Текст книги "Даниил Кайгородов"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 4

После приезда из Симбирска у Мясникова забот было много. Рудники на Шуйде и Иркускане требовали рабочей силы. С покупкой крестьян в центральных губерниях дело затянулось. Иван Семенович решил послать на рудники подростков.

Мясников вместе с Гурьяном метался по заводам, где с помощью приказчиков отбирал крепких ребят на руду. Работать киркой, лопатой, а где и ломом может всякий. Был бы хороший надзиратель. Убежать с Шуйды они не могут. Кругом на сотни верст глухая тайга.

Недели через две удалось набрать около двухсот подростков и под командой Гурьяна отправить вместе с каменщиками на Шуйду.

Мясников не ошибся, поставив во главе рудного дела бывшего каторжника. Правда, Гурьян для вида поломался.

– Что я понимаю, избавь лучше меня, Иван Семенович, от этой обузы, – говорил он хозяину.

– Понятие там одно: не выполнил парнишка уротчину – пори. Выжимай все из них. Сам, поди, видел, сколько камня там лежит, знай только дроби да просеивай – и вся твоя забота. А руду на заводы мужики доставят. Как Ахмедка? – спросил он неожиданно.

Гурьян поскреб пятерней затылок, потоптался на месте и, подняв глаза к потолку, произнес со вздохом:

– Убег.

Иван Семенович вскочил с лавки.

– Как убег?

– Приказчик Кузьма Ксенофонтович распорядился отправить Ахмедку на дальний курень. А дорогой, возле Шуйды, тот сбежал.

– Но ты-то, олух царя небесного, где был?

– Отправлял ребят на рудники.

Иван Семенович плюнул.

– Черти окаянные, чтоб вас холера взяла, – выругался он.

Опустив голову, Гурьян вышел.

Оставшись один, Мясников долго не мог успокоиться. «Правда, башкирин теперь не опасен. Строгановская бумага о покупке Шуйды – в надежном месте. Но как быть с Фатимой?..»

Перед отъездом Мясникова в Симбирск на завод приехал за обещанными подарками Шарип с Фатимой. Отвели им малую избу, стоявшую во дворе управительского дома, где жил Иван Семенович.

Поздно вечером, когда мертвецки пьяный Шарип валялся на полу, вошел Гурьян и обратился к Фатиме, сидевшей одиноко в переднем углу неприглядного жилища.

– Иди, хозяин тебя требует.

Женщина не знала русского языка. Но на всякий случай отодвинулась в угол.

«Как ее выманить?» – Гурьян почесал пятерней в затылке.

– Айда, Шуйду едешь. Ахмед здесь.

Услышав знакомые имена, Фатима, оглядываясь на лежавшего Шарипа, вышла с Гурьяном из избы.

– Там Ахмед, – показывая на окна большого дома, сказал ей Гурьян и, взяв женщину за руку, стал подниматься на крыльцо.

Распахнув двери в полутемную комнату, он втолкнул в нее Фатиму и поспешно закрыл.

У стола стоял Мясников.

Безуспешно пытаясь открыть двери, она в отчаянии забарабанила кулаками. Но все было напрасно.

На следующий день Иван Семенович поручил Гурьяну увезти жену Шарипа к раскольнику Афоне, который жил на кордоне, недалеко от Шуйды. Фатиму заперли в одной из комнат обширного дома и доступ к ней имела лишь жена Афони, Серафима.

Вернулся Гурьян не скоро. В избе его встретил Шарип.

– Куда девался баба, не знам. Вчера был, тапир нет, – развел он растерянно руками.

Гурьян ухмыльнулся.

– Пропил ты свою бабу, тархан. Теперь иди, свищи. Волки на ней в лес… уехали, – произнес он нецензурное слово.

Шарип вскипел.

– Давай баба, а то башка секим, – и выхватил из-за пазухи нож.

– Ну и дурья же у тебя голова, Шарипка, – сказал с укоризной Гурьян. – Ножик-то положи обратно. Не страшен он мне. На-ка, лучше выпей, – подавая старику вино, сказал он равнодушно. – Не видать тебе больше Фатимы как своих ушей.

– Моя Ванька Мясник пойдет, спрашивайт, куда баба девал?

– Станет он с тобой разговаривать о бабе, больно нужна она ему, – наливая вторую кружку, заявил Гурьян огорченному Шарипу. – Может, ее Ахмедка украл, почем мы знаем.

Шарипа точно подбросило.

– Ахмед башка секим. Твоя башка секим, Ванька Мясник режем, а свой баба искам.

Стукнув допитой кружкой о стол, тархан размяк. Ползая на коленях перед Гурьяном, он молил:

– Урус, отдай Фатима. Бери, бачка, лес, тяжелый камень, все бери, только баба дай.

Обхватив ноги каторжника, он жалобно продолжал:

– Ай-яй, калым большой платил. Как тапир быть?

– Погоди, поговорю с хозяином, – смягчился Гурьян. Заперев на замок тархана, он пошел к Мясникову.

– Как быть с Шарипкой? – спросил он Ивана Семеновича. – Шибко убивается, воет, что жену потерял.

Хозяин ответил не сразу. Побарабанил пальцами по столу и, посмотрев в окно, произнес неохотно:

– Дай ему три цветных халата, лошадь с моей конюшни и пускай проваливает куда хочет.

Помолчав, Мясников добавил:

– Скажи, чтоб убирался с Шуйды ко всем чертям, а то весь улус сожгу.

Глаза хозяина хищно блеснули.

– Проваливай! – Мясников властно показал Гурьяну на дверь.

…Запертая в темной горенке обширного дома Афони Фатима целыми днями бродила из угла в угол. Подходила к небольшому оконцу, но ничего, кроме резного конька крыши амбара и верхушек деревьев, росших в палисаднике, не увидела. Пробовала открыть дверь, но та не поддавалась.

– Мечется, как рысь, – прислушиваясь к шагам пленницы, говорил Афоня жене, – известно, дикая, – ухмылялся он. – Привыкла к горам да лесу и на подарки не глядит.

– Силой милому не быть, – Серафима задорно посмотрела на мужа.

– Ты это к чему? – насупился Афоня.

– Так, к слову пришлось, – ответила с усмешкой жена и повела круглыми плечами.

– Ты у меня смотри, не балуй. – Сурово произнес Афоня. – Тебе, поди, завидно, что купец богатые подарки башкирке дает.

– Нужен он мне, как в петровки варежки.

– То-то, – облегченно вздохнул Афоня и, взявшись за дверную скобу, хотел что-то сказать жене, но раздумал и не торопясь вышел. Серафима подошла к зеркалу. Задумчиво провела рукой по волосам, вздохнула и, опустившись на лавку, унеслась мыслями в прошлое, в родную таежную Первуху, в отчий дом. Вспомнила, как осенью, незадолго до открытия рудников, в деревню прибыл богатый поселенец – Афоня. Было ему лет пятьдесят. Небольшого роста, широкоплечий, с угрюмым взглядом темно-карих глаз, с лицом, обезображенным глубоким шрамом, сильными лохматыми руками, умевшими держать топор и кистень, он внушил первушанам какой-то безотчетный страх. За нелюдимость и злобный характер за ним укрепилась кличка – Соловей-разбойник.

Говорили, что Афоня раньше занимался в тайге тайным винокурением, водил компанию с конокрадами и беглыми. Будто разбогател он после одного темного дела, когда на его постоялом дворе, что стоял на Уфимском тракте, скоропостижно скончался богатый скотопромышленник – Миронов. Купца похоронили, но денег, вырученных им от продажи скота, не нашли.

Афоня отсидел в остроге с полгода и был выпущен за «недостаточностью улик». Продал свое заведение и приехал на жительство в Первуху. Там и овдовел.

Первое время он редко показывался на улице. Наглухо закрывал ставни, ворота. Порой подолгу пропадал в тайге. Хозяйство раскольника вела сухопарая старуха.

Неожиданно Афоня переделал амбар на лавку и открыл торговлю.

В один из воскресных дней к нему зашла Серафима. Вдовый лавочник встретил ее без обычной угрюмости. Выбрав несколько иголок, она стала рассматривать яркие ткани, лежавшие на прилавке.

– Ндравится? Берите. Мы што, мы можем и в долг такой раскрасавице отмерить. Только прикажите.

Серафима потупила глаза. Денег у ней не было. Афоня вышел из-за прилавка и, подойдя к ней, игриво подтолкнул ее плечом.

– Бери, разлапушка, сколь хошь. Насчет денег не сумлевайся. Мне уж соднова ждать.

Еще с весны семья Серафимы задолжала лавочнику.

– Не посупорствуйте! – Афоня взял аршин в руки и выжидательно посмотрел на девушку.

– Не надо! – Серафима решительно направилась к порогу.

– Постой, погоди! – бросив аршин на прилавок, Афоня сделал попытку обнять Серафиму.

– Не лапайся! – Сильным движением девушка отстранила лавочника и, спустившись с крыльца, торопливо зашагала по улице.

Через неделю он неожиданно явился к Грохотовым. Семья сидела за обедом.

Чинно поклонившись, лавочник бережно положил какой-то узелок на лавку и степенно произнес:

– Хлеб с солью!

– Садись за стол! – пригласила Власьевна – мать Серафимы – и отодвинулась, уступая ему место рядом с дочерью.

Афоня истово перекрестился на облупленную иконку. Стриженные под кружок волосы лавочника блестели от репейного масла. Новая гарусная рубаха, поверх которой был одет жилет с множеством брелоков, свисала почти до колен. Широченные плисовые шаровары, добротные сапоги, смазанные дегтем, дополняли его праздничный наряд.

Разговор сначала не клеился. Приход гостя не обрадовал Грохотовых. Платить долг было нечем. Как бы угадывая мысли хозяев, Афоня начал издалека. Овес нынче не уродился. Хлеб подорожал, и он-де, не глядя на все напасти, не торопит мужиков с уплатой долга.

– Мы не турка, понимаем. Справятся как-нибудь християне, отдадут. – Афоня погладил свою цыганскую с проседью бороду и скосил глаза на молчаливо сидевшую Серафиму. Похлебав ухи, он вышел из-за стола. – Спасет бог! – Уселся на лавку, поковырял в зубах и, вспомнив про узелок, начал его развязывать: – Гостинцы вам принес, уж какие есть, не обессудьте. Тебе, Власьевна, на сарафан, – Афоня привычным движением развернул ткань. – А это Серафиме Степановне, – в руках лавочника, переливаясь разноцветными огнями, заблестели бусы. – Да и хозяину кое-что найдется! – Гость подал Никите новые голенища для сапог. – А за передами и подошвой зайдешь ко мне через недельку. Принес бы сразу, да из дела еще не вышли. Однако мне пора домой, – взяв картуз, Афоня вышел.

После его ухода в избе наступило тяжелое молчание. Власьевна, сложив руки на груди, сидела возле печки. Серафима бесцельно глядела в окно. Вот прошли гурьбой парни и девушки.

Никита повернул в руках голенища, подарок Афони и со злостью швырнул их на полатницу. Посмотрел на пригорюнившуюся сестру и, хлопнув дверью, вышел.

Прислушиваясь к замиравшей где-то вдали песне подруг, Серафима тяжело вздохнула и поднялась с лавки.

– Пойду, – коротко сказала она матери.

– Куда?

– К девушкам.

Неожиданно для Власьевны, Серафима подошла к ней и, припав лицом, заплакала.

– Тяжело мне, маменька! Чую, не напрасно приходил Афанасий.

Успокаивая дочь, мать нежно стала гладить ее по спине загрубелой рукой:

– Не плачь. Такова, видно, наша доля.

– Если не отстанет он от меня, то на свою беду, – Серафима выпрямилась.

– Окстись, што ты надумала? – мать испуганно замахала руками на дочь. – Мы тебя не неволим, да и Никите он не люб.

– Никите што, а я… – девушка поникла головой, – отрезанный ломоть в семье. Нет, видно, чему быть, того не миновать. – И, как бы отвечая на свои мысли, Серафима промолвила: – Все постыло: Первуха, нужда, хоть в омут.

– Што ты, бог с тобой! – Власьевна перекрестилась.

Круто повернувшись, Серафима вышла. Мать покачала ей вслед толовой и, вздохнув, принялась за мытье посуды.

Дня через два после прихода Афони к Грохотовым явилась сваха. Умело повела разговор о лавочнике, всячески расхваливала его и на прощание сказала Власьевне:

– Какие должишки есть, все скостит, вторую лошадь пособит купить, – тараторила сваха. – А Серафимушка, что лебедь белая, полной хозяюшкой в доме будет, всему добру владычица.

– Не пара ей Афанасий. Ему, поди, полсотни, а Серафиме девятнадцатый пошел, – робко заметила Власьевна.

– Восподи! – всплеснула руками сваха. – Да где это слыхано, чтоб старый конь борозду портил? Мужик в самой поре, а она, глико-сь, чо выдумала, – заступилась за жениха бойкая на язык сваха.

– Спасибо за честь, – провожая ее из избы, промолвила Власьевна и, оставшись вдвоем с Никитой, спросила:

– Как судишь?

Отвернувшись к окну, Никита ответил:

– Решайте сами. – Ему было жаль сестры, но вместе с тем сильно хотелось купить вторую лошадь. А без Афони не обойтись.

– Ты хозяин, тебе и слово, – заметила мать.

– Какое тут слово. Староста и так поедом ест, гонит на руду, а на одной лошади и на овес не заробишь, – сказал он хмуро.

После покрова Серафима Грохотова вышла за Афоню замуж. После свадьбы Афоня бросил торговлю и уехал из Первухи на кордон – лесником к Мясникову.

ГЛАВА 5

Склоны Шуйды покрылись яркими цветами белоголовика. Внизу журчит ручей, на полянах, недалеко от разработок, видны островки белой ромашки и нежно-голубых колокольчиков. Мохнатый шмель, забравшись в глубь цветочной чашечки, пьет нектар. Заметив его, один из юных рудокопов, кативший по наклонной доске тачку с рудой, остановился и стал осторожно подкрадываться к нему. Оставленная тачка свалилась набок, и просеянная руда потекла под откос. Подросток растерялся. Заметив идущего к нему Гурьяна, он кубарем скатился вниз и бросился бежать по склону Шуйды.

Рудник остался далеко позади. Беглец вздохнул с облегчением. Вспомнился родной Катав.

Как-то однажды, бегая по улице, он увидел заводского приказчика. Вот тот остановился возле их дома и постучал кнутовищем в ворота. На стук вышла мать. Приказчик сердито заговорил с ней о чем-то. До подростка донеслись отрывки фраз:

– …На тяжелый камень. Так приказал хозяин.

Приказчик уехал, а мать, закрыв передником лицо, заплакала. Тревожное чувство овладело мальчиком, и он быстро пошел к своему дому. Мать сидела на лавке возле печи и по-прежнему плакала. Мальчик припал к ней. Гладя мягкие, как лен, волосы сына, женщина произнесла сквозь слезы:

– На камень тебя посылают, Данилушка. Ох, горе мое, горемычное, – и вновь залилась слезами. – Угонят тебя в темные леса, в чужедальную сторонушку добывать руду железную, – запричитала она.

– Я не поеду, – протянул угрюмо Данила.

– Подневольные мы, не укрыться нам. – В этих словах было столько безысходной тоски, что Данилка притих и еще теснее прижался к матери.

– Я спрячусь, – сказал он тихо.

– Никуда нам не спрятаться от лиходея. Одна надежда на господа бога, – вздохнула женщина.

В сумерках пришел с работы хмурый отец. Не раздеваясь, устало опустился на лавку и долго смотрел в одну точку. В избе стояла гнетущая тишина.

– Ничего не поделаешь. Придется отправлять, – точно разговаривая сам с собой, произнес он со вздохом. – Просил приказчика, куда там… – Отец тяжело передвинулся к столу.

В ту ночь Данилка спал плохо. Снились страшные лесовики и разные чудища. Вскакивал во сне, просыпался, но чувствуя ласковую материнскую руку, вновь засыпал тревожным сном. Проснулся от сдержанного говора. Одетый отец стоял возле его постели и говорил что-то вполголоса матери. Затем он погладил сына жесткой, мозолистой рукой и, сутулясь, вышел из избы.

Как только из-за горы Веселой выглянуло солнце, Данилка вместе с матерью пошел к заводской площади, где был назначен сбор ребят для отправки на рудники. Там уже собралась большая толпа. Данилка, как и большинство его товарищей, был одет в домотканую рубаху, грубые штаны, заправленные в холщовые онучи, на ногах новые лапти, которые сплел ему недавно умерший дед.

Толпа женщин и подростков прибывала. Приказчик охрипшим голосом выкрикивал фамилии будущих рудокопов.

– Данилко, сын Кайгородов! – Приказчик, стоя на телеге, повертел совиной головой. – Отходи в сторону! – крикнул он, и мальчик вместе с матерью вышел из толпы.

Проводив их взглядом, приказчик начал выкрикивать имена остальных ребят. Данилка подошел к крайней телеге, и положив на нее свой узелок, стоял с опущенной головой. Говорить ему не хотелось. Да и не о чем. Сказать матери, чтобы не плакала, приласкаться к ней? При народе – неловко. Ведь он уж большой. Скоро сам будет зарабатывать.

Подводы тронулись.

Данилка поднял на мать затуманенные глаза.

– Мама, – вздрагивая от слез, он спрятал лицо на ее груди.

С трудом оторвался Данилка от матери.

Зычный окрик Гурьяна заставил его поспешно вытереть слезы. Кинув последний взгляд на окаменевшую от горя мать, мальчик зашагал за подводой. Когда обоз с ребятами поднялся на Веселую, Данилка оглянулся на завод. Он почувствовал, что здесь, на горном перевале, перешагнул ту невидимую грань, которая навсегда отделила его от беззаботного детства.

…Вздохнув, Данилка посмотрел на высокий горный хребет, уходящий неизвестно куда. Ребята говорили, что от Шуйды до Катавского завода шестьдесят верст. Как туда добраться? Идти пешком боязно. Много зверя. Просекой, где дорога, – заметят люди Мясникова и вернут обратно на рудники. Там ждет порка. От одной мысли, что его будут истязать, вскочил на ноги, сделал несколько шагов вперед и в страхе попятился обратно к дереву. Сквозь кусты показалась лохматая голова человека.

«Каторжник», – промелькнуло в голове Данилки.

В ввалившихся глазах незнакомца, в его изможденном лице было столько мольбы, что подросток сразу успокоился, особенно когда он услышал:

– Урус, малай, дай ашать.

– Ты кто?

– Башкур, Ахмед. Бежал от Ваньки Мясник, – заговорил он. – Шел Шуйда искать свой тархан Шарип. Тапир шагать, нога плохой.

Подойдя ближе к беглецу, Данилка увидел, что у башкира руки закованы в кандалы, что он бос, одет в жалкие лохмотья, едва прикрывавшие тело.

– Шуйда башкур есть? – после долгого молчания спросил Ахмед.

– Нет, башкиры откочевали на Белорецк, – ответил Данилка.

Из груди беглеца вырвался тяжелый вздох.

– Как тапир? Пропадайт тайга? – в голосе Ахмеда было столько отчаянья, что Данилка забыл о собственных горестях.

«Надо идти на рудник за хлебом. Дождусь вечера и в темноте проберусь в казарму, ребята не выдадут, а сторож будет спать», – подумал он и сказал Ахмеду:

– Ты меня жди, я принесу хлеба.

– Латна, – кивнул тот головой.

Стоял тихий вечер. Тайга, казалось, нежилась, отдыхала после знойного дня. Данилка обошел стороной разработки, где еще слышались голоса работавших ребят и, проникнув незаметно в казарму, достал из ящика с инструментами напильник, сунул за пазуху краюху хлеба и, оглянувшись еще раз, вышел. Заметив, что ребята возвращаются в казарму, он юркнул за угол.

Наступила ночь. Данилка осторожно обошел серое здание казармы и, когда рудник оказался далеко позади, подросток побежал к кустарнику, где ждал его Ахмед.

– На, поешь, – подавая хлеб беглецу, сказал Данилка и, усевшись возле своего нового знакомого, стал наблюдать за быстро исчезающей краюхой хлеба.

– Ты, поди, пить хочешь? – не дожидаясь ответа, Кайгородов содрал с дерева бересту и, сделав из нее подобие стакана, быстро спустился к ручью. Когда Ахмед утолил жажду, Данилка вытащил напильник и снял ему кандалы.

Из-за Шуйды поднималась луна. Залила мерцающим светом тайгу и осветила фигуры двух людей: молитвенно склоненного башкира и русоголового подростка, который смущенно слушал быструю речь беглеца. В ней звучала клятва верности Данилке и ненависть к хозяину тяжелых камней.

Перед рассветом друзья расстались. Один из них осторожно крался вдоль просеки на Катав, второй, опустив голову, медленно шел к рудничной казарме.

ГЛАВА 6

Неожиданно умер старший Твердышев.

После его смерти Иван Семенович оказался полновластным хозяином восьми заводов на Южном Урале. По указу сената ему было предоставлено право приписывать к заводам крестьян окрестных деревень.

Когда вышел сенатский указ, баты, как их обычно звали заводские, пошумели и смирились с новой повинностью. Те, кто имели несколько лошадей в хозяйстве, не так страдали от вывозки руды на заводы. Плохо было однолошадникам: хозяин платил с пуда, и на одной лошади даже на хлеб не заработаешь.

Нарастало глухое недовольство порядками, которые ввел Мясников. Особенно резко оно проявилось в деревнях Первухе и Меседе. Там большинство батов отказалось возить руду на заводы. Узнав об этом, обеспокоенный Иван Семенович выехал с отрядом казаков в непослушные деревни. В Первухе собрали сельский сход и главного зачинщика Никиту Грохотова выпороли.

С помощью казаков порядок в деревне был восстановлен. Мясников в сопровождении нового подручного по прозвищу Сенька-Хват выехал в Катав. Работал Сенька когда-то на заводе каталем. Это был лихой малый, драчун и забияка. Поблескивая черными озорными глазами, он вьюном вертелся перед мастером, всячески угождая ему. Иван Семенович по совету мастера приблизил Сеньку к себе. Тот скоро вошел в свою холуйскую роль: песню спеть – споет и спляшет, выпороть кого – только глазом моргни, ножиком пырнуть – за Сенькой дело не станет. Новый слуга был для Мясникова настоящей находкой. Ни одна хозяйская поездка не обходилась без Сеньки.

Проехав просеку, ведущую на Юрюзань, Иван Семенович повернул коня на кордон, к Афоне. Сенька последовал за ним. Тропа пошла в гору, кругом стояли могучие лиственницы; чередуясь с сосняком, они мохнатой шапкой лесов одели вершины хребтов. Лошади пошли тише. Порой попадались маленькие валуны, обросшие мхом, коряги и бурелом.

Мясников пытливо вглядывался в едва заметную тропу, стараясь не сбиться с пути. Скоро перевал. Иван Семенович сидел в седле, бросая порой взгляды по сторонам. Ехавший сзади Сенька дремал. Вот и вершина перевала. Еще версты две, а там жилье лесника. Первым начал спуск Мясников. Натянув поводья и слегка откинув назад свое грузное тело, он ехал не спеша. Между тем опасность была близка…

Скрытый деревьями, прислонившись к шихану, с казаргой в руках стоял Ахмед. Он пристально следил за спутниками и, когда лошадь Мясникова вместе с хозяином показалась из-за поворота, башкир, подняв казаргу, натянул тетиву. Твердая, как железо, глиняная пуля ударила в козырек мясниковского картуза, сорвала его с головы хозяина. Выхватив револьвер, Иван Семенович выстрелил в сторону шихана. Вторая пуля из казарги больно царапнула щеку, и Мясников открыл беспорядочную стрельбу. Сенька поспешно соскочил с лошади и кинулся к шихану. Но там уже никого не было.

После встречи с Данилкой Ахмед на следующую ночь пробрался на Шуйду в поисках Фатимы, но ничего, кроме опустевших двух-трех изб и кучи золы, не обнаружил. Тархан откочевал неизвестно куда. Исчезла и Фатима. И Ахмед облюбовал себе место в глухом овраге, недалеко от деревни Первухи. Устроил шалаш, покрыл его сверху корой лиственницы и с помощью Данилки, с которым он продолжал встречаться, достал нож, кремень и котелок для варки пищи. Казаргу он сделал сам.

Удерживало здесь Ахмеда чувство мести к Мясникову, который обманом завлек его в Катав и заковал в кандалы. Близость рудников и дороги пугали, но все же время от времени он выходил к дороге. И вот однажды, заслышав цокот копыт, он поспешно спрятался за шихан. Вскоре показался небольшой отряд казаков во главе с Мясниковым, который направлялся к Первухе. Стрелять было бесполезно. Вечером, пробравшись задами в деревню, Ахмед увидел на площади большую толпу батов, угрюмо смотревших, как пороли Никиту. Из отрывочных разговоров крестьян он понял, что казаки останутся в деревне на несколько дней.

Ахмед терпеливо ждал, когда Мясников поедет обратно в Катав и целыми днями сторожил у шихана. Наконец долгожданный час настал. Как только показался Мясников, ловко пущенная из казарги пуля ударила в козырек стеганого картуза, и это спасло заводчика. Видя, что вторая пуля попала в Мясникова, Ахмед скрылся.