Текст книги "Охота на тигра. Танки на мосту!"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Ему нечего сказать, – заявил пограничник, поворачиваясь к нам. – Он врет, водит нас за нос, думает выпутаться. Он немецкий диверсант!

Володька понял, пожал плечами – кто его знает, может быть, и так.

– Его послали взорвать мост в тылу у наших, – взвинчивал себя капитан. – Таких нужно стрелять, как бешеных собак, на месте. И я тебя прикончу, слышишь? – он вытащил из кобуры свой ТТ. – Сейчас пулю получишь!

– Не надо, капитан, – запротестовал Володька, заслоняя меня своим плечом. – Довезем, там разберутся...

– Говори правду, мерзавец! Говори!

Дуло пистолета было обращено на меня, но я смело глядел в глаза капитана. Не такой он простофиля, чтобы застрелить «языка». Кроме того, у меня был опыт, меня уже раз расстреливали... А он ярился, психовал:

– Говори!!

Как-то еще до войны отец сказал мне: «Берегись дурней. Самая страшная авария – столкновение с дураком». Неужели сейчас был именно такой вариант? Мои мысли прервали выстрелы, раздавшиеся впереди, и крики: «Стой! Стой! Остановить машину!» Капитан оставил меня в покое, нагнулся к дверце кабины, что-то сказал шоферу и, выпрямившись, закричал, грозя кому-то пистолетом:

– С дороги! Выполняю спецзадание генерала. Товарищ капитан, не имею права задерживаться. У меня «язык» – немецкий штабной офицер. Не имею права задерживаться!

Машина замедлила ход, но прошла, не останавливаясь. Я увидел позади стоявшего на обочине и сердито глядевшего нам вслед командира с расстегнутым воротником гимнастерки и рассеявшихся по полю бойцов, копающих окопы.

– Вот еще герой мне нашелся, – гневно фыркнул командир пограничников. – Оружием грозит... Своих людей растерял, я ему оборону держать должен.

– Хватит! – сердито поддержал капитана старший сержант. – Мало наших на границе полегло... Где они были тогда?

Слова старшего сержанта не удивили меня. Пограничники в первые часы и дни войны приняли на себя удар намного превосходящих сил противника и сражались героически. Видать, и этим досталось... Да и совсем недавно они попали в переплет, едва ушли от гитлеровских танков. Нет, капитан, можешь кричать на меня, можешь грозить пистолетом, а я на тебя не в обиде. Не будь только дураком...

– Стой! Стой! Стрелять буду! – раздался впереди тонкий, отчаянно-требовательный голос.

Капитан вскочил, закричал:

– С дороги!

– Стой!!

Взвизгнули тормоза, машина остановилась. Из-за резкого торможения мы чуть не вылетели из кузова. Лежавший без сознания раненый пограничник застонал. Я быстро оглянулся и увидел перед машиной, почти у самого радиатора девушку в военной форме с пистолетом в руке. Она стояла, широко расставив ноги, с решительным, неустрашимым видом. Я узнал ее...

– Капитан, вы должны взять тяжелораненого. Это командир полка, майор.

– Давай! – после секундного колебания согласился пограничник. – Старший сержант, помогите ей.

Старший сержант и несколько молчаливых пограничников открыли правый борт, прыгнули на землю. Остальные по знаку командира потеснились, освобождая место. Майора положили рядом с тихо стонавшим раненым пограничником.

– Спасибо, капитан, – сказала девушка, влезая на машину.

Она тотчас же присела на корточки, склонилась над раненым. Как она извелась за эти сутки! Я глазам своим не верил – кожа да кости. Лицо стало еще темней, точно обуглилось на солнце. Только глаза остались прежними. Сколько в них было доброты, сочувствия, страдания, когда она, бережно поддерживая рукой голову раненого пограничника, подкладывала под нее свою свернутую шинельку...

Где же я видел такие лица и глаза? Почему мне был знаком этот нежный изгиб тонкой шеи? И я вспомнил наконец... Лицо девушки было похоже на лик скорбящей богоматери с темной иконы древнего письма. В первое мгновение я даже испугался такого необычного сравнения, но тут же убедился в его точности. Мой школьный товарищ, мечтавший стать художником, увлекался творениями старых мастеров кисти. Кроме многочисленных репродукций церковных фресок, палехских миниатюр, у него имелось несколько настоящих икон, раздобытых где-то на Севере, в глухих кержацких селах. Я не раз высмеивал его, называл новоявленным богоискателем и поражался, как может он восхищаться этой поповской рухлядью, а он горячился, убеждал, что религия тут ни при чем, что это произведения искусства, шедевры старых мастеров, запечатлевших не божественное, а общечеловеческое. Андрей Рублев, ангелы с иконы псковской школы, Палех... Я глазел на закопченные, потрескавшиеся, покрытые пятнами от сырости лики, смотревшие на меня с цветных репродукций, на тонконогого всадника в развевающемся плаще, поражающего игрушечным копьем крылатого змия, и недоумевал – что же здесь общечеловеческое? Сейчас я видел перед собой живое лицо, темное и скорбное, как у тех, на иконах, вобравшее, впитавшее в себя страдание всех матерей на свете. Нет, не богов писали безвестные, даровитые богомазы-самоучки.

– Ну, ты отважная девчина, – капитан тряхнул головой, не то одобряя, не то порицая храбрость девушки. – А если бы не остановились... Стреляла бы?

Санинструктор подняла на него печальные глаза.

– Не знаю... – призналась она. – С места я бы не сошла.

– Могли бы задавить.

Девушка рассеяно пожала узкими, покатыми плечами, – могли, конечно. Видимо, ее не очень-то трогала своя личная судьба. Она снова наклонилась к раненому пограничнику, подняла его руку, сжав ее пальцами у запястья, слушая пульс. Грустно покачала головой и, вынув из сумки кусочек бинта, смочив его водой из фляги, вытерла губы раненому.

– Как звать тебя? – спросил капитан, приглядываясь к девушке.

– Зульфия.

– Цыганка?

Очевидно, этот вопрос был неожиданным для девушки или, наоборот, ей часто задавали его. Она засмеялась, показывая великолепные белые зубы, отрицательно покачала головой.

– Какая национальность? – допытывался капитан.

– Советская... – все еще улыбаясь, ответила Зульфия. – Я метиска. Отец грузин, мать украинка, имя азербайджанское, выросла в Тбилиси.

– Полукровка, значит... – усмехнулся одной щекой капитан.

Это было, пожалуй, грубо даже для солдафона. Так говорят о лошадях, животных. Все же балда капитан... Девушка утвердительно кивнула головой, но тут же опомнилась, и ее смуглый лоб перерезала морщинка.

– Товарищ капитан, а вы что, чистых арийских кровей?– спросила она удивленно и не без ехидства. – Имеете диплом с племенной выставки или справку о расовой благонадежности ваших предков до седьмого колена?

Я даже ахнул, услышав такое. Как она его подколола! Умна, много читала, язык, что бритва. «Справка о расовой благонадежности...» Я знал, гитлеровские ученые додумались до такой глупости, в Германии выдавали такие справки и именно «до седьмого колена». Обладатель справки считался истинным арийцем. Но знал ли об этом командир пограничников, дошел ли до него весь яд язвительного вопроса девушки?

Капитан словно поперхнулся, даже порозовел от смущения. Зульфия заметила это, сжала губы, чтобы сдержать победную улыбку: усталые, воспаленные глаза ее смеялись. Но, видимо, капитан ей все же нравился. Еще бы, такой молодец, щеки – кровь с молоком, боевой орден на груди! С бессознательным женским кокетством девушка подняла руку, и тонкими пальцами начала поправлять растрепавшиеся черные волосы.

– Зеркальце дать? – спросил капитан.

– Пожалуйста, – вспыхнула Зульфия. – Я свое давно потеряла.

Она не стала ахать и охать по поводу своего «ужасного вида», как это делает большинство девушек в таких случаях. Поглядев в зеркало, Зульфия только качнула головой, и глаза ее стали тоскливыми. Она сейчас же вернула зеркальце капитану. Вид ее действительно был ужасен. Но и такая, одетая в помятую, припорошенную пылью гимнастерку, мужские кирзовые сапоги, подурневшая от недосыпания, подавленная беспрерывным, похожим на бегство отступлением наших войск, и такая – измученная, несчастная, отчаявшаяся Зульфия была прекрасна!

Кажется, капитан понимал, чувствовал это. Может быть, он, как и мой товарищ-художник, разбирался в искусстве древних мастеров-иконописцев, может быть, просто был поражен ее необычной, редкостной красотой – не знаю, но я безошибочно угадал, что девушка нравится ему. Мне почему-то было больно сознавать, что их уже связывают первые нити приязни, пусть непрочные, пусть еще ничего не значащие, но уже возникшие. Да, мне было больно, я, кажется, завидовал, ревновал. Я думал, каким бы взглядом наградила меня Зульфия, если бы узнала, кто я и что вынес этой ночью. Терпи, казак. Терпи, тайный рыцарь Родины...

– Товарищ капитан, а почему я должна была угрожать оружием вашему шоферу? – спросила вдруг Зульфия строго. – Почему вы сразу не остановили машину?

– Милая моя! – весело воскликнул капитан. – Имеется по меньшей мере три уважительных причины. Ты сама видишь, машины переполнены. Во-вторых, я выполняю спецзадание генерала и очень спешу, – он мельком, но тревожно взглянул на часы. – И в третьих, мы везем важную птицу, пойманного диверсанта, который, надо надеяться, вынужден будет сообщить нам оч-чень интересные и важные сведения.

Неужели капитан верил в то, что говорил обо мне? Я уже не обижался, нет, не до обиды мне было, но мне трудно было допустить, что боевой командир настолько наивен или глуп. Я захотел заглянуть ему в глаза, но капитан перегнулся через борт к кабине.

Зульфия, стоило ей пробежать глазами по сидевшим в машине, сразу же поняла, кого следует считать «важной птицей», – только у меня одного не было оружия. На мне немецкие брюки, сапоги... Наши взгляды встретились. Она смотрела на меня испуганно, изумленно, чуточку приоткрыв свой маленький рот, словно девочка-дошкольница, увидевшая настоящую бабу-ягу.

Меня немножко рассмешило это, я улыбнулся ей, но, надо думать, улыбка получилась не такой, как я хотел, а жалкой, просительной.

– Не бойтесь, Зульфия, я совсем не тот, за кого меня принимают.

– Заткнись! – грозно крикнул капитан, поворачиваясь ко мне. – Рассказывать будешь у генерала.

«Он – дурак», – твердо и окончательно решил я.

– Ну, что у тебя? – раздраженно спросил капитан у вылезшего из кабины шофера. – Пошевеливайся! Ч-черт возьми... – Он недовольно взглянул на часы.

А Зульфия все еще не могла оторвать глаз от меня. Теперь ее губы были сжаты и лицо выражало не испуг, удивление, а гадливость и горячую, страстную ненависть. Я закрыл глаза и отрицательно покачал головой, пытаясь без слов дать ей понять, что она ошибается. Не помогло. Однако в глазах девушки появилось еще одно новое выражение: что-то во мне, в моем облике, видимо, озадачило ее, и тонкая морщинка снова появилась на ее лбу. Неужели запомнила?.. Я не ошибся – она узнала меня.

– Постойте... – сказала Зульфия, вздрогнув и слегка отпрянув назад. – По-моему, я его где-то видела. Ну, конечно, видела!!

– Вот как! – обрадовался и сразу подобрел капитан. – Где? – Он повернулся ко мне. – Она видела тебя?

Я молчал, решая, стоит ли мне рассказать капитану все начисто. Пусть даже не поверит он, сочтет мой рассказ наспех придуманной легендой, но Зульфия уже не сможет смотреть на меня такими жесткими, ненавидящими глазами. Она умна, почувствует в моих словах правду, догадается о многом. Однако мысль о том, что я во что бы то ни стало хочу выглядеть в глазах девушки романтическим героем, стремлюсь вызвать у нее восхищение и симпатию, эта мысль удержала меня.

– По-моему, он был в гражданском. – Не спуская с меня глаз, Зульфия облизала губы и добавила: – Да, он был одет в гражданский костюм.

– Сестра, ты что, видела его раньше? Знакомый? – спросил вдруг Володька, следивший за выражением лица девушки. – Скажи? Я ведь глухой. А то капитан, вижу, злится. А чего злиться-то – приедем на место, выясним.

– Это – конвоир, – объяснил капитан девушке. – Они захватили диверсанта, когда он переодевался в советскую форму. На горячем...

– Да, я видела его, – с готовностью кивнула головой Володьке девушка. – Это было в Беловодской. Он не хотел взять раненого. Я просила...

– Ты говоришь – не хотел взять раненого? – снова спросил мой конвоир и напрягся всем телом, ожидая ответа.

– Не хотел...

– Она правду говорит? – обратился ко мне капитан неожиданно мягким, прямо-таки ласковым тоном.

Я начал снова заводиться, зло меня взяло. Процедил сквозь зубы:

– Правду.

– Сволочь. Гад! – саданул меня локтем в бок Володька, прочитавший ответ на моих губах. Чуть мне ребро не сломал, медведь проклятый...

– Значит, тебе пришлось оставить в Беловодской тяжелораненого, и этот тип находился там? – продолжал расспрашивать девушку капитан. – Где? Во дворе? В хате? Это очень важно...

– По-моему, он какой-то родственник старика.

– Даже так... Ты помнишь тот двор, хату?

– Конечно! Это на той улице, по которой проходит шоссе, почти в центре станицы. Маленькая хатка, колодезь с журавлем.

– Правду она говорит? Не ошибается?

«Ну, на это – дулю с маком, капитан. Я даже твоему генералу о конспиративной квартире ничего не скажу. А раненого лейтенанта все-таки брать нельзя было... Одного пожалеешь – десять других можешь погубить. Вот она мудрость инструкции! Не глупые люди ее составляли, опытные». Я взглянул на Зульфию и не мог сдержать тяжелого вздоха.

– Почему ты в этой хате находился? Кто тебе старик, кем приходится?

Новый следователь... Третий допрос. Я даже улыбнулся.

– Потерпите, товарищ капитан, приедем к мосту, вы все узнаете.

Володька понял, что я сказал, поспешно заявил:

– Вот, вот, он и нашему старшему лейтенанту все про мост твердил.

– Суду все ясно, – удовлетворенно заключил капитан. – Подождем до моста... Только учти, ты для меня переодетый фриц, диверсант, я ни одному твоему слову не верю. И обращаться буду соответственно...

Он умолк, прислушиваясь. Самолеты гитлеровцев уже сделали несколько ходок на восток, но пролетали каждый раз очень высоко и стороной. Сейчас глухие взрывы раздавались позади нас, на западе. Они не умолкали.

– Авиация противника усиленно обрабатывает передний край, – словно гордясь своим умением по звукам боя определять расстояние, бодро сообщил старший сержант.

Капитан укоризненно посмотрел на подчиненного.

– Чему обрадовался, товарищ старший сержант? Там льется кровь защитников Родины. Забыл, как мы сражались на границе один против ста?

Старший сержант, видимо, почувствовал себя неловко, забегал глазками. Капитан, поглядывая на небо, с горечью продолжал:

– А нашей авиации не видно... Где вы, соколы, черт бы вас побрал! Вот тебе и война малой кровью, чужой земли не хотим, но и своей не отдадим...

Честное слово, мне показалось, что командир пограничников фальшивит. Может быть, потому, что я всегда недолюбливал громкие слова, пышные фразы, ложный пафос. Впрочем, что требовать от такого капитана. И тут я услышал простые, бесхитростные слова, больно отозвавшиеся в моем сердце:

– А там наши ребята...

Это сказал Володька. Он не слышал взрывов, но, очевидно, понял, о чем говорят капитан и старший сержант, и, поднявшись, стиснув зубы, смотрел на запад.

Застонал, приходя в себя, раненый пограничник, открыл глаза.

– О-о-о! Вас-с... Май...

Бойцы-пограничники, сидевшие все время молча и неподвижно, с суровыми лицами, повернули головы к раненому товарищу. Это были здоровые, плечистые, подтянутые ребята, один к одному, на подбор – в пограничные войска слабаков не посылают, и надо отдать справедливость капитану, дисциплина в его отряде была образцовой – бойцы и в машине вели себя точно в строю.

– Ва-ас... О-о-о! Вас... – стонал раненый.

Мне показалось, что старший сержант растерянно, вопрошающе взглянул на своего командира.

– Не слышишь? – сердито сказал тот. – Он тебя зовет, Василий. Дружок твой... Напои его. – И крикнул шоферам, копавшимся в моторе нашей машины: – Конец будет?

Раненый пограничник не смог сделать и двух глотков из горлышка фляги, поперхнулся, пустил пузыри, застонал и умолк, видимо, потеряв сознание.

«А все-таки, почему они сидят, точно воды в рот набрали?» – подумал я, рассматривая лица пограничников. Может быть, я не подумал, а произнес это вслух, потому что капитан, словно отвечая на мой вопрос, весело окликнул своего бойца:

– Василенко, что молчишь? О женке думаешь?

– Так точно, товарищ капитан, – отозвался Василенко.

– А ты Семиколенов? Тоже свою Катюшу вспоминаешь?

– Так точно, товарищ капитан.

– Не волнуйся, никуда не денется твоя баба. Как это в песне поется: «Береги страну свою родную, а сосед Катюшу сбережет...»

Капитан щелкнул пальцами, и его бойцы, точно по команде, дружно засмеялись.

– Почему мы стоим? – морщась от боли, тихо произнес майор. – Капитан? И, кстати, прекратите ваши пошлые шутки...

– Сейчас поедем, товарищ майор, – успокоил его командир пограничников. – А шутки... Приуныли мои ребята, хотел развеселить. – Он взглянул на часы, поднялся и крикнул шоферам: – Под расстрел меня хотите подвести, разгильдяи, хрен вашей капусте!

Вынужденная задержка беспокоила меня не меньше капитана. К счастью, мотор завелся, и мы двинулись вперед.

Зульфия проверила пульс раненого пограничника, качнула головой.

– Не дотянет? – спросил капитан.

– Боюсь...

Но раненый очнулся, застонал, забормотал что-то невнятное. Зульфия заботливо наклонилась к нему.

– А ведь мы с тобой так и не познакомились, – торопливо сказал капитан, протягивая девушке руку. – Капитан Павлов, без пяти минут майор, представлен к третьему ордену, второй должен вручить наш генерал сегодня.

Зульфия пожала руку капитану и в тон ему отрекомендовалась:

– Санинструктор Гогодзе, без пяти минут врач, второй медали не имею, к первой пока не представлена...

Он прекрасно понял, что девушка высмеивает его хвастовство, но не обиделся и, смеясь глазами, долго тряс ее маленькую руку.

– Значит, студентка мединститута?

– Бывшая, ушла с третьего курса.

– Комсомолка-доброволка, – усмехнулся одной щекой (странная все-таки у него улыбка) капитан Павлов, – Молодец, хвалю за храбрость! Покажи-ка свою пушку. У тебя трофейный, кажется?

Командир пограничников спрашивал о пистолете девушки. Зульфия осторожно вытащила из сумки «вальтер», подала капитану. Он подбросил трофейный пистолет на ладони.

– Махнем? У меня ТТ...

– Не выгодно вам. В обойме всего два патрона.

– Только два? – удивился Павлов. Он вынул обойму, высыпал на ладонь патроны, подбросил их, как камешки. – Зачем же таскать, если только два патрона?

Девушка ответила не сразу. Я увидел тоску в ее глазах.

– Мне больше не нужно...

Капитан понял, застыл, жадно глядя в лицо девушки. Он ел ее своими рысьими глазами. И, кажется, в эту минуту он восторгался ею.

– Неужели? – хрипловато произнес он и точно проглотил горьковатый комочек, внезапно оказавшийся во рту. – Не испугаешься смерти?

– Что я? Моя смерть... – печально-насмешливая улыбка скользнула по губам девушки. – Сколько погибло, умерло на моих глазах, на руках у меня за эти дни. Люди какие! Думаете, лучше будет, если плен? Для девушки? Нет! Это было бы ужасно... Не хочу! – Черные запекшиеся губы Зульфии задрожали, она прикусила нижнюю, вытерла слезы кусочком бинта и добавила, всхлипывая жалобно, по-детски: – А наши все отступают, отступают, бегут почти от самого Ростова. Не могу видеть... Сил нет.

– Неужели вы решитесь? – тихо спросил капитан, впервые обратившись к Зульфии на вы. – Смерть – это конец всему... А плен... Все-таки жизнь. Такая молодая...

Девушка не ответила. Наша машина остановилась, снова заглох мотор.

– Капитан, слышишь, капитан, – открыл глаза майор. – Брось! Не играй у нее на нервах. Вези скорей.

Лежащий рядом с майором боец-пограничник застонал и, хватая губами воздух, забормотал свое, непонятное. Мне показалось, что я различаю некоторые слова, хотя он и не договаривал их.

– Живей! – крикнул шоферам капитан, торопливо вставляя патроны в обойму.

– Что он говорит? – толкнул меня локтем Володька, напряженно следивший за движением губ раненого.

Поразивший всех нас выстрел раздался в то мгновение, когда Зульфия нагнулась к раненому, а капитан ударом ладони загнал обойму в ручку «вальтера».

Пуля попала в голову пограничника. По телу раненого пробежала судорога, и оно замерло. Все оцепенели от неожиданности.

– Ш-што? – вскрикнул побледневший капитан. Недоумевая, видимо, не в состоянии поверить в то, что произошло, он посмотрел на трофейный пистолет и гневно швырнул его под ноги Зульфии.

– Мальчишка! – послышался отчетливый голос майора. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. «Военная косточка», он знал, что может случиться, когда играются с оружием.

– Капитан... – Володька моргал глазами, точно стараясь стряхнуть что-то прилипшее к его ресницам. – Знаешь, капитан, за это... будут судить.

Старший сержант, не проронивший ни слова, нервно вертел головой, точно воротник гимнастерки стал вдруг тесен, душил его. Бойцы-пограничники сидели по-прежнему молча, напряженно невозмутимые, но на их лица словно упала тень. Один, тот, чьи колени упирались в мои и чей недружелюбный взгляд я несколько раз улавливал на себе, угрюмо покосился на вытянутое тело товарища. Другой, сидевший у заднего борта, поднял на секунду лицо к небу и что-то прошептал беззвучно. Точно слова молитвы...

– Он мертв, – сказала Зульфия, опуская руку убитого.

Капитан, бледный, отрешенный, не обращая ни на кого внимания, опустился на одно колено и прикоснулся губами к щеке мертвого.

– Вот оно, трофейное оружие... Прости, Иванов... Прощай, Иванов, боевой мой товарищ, друг.

– Разве не бывает несчастных случаев? – заторопился с оправданием своего командира старший сержант. – Он все равно бы... Сколько крови потерял. Не жилец на белом свете.

Что я видел, что слышал? Товарищи... Несчастный случай? Неумелое обращение с трофейным оружием? Неправда! Ведь капитан Павлов убил, умышленно прикончил своего раненого бойца, пробормотавшего вдруг немецкие слова. Раненый просил воды: «вас...» это «вассер». Он обращался к богу: «Май...» это «майн готт», он звал свою мать: «му...» – «муттер».

И на меня хлынуло волной все, что исподволь накапливалось в сознании, что неясно, но все сильней и сильней тревожило меня с тех пор, как я увидел рысьи глаза командира пограничников. «Гитлеровцы! Сидящие со мной в машине пограничники – переодетые в нашу форму гитлеровцы, капитан Павлов – гитлеровский офицер!» Мне показалось, что наша машина с полного хода валится в кювет, опрокидывается.

Но машина стояла на месте. Мчались мои мысли, обгоняя одна другую, споря, опровергая, разъединяясь по многим руслам, сливаясь воедино. Все события с того момента, как старший лейтенант-артиллерист произнес, опуская бинокль: «Кажется, это наши... Откуда они взя-лись?» – все эти события в обратной последовательности замелькали перед моими глазами, как на экране, точно они были засняты на пленку, и киномеханик пустил пленку не с начала, а с конца. Капитан Павлов стреляет в своего раненого, произносящего в бреду немецкие слова, из своего немецкого пистолета (очевидно, это имеет для него какое-то значение – свой поражен своей пулей). Поэтому-то он и попросил Зульфию показать ему «вальтер». Убийству раненого предшествует не случайно затеянный разговор о жизни, смерти, самоубийстве. Капитан неприятно поражен и в то же время восхищен решением девушки не попадать живой в руки врага. Своим презрением к смерти «полукровка» поставила себя выше него, немецкого офицера, арийца – все-таки она женщина, слабый пол, и мужское самолюбие задето. Его начинает беспокоить бормотание раненого – угроза разоблачения. Слова Зульфии о справке расовой благонадежности заставляют капитана смутиться, покраснеть (он-то в свое время получал такую справку!). Принято решение взять на машину Зульфию и русского раненого. (Боялся, что девушка не сойдет с дороги и, кроме того, сообразил, что Зульфия на машине отличная маскировка). Он не выбрасывает меня и Володьку из машины, поняв, что я для него, кто бы я ни был – советский разведчик или попавший в плен к русским немецкий диверсант – неожиданная, восхитительная находка, огромная ценность. Он инсценирует бой с якобы преследовавшими его немецкими танками и мотоциклами. (Мотоциклисты явно переусердствовали в спектакле, и один или два из них поплатились жизнью за это. Что ж, всего предусмотреть нельзя, в таком деле могут быть жертвы). Он выбрал время для начала операции – не ночь, а раннее утро. Дело не только в том, что ему нужно было, чтобы русские на передовой линии увидели, в какую форму одеты солдаты на машинах, имелся еще точный психологический расчет, ведь не днем, а ночью совершается большинство обдуманных преступлений. «Яко тать в нощи...» А тут в открытую, при белом свете дня! Кто подумает, решится заподозрить? Неясным было одно: почему самолет сбросил бомбу на машины? Ошибся? Не предупредили летчиков? На этот раз не сработала хваленая немецкая предусмотрительность, пунктуальность? Все остальное сходилось... Гитлеровцы! Я ехал с ними. С теми, кто должен захватить мост на реке Равнинной? Возможно... Конечно! Несомненно!! Это – они... Макс не знал подробностей, он высказал предположение: может быть, парашютный десант... А они на машинах!

Всё сходилось, и всё же мне трудно было поверить. Я испытывал странное чувство нереальности всего происходящего, знал, что еду с гитлеровцами, и не мог окончательно убедить себя в этом. Возможно, «капитан Павлов» обладал способностью внушения. Я не мог представить его иным и, если бы он внезапно оказался одетым в форму гитлеровского офицера, я бы воспринял это как нелепый маскарад. Мне, видимо, недоставало еще какого-то крохотного доказательства, подтверждения, и я его тотчас же получил. Даже в эти трудные, ошеломляющие мгновения моя башка работала четко, на все каналы, на все извилины. Не успел «капитан Павлов» сложить руки на груди убитого и подняться, как я наклонился к сидевшему напротив меня «пограничнику» и тихо шепнул ему по-немецки: «Другого выхода не было...» Громила встрепенулся, точно его шилом кольнули, изумленно и испуганно вытаращил на меня глаза. Он знал немецкий...

Теперь я уже не сомневался, знал твердо – гитлеровцы. И понял, что все пережитое мной до сих пор, все мои удивительные похождения – детский лепет на лужайке, и что самое главное и страшное только начинается. «Спокойно! – приказал я себе. – Игра еще не проиграна. Что знает о тебе «капитан Павлов»? Начнем с этого...»

«Капитан Павлов» знал обо мне многое... Ему, возможно, сообщили (наверняка!) о похищении мотоцикла и более чем странном поведении связного, исчезнувшего вместе с раненым танкистом. Он знал, что мне нужно во что бы то ни стало и как можно скорее добраться до моста на реке Равнинной... Ему известно, где я находился за несколько часов перед тем, как гитлеровские войска заняли Беловодскую. Он легко может найти (Зульфия, Зульфия!..) хату Ивана Тихоновича... Еще что? То, что я сменил мундир на гимнастерку. Всё? Нет, еще, по-видимому, и то, что я прекрасно владею немецким языком. Может, это и было одной из причин, заставивших его пристрелить раненого. Теперь всё, итог подбит, подводим черту.

Минуточку! «Капитан Павлов» предполагает, что я советский разведчик и везу своим какие-то важные сведения о противнике. Бог с ним, пусть не сомневается... Но может ли он предположить, что эти важные сведения касаются того сверхсекретного задания, которое поручили ему? Исключено! Да, он знает, что я стремлюсь к мосту, и это его смущает, но он не может допустить даже мысли о том, что план операции, разработанный в обстановке строжайшей военной тайны и известный до начала ее осуществления, – до утра сегодняшнего дня – лишь двум-трем высшим гитлеровским офицерам, еще ночью стал достоянием советской разведки. Ведь и Макс ничего не знал, он сделал всего лишь логический вывод: если план наступательных действий на завтрашний день разрабатывается с учетом того, что танки должны пройти по неповрежденному мосту с ходу, то кто-то должен захватить мост еще до появления танков и помешать советским саперам взорвать его. И он, Макс, знал еще и о существовании дивизии «плаща и кинжала»...

«Капитану Павлову» было известно обо мне много, очень много, но не главное – то, что я знаю о нем всё. Выгодно ли мне это? Увидим... Пусть пока пребывает в уверенности, что он для меня по-прежнему бравый, бесстрашный командир отряда советских пограничников, выполняющих какое-то спецзадание какого-то генерала.

Машина тронулась. Мне захотелось взглянуть на того, с кем выпало мне, образно выражаясь, скрестить шпаги, но я не мог заставить себя сделать это. «Капитан Павлов» чем-то подавлял меня, расслаблял мою волю. Мне казалось, что стоит нашим взглядам встретиться, и он отгадает все мои мысли до донышка. Может быть, его проклятые рысьи глаза и вправду обладали какой-то силой внушения, и я ощущал эту силу.

Все-таки я заставил себя взглянуть на него, выдержал ответный взгляд и даже улыбнулся скорбно, понимающе. Сам не знаю, как это получилось, но неясная, загадочная улыбка пришлась к месту. Она сбила с толку «капитана», глаза его расширились, какие-то светлые шторки приоткрылись в них, он точно спросил ими испуганно: «Ты что? Ты кто?» – «Кто, кто... – ответил я ему также одними глазами. – В том-то и дело, приятель. Поломай свою арийскую голову хорошенько!»

Я перевел взгляд на притихшую, печальную Зульфию, и необычная красота девушки снова поразила меня, обдала сердце радостным теплом и грустью. Не сможет она помочь мне. А я? Смогу ли я спасти ее, раненого майора, Володьку и тех многих, которых я не знаю, но чья судьба волей случая вверена мне? Невольно повел взглядом по рядам «пограничников» – сидят здоровые, мускулистые, настоящие волкодавы, только без ошейников.

«Капитан Павлов» решил разрядить похоронную атмосферу. Я услышал его бодрый голос:

– Зульфия, «не грусти и не печаль бровей». («Знает, сукин сын, Есенина», – мысленно отметил я). Пулю злую не вернешь, товарища не воскресишь... Ты лучше мне посочувствуй – могут разжаловать, и вместо того, чтобы орден дать, в штрафбат упекут. Эх, все равно где воевать, где голову сложить, только бы фашистов одолеть!

«Старший сержант» обрадовано и глуповато засмеялся.

Все-таки на моих глазах творилось что-то невероятное, не укладывавшееся в сознании: молодой гитлеровский офицер среди бела дня ехал по нашей земле, в тылу у наших войск, вез своих волкодавов, большинство которых не знало и одного русского слова, лицедействовал как мог и даже весело кокетничал с умной советской девушкой, зная, что готовит ей гибель и жаждет этой гибели! Я искал слово, которое бы точно и полно определило сущность «капитана Павлова», и не находил. Даже такие слова, как авантюрист, зверь, садист, изверг, чудовище, казались мне слишком слабыми, бледными для него. И вдруг меня осенило: так называемый «сверхчеловек»! Вот оно!