Текст книги "Охота на тигра. Танки на мосту!"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Что это была за езда! Как я не свалился в кювет, как удержался в седле, – сам не знаю. Только ветер свистел в ушах.

– Эй! – закричали сзади. – Эй!! Мориц! Мо-ориц! Стой!! Стой!! Стрелять будем!!

Небольшая пауза (совещаются) и короткая очередь. Предупредительная. Они все еще не поняли, все еще не могут поверить. А вот и длинная. Но мотоцикл уже вынес меня на бугор. Пять-десять секунд, и земля, родная земля скроет меня от пуль. Пули свистели, казалось, у самой головы, однако я знал, что свиста той пули не услышишь. Мигнул фарой, чтобы не наскочить на грузовик, летящая под колеса серебристая полоска гравия предстала перед глазами, как чудесное видение, и исчезла. Грузовик – я заметил его – был метрах в двухстах. Разобьюсь! Включил фару и уже не смог заставить себя потушить ее.

Грузовик, пушка, две лошади, повозки остались позади, а погони и даже выстрелов не было слышно. Я оглядывался несколько раз – темно. Меня это не успокаивало, я знал – фельдфебель не сможет смириться с моим исчезновением. Ведь это произошло после того, как он «принял на себя командование...»

Так и есть... Пули снова засвистели над моей головой. За мной гнались три мотоцикла. Разведчики стреляли на ходу. Толку от такого бесприцельного огня мало. К тому же, судя по свету фар, нас разделяло расстояние в шестьсот-семьсот метров, а может быть, и больше. Я уже не думал о волшебных гребешках и платочках, не сравнивал себя со сказочным Иваном-царевичем. Меня беспокоила мысль о моторе мотоцикла и шинах. Выдержат ли? И еще одно, уже не мысль, а ощущение все сильней и сильней мучило меня, хотя я инстинктивно старался отключить его от своего сознания: когда коляска подскакивала на выбоинах, рука танкиста била меня в локоть, точно «приятель» хотел спросить о чем-то...

Я гнал с зажженной фарой, то и дело оглядываясь назад. Мне важно было уловить тот момент, когда разведчики догадаются остановиться и начнут вести прицельный огонь. Они остановились, когда я на время скрылся в ложбине. Выстроив машины в ряд, они ждали, пока снова появится свет моей фары. Пять или шесть пулеметов... Расчет был правильным – мой мотоцикл на подъеме должен был замедлить ход.

И не дождались – в ложбине я погасил фару.

Фельдфебель Румпф мог обзывать меня, как угодно (я не сомневался, что он имел солидный запас бранных слов), но только не дураком. Что нет, то нет. В дураки я все же не годился.

Долго стреляли они в белый, нет – в темный свет, как в копеечку, и перестали наконец. То ли поняли бесполезность такого занятия, то ли у них иссяк запас патронов. Я хотел было включить фару, но к удивлению своему заметил, что хорошо вижу шоссе, кюветы. Поднял голову – от оранжевой полоски не осталось и следа, край неба был розоват и светел.

Наверное, это было бы самое счастливое утро в моей жизни, если бы я не вез страшный груз, все еще не решаясь сделать остановку и избавиться от него. Сейчас, когда опасность почти миновала, «приятель» не давал мне покоя. Я видел дорогу, старательно объезжал выбоины, рука танкиста уже не толкала меня в локоть, она терлась о мое бедро, словно поглаживала его. Я не мог оттолкнуть ее, так же, как не мог взглянуть на убитого.

Я пытался утешить себя вполне справедливым рассуждением, что на войне не имеет значения то, чем ты поразил врага: пулей из снайперской винтовки, кинжалом или малой саперной лопатой. Однако утешение не приходило. Может быть, потому, что я всегда ненавидел финку и признавал лишь одну сталь, имеющую право коснуться человеческого тела – скальпель хирурга.

Наконец мне стало ясно, что я не могу больше выносить прикосновений руки мертвеца. Так можно свихнуться. Я остановил мотоцикл и, стараясь не глядеть на «приятеля», с трудом вытащил его из коляски. Можно было бросить убитого прямо на дороге или в кювете, но я, не зная почему, потащил его дальше в поле. Поле было засеяно пшеницей или рожью, стебли доходили мне до колен. Тут среди зеленых стеблей будущего хлеба я и оставил его. Перед тем как уйти, я сложил танкисту руки на груди и безбоязненно глянул на него. Я почувствовал, что я не могу уйти так вот, пряча глаза, как трусливый убийца, а должен открыто и честно посмотреть в лицо врага, павшего от моей руки. Откровенно говоря, к нему лично я не питал ненависти. И я как бы сказал своим взглядом: «Что поделаешь... Не я виноват в твоей смерти. Сам знаешь, зачем тебя сюда послали. А на войне как на войне...» На этом мы и расстались.

Все-таки «приятель» сильно испортил мне настроение. Я гнал по шоссе и хмурился. Главное, рука у него была раненная. Вот если бы на его месте в коляске сидел тогда фельдфебель Румпф. Совсем другое дело было бы... Чтобы рассеяться, я начал думать об Иване Тихоновиче – как он там со своим лазаретом? Наверное, не спит, думает обо мне и о том, как перебросить к молодке усатого бойца. А может быть, уже перебросил, и усатый дрыхнет на чердаке. Я вспомнил песенку гитлеровца и почувствовал, что губы мои растягиваются в грустную улыбку: «Вот вам и пышки...»

Светлело. Я заметил танк на шоссе, а затем еще несколько на поле. Они стояли как попало, и от них веяло не силой, а чем-то кладбищенским. Да, это были мертвые танки, сожженные и подбитые. Очевидно, где-то здесь находилась первая оборонительная линия наших войск. Пора надевать советскую форму.

В гимнастерку я влез свободно, и пилотка налезла на башку. То, что «низ» остался немецкий, меня не тревожило.

Я видел не у одного нашего бойца на ногах немецкие сапоги, у некоторых были трофейные ремни и даже автоматы. До станицы Равнинной оставалось каких-нибудь девять-десять километров. За станицей – мост. Вот бы проскочить туда не задерживаясь! Десять, пятнадцать минут езды всего. Может быть, переодетые в советскую форму гитлеровские десантники уже подходят к мосту...

Еще раз проверив заправочку, я хотел вылезти из кювета, в который спустился, чтобы переодеться, как за спиной раздался злобный, визгливый голос:

– Хальт! Хенде хох!

Я обмер. Что произошло? Не в ту сторону ехал? Заблудился? Меня опередили? Но в то же мгновение что-то обнадежило... Акцент! Обернулся, так и есть – наш боец, маленький, ершистый, винтовка на изготовку, вот-вот пульнет в меня. Я даже улыбнулся от радости, руки к нему протянул.

– Товарищ!...

– Хенде хох!! – заорал он пуще прежнего, отступая шаг назад.

Все еще улыбаясь, я с готовностью поднял руки.

– Товарищ боец, я свой, ваш...

Никакого внимания, ест меня глазами, грызет. Свирепый. Тут еще двое подбежали, сорвали с моей шеи автомат, начали обыскивать, дергают меня, вертят, как чучело, карманы выворачивают. А тот, первый, подошел и, не говоря худого слова, ткнул меня кулаком в подбородок. Довольно чувствительно... Не смог удержать эмоций, чертов сын!

– Товарищи, что вы делаете! Я же свой, ваш, советский!

– Вот, вот, свой, – весело согласился боец с побитым оспой лицом. – Свои-то лошадей уводят...

– Ведите меня к командиру, товарищи. Немедленно к командиру.

– Ты нами не командуй, друг ситцевый! Куда надо, туда и поведем.

Они осмотрели мотоцикл, сняли с пулемета магазин, заставили выключить мотор и вести машину в руках. Мы прошли метров двести по шоссе, миновали черный, еще пылающий жаром танк (вот она, могила лейтенанта Тиске...), стоявший посреди дороги, и, перевалив через кювет, продолжали свой путь по полю. Земля здесь была пахотная, в комьях, и у меня на лбу выступил обильный пот. Работа! Все-таки умаялся я за ночь, и ноги у колен болели, видимо, сорвал кожу начисто. А маленький боец сзади идет, подгоняет: «Шнель, шнель!» – и дулом в спину тычет. Я терпел поначалу – черт с вами, родные мои, ведь это вы немецкий танк ночью подожгли, от вас я все могу стерпеть, – но маленькому бойцу понравилось его занятие, и я возмутился:

– Что вы делаете, товарищи! Кто вам разрешил над пленным издеваться?

– Ага! – торжествующе воскликнул мой мучитель. – Признаешься, что немец и что в плен попал. А говорил: ваш-наш, советский...

«Вот заноза», – подумал я, чувствуя, как зарождается в моей душе антипатия к этому бойцу с визгливым, бабьим голосом.

– Я не пленный. Это вы меня считаете пленным. Сейчас всё выяснится...

– Шнель, шнель! Разговорчики! – прикрикнул на меня маленький, но тыкать в спину перестал. – Ишь, что поет! Издевательство, кто вам разрешил... А вы что с нашими пленными делаете, сволочи? Хуже скота с нами.

– Кровищи тут у него в люльке... – сказал вдруг рябой боец. – Кого это он зарезал?

– Кого, кого? – обрадовался маленький. – Может быть, раненый какой наш очнулся, брел по дороге, а он: «Садись, подвезу...» И – чик!

– Зачем болтать глупости? – оглянулся я на него с упреком. – Как бы он сел ко мне в коляску, подумайте. Я ведь в немецкой форме был.

– Ну, и что? – не сдавался маленький, – Не разглядел он форму. Вполне свободно в темноте... А ты и воспользовался... Чик!

Я только хмыкнул насмешливо и головой покачал – нужно же такое выдумать! Однако маленький шустрый боец продолжал поддевать меня, фантазировал:

– Бедняга раненый обрадовался – подвезут его, спасут, а он его кинжальчиком и отправил на тот свет. Вполне свободно!

Он дразнил, заводил меня, злорадствовал. Есть такие люди, которые получают от этого колоссальное удовольствие. Может быть, он даже поверил в свою чудовищную версию. Конечно, мне следовало молчать. Что с него возьмешь? Свои... Терпи, казак! Молодой боец с широким спокойным лицом крестьянина-степняка увидел, что я выбиваюсь из сил, и начал помогать тащить мотоцикл.

– Далеко? – спросил я его.

– Сейчас, – кивнул головой боец.

Как мне не приходилось туго, я все-таки заметил по пути две хорошо замаскированные противотанковые пушки, головы бойцов, выглядывавших из окопов и провожавших взглядами нашу процессию, несколько свеженасыпанных холмиков... Затем пришлось объехать длинный дугообразный окоп, на бруствере которого лежали противотанковые ружья. Сидевший на краю окопа боец с опухшими сонными глазами подал голос:

– Ребята, кто это? Ей-богу, фриц!

Мы поравнялись с танком. Этот был «живой», стоял в специально вырытой траншее, и пушка его глядела на запад. Тут словно из-под земли вырос старший лейтенант, артиллерист, судя по черным петлицам, с забинтованной левой рукой на перевязи и за ним прихрамывающий, опирающийся на палку боец богатырского телосложения с похожей на чалму повязкой на голове. Старший лейтенант был молод и, несмотря на раненную руку, выгоревшее на солнце обмундирование, стоптанные юхтовые сапоги, выглядел по-военному подтянуто, даже молодцевато. Я заметил, что он свежевыбрит и у загорелой шеи белеет полоска, видимо, только что подшитого подворотничка.

– Вот, Вася, принимай птичку залетную! – послышался за моей спиной визгливый, радостный голос маленького бойца.

Я выпрямился и, глядя в недобрые, окаймленные воспаленными веками глаза старшего лейтенанта, поднес руку к виску. Не ладошку, а два пальца. Тьфу ты, черт! Надо же такое... Очевидно, он заметил и два пальца и то, что я смутился, покраснел. На мое приветствие не ответил, скользнул взглядом по моим ногам, рассматривая брюки и сапоги.

– Товарищ старший лейтенант, мне нужен ваш командир. Дело очень срочное.

Он остро посмотрел мне в глаза, не ответил.

– Обыскали?

– Мундир успел сбросить и перебрался в нашу форму. Документов, карты нет. Нашли еще вот что... – доложил маленький боец и подал командиру какие-то листки.

«Откуда взялись эти листки?» – подумал я в недоумении... При мне не было никаких бумаг, я проверил все карманы в брюках и мундире. Старший лейтенант посмотрел на один листок, развернул другой, стал читать, бегая глазами по строчкам. Богатырь в «чалме» нагнулся над его плечом, также стараясь прочесть то, что было написано на листке.

– Товарищ старший лейтенант, в коляске полно крови и финка валяется... – сказал танкист в синем комбинезоне с черным шлемом у пояса. Я и не заметил, когда он подошел.

– Зарезал кого-то, сволочь, – немедленно отозвался маленький боец.

Артиллерист оторвал глаза от листка, мельком взглянул на окровавленный нож.

– Товарищ старший... – торопливо начал я, но он не дал мне говорить.

– Где взяли фотографию и письмо?

– Какую фотографию?

Он стиснул зубы так, что под выбритыми щеками взбугрились мускулы, и повернул ко мне листики. Да, это были фотография и письмо, написанное крупным ученическим почерком. На фотографии стояли в ряд женщина с ребенком на руках, девочка и мальчик, с торжественной окаменелостью глядевшие в объектив аппарата. Судя по одежде, это была крестьянская семья.

За моей спиной сгрудились бойцы. Они тоже рассматривали фотографию, я слышал их дыхание.

– Первый раз вижу, – недоуменно пожал я плечами, – товарищ старший лейтенант, я требую, чтобы вы немедленно отвели меня к старшему командиру. Я везу срочное донесение. Дорога каждая минута.

Артиллерист снова уколол меня своим взглядом и начал читать письмо вслух. Оно начиналось словами: «Дорогой наш папаня Федор Алексеевич. Пишет вам ваша старшая дочь Светлана...» Девочка сообщала отцу, что все живы и здоровы, мама работает на ферме, а она учится, перешла в четвертый класс, помогает матери по хозяйству, нянчит младшую сестренку. В конце шли приветы и пожелания храбро сражаться с фашистами и вернуться домой целехоньким. Откуда взялось это письмо? Уж не подсунул ли маленький боец свое?

– Где нашли письмо? – спросил старший лейтенант.

– У него. В кармане гимнастерки.

«Усатый боец, наш раненый... – пронеслось у меня в голове. – Удружил... Ну, как объяснить им? Не могу же я все рассказать первому попавшемуся лейтенанту».

– Что я говорил? – торжествовал маленький. – Убил нашего, забрал у него гимнастерку. Диверсант, какой-нибудь немец из Поволжья.

На этот раз слова маленького, злого бойца попали, кажется, на благоприятную, подготовленную почву. Его версия начала казаться убедительной. На меня бросали гневные взгляды.

– Да, диверсант! – крикнул я, поворачиваясь к своему недоброжелателю. (Он все-таки завел меня, и я теперь его ненавидел).

Слово «диверсант» я произнес не без гордости – ведь меня готовили для разведки и диверсий в тылу гитлеровцев. Мысль о том, что я совершаю опасную и, возможно, непоправимую ошибку, пришла мне с опозданием на какую-то долю секунды, когда злосчастное слово уже сорвалось с языка.

– Советский.... – торопливо добавил я.

Эта существенная поправка, кажется, не произвела желательного впечатления, лица бойцов становились все более хмурыми, злобными. Для них слово «диверсант» означало только одно – враг. Даже старший лейтенант утратил свою прежнюю невозмутимость и уже не скрывал своего предубеждения ко мне.

– Ты знаешь: не бреши! – убежденно произнес танкист. – Советских диверсантов не бывает. У нас такой гадости не водится.

Точно в душу плюнул. Меня оскорбляли понапрасну, как самого последнего мерзавца. И кто – свои, наши, самые дорогие мне люди. Вот оно – неудачное, не вовремя сказанное слово. Даже дыхание перехватило:

– Ребята, понимаете... Что вы слова испугались! Есть у нас диверсанты, поверьте. Наши подпольщики, партизаны совершают диверсии. Ведь если враг... Мы должны его же оружием... – поспешно и сбивчиво начал объяснять я.

Но чем горячей оправдывался я, тем сумрачней и недоверчивей становились лица бойцов и командира. Неужели придется выкладывать всё?.. Я не имел права это делать. Да и поверят ли они, если я расскажу, что случилось со мной этой ночью? Я уже сам начинал не верить...

– Вася, что он говорит? Он – диверсант? – спросил вдруг богатырь в чалме, выходя вперед и заглядывая и лицо командиру.

Я уже давно заметил странное поведение этого молчаливого бойца – он все время вертел головой, внимательно вглядываясь в лица товарищей, точно стараясь по движению их губ понять, что они говорят. Теперь он смотрел на губы старшего лейтенанта.

– Погоди, Володька... – отстранил его рукой старший лейтенант и торопливо поднял к глазам висевший на груди бинокль.

С запада, оттуда, где были гитлеровцы, донеслась усиленная стрельба. Все, как по команде, повернулись в ту сторону и застыли, напряженно прислушиваясь. Старший лейтенант опустил бинокль.

– Все, кроме Володьки и Петренко, по своим местам!

Бойцы, пригибаясь, побежали от нас. Тут я понял то, о чем мне следовало бы догадаться раньше, – старший лейтенант единственный командир на этом участке первой линии обороны.

– Товарищ старший лейтенант, немедленно отправьте меня к мосту! – закричал я со злостью. – Немедленно! Иначе...

– Что – иначе? Буду я возиться с такими... Петренко, отвести и расстрелять.

– Выслушайте меня! Вы должны...

Старший лейтенант смотрел на меня, стиснув зубы. Петренко, тот самый боец, что помогал мне тащить мотоцикл, снял с шеи автомат и легонько толкнул меня в плечо.

– Старший лейтенант! – вскрикнул я не своим голосом. – Вы что, обалдели? Я требую, чтобы вы немедленно доставили меня к старшему командиру. Слышите? Вы совершаете преступление. Вы...

– Петренко, выполняйте приказ.

Я смотрел на его усталое, осунувшееся, суровое лицо, и мне показалось, что он тверд в своем решении, что все слова, какие я произнес и смогу еще произнести, не разубедят его.

– Что вы делаете? – тихо произнес я, чувствуя, как бледнею. – Там – мост... Если расстреляете – его захватят немцы.

Он молчал. Петренко снова тронул меня за плечо, приглашая отойти в сторонку.

Впервые в жизни я испытал настоящий страх. Он был вызван мыслью, что, преодолев самые трудные препятствия, находясь у своих, почти у цели, я могу погибнуть так чудовищно нелепо и бездарно, погибнуть и погубить тех, кого должен был спасти. Нет, этого не могло произойти, в это я не мог поверить. Какая-то фальшивинка была в возникшей, трагической для меня ситуации, тут что-то было не так... Я вдруг почувствовал на своих губах улыбку.

– Нет, заявил я насмешливо. – Н-нет, товарищ старший лейтенант, так дело не пойдет! Если вы решили расстрелять советского разведчика, везущего важное донесение, то стреляйте сами, своей рукой. Да, да! Я с места не сойду. Вот так... Пожалуйста!

И я сел на землю, вытянув уставшие, саднившие у колен ноги.

Старший лейтенант, казалось, не обращал на меня внимания. Он смотрел в бинокль в ту сторону, откуда доносилась стрельба. Петренко стоял за моей спиной с автоматом в руке... Мне хотелось закрыть лицо руками, но они дрожали, и я прижал их ладонями к земле.

– Вася, его нельзя расстреливать, – послышался голос богатыря. – Отправь его в тыл, там разберутся. Может быть, он правду говорит.

– Погоди, Володька, не путайся... – досадливо ответил старший лейтенант, отнимая от глаз бинокль. – Принеси-ка лучше бутылку. Бу-тыл-ку! Понял? Кажется, наши машины... Откуда взялись? А ты вставай...

Чувствуя себя униженным, я поднялся, радуясь и негодуя. Володька исчез было, словно сквозь землю провалился, но тут же я увидел его с бутылкой в руках. Оказывается, за танком у них был блиндаж. Богатырь на ходу, с двух ударов по донышку выбил пробку и по знаку старшего лейтенанта подал бутылку мне.

– Товарищ старший лейтенант, немедленно...

– Не психуй! – перебил он меня. – Сейчас отправлю. Я тебя на пушку брал...

– Но почему вы отказываетесь сообщить в штаб по телефону?

– Нет у меня связи! – помрачнел артиллерист. – Не видишь, что делается? Перебили связных, пока они катушки сматывали. – И добавил озабоченно: – Мост, говоришь? А как они могут его захватить?

– Не знаю. Может быть, десант ночью сбросили.

– Сейчас отправлю, – повторил он недовольно. – Людей у меня... кого послать? Разве Володьку...

– Да я сам могу поехать!

– Сам... – криво усмехнулся старший лейтенант. – Дурачков ищешь? Да я еще не знаю, кто ты таков на самом деле.

– Разведчик, диверсант, если хотите...

– В общем, без пол-литра не разберешь... – снова поднес бинокль к глазам командир. – Ты выпей лучше, а то на ногах еле стоишь... От страха?

В бутылке было красное столовое вино. Каберне. Я залпом выпил половину, отдышался, сказал:

– Не от страха. Ноги у меня побиты, ободраны, ехал без фары, натемную.

– А почему кровь в коляске?

– Немца пришлось прикончить, – ответил я неохотно.

– Куда же ты его дел?

– Выбросил. Думаете, приятно мертвеца возить.

– Молодец, если не врешь... Что? Что такое?... – Последние слова относились не ко мне, как следовало полагать, а к тому, что видел артиллерист в окуляры бинокля. Я поглядел в ту сторону. Далеко слева от шоссе появились клубы серой пыли. Стрельба усилилась. Пулеметные очереди сливались в сплошной треск. Завеса пыли, похожая на дым из трубы невидимого паровоза, быстро продвигалась в сторону шоссе.

– Кажется... – нерешительно начал было старший лейтенант и тут же взволнованно крикнул: – Наши!! Петренко, к старшему сержанту! Две пушки, по снаряду, – отсечь мотоциклы. Машины не трогать!

Петренко рванул с места.

– Наши, черти! – окончательно решил старший лейтенант. – Две... нет, три машины из балочки... – Он бросился к танку. – Павел, попробуй ты. Мотоциклы на шоссе. Сейчас появятся, идут наперерез.

Голова танкиста скрылась в люке. Теперь и я увидел машины. Первая уже въезжала на шоссе, поворачивала в нашу сторону. Еще дальше на шоссе появилась черная точка, вторая, за ней еще две. Скрылись, снова вынырнули. Я понял, что это головы мотоциклистов. Они выезжали из низинки. Сейчас видны были не только головы, но и плечи тех, кто сидел за рулем. Остановились, кажется.

– Эх, черти! Неужели... Павлуша...

Старший лейтенант не успел произнести имя танкиста полностью. Раздался оглушительный выстрел, и танк вздрогнул.

– Перелет! – огорченно крикнул старший лейтенант, – Куда к чертям собачьим! Уйдут!

Кажется, мотоциклисты начали разворачиваться. Танкист выстрелил еще раз. Снаряд лег правее шоссе.

– Портач! – обозлился старший лейтенант.

Тут, где-то впереди нас, одна за другой ударили две пушки, и я увидел среди возникшего на шоссе облака разрыва что-то взлетевшее высоко вверх маленькое, круглое, похожее на горошину. Колесо мотоцикла...

– Есть! Один спекся! Павел, хватит! Отбили. Ишь, прут, как осатанелые. Видать, заблудились, сидели ночь в балочке...

Старший лейтенант опустил бинокль, взглянул на меня.

– Давай к шоссе! Заводи свой чертопхай. Пулемет исправен?

– Не стрелял. Должен...

Пока я заводил мотор, Володька со старшим лейтенантом установили магазин на пулемете, попробовали его, дав очередь.

– Живее!

Мы вскочили на мотоцикл, поехали к шоссе, но опоздали. Машины, несмотря на выстрелы и крики бойцов, мчались по шоссе. На передней, приоткрыв дверцу кабины, стоял на подножке командир в фуражке с зеленым верхом, в кузовах было полно бойцов в таких же фуражках.

– Стойте! – закричал сидевший позади меня старший лейтенант. – Возьмите человека!

Однако командир пограничников, очевидно, не расслышал, махнул рукой назад.

– Танки!! Нас обстреляли! Немецкие танки. Сматывайтесь!

И машины одна за другой, не сбавляя хода, пронеслись мимо, раньше чем мы подъехали к шоссе.

Старший лейтенант выругался:

– Смотри, как в панику ударились. А еще пограничники. – Он повернулся к Володьке: – Вот что, Володька, ты с ним поедешь! Ясно?

– Никуда я от тебя не поеду, – глядя на губы старшего лейтенанта, сказал побледневший Володька.

– Ясно? – прикрикнул на него командир.

– Не поеду! – уперся боец и затряс головой. – Вася, я не поеду. Я с вами. Я с тобой начинал... До конца! – Даже слезы выступили на его глазах.

Старший лейтенант соскочил с седла, ласково потрепал здоровой рукой по плечу бойца, заглянул ему в лицо.

– Не дури, Володька. Это очень важно, о-че-ень ва-ажно. Понял?

Мы услышали характерный звук моторов немецких самолетов, подняли головы. Высоко в небе были видны красивые серебристые силуэты летящих на восток бомбардировщиков. Семь, за ними девятка, выше – штук десять тонких, как осы, «мессершмиттов».

– Понял? – наклонился к Володьке старший лейтенант. – Некого мне посылать. А ты все равно... Я ведь не виноват, что ты оглох. И нога у тебя... Понял? Поезжай. До моста не останавливайся. До моста! Ясно?

Володька умоляющими глазами смотрел на командира.

– Ладно, ну ладно, – улыбнулся старший лейтенант. – После войны встретимся... Давай до моста! – Он наклонился, обнял здоровой рукой бойца, и они расцеловались. – Давай, диверсант. Жми!

Меня не надо было подгонять. Через несколько секунд мотоцикл уже несся вслед за улепетывающими на восток пограничниками.

– Слушай, – тронул меня за локоть Володька. – Давай договоримся – без фокусов. Иначе я тебе в два счета голову сверну, как цыпленку. Руки у меня здоровые. Ясно?

Я весело кивнул головой.

– Тогда порядок! – сказал он удовлетворенно.

Милый Володька... Я жал вовсю, не отрывал глаз от дороги и думал о старшем лейтенанте и его бойцах, оставшихся там, на переднем рубеже. Прекрасные, бесстрашные люди. Даже маленький визгливый боец, доставивший мне столько горьких минут, казался теперь симпатичным. «Шнель, шнель!..» Кто из них останется жив, кто уцелеет в бою, что начнется в это утро, может быть, через несколько минут?

Нам навстречу прошли две машины с бойцами в кузовах и противотанковыми пушками на прицепе, затем прогромыхал танк КВ, облепленный пехотинцами. Володька обрадовался танку, пушкам – подкрепление!

Вскорости мы нагнали машины пограничников. Они шли теперь медленно. Бойцы с задней, на борту которой виднелись свежие рваные пулевые пробоины, смотрели на нас с мрачным любопытством. Здоровые ребята, один к одному, кадровики. Некоторые из них начали беспокойно поглядывать на небо. Я не придал значения этим взглядам, хотел обогнать колонну, но тут машины остановились, и пограничники как-то нерешительно начали прыгать на землю.

– Воздух! – заорал Володька, раньше меня понявший, что происходит.

Соскакивая с седла, я оглянулся – три самолета шли в нашу сторону. Позади них на шоссе вздымались темные веера взрывов. Мы все же успели отбежать в сторону метров пятнадцать, как Володька повалил меня на землю. Вовремя – позади рванула бомба, расколола, как мне показалось, земную твердь. Парализованный страхом, я ждал новых взрывов, но их не было слышно. На нас посыпались комья, щепки. Володька лежал рядом, повернув голову, он смотрел одним глазом на небо. Я тоже отважился глянуть вверх. Самолеты очерчивали широкий круг над нами; на их плоскостях играли розоватые отсветы лучей взошедшего солнца. Очертили два круга и, с ревом набирая высоту, ушли на восток.

Мы поднялись. На шоссе дымила небольшая воронка. Бомба, одна, единственная бомба угодила между нашим мотоциклом и машиной пограничников. Мотоцикл с согнутой рамой и сплющенной коляской лежал в кювете, машину взрывом опрокинуло на бок.

Среди пограничников оказались раненые. Один – тяжело. Его несли на руках к первой машине.

– Поедем с ними, – дернул меня за рукав Володька. – Понял? Лезь на машину.

На машину, которая была к нам поближе, нас не пустили. Пограничник оттолкнул Володьку прикладом.

– Куда?! Назад! Нельзя, не разрешается! – грозно заорал он.

– Ты что, чокнутый! – возмутился Володька, готовый вступить в драку, но тут еще два пограничника вскинули оружие. Они глядели на нас молча, волками. – Вот гады, – ожесточенно плюнул Володька. – Звери, а не люди. Давай на первую, там командир.

У головной машины пограничники сгрудились возле тяжелораненого, делали перевязку. Володька подсадил меня в кузов и взобрался сам. Мы сели на скамью спиной к кабине. Раненого осторожно подняли на плащ-палатке в кузов, уложили на днище. Нас заметили, когда машина тронулась. Пограничник с тремя треугольниками на петлицах, с медалью «За отвагу» на груди, взглянув на нас, даже рот открыл от удивления.

– Вы откуда? Кто такие?

– Товарищ старший сержант... – начал было Володька.

Пограничник не стал его слушать, перегнулся за борт к кабине и крикнул:

– Товарищ капитан, у нас прибавка! Двое...

Командир пограничников немедленно вылез из кабины, занес ногу в запыленном хромовом сапоге за борт и легко вскочил в кузов. Второй раз за сутки я подивился человечьим глазам: глаза девушки-санинструктора запомнились мне и вот глаза капитана... У командира пограничников были глаза рыси – светлые, жестокие. Но такими они были только первое мгновение. Рассматривая нас, капитан подобрел, и в его вопросе прозвучала не угроза, а скорее насмешка.

– Кто такие? Дезертиры, раненые?

На нем была серая, выгоревшая на плечах коверкотовая гимнастерка, перехваченная широким комсоставским поясом с медной, в форме пятиконечной звезды, пряжкой. На груди красовались орден Боевого Красного Знамени с облупившейся эмалью и медаль «За боевые заслуги».

– Товарищ капитан, я глухой... – сообщил Володька с виноватой улыбкой. – Меня оглушило, три снаряда рядом... Наверное, перепонки лопнули.

Командир пограничников сочувственно закивал головой.

– А этого человека мы задержали, – показывая на меня, продолжал боец. – Ехал на мотоцикле оттуда, с немецкой стороны. Говорит – диверсант, наш, советский, везет какое-то сообщение! – Капитан бросил на меня пронизывающий взгляд, и на мгновение его глаза снова стали похожи на глаза рыси, приготовившейся к нападению из засады. – Ну, наш старший лейтенант приказал мне доставить его до моста. Поскольку я глухой и нога у меня... – Володька виновато и беспомощно развел своими ручищами.

– Понятно... – Капитан по-прежнему испытующе, но уже насмешливо смотрел на меня. – Он правду говорит? Ты в самом деле советский диверсант?

Нет уж! Хватит с меня «диверсанта». Я закаялся употреблять это слово. Я молчал. Теперь я имел право и даже обязан был молчать.

– Он нам признался сам, – ухмыльнулся Володька. – Мы его чуть не расстреляли. Понимаете, товарищ капитан, он был в немецкой форме, а когда подъехал к нам, сбросил мундир, надел гимнастерку. Брюки и сапоги у него так и остались немецкие...

Капитан оглядел мои ноги, сложил губы трубочкой, протяжно свистнул. Он явно развеселился. Глядя на своего командира, старший сержант также пришел в хорошее настроение, заулыбался.

– Что ты должен сообщить нашим? – переходя на дружеский, интимный тон, спросил меня капитан. – Не бойся, мне ты можешь сказать.

Мне не понравилась назойливость пограничника. Какого черта он лезет со своими вопросами? Меня сопровождает конвоир. Значит, довези, сдай в штаб и дело с концом, ты свою задачу выполнил.

Однако мое молчание, видимо, только раззадоривало любопытство капитана. Он не отставал, лип ко мне.

– Если ты не обманываешь, то ты герой, тебя должны наградить орденом. Я сам подам рапорт. Ведь не с пустяком же ты ехал?

– Товарищ капитан, я вам скажу позже.

– Почему не сейчас?

– Доедем до моста...

– А что – мост? – впился в меня глазами пограничник.

Я молчал. Доброжелательность на лице капитана сменилась разочарованием, враждебностью. Чем-то озабоченный, что-то решая, он посмотрел вперед на дорогу.