Текст книги "Охота на тигра. Танки на мосту!"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

– Тебя никто не упрекнет, не осудит, – послышался печальный голос Аллы. – Да и что ты... что мы все – слабые девчонки, вчерашние школьницы, можем сделать, если бы даже страстно того желали...

– Не то, опять не то говоришь, – с досадой возразила Люба и, собираясь уходить, встала со стула. – Ты себя и меня за компанию оправдать хочешь.

– Сиди, сиди, Любаша, – умоляюще протянула к ней руку подруга. – Не уходи, прошу тебя. Говори мне правду, от тебя я все вынесу. Ненавидишь меня, презираешь?

– Дело не во мне, Алла, как ты не понимаешь... Люди тебя ненавидят. У людей огромное горе – голод, унижения, в каждой семье плачут о погибших, на фронтах льется кровь. Как им смотреть на веселую, нарядную, сытую девку, которая, пританцовывая, идет под руку со своим любовником – фашистским офицером? Это же... Это плевок в лицо всем матерям, женам, сестрам погибших. Ты плюешь и смеешься... Все оправдания, какие ты придумала себе, как бы ты их красиво и жалостливо ни высказывала, – это фальшь, ложь. Ты сама это хорошо знаешь.

– Не надо, Любаша...

– Надо! Ты просила, чтобы я сказала правду. Получай! Если хочешь знать, я сама себя ненавижу. За слабость, за трусость, за то, что... и я хотела бы стать смелым, сильным человеком.

Тут Люба опомнилась – с Алкой не следовало бы пускаться в такие откровенные разговоры. Она сказала без прежнего ожесточения:

– Ладно! Красивые слова тут ни к чему.

– Сиди, сиди. Не пущу. Ведь может последний раз мы с тобою, Любаша. Посиди...

Часа два Алла пила ром и исповедовалась перед Любой. А Люба все время порывалась встать и уйти – ее мучила мысль о больной матери.

Наконец Любе удалось покинуть этот дом. Алла, лицо которой заливали пьяные слезы, напихала ей за пазуху пирожков и завернула кусок сала – целое богатство. Просила заходить днем – днем ее гауптмана не бывает дома.

Вечером, когда пришел Верк, немного усталый, но довольный, и начал уплетать приготовленный ужин, Алла села напротив него, закурила сигарету, спросила:

– Оскарик, это правда, что завтра биржа труда будет отправлять новую партию молодых рабочих в Германию?

– Возможно.

– А ты не мог бы выполнить одну просьбу своей лапухи?

– Мог бы, но не слишком ли часто лапуся обращается ко мне с просьбами?

– Но котик не знает, о чем я его хочу попросить.

– Нетрудно догадаться.

– Ага. Тогда сразу к делу. Ты бы не мог устроить где-нибудь у себя на работу мою подругу Любу Бойченко? У нее больная мать. Трудолюбивая, грамотная и расторопная девушка. Имеет рекомендательное письмо. Ты обещаешь мне?

Верк наморщил лоб. Он никогда не давал пустых обещаний и теперь прикидывал в уме, сможет ли куда-нибудь пристроить протеже своей любовницы. Нашел. Очень удачно получилось.

– Обещаешь? – теребила его Алла.

– Да. Но только в том случае, если ты, в свою очередь, пообещаешь больше никогда не обращаться ко мне с такими просьбами.

– Да, мой милый.

– Тогда надо скрепить договор печатью.

– Ну, если ты настаиваешь на такой формальности, пожалуйста! – Алла села на колени Верка, смеясь, вытерла его жирные губы салфеткой и наградила долгим горячим поцелуем. – Противный бюрократ... Но ты не забудешь? Это нужно сделать завтра же, иначе ее увезут.

– Я никогда ничего не забываю, Аллочка.

Утром Люба, явившаяся на биржу труда, услышала вдруг, как переводчик прокричал с балкона над головами собравшихся:

– Бойченко! Любовь Васильевна. Адрес: Сенная улица, тридцать восемь, квартира шесть, зайдите в комнату номер один.

В этом «зайдите» могла быть поддержка, но мог быть и подвох. Однако, когда Люба вошла, ее встретили вежливо, дали пропуск и заявили, что она сегодня же должна явиться на улицу Гуртовую к бывшей базе «Заготскот» в распоряжение гауптмана Верка.

Ремонтный рабочий № 13

Окна нижнего этажа домика на Гуртовой, где прежде размещалась контора «Заготскот», были замурованы, и с улицы этот глухой фасад выглядел как часть той высокой кирпичной стены, которой была обнесена территория базы. Люба направилась к воротам, возле которых стояли несколько поврежденных танков.

Часовых на воротах было двое – немецкий солдат и полицай. Как только Люба показала выданный ей на бирже труда пропуск, полицай пропустил ее, показал на выходящее во двор низенькое крылечко домика:

– Гауптман в конторе.

Стараясь не глядеть на изувеченные танки, которыми был заполнен двор, девушка зашагала к крыльцу, и тут ее внимание привлекли громкие хриплые голоса, хором повторявшие какую-то фразу. Она увидела за домиком людей, стоящих в два ряда лицом к стене, на которой черной краской были выведены надписи и таблица. Истощенный вид этих людей, их грязное рваное обмундирование говорили Любе, что перед нею советские военнопленные. Она невольно замедлила шаги.

Стоявший возле пленных переводчик с белой повязкой на рукаве френча поднял руку.

– Повторяйте! Правило номер один!

– Правило номер один... – загудели пленные.

– Слово немецкого мастера... – взмахнув обеими руками, крикнул переводчик.

– Слово немецкого мастера есть закон... – подхватили пленные.

– Требует...

– ...беспрекословного выполнения.

– Отказ...

– Отказ карается смертью.

Вслед за переводчиком, размахивающим, словно дирижер, руками, пленные трижды повторили «правило», написанное на стене полуметровыми буквами.

– Теперь перейдем к цифрам, – заявил переводчик. – Приказано научить вас немецкому счету до тридцати. Кроме того, вы обязаны выучить еще семьдесят немецких слов. Это нетрудно – названия инструмента и простые, необходимые понятия. Сегодня счет до десяти и двадцать пять слов. Начали. Айн, цвай...

– Айн, цвай, драй...

На крылечке появился офицер с румяным холеным лицом. Прислушавшись к нестройному хору пленных, он, не скрывая радости, весело-одобрительно закивал головой.

Гауптман Верк, свято придерживавшийся своего девиза – «план, расчет, предусмотрительность», пребывал этим утром в отличнейшем настроении, так как многое успел за короткий срок. Еще вчера его положение казалось прямо-таки безвыходным – рембаза полностью не оборудована, квалифицированных рабочих нет, запасные части и инструменты не получены. Но не прошло и суток, как подведомственная Верку машина начала делать первые пробные обороты: одна группа немецких мастеров занялась осмотром танков и составлением дефектной описи, другая рыскала по городу, собирая необходимое оборудование и инструмент; пленные закончили кладку стены в тех местах, где она была разрушена, и приступили к изучению наглядных пособий.

Эти «наглядные пособия» были изобретением самого Верка. Начальник рембазы не надеялся, что пленные будут проявлять особое рвение в работе, и, конечно же, не исключал возможность саботажа с их стороны. Однако труд пленных мог оказаться крайне малопродуктивным вовсе не по их воле и желанию, а по той простой причине, что они, особенно на первых порах, будут не в состоянии понять приказания мастера. Частые недоразумения на этой почве отнимут драгоценные минуты, даже часы, вызовут раздражение, озлобление мастеров. Начнется зуботычина, мордобой. Но наказания в таких случаях бесполезны, даже вредны, так как напуганный, затурканный рабочий становится еще более бестолковым.

Вывод напрашивался сам собой – необходимо научить пленных безошибочно воспринимать приказ мастера. Верк предпринял шаги в этом направлении. Нет, начальник рембазы не собирался устраивать для пленных курсы по изучению немецкого языка. Достаточно будет, если они запомнят, как звучат цифры до тридцати включительно, выучат такие слова, как «возьми», «подай», «принеси», «подними», «опусти», а также названия инструментов. Сто слов для круглого счета. И гауптман приказал написать на стене черной краской «правило» и первый урок – десять цифр и тридцать пять слов. Пятнадцать минут на изучение. Вместо утренней молитвы... Воспринимается звуковой и зрительной памятью. Пусть теперь какой-либо пленный посмеет заявить мастеру, что он не понял такой простой фразы, как «Принеси домкрат и два молотка». Такому негодяю следует дать в морду – справедливо, педагогично, черт возьми!

План, расчет, предусмотрительность... Слова можно переставлять в любой последовательности, суть остается неизменной – предусмотрительность, расчет, план. Верк гордился своим организаторским талантом.

Начальник рембазы повернулся к двери, намереваясь пройти в свой кабинет, но тут увидел приближающуюся к крыльцу девушку и остановился, оценивающе меряя ее взглядом.

– Гауптман Верк?

Подруга Аллы... Славная. Нет, красоткой и даже хорошенькой ее не назовешь. Совершенно иного стиля, чем Алла. Скромная и в то же время никаких признаков приниженности, угодливости, кокетства, одета плохо, но держится с достоинством. Алла говорила, что у нее тяжело больна мать, они бедствуют... Впрочем, все это к делу не относится, подруга Аллы уже заняла свое место в его плане, она будет выполнять обязанности кладовщика. Ходатайство Аллы пришлось как нельзя кстати: на место кладовщика пленного не поставишь, а отрывать от ремонта кого-либо из немцев даже на два-три часа в день Верку не хотелось.

– Любовь Бойченко?

– Да.

– Ты знаешь немецкий?

– Многие слова, фразы. Я понимала все, что мне приказывала моя хозяйка, фрау Боннеберг.

– Фрау Боннеберг... Коммерсантка?

– Да. Она ликвидировала свое дело. Вот ее рекомендательное письмо.

Верк рассеянно пробежал глазами по строкам.

– Хорошо. Письмо останется у меня. Идем.

Верк провел девушку в коридор, открыл первую дверь справа, ведущую в кладовую. Комната была большой, и три стены ее занимали сколоченные из свежеобструганных, приятно пахнущих сосновым лесом досок стеллажи, разделенные перегородками на большие ячейки. На полу лежали сваленные в кучу различные слесарные инструменты, грязные, с налетом ржавчины.

– Это твое рабочее место. Здесь будут храниться инструменты и некоторые наиболее сложные и ценные запасные части. Ты будешь кладовщицей.

Начальник ремонтной базы изложил своей новой сотруднице обязанности. Прежде всего учет. В любой момент кладовщица должна быть готовой ответить на вопрос, какие инструменты и запасные части имеются в наличии и когда, кому выданы остальные, числящиеся в инвентарных списках. Инструменты можно выдавать ремонтным рабочим только взамен предъявленных ими личных номерных жетонов, образцы которых она получит. Жетоны могут быть возвращены рабочим только после того, как те сдадут инструменты, обязательно в исправном виде. Кладовщица должна ограничить свое общение с рабочими-пленными до минимума. Никаких вопросов, никаких разговоров на посторонние темы. Сейчас она должна заняться чисткой инструмента и раскладкой его на стеллажах. Итак, за работу!

Любу не нужно было подгонять. Она нашла в углу кусок брезента, обкорнала его ножницами для резки листового железа, подвязала на груди в виде фартука и принялась обтирать промасленной тряпкой инструменты, раскладывать их на стеллажах – те, что полегче, на верхние полки, тяжелые вниз.

Возиться со слесарными инструментами было приятно. Они будили у Любы воспоминания о детстве. Ее отец, слесарь-лекальщик, оборудовал в сарае крохотную мастерскую, в которой делал все «железное» для дома. Валерий почти всегда помогал отцу. Сколько помнила Люба, у дверей сарая вечно толклись мальчишки – верстак с маленькими изящными тисками, за которым под руководством отца мастерил что-либо Валерка, притягивал их, как магнит. Лет в пятнадцать Валерий уже был заправским слесарем. Многому научились в мастерской и его товарищи, даже Любе привился вкус к работе с металлом – она могла сделать ключ к замку, отремонтировать медный кран, мясорубку. Недавно все было, а кажется – далекие годы. Нелепый, несчастный случай унес в могилу отца, брат после окончания школы поступил в военно-летное училище и окончил его за несколько недель перед войной. Где теперь их крылатый Валерий? Летает ли?

Доносившиеся сквозь окно голоса пленных, твердивших первый урок, внезапно стихли. Через несколько минут переводчик привел в кладовую человека в выгоревшей, залатанной гимнастерке, державшего в руке кисть и ведерко с черной краской.

– Стой тут, у порога. С места не сходить. Я сейчас приду.

Пленный был молод, узкое лицо его заросло реденькой бородкой. Он бросил быстрый пытливый взгляд на девушку, стараясь, очевидно, определить, кто она. Вид девушки успокоил его. Он понял, что с ее стороны ему пока ничто не угрожает, и, слегка прикрыв глаза ресницами, замер у порога в позе терпеливого ожидания. Тогда-то и рассмотрела Люба лицо юноши, его затененные длинными ресницами теплые, добрые глаза, неуловимо меняющие свое выражение. Глаза были печальные, но к печали все время добавлялось еще что-то. Казалось, все новые и новые, может быть, даже не связанные друг с другом картины стремительно несутся в воображении этого человека, и только их неясные тени отражаются в расширенных зрачках.

Люба испытывала странное чувство. Ей показалось, что она угадывает эти смутные образы, слышит их звучание – свет, узким пучком вспыхивающий в темноте, щебет и тревожный крик птицы, сияние солнечного дня, скорбная мысль о прошлом, смертельный риск, гибельный шаг по краю бездны, тайное торжество, падение в пропасть, в небытие, счастье победы, тревога, отчаяние и снова надежда – так много можно было прочесть в этих, кажущихся покорными, чуть-чуть больше, чем следовало бы, прикрытых длинными вздрагивающими ресницами глазах.

Пустое... Она ничем не сможет помочь этому несчастному. Возможно, он болен. Он и в самом деле чем-то напоминает душевнобольного – шевелит потрескавшимися губами, словно шепчет во сне. Не от мира сего.

Пленный, почувствовав, что за ним наблюдают, как бы очнулся, еще раз посмотрел на девушку. Кажется, он хотел произнести какое-то слово, что-то спросить, острый кадык под грязной кожей худой шеи качнулся, но тут в кладовую вошел переводчик, и пленный напрягся, ожидая приказаний.

– Гауптману понравились твои надписи. Сделано быстро и хорошо, говорит. Он решил поручить тебе еще одно срочное дело. Изготовишь сотню алюминиевых жетонов. Пятьдесят больших, пятьдесят маленьких. Номерные. У каждого свой номер, от одного до пятидесяти. Понял? Вот таких размеров. Это гауптман образцы нарисовал.

Пленный как-то нерешительно взял поданную переводчиком бумажку, начал рассматривать рисунок. Вид у него был явно растерянный.

– Работать будешь здесь, – продолжал переводчик. – Ставь свою мазницу в угол, бери инструмент и приступай. Давай.

– Может, еще кого мне на помощь дадите? Дело, говорите, срочное.

– Без фокусов. Для слесаря четвертого разряда этой работы на час. Приступай.

– А из чего делать? Материал? – облизав губы, спросил пленный.

– Возьми тонкий алюминий. У нее есть. Без меня отсюда ни шагу.

Переводчик ушел. Люба положила на верстак два помятых листа дюралюминия, содранных, очевидно, с крыла сбитого самолета.

Пленный взял один и попробовал разравнять его руками на верстаке.

– Дать молоток? – спросила Люба.

– Да, – оживился пленный. – И зубило, пожалуйста. Широкое.

Он выровнял молотком покореженный лист, а затем долго возился с ним, стараясь как можно точнее вычертить острым углом зубила восьмиугольник жетона. Наконец рисунок был полностью перенесен на металл, и пленный, поставив зубило на черту, ударил молотком. Очевидно, в последний момент остриё зубила съехало с черты, и обрубленная линия оказалась кривой. Неудача обескуражила юношу; закусив губу, он смотрел на испорченную заготовку, капля пота текла по его виску. Наконец поднял голову.

– Пилку-ножовку я бы попросил. Пожалуйста...

«Он не слесарь и никогда не имел дела с металлом, – пронеслось в голове Любы. – Алюминий мягок, жетоны лучше всего вырезывать ножницами, а не вырубывать или выпиливать. Это и легче и быстрей». Не говоря ни слова, она положила на верстак ножницы, циркуль, кернер, напильник и несколько листков наждачной бумаги. Неужели не поймет?

Он понял... Не притрагиваясь к инструментам, окинул их несколько раз внимательным взглядом, стараясь установить, какая связь существует между этими предметами, словно перед ним были слагаемые хитро придуманного ребуса. Затем взял ножницы и, пробуя, осторожно отрезал от листа алюминия небольшой уголок. Линия среза получилась ровной. Обрадовался, бросил благодарный взгляд на кладовщицу. Люба отвернулась, будто ее совершенно не касалось, как справляется со своей работой слесарь четвертого разряда.

Вычерчивая на металле новый восьмиугольник, пленный догадался использовать циркуль, кернер, и дело у него пошло быстрее. Минуты через две-три первая заготовка была вырезана, но этот чудак не сообразил, что в его руках находится лекало. Он снова взялся за циркуль.

Чуть не плача, Люба схватила заготовку и, зажав ее в тиски, быстро зачистила напильником заусеницы на срезах, затем потерла ее наждачной бумагой и положила с краю на лист.

– Шаблон... – пораженный открытием, едва слышно произнес лжеслесарь.

Больше подсказывать не пришлось. Пленный проявил смекалку: сперва нарезал из листа узкие полоски, затем начертил при помощи лекала контуры жетонов, разрезал полоски на прямоугольники. Отхватить ножницами уголки было делом несложным.

Стопка заготовок росла. Капли пота струились но лицу юноши, судя по всему, впервые осваивающему самые несложные приемы обработки металла. Казалось, он полностью отдался работе и не обращает внимания на кладовщицу.

Любу даже обидело это безразличие. И вдруг ее слух уловил тихое:

– Вы похожи на мою сестру...

Пленный сказал это, не подымая головы и не глядя на кладовщицу.

Люба обтирала тряпкой дрель, готовясь положить ее на полку, и сделала вид, что она ничего не слыхала.

– Очень похожи... – так же тихо, точно разговаривая сам с собой, продолжал юноша. – Нет, не буквальное сходство. Есть что-то общее в облике.

Люба и бровью не повела: не слышит она – и все.

– По внешнему виду нельзя судить о человеке. Можно ошибиться и жестоко. Но все-таки характер, духовный мир находит какое-то отражение во внешних чертах. И вдруг обнаруживается, что два человека, казалось бы, совершенно разных, чем-то неуловимым похожи друг на друга. Мы говорим – родство душ...

Ну и ладно. Пусть себе бормочет, если ему нравится. Учитель, может быть, или студент. А говорит складно, будто книгу читает.

– Я вам благодарен дважды. За помощь и за это сходство.

Видимо, удивленный упорным нежеланием кладовщицы дать понять, что она слышит его голос, пленный слегка повернул голову и взглянул на девушку – уж не глухонемая ли? Не заметила Люба этого взгляда. Была она в тот миг далеко-далеко. Голос юноши, его слова совершили волшебство: увели Любу из грязной кладовой на зеленый луг, на широкую, пахнущую хвоей лесную просеку, к берегу тихой, запутавшейся в лозняке и камышовых зарослях реки. Шла она с братом, беседовала, нагибалась, рвала цветы. И был их молодой, сильный, счастливый Валерка чем-то похож на пленного, изготовлявшего алюминиевые жетоны. Но не было в мире ни жетонов, ни пленных, ни войны – сиял солнечный день, шли двое – юноша и девушка, беседовали, показывали друг другу сорванные цветы, и Люба была счастлива.

Мелькнуло, погасло. Перед ней снова куча сваленных на пол инструментов, верстак и этот исхудавший от недоедания, одетый в жалкое тряпье юноша-пленный, старающийся изо всех сил освоить нехитрые секреты слесарного мастерства. Ну и пусть старается... Видать, это ему очень-очень нужно.

И вдруг Любу охватило предчувствие надвигающейся опасности, непоправимой беды, предчувствие, которое она все время пыталась в себе подавить. Да, с тех пор, как гауптман объяснил ей обязанности кладовщицы, она старалась обмануть себя, прикинуться эдакой несмышлёной девчонкой, не понимающей, что происходит рядом. Ведь здесь, на площадке, будут ремонтировать, восстанавливать танки. Руками советских военнопленных. И этот симпатичный, умный юноша будет из кожи лезть, чтобы угодить мастеру – «слово немецкого мастера есть закон!». Отремонтированные танки снова станут смертоносным оружием. Следовательно, и она, кладовщица, будет причастна к делу, которое сродни измене, предательству. Конечно, у нее особенные обстоятельства, безвыходное положение... Но ведь всегда можно найти уважительные причины, чтобы оправдать собственную трусость. А этот пленный? Он молод, хочет жить, цепляется за жизнь. Наверное, их, работающих на ремонте, будут подкармливать. Он видит в этом спасение. Спасение в предательстве... Слишком суровое, слишком жестокое определение? Нет, именно так это и называется – предательство товарищей по оружию. Он умен, образован, но, видимо, слаб духом, не выдержал испытания голодом. А она смогла бы выдержать? Ужасно...

– Возможно, вы фольксдойче? Нет, не похоже... Впрочем, и среди немцев есть хорошие, добрые люди. Должны быть...

«Какое тебе дело, кто я? Помогла немножко, и все. На большее не рассчитывай. А добрые немцы... Разве есть такие? Фрау Боннеберг тоже зверем не назовешь...»

– Возможно... Мне кажется, у вас какая-то беда. Я не ошибся? Сочувствую.

«Угадал. Видимо, уловил что-то в глазах. Наблюдателен. Неужели станет расспрашивать, попытается залезть в душу?»

– Я понял, вам нельзя со мной разговаривать. Запрещено. Благодарю.

Юноша умолк и до конца своей работы уже не проронил ни слова.

Утром, когда пленные получали из кладовой инструменты, знакомый Любы подал ей свой малый жетон с грубо вычеканенным № 13, попросил ведерко с краской, кисть. Он ушел, а Люба, вешая жетон на доску, увидела на верстаке горевший, как пламя, букетик тронутых увяданием кленовых листьев – четыре маленьких резных листочка с коричневыми, блестящими, словно лакированными черенками, перехваченными грязной, очевидно выдернутой из старой ткани, ниткой. Два были ярко-желтые, третий такой же по тону, но забрызганный пурпурными веснушками, и, наконец, совсем крохотный вишнево-красный, напоминающий по цвету не пламя, а кровь.

Конечно, этот так просто и хорошо подобранный букетик незаметно бросил ей на верстак чудаковатый пленный. Как привет, как свою благодарность, как намек на то, что даже в самые тяжелые моменты жизни красота природы может доставить человеку крупицы радости и счастья. Люба торопливо спрятала букетик на полку и заглянула в список пленных, занятых на ремонте. Там под несчастливым тринадцатым номером числился Ключевский Юрий Н.