Текст книги "Даниил Кайгородов"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 22

Даниил вернулся в дом Автомона, когда уже зажгли огни. Сысоич с хозяином обсуждали предстоящую перевозку руды в зимнее время.

– Надо тебе съездить в Первуху и Елизаветинку, – говорил старик хозяину. – Собрать сход и объявить, кто меньше двух лошадей поставит на руду – будем пороть нещадно.

– Если у мужика одна лошадь, где он возьмет вторую? – прислушиваясь к разговору, заметил Даниил.

– А нам-то что? – круто повернулся к нему Сысоич. – Пускай где хошь берут.

Не злой по натуре, он становился неузнаваемо резким, когда дело касалось интересов Аграфены Ивановны Дурасовой. Для него и Даниил был хорош прежде всего тем, что мог принести пользу хозяевам. Кайгородов это понял сейчас, хотя унизительность своего положения почувствовал значительно раньше. Еще в Симбирске, едва переступив порог хозяйского дома, ему пришлось долго ждать приема у Дурасова. Лениво взглянув на стоявшего перед ним штейгера, отставной секунд-майор бросил небрежно:

– Подожди в лакейской, мне сейчас некогда заниматься с тобой, – и, взяв со стола ломтик ветчины, подал лежавшему у его ног сеттеру.

Дня через два Кайгородов присутствовал на очередном совете наследников, Даниил стоял в конце длинного стола, но никто не предложил ему стула. Ночевал за перегородкой господской кухни, а выехал из города с попутной подводой. Да и здесь, в Юрюзани, Мейер обращался с молодым штейгером, как с подневольным человеком. Все это угнетало впечатлительного юношу, тяжелым камнем лежало на душе.

…Из воспоминаний вывел голос появившейся в горенке Фроси.

– О чем задумались? Али не нравится наше село?

Даниил поднял глаза на девушку.

– Я здесь еще подростком руду добывал, – ответил он тихо.

От старых рудокопов Фрося слышала, в каких тяжелых условиях приходилось работать ребятам, и с жалостью посмотрела на гостя. Заметив, что старики увлеклись разговором, она сказала Даниилу:

– Пошли на лавочку.

Усевшись на скамейку, молодые люди долго прислушивались к звукам гармони, игравшей где-то на окраине села. Первой начала разговор Фрося.

– Вы надолго к нам? Где вы будете работать? – допытывалась девушка. – А за границей хорошо? Я ведь не ученая. Умею только читать книги старинного письма.

– И те, наверное, раскольничьи? – слабо улыбнувшись, спросил Даниил.

– Ага. Читаю Четьи-Минеи, Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, – зачастила Фрося и, заметив улыбку на лице своего собеседника, весело спросила: – А вы что смеетесь? Мы ведь двоеданы. Вы мирской?

– Мирской, но жена у меня раскольница, – сдерживая смех, ответил Даниил.

– Так вы женаты? – разочарованно протянула девушка и отодвинулась от гостя. – А я думала… – не закончив, Фрося поднялась на ноги и сделала попытку шагнуть к калитке. Даниил потянул ее за душегрейку.

– Посидим еще немного.

– С мирским да еще с женатым? Ни за что! – отводя руку гостя, недовольным тоном произнесла девушка.

– Я пошутил, Фрося.

Дочь Автомона продолжала стоять, раздумывая, идти домой или посидеть еще на скамеечке.

– Не веришь? – Даниил поднялся со скамейки и, взяв ее за руку, пристально посмотрел в лицо. – Нет у меня жены. Это я просто так сказал, – вырвалось у него с беспечной улыбкой. – Хорошо мне с тобой, посидим еще немножко.

– Разве этим шутят? – серьезно сказала Фрося.

Гармонь на окраине замолкла. Показались звезды.

Где-то в горах прокричал дикий козел, и снова все стихло. Один за другим гасли огни. Потухли они и в комнатах Усольцевых. Село спало. Лишь только двое молодых людей вели свои бесконечные разговоры, им казалось обоим, что они были в долгой разлуке друг с другом и вновь встретились в эту осеннюю ночь.

Рано утром Даниила разбудил Сысоич.

– Думаю вернуться на завод. Вот тебе наказ: пока не выпал снег, съезди в тайгу на разведку камня, забей несколько шурфов и обо всем мне напиши. Жить пока будешь у Автомона. Я с ним договорился. Хотя он и пошаперился маленько, дескать, ты мирской, к тому еще молодой, а дочь на выданье, соседи, мол, осудят, – но все же уломал. С весны будем строить контору на Бакале, туда и переедешь. Буровой инструмент пошлю с завода. Давай принимайся с богом. Не обессудь, если обидел чем. Забот много, – как бы оправдывая себя, произнес он мягче и, наклонившись к уху молодого штейгера, прошептал:

– Найдешь богатую руду, волю тебе выхлопочу. Своему слову я хозяин завсегда. Прощевай.

Старик вышел. Оставшись один, Даниил долго сидел у окна в тяжелом раздумье.

«Крепостной штейгер. Человек, которого можно купить и продать. Как жить дальше? Что предпринять?» – эти вопросы долго волновали Даниила. Ничего не решив, он оделся и пошел разыскивать Автомона.

– Данко! – навстречу Кайгородову торопливо шел худой, оборванный человек.

Приглядевшись к нему внимательнее, Даниил радостно воскликнул:

– Артемка!

– Ишь ты, – довольный парень с ухмылкой протянул ему руку. – Я думал, признавать нашего брата не будешь. Хоша и ученый, а, стало быть, не забыл, как в казарме вшей кормили, теперь, поди, к немецкому кафтану они не пристанут, – оглядывая одежду Кайгородова, продолжал ухмыляться Артемка.

– Давай рассказывай, кто из наших на руднике? – спросил его живо Даниил.

– Мало. Кто в забое погиб, кто в бегах, только трое выдюжили: Варфоломейко, Оська да я. Да и теперь – день сыты, два голодны.

Даниил знал Артема, когда тот еще гонял «собаку» – тачку с рудой на пожоги. Спали на одних нарах, работали в одной четверке. Оба не раз были пороты нещадно.

– Ты что, в забое сейчас работаешь? – спросил Даниил.

– В самой мокроте, – ответил Артемка, – на Тяжелом руднике.

Об этом руднике Кайгородов слышал в Юрюзани. Мощные пласты железняка шли неглубоко, но их разработка была не из легких, на ее добычу рудокопы шли неохотно. Посылали туда неугодных надзирателю людей. К их разряду и принадлежал Артемка. Изнурительная работа на тяжелом камне, который приходилось добывать, стоя по колено в холодной почвенной воде, подорвала силы когда-то здорового парня.

Чувство жалости охватило Даниила, он сказал:

– Вот что, Артем, на днях я отправлюсь в тайгу на разведку руды, поедешь со мной?

– Отчего ж, поеду, – охотно согласился тот и, повертев носком изношенного лаптя, спросил: – Автомон отпустит?

– Я с ним договорюсь. Скажи Варфоломейке и Оське, ежели они согласны поехать, возьму с собой. Плата будет не меньше, чем на Тяжелом. Обуты, одеты будете. Потолкуйте.

– Да о чем толковать-то, – лицо Артемки повеселело. – Ребята с охотой поедут. Нам что – хоть в тайгу, хоть к Пугачу, все едино.

Даниил с опаской посмотрел по сторонам.

– Не болтай пустое, – сказал он сердито парню.

– А что я худого сказал? – насупив белесые брови, ответил Артемка. – У нас на Тяжелом только и говорят о Пугаче. Да и на заводах ребята начинают шуметь.

– Пускай шумят, а нам с тобой в тайгу собираться надо. Понял?

– Отчего не понять, понял, только зазнавак мы не любим, – кольнул своего бывшего друга Артемка.

В ответ Даниил произнес примирительно:

– Ты, Артем, не обижайся, а с Тяжелого тебя и ребят выручу. Завтра приходите к Автомону.

Простившись с парнем, Кайгородов зашагал к забоям.

ГЛАВА 23

Как только захлопнулась за Даниилом дверь и замерли его шаги, Серафима вяло подошла к накрытому столу и, опершись руками, постояла в раздумье, машинально налила малиновки.

Она медленными глотками выпила вино и со стуком поставила стакан на стол. Посмотрела долгим взглядом на портрет Мясникова и нетвердым шагом подошла к нему.

– Ну, Иван Семенович, все ты дал мне, а счастья нет. Сердцу тошно. Одинокая, никому не нужная. Ни любимого, ни детей… Как мне жить-то теперь, для кого? Больше надеяться не на что. Годы-то уже прошли… – Серафима поникла головой, вся ее фигура выражала скорбь. – Где найду покой. За что такая мука?

Тяжело вздохнув, женщина вернулась к столу. Подперев щеку рукой, безотчетно водила вилкой по скатерти. Взгляд ее упал на графин. Наполнив стаканчик, выпила залпом. Провела рукой по волосам и, точно обращаясь к кому-то, воскликнула страстно:

– Эх! приняла бы великую муку, только бы быть с Данилушкой вместе…

Серафима, казалось, задыхалась.

– Ушел. «Не бывать, – говорит, – Серафима Степановна, этому». Нет, будет!

Схватив в бешенстве графин, она запустила им в портрет Мясникова. Раздался звон разбитого стекла и стук упавшей рамы.

– На, получай, Иван Семенович, за Данилушку! – Подбежав, она в ярости рванула холст и, бросив в угол, в изнеможении упала на кровать. В комнате послышались глухие рыдания.

Утром она, с трудом поднявшись с постели, молча принялась за хозяйство. Подобрала остатки Мясниковского портрета и выбросила их в чулан.

День начинался пасмурный, серый. Порывы холодного ветра несли с собой дождь и снег. На улицах ни души. Поселок казался вымершим.

В полдень приехал к Серафиме Никита. Долго встряхивал в сенках мокрый зипун и не спеша вошел в кухню.

– Ну и погодка выдалась, добрый хозяин собаку на улицу не выгонит со двора, а мне вот пришлось трястись в самую мокреть, – заговорил он хмуро, здороваясь с сестрой.

– Что за притча? – спросила Серафима и, нарезав хлеба, поставила перед Никитой чашку со щами. – Поешь, с дороги-то, поди, притомился.

– Небось, притомишься, когда гонят каждый день на завод. Надо вторую лошадь покупать. А та, что отдала прошлый раз, пришлась не ко двору. – Никита горько усмехнулся. – Медведь ее задрал и шкуры не оставил. А тут приказ от управления: гнать на руду не меньше двух лошадей на каждого мужика. Не выполнишь – порка. – Никита отложил ложку. – Вот жисть наша, хоть песни пой, хоть волком вой, а пару коней представь. Одно спасение – к Пугачеву. Переехала бы ты лучше ко мне в Первуху. Да и Авдотья тебя звала, – сказал он без всякого перехода.

Серафима задумалась. Бросать дом и хозяйство ей не хотелось, но и оставаться на заводе было опасно. Чего доброго, могут припомнить ей Мясникова, тогда несдобровать.

– Денег на коня я тебе дам, а вот как самой быть, не знаю. – Серафима вздохнула. – Бросить хозяйство жалко, – призналась она брату.

– Смотри, тебе виднее. На случай чего, место у меня всегда найдется, – ответил Никита.

Погостив часа два у сестры, он стал прощаться.

– Заеду к леснику. Меринка приглядел у него. Конь добрый. Ценой, поди, сойдусь. Вчера у Автомона ночевал, – берясь за шапку, заявил он. – Постоялец у него новый заявился – Кайгородов.

– Ну и что? – Серафима потянулась к шапке Никиты и положила ее на лавку.

– Видел я его с хозяйской дочерью Ефросиньей. Ну и баская девка, – покачал головой Никита.

Сердце у Серафимы учащенно забилось. Стараясь не выдать своего волнения, она спросила как бы невзначай:

– А девушка что, на выданье?

– Самая пора. Статна и лицом пригожа, зимой как бы свадьбы не сыграли. Ну, прощай, поеду, – не заметив наступившей бледности сестры, Никита спустился с крыльца и, отвязав лошадь, вывел ее за ворота.

Дождь не переставал. Теперь он превратился в водяную пыль, которая обволакивала стены домов, пустынные улицы, заводской сад, ветви которого печально никли к земле. Проводив Никиту, Серафима опустилась на лавку. «Статна и лицом пригожа», – вспомнила она слова брата. – Уж лучше бы не знать мне этого». Серафима вскочила, как ужаленная. «Может, они воркуют сейчас, как голуби, милуются». Ей казалось, что она слышит голос Даниила, приглушенный смех Фроси. «Зимой как бы свадьбу не сыграли»… Не бывать этому!» Серафима вдруг остановилась, как бы осененная внезапной догадкой.

«Данилушка мирской, а дочь Автомона – раскольница. Надо сказать об этом Амвросию, он наставник и расстроит свадьбу. Турнет ее, разлучницу, в Уреньгинский скит», – подумала со злорадством Серафима про свою соперницу и лихорадочно стала готовиться к отъезду.

Дня через три, как только подсохла дорога, Серафима выехала в Воскресенский монастырь. Стоял он высоко в горах, на берегу безымянной речушки. Ехать пришлось долго. Кони с трудом преодолевали подъемы, спуски, спотыкались о могучие корни деревьев, возок бросало по камням из стороны в сторону. Помахивая кнутом на уставших лошадей, ямщик Елисей ворчал.

– Толкнул же лешак меня ехать в бездорожье. Что за неволя потащила тебя к старцам? – поворачивался он к своей спутнице.

– Нужно, – кутаясь в теплую шаль, сумрачно отвечала Серафима.

За последние дни она похудела, глаза стали строже и между бровей легла складка. Заезжала в Рудничное. Видела свою соперницу. Показал ее Елисей. «Баская девка у надзирателя выросла. Погляди-ка, какая краса».

Фрося в то время шла за водой и, заметив на себе горящие ненавистью глаза незнакомой женщины, торопливо уступила дорогу и сошла на обочину. С каким бы наслаждением Серафима вцепилась в эти золотистые косы, выцарапала бы ненавистные глаза.

Вернувшись к возку, она бросила отрывисто Елисею:

– Трогай!

«С характером бабочка, – подумал ямщик. – Баба да бес – один у них вес. Где он не сможет, туда ее пошлет». – Но-о-о, вы, чернолапые! – прикрикнув на лошадей, подстегнул пристяжную кнутом.

Переночевав в Сатке у знакомого раскольника, Серафима в полдень была уже у ворот Воскресенского монастыря.

– Во имя отца и сына и святого духа, – послышалось в потайное оконце.

– Аминь, – ответила приезжая.

Узнав Серафиму, привратник открыл ворота.

Основание скита положили приволжские купцы – владельцы медеплавильных и чугунолитейных заводов на Южном Урале братья Твердышевы. Помогая единоверцам, они отвели им большой участок земли со всеми угодьями, купленный за бесценок у башкир. Первые годы старцы разводили пчел, корчевали лес и ловили рыбу на озерах. Поток пострадавших за старую веру усилился, скит обрастал постройками и превратился в большую монастырскую общину. Всю черную работу старцы возложили на приписных к монастырю крестьян и послушников. Образовалась новая иерархия во главе с наставником Амвросием, негласным владыкой всего горнозаводского округа. Это был крепкий жилистый старик с лицом аскета. До фанатизма преданный уставным требованиям старой веры, он держал раскольников в ежовых рукавицах. Приволжские миллионщики уважали Амвросия за начитанность и непримиримость к малейшим попыткам подорвать устои единоверия. Часто переотправляли к нему тайком людей, гонимых за старую веру.

Монастырь богател. Высокий заплот из остроконечных кольев, массивные ворота, обитые толстым листовым железом, сторожевые башни по углам, на которых день и ночь стояла стража из послушников, придавали ему вид маленькой крепости.

Амвросий встретил Серафиму с суровой лаской.

– Вижу, немощна духом, – и, помолчав, спросил: – Что тревожит?

– Не о себе забочусь, – вздохнула притворно Серафима. – Гложет меня печаль об отроковице Ефросинье – дочери надзирателя Бакальских рудников Автомона Усольцева. Отходит она от старой веры, хочет выйти замуж за никониянина.

Гостья задела самое больное место наставника. Потрясая жилистой рукой, Амвросий крикнул гневно:

– Из корня древа исторгну ересь! – По сухому лицу старика пробежал нервный тик. Амвросий произнес сурово: – Во спасение отроковицы Ефросиньи направить оную в скит матери Евлампии на послушание. Таков перст божий.

В душе Серафимы все ликовало. Она знала – слово отца Амвросия было законом для старообрядцев.

– Там я привезла кадушку меда да две трубы холста, прими, праведный отец, – отвесив низкий поклон, Серафима вышла из просторной кельи наставника.

Через день после ее отъезда привратник пропустил крытый по-зимнему возок старца Игнатия, который вез Автомону Усольцеву наказ Амвросия отправить дочь в Уреньгинский скит на послушание.

ГЛАВА 24

В ноябре, незадолго до снегопада, Кайгородов собрался в тайгу на поиски медных и железных руд. Автомон согласился отпустить с ним и трех ребят с Тяжелого.

Рудокопы, узнав, что штейгер берет их в тайгу, обрадовались.

– Погуляем же мы, братцы, по тайге! – восторженно произнес более пылкий по натуре Оська.

– Немного погуляешь. Того и гляди снег скоро выпадет, – охладил его Артемка, – зимовать как бы в тайге не пришлось, – высказал он свое опасение.

– Ну и что за беда, – вмешался в разговор Варфоломейко, – будем шурфы забивать.

– Это зимой-то? – удивился Оська.

– А какое тут диво? – продолжал Варфоломейко. – Ежели промерзнет земля, раскладывай огонь, оттаяла, принимайся за кирку и лопату, пока не доберемся до руды, вся и хитрость тут. Вот жалко, с харчами туговато, – вздохнул он. – Автомон-то прижимистый, не скоро раскошелится. Похоже, самим добывать придется. Сохатого в тайге немало, да и медвежатины, может, попробуем.

– Как бы тебя самого медведь не попробовал, – отозвался Оська.

– Ничего, возьмем на рогатину, – тряхнул головой Варфоломейко.

– Пошли к Автомону! – скомандовал Артемка.

Навьючив провиант и снаряжение на одну из лошадей, они подошли к дому надзирателя. Даниил сидел в кругу семьи Автомона. Разговор шел о предстоящей поездке.

– На случай больших заносов, – говорил Автомон молодому штейгеру, – далеко в тайгу без проводника не забирайся. Упаси бог, заблудишься, и твоя заморская штука не поможет, – заметил он про компас, купленный Кайгородовым в Германии. – Побывай возле Симского завода. Руда там, говорят, богатая. Если погода наладится, повернешь на Катавский, да насчет меди разузнай. К рождеству возвращайся обратно. Ну, в добрый час, – сказал он, увидав в окно спутников Кайгородова.

Пока родители Фроси укладывали продукты в дорожный мешок, Даниил, уловив минутку, шепнул девушке:

– Буду ждать тебя на развилке за Рудничным.

– Ладно, приду, – чуть слышно ответила Фрося.

– Вот и мы явились, – произнес с порога Артемка.

Простившись с семьей Усольцевых, Кайгородов спустился с крыльца и вскочил на лошадь. Небольшая группа всадников повернула в переулок и направилась по дороге к таежному селу Меседе. Выехав за околицу, там, где расходятся дороги, Даниил сказал Артемке:

– Езжайте, я скоро вас догоню.

Парень молча ухмыльнулся и потянул своего коня за повод. Варфоломейко с Оськой понимающе переглянулись и зашагали вперед.

Даниил остановил коня и, привязав его к дереву, окинул взором горы.

Если бы не хозяйская воля, никогда бы он не уехал из Рудничного. Как хорошо было коротать вдвоем с Фросей осенние вечера. Холодный ветер шумит за окном, а в ее светелке все дышит уютом.

Склонившись над шитьем, девушка вышивает какие-то причудливые цветы. За тонкой перегородкой мирно похрапывают старики, печка пышет жаром, пахнет сушеными травами, Даниил рассказывает Фросе о чужедальних странах. Девушка задумывается и мечтательно смотрит на огонь. Вот она опустила голову над шитьем, и снова мелькает игла в ее проворных руках.

Ветер усиливается. Воет в трубе и точно хочет ворваться в дом. Темная ночь. Но как светло и радостно на душе у обоих. Порой соприкасаются их руки, и они подолгу не могут отнять их друг от друга. Всю бы ночь до утра без слов смотрел в ее лучистые глаза.

…Из густой ели выпорхнула какая-то птичка. Уселась на ветку соседнего дерева, почистила крылышки и, вспорхнув, исчезла. Чувство тревоги охватило юношу.

«Не случилось ли что с Фросей? Почему ее нет?» Минуты ожидания, казалось, тянулись мучительно долго. Наконец на дороге показалась торопливо идущая девушка, его лицо просветлело.

– Все ждала, когда тятенька уйдет на рудник, – сказала она, – и, оглянувшись, промолвила тихо: – Пойдем за деревья, на поляну, а то как бы не увидел кто.

Молодые люди прошли через заросли густого пихтача и оказались на небольшой поляне, окруженной лесом.

– Я матери сказала, что иду к тебе, – помолчав, девушка добавила в смущении: – Я не таюсь от нее.

– А отец?

– Он не знает.

– А узнает – не обрадуется. Я ведь крепостной, – с оттенком горечи произнес он, – подневольный человек, такой же, как Артемка и Оська.

Это так ошеломило Фросю, что она не нашлась что ответить. Как-то не верилось, что ее Даниил – крепостной, что может стоять наравне с рудничными парнями.

Ее пальцы торопливо затеребили бахрому платка.

Вдруг пальцы Фроси остановили свой стремительный бег, и она подняла голову. В ее глазах было столько любви и преданности, что Даниил без единого слова обнял девушку. Их губы слились в поцелуе.

Первой пришла в себя Фрося. Отвернувшись, она расстегнула кофточку и сняла с шеи осьмиугольный кипарисовый крестик, одела его на шею Даниила.

– Да хранит тебя бог, – произнесла она дрогнувшим голосом.

ГЛАВА 25

Отряды Пугачева проникли на заводы и рудники Южного Урала. Один из ближайших сподвижников Пугачева, атаман Кузнецов с небольшим отрядом казаков подошел к Сатке. К нему примкнули работные люди и приписные к заводам крестьяне. Завладев Саткой, Кузнецов двинулся на Златоуст и там утвердил власть Пугачева. Исетской провинции, центром которой был Челябинск, стала угрожать опасность нападения пугачевцев. Перепуганный воевода – статский советник Веревкин – писал генералу де-Колонгу о событиях в Сатке и Златоусте:

«…К неописанному в сей вверенной мне провинции несчастию и великому бедствию, явился ко мне Саткинского и Златоустовского тульского купца Лугинина железоделательных заводов приказчик Моисеев, который объявил, что крестьяне тех заводов числом более четырех тысяч человек взбунтовались и самовольно предались известному государственному бунтовщику и самозванцу казаку Пугачеву».

Встревоженный событиями в горах, воевода заперся в Челябинской крепости, со страхом ожидая прихода Пугачева.

Между тем один из передовых отрядов атамана Кузнецова, двигаясь на Белорецк, наткнулся в тайге на небольшую группу людей. Были они оборваны, худы и от усталости еле держались на ногах.

– Куда путь держите? – останавливая коня, спросил ехавший впереди отряда казак.

– В Рудничное, – ответил один из них, пряча озябшие руки в рваный полушубок.

– Кто такие?

– Рудознатцы.

Казак подозрительно оглядел всю группу и остановил свой взгляд на говорившем.

– Не знаем, как и доберемся до дома, – продолжал тот. – Ушли в тайгу с осени, попали нам залежи медной и железной руды немалые, а тут, как на грех, зима застала, провиант весь вышел.

– А как без коней в тайге очутились? – допытывался бородач.

– Были две лошади, одна при переправе через речку утонула, вторую пришлось забить на мясо.

– А это что такое? – Заметив торчащий из кармана рудознатца футляр, казак нагнулся с седла и протянул руку. – Дай-ка сюда, что за штука? – открывая незнакомую вещь, спросил он.

Подъехавшие ближе казаки с любопытством стали рассматривать круглый металлический предмет.

– Во, ребята. Проводник, так проводник, – покачал головой пугачевец. – Есть не просит, а дорогу показывает. – Ты что, ученый, что ли? – казак в упор посмотрел на хозяина компаса.

– Учился за границей.

– Ишь ты, – в удивлении протянул тот, – поди, по-немецки маракуешь?

– Знаю.

Казаки переглянулись.

– Надо его к Степану Ивановичу отправить. Да за одно и этих шкилетов, – показал он рукой на остальных рудознатцев.

– Давно не ели, ребята?

– Известно – брюхо болит, на краюху глядит, – отозвался с усмешкой один из них.

– Как тебя зовут? – продолжал расспрашивать старший из казаков.

– Зовут зовутком, величают обутком, а кличут Артемкой.

– Востер больно на язык, – сердито заговорил бородач. – Садитесь на коней, – распорядился он.

Через час они оказались в селе Меседе, где была временная квартира атамана Кузнецова. Среднего роста, коренастый, с черной в колечках бородой, с неспокойными темно-карими глазами, подвижный, он был энергичным предводителем «Всего российского и азиатского войска императора Петра Третьего».

Рядовой казак из станицы Табынской – Иван Степанович Кузнецов обладал незаурядными способностями организатора и военачальника. Он неожиданно появлялся на заводах с кучкой своих людей и, разгоняя стражу, собирал народ на площадь и, объявив манифест Пугачева, приводил к присяге. Так было в Сатке, Златоусте и на других заводах и рудниках Южного Урала.

Не менее важную роль в пугачевщине сыграл и Григорий Туманов, бывший крепостной Твердышевых. Он пользовался большим авторитетом у работных людей и приписных крестьян. Зная хорошо башкирский язык, Туманов являлся как бы связующим звеном между отрядами казаков и башкир.

В тот день, когда четырех рудознатцев, найденных в тайге, привезли в Меседу, Григорий Туманов был там, обсуждая вместе с Кузнецовым план дальнейших операций против генерала Мансурова. В конце совещания, на котором присутствовали командиры казачьих и башкирских отрядов, неожиданно вошел казак и, шепнув что-то Кузнецову, стал у дверей.

– Позови, – распорядился Иван Степанович и повернулся к Туманову.

– Ученый рудознатец нашим отрядом взят в тайге, думаю допросить.

Григорий согласился:

– Послушаем.

Двое казаков ввели в избу штейгера. Покрутив черный ус, Кузнецов внимательно посмотрел на рудознатца.

– Чей будешь?

– Крепостной дворянина Дурасова, штейгер Кайгородов, – ответил Даниил.

– Для пользы отечества рудное дело ведешь аль по корысти хозяйской?

– Хочу видеть Россию мочной, как и прочие державы.

Ответ Кузнецову понравился, и он спросил уже мягче:

– Где учился?

– В Германии.

– Язык той страны ведаешь?

– Знаю.

Иван Степанович переглянулся с Тумановым. Тот понимающе кивнул головой.

– А грамоту сию разумеешь? – вытащив из-за пазухи какую-то бумагу, он передал ее Кайгородову.

Даниил прочел письмо.

– Генерал Скалон пишет де-Колонгу, что ввиду перехвата мятежниками…

– Стой! – Кузнецов грохнул кулаком по столу. – Как ты сказал? – спросил он грозно.

– Не я сказал, а генерал Скалон.

– Ладно, читай дальше.

– …ввиду перехвата его донесений, он просит де-Колонга писать в будущем распоряжения на немецком языке, – пересказал Даниил содержание бумаги.

– Присягу на верность императору готов принять?

Кайгородов молчал, обдумывая ответ. Лицо Кузнецова было сурово. Нахмурив брови, сидел Григорий Туманов.

Перед мысленным взором Кайгородова промелькнула картина каторжного труда на рудниках, побег, встреча с Ахмедом, жизнь в Германии и барское пренебрежение к нему со стороны заводчиков. После недолгого размышления молодой штейгер решительно ответил:

– Дорога моя с народом.

Довольный Кузнецов погладил бороду.

Сидевший в углу за спиной Туманова рослый башкир, не спускавший внимательных глаз с Кайгородова, подошел к нему и, широко улыбаясь, сказал:

– Друк! Данилка!

– Ахмед! – Друзья обнялись.

– Иван Степаныш, – повернулся Ахмед к Кузнецову, – отпускай Данилка, моя мало-мало калякать надо. Шибка нада. Не отдашь, сам ташшим, – улыбнулся он.

– Ладно. Идите, – согласился Кузнецов и добавил добродушно: – С голодухи-то мяса ему много не давай.

– Якши.

Друзья вышли.

Разговор с остальными рудознатцами был короток. Парни охотно согласились вступить в армию Пугачева, не щадя живота, биться против заводчиков.

Глухое село Меседа в те дни было похоже на военный лагерь. Всюду горели костры, сновали пешие и конные, порой слышалась размеренная речь батов, гортанные голоса башкир, торопливый говор заводских людей.

Кайгородов с Ахмедом направились к окраине, где стояли дозоры и, повернув в переулок, остановились у крайней избы.

– Маленько ашаем, потом толмачим, – открывая дверь, сказал Ахмед.

Запах кислых овчин и сырого мяса ударил в нос Даниилу. Он огляделся. Посредине избы, на полу, возле большого чугунного котла, стоявшего на треноге, сидели воины Ахмеда. Они с аппетитом ели только что сваренную конину. При входе Ахмеда с Кайгородовым воины почтительно расступились, пропуская их в передний угол. Сказав что-то одному из них, Ахмед уселся со своим гостем за стол. Даниил продолжал рассматривать избу. На большой печи, свесив босые ноги и насупив седые брови, сидел дряхлый дед. Его пожелтевшая от времени борода, тусклые глаза и вся сгорбленная нуждой фигура выражала полное безразличие к окружающему.

Кайгородов перевел взгляд на полати. С них выглядывали две детские головки – мальчика и девочки. Поглядывая с любопытством, смешанным со страхом, на башкир, они о чем-то доверительно шептались. Возле опечка стояла молодая женщина. Хозяина в избе не было.

– Ушел еще с осени на Яик к Пугачу, – объяснила она потом.

На столе появилась баранина и кувшин бузы.

– Маленько пьем, потом ашаем, – наливая из кувшина, произнес довольным тоном Ахмед и подвинул чашку своему другу.

Давно уже спали дети, в мертвецкий сон погрузились воины, а Ахмед все еще продолжал рассказывать о своих скитаниях с Фатимой по тайге. Жила она теперь с сыном в деревне Текеево.

– Малайка есть, шибко хорош. Лошадь хватал, без узды скакал, большой стал, джигит, – лицо Ахмеда при воспоминании о сыне озарилась улыбкой.

– А ты к Пугачеву добровольно перешел? – спросил Даниил.

– Наш деревня вся пошел. Старый отец Салавата Юлай Азналин на коня садился, народ звал за добрый сарь воевать. Башкур шибко жил плохо, – Ахмед прищелкнул языком и сокрушенно покачал головой, – ай-ай-ай. Кто хозяин тайги был? Ванька Мясник, сдох собака! – приятель Даниила энергично рассек воздух рукой.

Успокоившись, Ахмед продолжал:

– Добрый тархан, мулла, маленько терпим. Худой тархан, речка бросам, жадный мулла бросам, русский князь арканом ташшим. Хороший сарь – помогай маленько.

Кайгородов горько улыбнулся:

– Все они одинаковы, Ахмед.

– Латна, Данилка, скажи, что надо? Все даем, нада – башка свой кладем.

– Твоя голова, Ахмед, еще понадобится, – сдерживая улыбку, заговорил Кайгородов. – А вот только на руднике у меня невеста есть. Повидать охота.

– Двадцать башкур даем. Камал тебе даем, у-у-у, джигит, – похвалил он своего сотника. – Девка воруем, русский мулла венчаем, потом маленько гулям, а тапир айда спать.

Даниил улегся и уснул крепким сном. Ахмед укрыл его своим бешметом и, сотворив намаз, начал укладываться на ночлег. Лучина догорела, изба погрузилась во мрак.

Кайгородов проснулся от того, что кто-то его энергично тряс за плечо. Открыв глаза, он увидел стоявшего перед ним Ахмеда.

– Вставай, башкур на конях.

Выпив наскоро кружку молока, Даниил вышел из избы. Во дворе стояло несколько оседланных лошадей и возле каждой находился в полном вооружении воин.

Из группы башкир отделился небольшого роста круглый, как шар, человек и с быстротой, которой не ожидал от него Кайгородов, подошел к Ахмеду. Это был Камал. Тут только разглядел его Даниил ближе. Скуластое лицо маленькие, сверкавшие, как угли, раскосые глаза, короткая мускулистая шея, широчайшие плечи. Весь облик сотника пришелся по душе Кайгородову. «С этим богатырем, пожалуй, нигде не пропадешь», – подумал он. Ахмед заговорил с Камалом, показывая порой на Кайгородова. Затем он повернулся к Даниилу.

– Моя сказал, Данилка большой друк, выручал Ахмеда. Тапир охраняйт, как глаз. Все делаем. Якши. – Ахмед протянул Даниилу руки. – Вези свой девка наш улус, свадьбу играм.

– А как Кузнецов? – садясь на лошадь, спросил Кайгородов.

– Иван-та Степаныш моя утром калякал.