Текст книги "Даниил Кайгородов"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 16

Дурасов молился и, поглядывая на иконостас, думал о предстоящей охоте.

Рядом стоял Сысоич. Его тощая фигура в долгополом кафтане, сухое, аскетическое лицо с тонкими бескровными губами, шептавшими слова молитвы, казались далекими от суетного мира. Когда кончился молебен, народ повалил к выходу на паперть, заполнил церковную ограду, ожидая выхода Дурасова.

– Посторонись, – расталкивая мужиков и баб, Сысоич энергично работал локтями, освобождая дорогу хозяину. Небрежно перекрестившись, Дурасов спустился с паперти и направился к дому управителя. Шумная толпа заводских последовала за ним. Поднявшись на высокое крыльцо, Петр Сергеевич махнул фуражкой. Толпа притихла. Из нее вышел высокий седобородый старик и, держа перед собой блюдо с хлебом, солью, не спеша поднялся на несколько ступенек.

– С благополучным прибытием, – поклонился он низко Дурасову. – Примите наш хлеб-соль. Долгих вам лет жизни и помните о наших нуждах.

Петр Сергеевич передал хлеб рядом стоявшему Сысоичу. Толпа прибывала. Теперь она уже заполнила заводскую площадь и шумела, как тайга под напором ветра.

– Мужички! – Дурасов провел рукой по усам. Шум в толпе постепенно начал затихать. – У кого есть жалобы на управителя, сдавайте в контору, но предупреждаю, что потачки я никому не дам, – раздался голос нового хозяина. – Да-с, – Дурасов дернул себя за ус. – Заводы должны работать безотказно. Да-с.

– И так робим, слава тебе господи, не разгибая спины, – сумрачно заметил стоявший возле крыльца чугунщик.

– Штрафами немец замучил!

– Порют правого и виноватого!

– Ребят на тяжелый камень шлют! – раздались нестройные выкрики из толпы.

– Значит, таперча и жаловаться некому?!

Гул толпы нарастал.

– Конной повинностью замаяли, – прогудел один из батов.

– Что требуешь? – холодные глаза Дурасова в упор посмотрели на говорившего.

– Однолошадникам невмоготу.

Петр Сергеевич повернулся к Сысоичу.

– Не понимаю, о чем он говорит?

Тот выступил на шаг вперед.

– Православные и прочие християне! – задребезжал Сысоич. – Насчет жалоб барин разберется. А теперь расходитесь с богом по домам. Обиды никому не будет.

Народ расходился медленно.

– Ему что, а ты смолу гони, уголь обжигай, руду доставляй, а где лишнего коня взять? – шагая к своим коробам, рассуждали между собой баты. Недоволен был речью хозяина и Сысоич.

«Не так надо говорить с народом, – вздыхал он у себя во флигеле. – Кого приструнь, кого похвали, а то, вишь, как ножом отрезал: «Я не для жалоб приехал». Нет, ты каждую жалобу выслушай, прими, как будто заботишься о народе, а жалобу эту самую положь подальше, чтоб глаза не мозолила. Однако на завод надо сходить. Вишь, долговязый журавей что-то наговаривает хозяину», – подумал он, заметив из окна шагавших по направлению к заводу Мейера и Дурасова. Торопливо напялив на себя кафтан, Сысоич вышел из флигеля.

Приземистое полутемное здание завода с маленькими, точно бойницы, окнами, серые стены, запах гари, жар от расплавленной чугунной массы, текущей тонкими струйками по изложницам, черные от сажи лица работных людей, тяжелый запах от сваленного в кучу доменного шлака, – все это заставило Дурасова поспешно выйти на свежий воздух.

– Хватит. В преисподней я на том свете успею побывать, а сейчас ведите домой, обедать пора, – заявил он Мейеру.

Сысоич был огорчен равнодушием хозяина к заводу. Дурасов даже не поговорил с горновым, а ведь он-то, Фрол-то Кузьмич, на все Уральские заводы славится мастерством. «Не обидно ли будет старику? – Сысоич вздохнул. – Нет, не нашей закваски человек, – подумал он про Дурасова. – Не радеет к хозяйству. Как тут не вспомнишь Ивана Семеновича. Крутой был нравом, покойник, царство ему небесное. Мало жалости имел к человеку, а где надо, подбодрит. Умел вести дело и нешуточное. Восемь заводов построил и в ход пустил, а этот, прости господи, ферт, только форсить да деньги транжирить мастер».

Вернувшись к себе во флигель, старик долго охал, и на званый обед к Мейеру не пошел. Сослался на недомогание.

Стоял конец мая. Водная гладь заводского пруда, лежавшего в котловине, казалась огромной чашей расплавленного золота, края которой обрамлялись зеленой яшмой таежных лесов. Воздух был насыщен смолистым запахом хвои, но порой к нему примешивалась гарь от заводского шлака. На улицах был слышен крик игравших в бабки ребят, тарахтение двухколесных грабарок и мерные удары молота. На завалинках, греясь на солнце, чинно беседовали о чем-то старики.

Возвращаясь с Мейером с завода, Дурасов бросил случайный взгляд на раскрытые окна дома, стоявшего на пригорке, и удивился: среди цветущей герани, придерживая рукой створку, пристально смотрела на него женщина. Пышный бюст, плавная линия плеч, гордо откинутая голова с короной темно-каштановых волос, мягкие чувственные губы, круглый с прелестной ямочкой подбородок, но главное, что поразило Дурасова, это глаза незнакомки. Огромные и нежные, с длинными ресницами, они, казалось, притягивали к себе.

Дурасов невольно остановился, но окно захлопнулось, женщина исчезла.

– Кто такая? – стараясь быть спокойным, спросил он Мейера.

– Вдова погибшего барочника. Зовут Серафимой.

– Мм-да. Пикантная бабенция, – Петр Сергеевич приосанился.

– Если вам угодно ее видеть, я скажу Эмме Францевне и она пригласит ее к себе.

– Прошу вас. Кстати, у вас сегодня званый обед.

Остаток дня Петр Сергеевич провел в прекрасном настроении. Показавшийся было с папкой бумаг Сысоич был выпровожден хозяином из комнаты.

– Нет, нет, только не сегодня, – замахал он на него руками. – Я не расположен заниматься делами. Оставим до завтра.

Сысоич попятился к дверям и исчез. Узнав от мужа о желании Дурасова видеть в числе гостей Серафиму, Эмма Францевна состроила презрительную гримасу.

– Не понимаю мужчин, – пожала она плечами, – какой интерес к простой русской бабе? Она и держать себя в обществе, наверное, не умеет.

Мейер развел руками.

– Что поделаешь, воля хозяина.

– Может быть, и ты хочешь видеть ее у себя?

– Эмма, – Густав Адольфович укоризненно посмотрел на жену. – Что за мысли?

– Знаю вашего брата, – уже зло заговорила Эмма Францевна. – Все вы готовы бегать за хорошенькой юбкой.

– Эмма, – умоляюще произнес Мейер и молитвенно сложил руки на груди. – Право, я тут ни при чем. Желание Дурасова.

– Ну, хорошо. Пошлю за ней горничную…

Серафиме за зиму надоело общество болтливой попадьи, и она решила идти к Мейерам.

«И так сижу, как мышь в крупе, света белого не вижу, – оправдывала она себя, открывая сундук. Выбрала купленное еще в Симбирске модное платье ярко-салатного цвета. Туго затянутое в талии, она поддерживалось у бедер каркасом. Пышная рюшка, облегая шею, опускалась по груди до пояса. Серафима посмотрела в зеркало и довольная вышла на улицу.

В доме управителя веселье было в полном разгаре. Приказчики, мастера и конторские служащие успели выпить по несколько рюмок и Дурасова уже не стеснялись. В большой гостиной, куда вошла Серафима, было шумно. Петр Сергеевич сидел рядом с пухлой хозяйкой и рассказывал ей симбирские новости. Увидев Серафиму, Эмма Францевна завистливым взглядом окинула ее стройную фигуру.

Серафима остановилась на пороге, разыскивая глазами хозяев.

– А, Серафима Степановна! – подвыпивший Мейер поднялся на ноги. – Царица Юрюзани, – он направился через залу к ней. – Прошу! – сделав театральный жест, Густав Адольфович повел ее к столу.

Эмма Францевна метнула на супруга яростный взгляд и, состроив улыбку, обратилась к гостье.

– Запоздали немножко, – подавая рюмку, произнесла она учтиво.

– Да, провинилась, – принимая рюмку, ответила сдержанно Серафима.

– Знакомьтесь, – хозяйка кивнула головой в сторону заводчика. – Петр Сергеевич Дурасов.

Серафима слегка наклонила красивую голову и подала руку.

Новый хозяин завода с преувеличенной любезностью произнес:

– Очень рад вас видеть. Надеюсь, господа, – обратился он к изрядно выпившим гостям, – присутствие столь интересной женщины послужит, как бы это сказать, э-э, украшением нашего общества.

«Господа» осоловело смотрели в рот хозяина, ожидая, что он скажет дальше.

– Женщина, как сказал один поэт, – это нектар в бокале золотом и счастлив тот, кто не расплескал его. Выпьем, господа! – Из речи Дурасова присутствующие поняли лишь призыв к очередной выпивке и не заставили себя ждать.

Серафима улыбнулась и заняла место за столом. Сидевший напротив нее отец Василий икнул и, взявшись за бутылку, умильно погладил ее матовое стекло. Несмотря на угрожающее шипение своей супруги, он налил вина в стакан и, перекрестившись, залпом выпил.

– Идущее в уста да не оскверняет человека. Разве еще, мать, выпить?

– Лакай, – махнула попадья безнадежно рукой и сказала Серафиме:

– Пьян отец Василий, домой звала, не идет, ну и бог с ним, пускай пьет, – попадья потянулась к пирогу.

Обед подходил к концу. Дурасов поглядывал на Серафиму, как кот на сметану. Наконец, не выдержав, крутнул лихо ус и, подвинув ближе к ней стул, наполнил две рюмки.

– За ваше здоровье.

– И за ваше, – улыбнулась ему Серафима.

– А ну-ка «Барыню»! – неожиданно гаркнул он музыкантам.

Стол был поспешно отодвинут к стене, и в образовавшийся людской круг молодцевато вошел Петр Сергеевич. Прошелся раза два и, притопнув каблуками, остановился перед Серафимой. Вскинув на какой-то миг голову, женщина выхватила из-под лифа яркий платок и плавно поплыла. Дурасов, выделывая коленца, бешено кружился возле нее. За пляской никто не заметил, как на пороге комнаты показался Сысоич. Укоризненно покачал головой и сделал попытку подойти к хозяину.

– Не мешайт! – пьяный Мейер решительно подошел к старику и, взяв его за плечи, повернул к дверям.

– Гуляйт за дверь!

– Я-то уйду, но и ты в этом доме недолго будешь хозяйничать, – зло произнес старик и, заложив руки за спину, вышел.

ГЛАВА 17

Утром Дурасов проснулся с головной болью. Открыл глаза и долго лежал, припоминая события вчерашнего дня.

– Фролка! Одеваться!

Закончив свой туалет, Дурасов подошел к буфету и выпил рюмку водки. «Сходить разве в сад прогуляться, а то в башке шумит после пирушки».

Петр Сергеевич спустился с крыльца и направился к заводскому саду, который, упираясь одним концом в заводские постройки, вторым уходил за Юрюзань.

В саду, на редких полянках, освещенных солнцем, поднимались буйные травы. Среди них едва были заметны дорожки. Дурасов выбрал одну из них, медленно пошел по направлению к пригорку. Он искал встречи с Серафимой. Скрытый кустарником, остановился недалеко от ее дома и стал ждать. Открылась калитка. С коромыслом на плечах, придерживая пустые ведра, показалась Серафима. Петр Сергеевич вышел из своего укрытия, и подойдя к изгороди, повертел головой по сторонам. На улице возле сада, кроме Серафимы, никого не было. Дурасов облокотился на жерди, дожидаясь, когда женщина подойдет ближе. Заметив барина, Серафима хотела вернуться обратно, но раздумала и направилась вдоль сада к колодцу.

– Здравствуйте, – услышала она голос Дурасова. Улыбнувшись, женщина ответила на приветствие.

– Как чувствуете себя? Ноги не болят от пляски? – спросил Петр Сергеевич и подбоченился.

– Нет, – лицо Серафимы зарделось румянцем. – А вы?.. – Серафима лукаво посмотрела на Дурасова. – Вы надолго к нам?

– Все зависит от вас, – ответил он многозначительно.

– От меня? – в голосе Серафимы послышалось удивление.

– Да, от вас.

– Не понимаю. Мне надо идти, – сказала она уже сухо и взялась за ведра.

Дурасов посмотрел ей вслед, затем щелкнул пальцами и зашагал к управительскому дому. Там уже дожидался Сысоич. Старик был явно расстроен. Увидев хозяина, он остановился посредине комнаты и, захватив в кулак свою реденькую бородку, уставился острыми глазами на Дурасова.

– Надо бы немца приструнить.

– А что? – спросил тот небрежно.

– Руда на исходе. А до зимы далеко. Пожалуй, не дотянем. Да и в заводских книгах не все ладно. Есть приписки и обсчет работных людей. Овес мужикам, что возят руду, числится на выдаче, а лошади его не видали. Конторские сотнями пудов его продают на сторону, да и сам Мейер тут причастен.

Сысоич выжидательно посмотрел на хозяина.

– Хорошо, разберусь, – протянул тот. – Еще что?

– Углежогам да смолокурам хлеб урезали, на рудниках ребят заторкали. Съездить бы туда?

– Хорошо, я согласен, – ответил Дурасов. – Кстати поохотимся в тайге.

По совету Сысоича выехали на двух тарантасах. В первый сели Дурасов и Мейер. Во второй – Сысоич и Фролка с хозяйским сеттером. Вызванный из Первухи. Никита примостился на кучерском сиденье. Тайга уже оделась в летний наряд, но на далеких вершинах Уреньги лежал снег. В низинах пахло багульником, прелыми травами, поднимался папоротник, и широким зонтом раскинулись медвежьи пучки. Роняла цвет черемуха. Ее лепестки, точно снежной порошей, покрыли мелкие поляны, сплошь заросшие дурмен-травой. Первый привал путники сделали недалеко от куреня.

– Тут будет лучше, – говорил Никита. – А то пауты лошадям поесть не дадут. Под дымом коням спокойнее.

– Зато нам неприятно, – поморщился Дурасов, вылезая из тарантаса. Фролка хлопотал у самовара. На скатерти появились две бутылки рейнвейна, и господа выпили. Со стороны куреня показалась небольшая группа углежогов.

Они подошли молча, разглядывая господ.

– Как, ребята, живем? – спросил их Сысоич.

– Как живем? Когда хлеб жуем, когда и осиновую кору толчем, – отозвался один из них с усмешкой.

Мейер презрительно поморщился.

– Пьяницы, – бросил он коротко Дурасову.

– Справедливо, барин, – не меняя насмешливого тона, продолжал тот же углежог. – Из худого кармана и грош валится.

Остальные углежоги переглянулись.

– Лодыри, – махнул на них рукой Мейер.

Никита поднялся с оглобли и, зло блеснув глазами на управляющего, пошел запрягать лошадей.

– Жалобы есть, ребята? – после короткого молчания спросил Сысоич углежогов.

– Одна у нас жалоба, да и та на свое брюхо: каждый день есть просит, а хлеба в обрез.

– А вы его покрепче кушаком подтяните, – заметил им небрежно Дурасов, продолжая разговаривать с Мейером.

– Барин, кушаки-то можно для другого дела припасти, пригодятся когда-нибудь, – хмуро ответил углежог. – Айда-те, ребята, поглядели на господ да на крапчатого кобеля и хватит. И тем будем сыты. На том, видно, свет стоит.

Углежоги угрюмо зашагали к лесу и скрылись за деревьями.

ГЛАВА 18

В рудничных ямах с утра до ночи слышались глухие удары кувалд, стук железных ломов и мерное шуршание решет, просеивающих измельченную руду. Вот, толкая перед собой тяжелую тачку по наклонной доске, выходит из ямы молодой рудокоп. Напрягая силы, он медленно идет с ней на пожог. На одном из поворотов тачка неожиданно дала крутой крен, и просеянная руда хлынула на землю. Рудокоп испуганно оглянулся. К нему не спеша, тяжелой походкой приближался Гурьян. Бывший каторжник изменился мало. Только сильнее обросло волосами плоское лицо и с еще большей злобой сверлили рысьи глаза. Держа за спиной плетку, он подошел к подростку, и показывая на тачку, хрипло спросил:

– Просыпал? Порки захотел? Собирай руду, – уже яростно выкрикнул он и устрашающе потряс плетью: – Ну!

Подросток опустился на колени и торопливо стал подбирать просыпанную руду. Резкий пинок в грудь опрокинул его навзничь, вскрикнув от боли, рудокоп затих. На руднике наступила зловещая тишина. Затем раздались одиночные звуки кирок, и глухие удары кувалд, разбивающих камень. В сырых от почвенной воды ямах, как и раньше, продолжали свой непосильный труд подростки и юноши. Над Шуйдой светило яркое солнце, освещая рудничные ямы и лежавшего возле одной из них рудокопа. Тут же валялась опрокинутая тачка. Недалеко от нее на ветке боярышника, охорашивая пестрые крылышки, сидела какая-то пичужка. Посмотрела темными бисеринками глаз на мальчика, жалобно пискнула и, напуганная стуком колес, стремительно взмыла в голубую высь.

По дороге к рудничной казарме, медленно поднимаясь в гору, один за другим двигались два тарантаса. Заметив их, Гурьян одернул рубаху, пригладил пятерней давно нечесанные волосы и поспешно направился навстречу. Из первого тарантаса, разминая затекшие от долгого сидения ноги, вышел Дурасов, за ним Мейер и, не подавая руки подошедшему Гурьяну, представил его хозяину.

– Горный надзиратель.

Сысоич ловко выпрыгнул из тарантаса и, как колобок, покатился между отвалов пустой породы к видневшимся невдалеке пожогам. Из рудничных ям показались рудокопы. Осмелев, они сбились в тесную кучу.

– Что за народ? – спросил Дурасов, показывая на ребят.

– Рудобои, – ответил Гурьян.

– Значит, рудокопы, так, так, – затакал Дурасов, не зная, о чем говорить с ними.

Толпа молчала, поглядывая исподлобья на хозяина.

Подталкивая друг друга локтями, ребята о чем-то пошептались и умолкли. Тягостное молчание прервал приход Сысоича. Старик был взволнован. Обходя рудничные ямы, он наткнулся на лежавшего подростка, который от сильного удара Гурьяна не мог подняться на ноги. Старик опустился возле него на колени и, приподняв его голову, спросил участливо:

– Кто это тебя?

– Надзиратель, – тяжело вздохнув, слабо произнес тот.

Сысоич увидел, как из-под ресниц подростка выкатилась крупная слеза и упала на рукав.

Старика охватил гнев.

«Аспид! Лютый зверь! – В Сысоиче, казалось, все клокотало. – Погоди, найду на тебя управу», – шагая обратно, думал он. Заметив молчаливо стоявшую толпу подростков, он подошел к ним вплотную.

– Так-то, ребятки, похоже, невесело вам живется?

– Какое там веселье, – ответил один из них. Осмелев, он продолжал: – Бани нет, вши заели, порют шибко.

Сысоич круто повернулся к управителю, хотел, видимо, сказать что-то резкое, но раздумал и вновь обратился к рудокопам:

– Еще какие жалобы?

– Домой на побывку не отпускают, – с упрямой решимостью заговорил тот же подросток, – с харчами плохо, а робить заставляют с утра до ночи. А ты не гляди на меня волком, – обратился он к Гурьяну. Голос юного рудокопа задрожал. – Я все сейчас господам выложу. – Кто Петруньку Кокорина до смерти запорол?! Ты. Кто Иванка Глазырина сегодня сапогом в грудь ударил? Ты. Он и сейчас лежит у тачки. Подняться на ноги не может.

– Врешь! – сжав свои огромные кулаки, Гурьян двинулся на подростка.

Сысоич с силой рванул надзирателя за рубаху:

– Не трожь, пущай парень говорит.

– Сколько ребят пропало в тайге, – продолжал взволнованно рудокоп. – Кто виноват? Ты! Можешь пороть меня до смерти, а правду я беспременно выскажу. Мне все равно на рудниках не жить! – выкрикнул он уже истерично.

Молчаливая толпа подростков всколыхнулась.

– Убрать Гурьяна!

– Убрать! – размахивая руками, с исступленными лицами рудокопы двинулись на опешившего Дурасова.

Пятясь от наседавшей на него толпы, Дурасов крикнул Фролке:

– Штуцер!

Сысоич, размахивая руками, кричал:

– Ребятушки! Детки! Образумьтесь!

В Гурьяна полетели тяжелые куски железной руды. Увертываясь от них, он побежал по склону Шуйды и скрылся в лесу.

Испуганный Фролка подал хозяину ружье.

– Стрелять не надо, – подскочил к Дурасову Сысоич. – Хуже будет. Ребятушки! – выкрикнул он во всю силу легких. – Гурьяна хозяин уберет. Расходитесь по ямам.

Толпа подростков остановилась.

– Обмана не будет? – раздался чей-то неуверенный голос.

– Нет, нет, что вы, бог с вами, идите работайте. Нельзя так, надо по-хорошему. Если есть обида на Гурьяна, поставим другого. Работу бросать нельзя.

Возбужденная толпа рудокопов медленно расходилась по выработке. Вытирая потную лысину, Сысоич влез в тарантас.

– Пошумели ребята маленько, – сказал он Дурасову со вздохом.

– Это бунт! – Петр Сергеевич сделал выразительный жест. – Я не потерплю подобных явлений.

– Их и не будет, – ответил спокойно старик, усаживаясь рядом с хозяином.

– Господи, жара-то какая. Давай, Никита, трогай, – сказал хозяин Грохотову, и оба тарантаса стали спускаться с Шуйды.

Выбрав небольшую поляну, путники решили сделать привал.

Плохое настроение Дурасова и его спутников, вызванное неприятной встречей на Шуйде, исчезло с появлением бутылок, которые Фролка расставил на скатерти.

– Господа, сейчас мы организуем маленький закусон и на охоту! – воскликнул повеселевший Петр Сергеевич.

– Мне с вами несподручно, – заявил Сысоич Петру Сергеевичу, – лучше отдохну у лесника. Потом заедете за мной. – И, облюбовав посошок, повернул на дорогу, ведущую на рудники.

ГЛАВА 19

Шагая к Шуйде, Сысоич думал:

«Сколько труда положено, народу загублено, и все теперь пойдет прахом, – старый слуга вздохнул. – Ну, пошумели ребята, эка беда. Как оно было, так и будет, – продолжал он размышлять. – Зачем ружьем грозить? Ты их лучше пряником помани, а где надо и кнутом огрей. Так-то».

На дороге лежали вечерние тени. С гор потянуло прохладой. Поднявшись на склон Шуйды, Сысоич долго прислушивался к ударам кирок и кувалд, которые глухо доносились из-под земли.

Россыпи кончились, тяжелее стала добыча. Пора мужиков сюда гнать. Ребята на руду хлиповаты стали».

Отдохнув, Сысоич направился к казарме.

Тени сгущались. Длинная вереница устало шагавших подростков напоминала похоронную процессию. Пропустив мимо себя ребят, Сысоич пошел в казарму. Кислый запах мокрой одежды и портянок, едкий чад от слабо мерцавших по углам плошек, грязные двухъярусные нары с кучами тряпья, мокрые, в зеленых пятнах стены, по которым ползали какие-то твари, – все это заставило Сысоича повернуть обратно к выходу. Вошел Гурьян. Не замечая в полусумраке казармы хозяйского доверенного, он шагнул к нижнему ярусу нар и, ухватив за ноги одного из подростков, рванул его к себе.

– Жаловаться на меня вздумал! – прорычал он свирепо и взмахнул плетью.

Под сводами казармы пронесся отчаянный вопль.

– Убрать меня захотели! Вот вам, вот вам, – начал он избивать подростков.

Раздались крики, плач. Слышался стук падавших тел, стоны, мольба.

Задыхаясь, Сысоич подбежал к Гурьяну и с силой ударил его палкой по голове. Тщедушное тело старика, казалось, все тряслось от гнева.

– Лютовать вздумал! – второй удар заставил Гурьяна попятиться к дверям. – Галиться над ребятами, варнак ты этакий.

Защищаясь от ударов, которые продолжал наносить ему Сысоич, Гурьян запнулся о порог и упал. Старик в сердцах еще раз стукнул его палкой и крикнул:

– Вон отсюда, чтоб духу твоего не было на Шуйде!

Гурьян тяжело поднялся и, потирая ушибленную коленку, сказал угрюмо:

– Уйти-то я уйду, только как бы пожалеть тебе об этом не пришлось.

– Вон отсюда, бродяга! – Сысоич застучал палкой об пол. – Стращать меня вздумал. Опять потянуло на мокрое дело. Знаю тебя.

Гурьян, тяжело ступая, зашагал по склону Шуйды. Через несколько минут он как бы слился с темнотой. Сысоич вернулся в казарму.

– Ребятушки, – обратился он к присмиревшим подросткам, – ложитесь спать, а завтра с богом за работу, пошлю другого надзирателя. Будет полегче. Да и родителям накажу, чтоб побывали.

Сысоич направился по дороге на кордон.

– Если хозяин станет спрашивать про меня, скажи, что заскучал, мол, старик и уехал на завод, – говорил он леснику и, взяв у него лошадь, отправился в Юрюзань.

«Кого же послать на рудники? – думал он всю дорогу. – Неофита? Правда, мужик грамотный, но характером слабоват. Не справится. Кажется, осенью из-за границы должен приехать свой штейгер? Помню, покойный Иван Семенович говорил про одного из них. Кайгородов, что ли? Его и поставим на Шуйду. Но сейчас кого-то там надо иметь. Схожу к отцу Василию. Здешний народ он хорошо знает».

Приехав в Юрюзань, Сысоич чуть отдохнул и сразу же пошел к попу. Попа он застал за самоваром. Отец Василий вышел из-за стола и, протягивая руки гостю, прогудел:

– На старости лет балуюсь чайком, садись с нами за стол, – пригласил он старика. – С моей попадьей Феоктистой, знаю, встречался, а вот вдовицу Серафимию, должно, зришь впервые, – сказал он, показывая на Грохотову.

Старик внимательно посмотрел на красавицу, о которой слышал раньше, но вида не подал.

Старик принялся за чай. Пил он сосредоточенно, обтирая лысину большим платком, лежавшим у него на коленях. Мать Феоктиста, напоив гостя чаем, вышла с Серафимой в соседнюю комнату.

– Посоветоваться к тебе пришел, – начал осторожно Сысоич и скосил глаза на открытую дверь, за которой слышались голоса женщин.

– Был я на рудниках, видел там работу, – продолжал он. – Сам знаешь, руда для завода – что хлеб для человека и святой церкви благосостояние. Чем богаче завод, тем лучше живет приход. Скажу тебе, – Сысоич ближе подвинулся к хозяину, – на руднике мне надо человека башковитого поставить. Чтоб польза была от него всем. Нет ли у тебя на примете?

– С управителем не говорил? – спросил в свою очередь отец Василий.

– Что управитель? Он только об одном думает: как бы свою мошну набить и домой укатить. Но ведь мы с тобой – русские, должны заботу иметь о заводах. А иноземцы, что им? Работают заводы – ладно, заглохли – еще лучше.

– А хозяин? – отец Василий вопросительно посмотрел на гостя.

– Хозяин? Ему только гули до погули, а там хоть трава не расти. – Сысоич помолчал. – Вот я и пришел к тебе за советом, кого послать на рудники? Хотя бы до осени. Видишь ли, какое дело… Покойный Иван Семенович отправил за границу учиться шесть человек. Все они должны вернуться к Покрову. Писали оттуда, что прилежны к наукам и будет польза от них большая железному и рудному делу.

Не замечая показавшейся в дверях Серафимы, старик продолжал:

– Хвалят шибко Данилку Кайгородова. Будто сами учителя дивятся ему, сколь он способен в науках. Берг-коллегия хотела оставить себе Кайгородова, но хозяин согласия не дал. Велел непременно выезжать в Юрюзань.

Слушая старика, Серафима прислонилась-к косяку.

Вскоре женщина ушла домой. Ей хотелось побыть одной. Она поднялась на крыльцо своего дома и, облокотившись на перила, задумалась.

– Только бы дождаться. Все отдам тебе, любимый.

Женщина изнемогала от сомнений. Она понимала: нет никакой надежды на взаимность – Даня так молод, но она ничего не могла с собой поделать. Это было единственное, ради чего стоило жить.

– Съезжу в скиты, к старцам, помолюсь, а там… – Серафима закрыла глаза, – будь что будет, – и, решительно толкнув дверь, вошла в дом.