Текст книги "Остров Инобыль. Роман-катастрофа"

Автор книги: Николай Шипилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

56

Редкий в армейских частях вертолет-разведчик «Касатка» Министерства катастроф шел, не различая границы небесных облаков и земного дыма над островом. Когда он отклонился к северо-западу от острова, дым рассеялся. Летчики увидели два боевых судна МК и след за ними на поверхности открытой воды. Чуть северней виднелись редкие крыши домов. На некоторых обвисли мокрые белые флаги. Они полого спустились, на одну из них – это была крыша быткомбината – они сели, распугав тьму кошек. Кошки, однако, не обезумели вконец и не кинулись в большую воду, но, хищно пождав уши, кинулись на спины, заняв оборону.

Летчики, похожие в своих формах друг на друга, как близнецы, вышли на мягкую кровлю, поприседали, давая разминку ногам и затекшим спинам. Потом развернули на коленях карту, края которой подогнули.

– Мы здесь, – сказал командир, ткнув пальцем в карту. – В этом квадрате они сбили Игорька.

– Точно, – подтвердил для порядка второй. – Давай выберем два-три направления и прочешем их. Должно же быть хоть масляное пятно!

– В этой луже нефти?

– Ну, плот, может быть…

Они помолчали. Посмотрели на воду, по которой, медленно кружась, враждебно плыли обломки некогда привычного мира, на волны, что с затаенной силой били в стену здания, пытаясь захлестнуть его крышу.

– За что они его, командир?.. – голосом, в котором звучала скрытая обида, спросил штурман.

– Не нашего ума дело, – подчеркнуто сухо отвечал тот. – Он – военный человек. Он нарушил приказ, когда разбрасывал эти листовки. Это приравнивается к измене…

– Я ведь налетал с ним почти тысячу часов, командир… Он был воякой… солдатом до мозга, как говорится… Только что стихи писал. Ну, так и что? Киплинг тоже был наемник и тоже стихи писал.

– Киплинг завоевывал чужую страну, мы – другое дело… Не знаю… Не знаю, чего хотел Игорь. Наше дело выполнить задание… Людей на острове, как я понял, ни от чего уже не спасти…

– Там дети, – как вопрос произнес штурман.

– У всех, Федя, дети. У нас с тобой разве их нет?

Штурман отвел взгляд, погладил одну из осмелевших кошек, говоря:

– Не погиб он, командир. Помнишь, шла тут под дымом бээмпэшка национальной гвардии? Думаю, они подобрали Гарика…

– Ну?

– Ну и все вместе сейчас находятся на острове.

– Получается – он в плену? Если мы, войска Министерства Хинь-Чу, воюем с национальной гвардией – то так и получается.

– Гражданская война получается, командир?

Командир долго не отвечал, делая вид, что все его внимание приковано к карте.

– Старая карта… – сказал он, почесывая щеку под фиберглассовым щитком.

– Да, командир. Какой с нее толк!

– Вот мы и живем по старым лоциям. Какая тебе гражданская война, Коля? Гражданская, как я понимаю, ведется за какое-то общественное переустройство внутри страны. А нашей, похоже, уже не будет.

– Да? Уму непостижимо! А мы?..

– Поздно, Коля. Кому-то надо выжить.

– А ты думаешь… нас не… того… не подчистят?

– Пусть попробуют.

Снова замолчали. Оба летчика уже знали, что приказом командования войск Министерства катастроф все свидетели рукотворной этой катастрофы подлежат уничтожению. Вместе с оставшимися кусочками подмосковных высот. Вместе с будущей историей этой территории. Оба знали, что история России будет переписана заново и русским предстоит стать мелким племенем в ряду иных мелких племен…

– Возьмем на борт эту чудачку? – вздохнув, спросил штурман, рихтуя кошачью спину. – Боевая киска!

– Бери, – ответил тот и, скрывая тяжелые свои мысли, как в детстве пошевелил ушами. Потом шмыгнул носом и спросил, словно бы сам себя: – Интересно, как они будут бомбить остров? Он постоянно в дыму!

– У них там, на острове, селитры много. Десятки кило у каждого, кто имеет сад. А сад имеет каждый.

– Имел, – поправил командир.

Через несколько минут вертолет ушел на плавучий аэродром базирования.

57

Задымленным смешанным лесом шла объединенная разведгруппа. Они шли с отрывом один от другого по строго заданной прямой:

налоговый инспектор Сапегин, у которого разъярился радикулит;

сержант Исполатов, возненавидевший ничтожный АКСУ, оставшийся без машины и осознавший вдруг ее потерю, как потерю живого близкого существа;

батюшка о. Андрей, родившийся в казахстанских степях и потому слабый в плавании, чье чудесное спасение показалось ему знаком на пути в монашество;

бывший мафиози Крутой, а ныне отрок Ванюшка Крутиков, сын полка с голубем за пазухой, мечтающий совершить подвиг и получить медаль;

Юз Змиевич, мучающийся невозможностью нарушить приказ, предписывающий в поиске молчание, и чувствующий себя полным зеро без своего диктофона;

Любомир Хренов, лицо которого, словно маской, скрыто влажной тряпицей, и он чувствует, что стар и что его старому сердцу не хватает воздуха; но думы его высоки и, кажется, нескончаемы;

майор Лаппо, думающий застрелиться, если семья погибла;

сержант Примеров, утащивший банку варенья в доме Чугуновского и теперь мучающийся от невозможности ее съесть.

Сувернев приказал не вступать в бой с неведомым противником, а лишь сделать промеры воды вдоль береговой линии, чтобы ночью уйти под дымом с обреченного островка. Он идет уже берегом и ничего не боится. Только болеет душой об оставленном рае – первом своем земном аэроклубе, где эта душа выучилась летать и витать. И если бы кто-то сказал этому выжаренному, как рванье в дезокамере, и гуттаперчевому, как цирковой мальчик, мужику, что он нищий или низший, то он лишь посочувствовал бы неразумному с высоты своего большого мусорного холма.

Шедший впереди с отрывом Коробьин-Христосов ждал Любомира в устье проезжей дороги, колея которой тупо кинулась в бездну вод и прервалась. Коробьин достал уже сигнальный фонарик, чтобы оповестить идущего следом, когда кто-то незнакомо закричал:

– Свинья! Русская свинья! Швайн! Швайн! Свинья! Долой кошку! Кошку! Собакам – смерть! Не сметь! Свинья! Свинья-а-а!..

Это кричал говорящий попугай Юза Змиевича, освобожденный из клетки мародерами.

И – короткая, резкая, словно испуганная, автоматная очередь из АКСУ.

– Мой попугай! – послышался в дымном молоке голос Змиевича. – Как он сюда попал?

И сразу лежащий Коробьин услышал стрекот крупнокалиберного пулемета, шорох падающих ветвей, срезанных очередями свинца, и удаляющийся рев дизеля на форсаже.

«Что за цирики?» – думает Коробьин-Христосов.

Затаившись в береговом сорном кустарнике, он посигналил фонариком Любомиру – два красных, зеленый, красный – стойте на месте. Так договорились, но Хреныч не отвечает. И Коробьин понимает почему: он не хочет засветить товарища, находясь в зоне видимости боевой машины.

Вот она с яростным ревом выдралась из тьмы и лучом прожектора уловила Хреныча на расстоянии примерно двадцати метров от лобовой брони.

– Э-эй! Абориге-э-эн! – услышал Коробьин голос невидимого кондотьера. – Стой, говорю!

Вспыхнул красный прожектор.

Коробьин присел на корточки и стал смотреть низом, но так и не увидел в десятке шагов от себя, как плоским флюгером на ветру развернулся Любомир. Вслепую, на источник света и голоса, он развернул свой короткоствольный автомат. Прогремели слитно две разноголосые очереди. И русский бродяга Любомир попятился, согнулся в поясе и бочком устало осел в воду.

Василий Коробьин-Христосов полоснул из автомата по прожектору, подавил его и, уходя, перекатился по склону. А когда глянул на воды, то увидел зеленый свет сигнального фонарика в том месте, где канул Любомир. Единственный на видимом водном пространстве, но ничего уже не обозначающий ни для Коробьина, ни для погибшего свет.

«Землетрясения происходят оттого, что в гробу ворочается китаец, придумавший порох…» – упругим каучуковым шариком отскочила от Любомира чья-то чужая мысль. Он успел услышать эхо выстрела.

А слепая пуля ударила в грудь сержанта Исполатова.

Удивленный уже навсегда, он выпустил в туманное молоко автоматный рожок, а засим и сам автомат. Еще живое и видимое тело его, распадаясь на невидимые молекулы, ссыпалось горкою праха на сырую землю. Алые бабочки смерти вылетали из куколки этого тела. Влажные их крылья соприкасались и сливались воедино с черно-зелеными разводами камуфляжа.

Коробьин лег на живот и, прикрываясь автоматом слева, со стороны атаки, приполз к упавшим. Он увидел, что над сержантом на корточках сидит священник.

Исполатов, отняв от живота обагренные кровью руки, сообщил командиру:

– Этот лох… меня, трщ командир, замочил… – неожиданно громко сказал Исполатов и спросил: – Да, трщ командир?.. Замочил, да?..

– Похоже… – кивнул Коробьин, мучимый стыдом солдатского пораженья, похмельем и раздвоением чувств на жалость и ненависть. – Нужен врач…

Батюшка горестно воздыхал, шептал молитовку и крестился.

Сержант Исполатов не торопил их с ответом, он торопился понять, что же происходит с его «я», которое всегда было, было – и вот те на.

– А мамка? – спросил он у своей правой, сотрясаемой смертной дрожью, руки.

– Скажите, батюшка, что-нибудь в утеху мальцу… – попросил Коробьин. – А то, чувствую, сейчас начнется разбор полетов…

– А мамка-то как? – спросил сержант у своей левой руки и позвал, отходя в небытие: – Ма… ма…

Там, на межевой линии бытия и небытия, там, за пределами света, куда рванулась высвобожденная его сущность, стояла Томка – большая черная собака. Мамка говорила, что Томке сто два года, и она, Томка, жила на псарне именитого помещика Верстакова, который заголял подолы сари каждой крепостной девке и кровь которого течет в сосудах Исполатова. А Томка это чует. Потому она дается ему запрягать себя в салазки, потому и носит его ранец в классы, потому почтарит с записками под ошейником.

– Томка! – зовет Сергей. – А где мамка?

Томка кидается на грудь своего вожатого, жаром пышет в лицо. От этих прикосновений отпускает боль. Сержант ложится на широченную спину Томки, закрывает глаза в неге и, покачиваясь на волнистом ложе Томкиной шерстяной спины, как на морских волнах, едет домой в барак.

И он улыбается, услышав матушкин голос, молитвенно произносящий:

– Женись, сын милый, женись скорей, я тебе невесту приглядела богатую!

– Красивая или как?

– Ой, да еще как! Да походка-то царская, да коса-то косарская – как махнет она косой – тут и скажешь: ой-ей-ей!..

– Смерть… – понимает Серега.

Он бы и спрыгнул с Томкиной спины, да армейский недосып не дает, спать больно хочется. «Потом… – говорит он себе. – Потом, потом… Только присну, Томка, а уж потом…»

– Лю-у-ди! На обе-е-ед! Родина сухари раздае-е-ет! – кричали где-то в поселке. Уже за межою бытия…

58

Разъяренный Василий Коробьин-Христосов намеревался перестрелять невидимых военных, как бекасов. Он словно бы решил, что ему приспело время умереть по-солдатски.

– А-а-а, мл-л-ля-а-а! – взревел он, вставая во весь рост и выдергивая из кармана гранату.

Но укрытая дымом машина взревела сильней человека и, похоже, дала задний ход – говорок двигателя снова быстро отдалился. Тогда Василий пошел на зеленое подводное свечение Любомира.

Любомир лежал лицом к ночному небу на глубине, которую и глубиной-то назвать можно лишь в насмешку. В неживой руке был зажат и светил зеленым светом фонарик. Василий вытащил бездыханное тело товарища на сушу и вернулся, чтобы собрать намокшие листы белеющей бумаги в месте гибели Любомира.

Он взял один из них и, высветив табло фонариком, прочел:

«Если вы прибыли в город (населенный пункт), где у вас нет жилья, для постановки на очередь и получения жилой площади вам необходимо представить в отдел учета и распределения жилой площади администрации района следующие документы…»

Василий понял, что эти лживые бумаги занесены сюда шалой водой и никаким фертом к Любомиру не относятся, однако не поленился выловить на контроль еще один лист.

«Но статистика, по словам депутата Жучкова, свидетельствует, что средний возраст офицеров, прапорщиков и мичманов, уволенных в запас, – менее сорока лет. Само собой разумеется, что сидеть дома на иждивении жены никто из них не собирается… Да, закон гарантирует, что все военнослужащие запаса после увольнения с действительной военной службы имеют право на предоставление работы на государственных (муниципальных) предприятиях с учетом их специальности. Но это вовсе не значит, что после первого же обращения эта работа будет им предоставлена…»

Он бросил в теплые воды бумажонку, вытер руки о штаны и, взвалив бездыханное тело Любомира на плечи, хлюпая мировой водой в своих десантных ботинках, пошел на сушу бить могильный шурф.

Батюшка Владимир с лопатой, молча, шагал следом, хлюпая той же водой в своих башмаках из гуманитарной помощи.

59

– Никуда я из дому от кур, от козы не пойду… – устало говорила старая Родина курьеру Федору Федоровичу. – Тут вольный воздух…

Федор Федорович тогда вышел из землянки и позвал плачущего над трупом шимпанзе Игнатия:

– Не психуйте. Лучше идите сюда, покурим…

Игнатий держался со свойственной мастеровым людям при деле степенностью. Он не сразу кинулся на перекур, а долго вытирал о ветошь руки, потом пучком травы – лезвие топора. Потом, отставив топор к ошкуренному бревну, он еще долго бурчал что-то и громко опрастывал нос в комочек тряпицы.

Федор Федорович сам подошел к нему:

– Не знаю, что делать со старушкой! Вы кто – муж?

– Поклонник, – признался Игнатий.

– Ну и что скажете? Мало вам нынешней бомбежки? Еще агитировать вас надо? Как вы, мужчина, представляете себе результаты газовой атаки, когда на вас нет противогаза? А у нас в подвале отсидимся!

– Дак… Всякая она бывает, атака… Скажи: обезьяну-то за что положили? Кому она повредила? Вот не бегали бы вы тут с автоматиками – на хрена бы нас кто бомбить стал!

– Вы в своем уме, деда? Меня к вам направило наше командование. Просили передать: оставаться здесь – самоубийственно! Объясните ей это, вашей подружке, она ведь верующая! А по православию, помнится, самоубийство – смертный грех! Курите же!

– Вчера бросил. Первый раз в жизни…

Психиатр остолбенел. «В какой жизни?» – едва не сорвалось у него с языка, но он замолчал. Он закурил еще одну сигарету, видя еще одну непонятную его рассудку картину: по оскорбленным травам, по ветвям вывороченных взрывами дубков, шло многородное мирное стадо. Оно состояло из нескольких кур, уток, двух коз. Гнали его на пастьбу малорослый цыганенок и православный японец Нацукава.

Похожий на всех пастухов земли, Нацукава шептал умиленно:

– Сокровиссе насе нетренное и богатство неистоссимое даруй рабу Твоему Никораю Нацукавину, сотворенному по образу и подобию Твоему, познать ресть богатства и яко вся земная суета – сень и соние. Ты – един богатство, покой и радость наса, Господи…

«Где ты? В каком таком затерянном мире ты, Федор?»

Одной рукой цепляясь за ветки поваленных деревьев, как за остатки здравого смысла, а другой – поддерживая автомат на плече, доктор в полутьме побрел к дому с одной настойчивой мыслью: если оставшимся в живых уходить на плотах, то срочно. Не дожидаясь прихода ночи. Остров занят. Ночью надо проводить всех, кто остался в живых, к воде…

Куда идти водою дальше – станет видно. Перед глазами его рисовались картины залитого водой и отчужденного у планеты благодатного мира России.

Доктор заплутал во тьме, тумане и дыму.

Он повесил автомат на шею и хотел взобраться на вершину дерева, чтобы определиться. Но некогда сильные мышцы – бицепсы, трицепсы и дельтовидные – не смогли поднять его грузное тело. Он не смог подтянуться на сук. К тому же решил, что не увидит ничего даже с вершины самого высокого дерева. Руки его испачкались в хвойной смоле. Не то пот, не то дождинки стекали по спине, стучало в висках.

Легкое дуновение ветерка навело на мысль, что нужно идти к источнику этого ветра. Доктор, отвыкший от пеших походов, шел долго, он выбился из сил и выбрался, наконец, к новообразованному илистому мысу, на котором услышал любимые с детства звуки далекого радио.

И только в этот миг доктор ясно понял, что мир не погиб и остается жить. Жить без него, без всех тех, кто случайно оказался свидетелем страшного преступления, кто должен погибнуть от пуль, от осколков, от убийственного газа или в воде.

Доктор с отвращением глянул на воду. Его зябко передернуло, когда он привыкшими к темноте дальнозоркими глазами увидел на ее поверхности золотую рябь. Он вообразил себе, что рыбий народ устроил фейерверки и празднует время сытости и благоденствия.

Но откуда эта золотая рябь? Доктора еще раз знобко передернуло, когда он понял, что видит на воде дробное отражение близкого потаенного костра. И почему он решил, что звуки радио – далекие? Они не далекие, они тихие. Он повел носом, пытаясь уловить запах кострового дыма, но собственное обоняние показалось ему невозвратно утраченным на этом дымном острове. Тянуло кожу лица. Он соскреб с щек корку грязи, стащил с головы капюшон, открыл уши, чтобы слышать, и лег на землю в ту же грязь. Так, по мнению доктора, должно было стать слышней, отчетливей.

Вскоре он распознал голос известного радиожурналиста Юза Змиевича, который беседовал с некой vip-персоной:

– Какие же проблемы по обеспечению безопасности позволила решить эта экшен, господин N.? Ответьте мне, как компетентный человек. Наших радиослушателей, изрядно испуганных разноречиво трактуемыми новостями, я думаю, пора просветить на этот счет.

– В силу того, что работа по проекту «Метрополитен» была инициирована и финансировалась военным ведомством США, вполне очевидно, что в данном случае МО США прежде всего решило проблему уничтожения подземных объектов военно-стратегического назначения, органически входящих в систему Московского метрополитена ядерными боеприпасами малой мощности ранцевого типа. Я думаю, наши слушатели имеют представление о них. И произошло это в русле принятой военными США концепции. Это концепция предотвращения ответного ядерного удара наиболее эффективным и дешевым способом – нейтрализацией защиты систем управления и связи противника. Путь к этому один: вывод из строя его центрального звена…

– То есть таким образом мир избежал ядерной войны? Все обошлось малой кровью?

– Йес. Думаю, что вы верно меня поняли.

– И последний вопрос: что предпринималось командованием МК для спасения?

Рев дизельных моторов смял и уничтожил эхо прошлого.

В поисках спасения мысли доктора приняли деловой оборот:

«Я знаю французский и испанский, – думал он. – Сейчас брошу автомат, скину камуфляж. Выйду к костру и попрошу помощи, как подданный иного государства…»

И возражал себе:

«Кто выпустит из зоны зачумленного? Буду отсиживаться до утра…»

Так и задремал, положив под щеку руку, спрятанную в рукав камуфляжной куртки.

Ему до смерти хотелось тепла и покоя. И даже картина огромной колонны людей, ведомых к расстрельному рву, которая вставала в его сознании, как кадры знакомого кино, не вспугнула его дремы. Такой забой он не раз видел в кинопостановках и хронике. Но всего лишь раз, в раннюю пору чистой своей юности, он спросил себя, подразумевая отсутствие здравого смысла у жертв: почему не побегут? Почему, оскалив зубы, не накинутся на вооруженных конвоиров? Ведь кто-то погибнет, а кто-то может спастись. Как можно стоять у края рва и ждать заклания подобно овцам? В надежде на что? Чем объяснить необъяснимое: апатией? шоком? неверием в физическую смерть? «Все, только не я…» Может быть, это патология, которая зовет сумасшедшего не просто повеситься, а вздернуть себя публично, на миру?..

Потом Федор Федорович стал образован, по-житейски умен. Он уже не задавал себе этих детских вопросов. Он умел объяснить людям и более тонкие материи, чем поведение толпы перед насильственной и зримой смертью. А поведение толпы он объяснял просто: это единое живое, одушевленное, но безголовое существо. Оно одержимо бесами личной безответности и стихийного разрушения. Сегодня управляемая злая стихия безжалостно подчинила себе безголовую…

С чувством брезгливой жалости к себе и человеческой сущности вообще доктор заснул.

Он больше не увидел солнца…

60

Утром, перед восходом солнца, островок подвергся артиллерийской газовой атаке.

Дома поселка лежали в подковообразном лесу, как семечки в пригоршне.

Плотное первичное облако туманом и изморосью накрыло дома, людей и животных. Не встречая на своем пути природных преград, оно накатилось волной на берег жизни – и замерло в безветренном, вертикально устойчивом воздухе.

Сколько их, таких островков, обмерло и стало призраками в некогда пышном Подмосковье?..

Эпилог

Заслуженный летчик СШЕА – Соединенных Штатов Евразии – военный пенсионер полковник Хошимин, сорокапятилетний дед, спивался с такой крейсерской скоростью, что ближние еще не успели это осознать. Только слепой от рождения внук любил его по-детски преданно, и ему нравился смешанный запах пива, водки, керосина и рыбы, который приносил на себе боевой дед из мрачных пивных. Он не видел синяков и ссадин на лице записного бойца забегаловок, которые освежались каждую неделю, когда на субботний вопрос своего слепого внука:

– Ты куда, деда?

Тот отвечал:

– Пойду освежусь…

В десятках пивных подвалов маленького сибирского городка полковника Хошимина знали, и местные с ним не связывались, зная, что его из соображений солидарности поддержат ветераны ВДВ Министерства катастроф – искусные рукопашные бойцы.

Полковник пил пиво, обсасывал кончики усов и взглядом выискивал в задымленном пространстве подвальчика лицо какого-нибудь похмельного приезжего. Тогда полковник доставал из кармана куртки бумажник, а из бумажника – фотографию, на которой сверху, с расстояния не более двадцати метров, была снята большая вода, на воде – крест, на кресте – мальчик. Полковник клал перед собой этот снимок, совал бумажник в загашник. Потом «женил» виски пивом, выпивал эту смесь и трезвым мягким ходом крался к приезжему. Приезжий вежливо подгребал к себе свою воблу, освобождая место на столике для виски, пива и рыбы ветерана.

– Видишь крест? – после еще одной дозы и минуты, примерно, молчания спрашивал полковник, показывая незнакомцу фотографию.

– Ну-ка, ну-ка… – интересовался, к примеру, тот и тянулся к ней рукою.

Но в руки этот снимок полковник не давал, а подносил к лицу собеседника:

– Видишь, спрашиваю?

– Кладбище, что ли, подмыло?.. – высказывалось, к примеру, предположение.

– Крест – каменный! – говорил тогда полковник. – Каменный крест. И он плывет!.. Веришь?

И когда собеседник вежливо усмехался, словно показывал этим свою человеческую готовность оставить за собой право верить или не верить бредням, полковник Хошимин добавлял:

– Слушай внимательно: я видел град Китеж… Вот этот каменный крест с мальчиком шел водою к нему. Веришь? Когда я служил в полярной авиации на Чукотке, то часто видел, как всплывают из моря киты. Они любят играть…

Казалось, полковнику все равно – слушают его или не слушают. И где, кроме забегаловки, тебя хотя бы выслушают.

– И я видел, как всплывал целый остров с городом… Все тонуло кругом! Все! А он всплывал… Это был град Китеж! Веришь? А этот мальчик… Он плывет к нему. Руками крест обнял и плывет. Мы со штурманом хотели его подобрать на борт. Мы бросили ему лестницу – он не пошел. Я стал спускаться, выронил челюсть… Вот! – доставал изо рта и показывал соседу челюсть. – Так это другая! Та упала, ударилась о крест. Отскочила со звоном. Она не должна была звенеть о дерево! А я слышал этот звон!.. Понимаешь? А слышать был не должен – двигатель ревет! А я услышал: бамм-бамм! Болтаюсь на лестнице – ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть! А тут: бамм-бамм! Церковные колокола на острове трезвонят! Сияние кругом, а мальчик мне грозит вот так своим пальчиком…

– Мальчик – пальчик… – говорил, примерно, утомленный сосед. – Налить, что ли?

И тогда седой полковник Хошимин брал свою кружку и выплескивал пиво в лицо неверящего.

Начиналась драка.