Текст книги "Грязь"

Автор книги: Никколо Амманити

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Бумага и металл

Бумага

Странное было утро. Может, дело в серой неподвижной пелене, затянувшей все небо над городом, а может, я просто плохо спал. Не знаю. Во всяком случае, на работу я пришел в обычное время.

В то время я работал на санэпидстанции второго округа и ни черта не делал на работе целыми днями. Работы-то было достаточно, но мне всегда удавалось отвертеться под предлогом каких-нибудь мифических поручений.

Работал я в отделе дератизации и дезинфекции.

Если ваш дом переполнен блохами, облепляющими ваши ноги, словно живые черные носки, у вас есть лишь один выход – вызвать нас. Если ваш чердак набит мышами, а из унитаза лезут крысы, огромные, как собаки, мы приедем и пройдемся по вашей квартире огнем и мечом.

Короче, в то утро я явился на работу в настроении более поганом, чем обычно. Хотелось остаться дома. Томба должен был выйти на поле в 11.30, и я прикинул, что смогу вернуться около 11-ти и хорошенько подготовиться. Войдя, я сразу увидел Франко, швейцара, который сидел в будке охраны и играл в карты с Кармелой, вахтершей. Каждый день одно и то же. Он вечно проигрывал.

«Эй, Колуцца, там тебя Микелоцци ищет…» – сказал швейцар, продолжая глядеть в карты.

«А чего ему надо?»

«А я почем знаю…»

Я фыркнул и вызвал лифт. Микелоцци, если кто не знает и, надеюсь, никто из вас никогда не свяжется с таким типом, – настоящий мудак. Он тогда моим начальником был, и когда ему что было не так, орал до хрипоты, брызгал слюной и краснел весь.

Просто кара Господня.

Я нашел Микелоцци в его кабинете и спросил, чего ему надо. Он спокойненько сидел в кресле и трепался с женой по телефону. Махнул мне, чтобы я садился. Я сел и закурил…

«Слушай, не надо мне готовить макароны с соусом, филиппинка туда кладет слишком много чесноку… А мне потом с людьми разговаривать… сделай что-нибудь полегче, не знаю, макароны с грибами и сосисками…»

Наконец он повесил трубку.

Мне хотелось спросить насчет легеньких макарон с грибами и сосисками, но я спросил просто:

«Что такое?»

«Послушай-ка, Колуцца. Сегодня Носкези и Ферри понадобится твоя помощь. Есть одна грязная работенка. И смотри, Колуцца, если узнаю, что ты подрался, я тебе такое устрою, что тебе и не снилось. Предупреждаю».

«Не горячитесь, шеф. Полтора слова вполне достаточно. Только спокойно, предоставьте все мне».

Я вышел чертыхаясь. Попал так попал. Прощай, первый тайм. Прощай, Томба. Я пошел к Носкези и Ферри, которые, как всегда, засели в снэк-баре «Римская жемчужина». Они пили кофе и говорили о «Лацио», о долгах клуба и о матчах между местными.

«Эй, Ферри, что у тебя там сегодня такое важное, что ты Микелоцци напряг мне сообщить?»

Ферри десять лет как работал в отделе дератизации, и его все считали за старшего. Он был довольно сухощавый, с длинными седыми волосами, ноги у него были кривые, руки огромные и живот круглый и надутый, он ему оттягивал свитер и свисал над штанами. На носу у него были две лупы, от которых глаза казались крохотными, с булавочную головку.

«Носкези знает, это ему звонили».

Носкези был мой приятель. Брат. Я с ним тогда часто выбирался. В бильярд вечерами ходили в Сан-Лоренцо и делать ставки в Кампанеллу.

«Позвонили из кондоминиума на Монте Сакро. Говорят, что из квартиры одной бабки воняет страшно».

«Ладно. Поехали. Только прямо сейчас, если пошевелимся, то я успею еще Томбу посмотреть».

Мы влезли в знатную тачку, которую нам округ предоставлял, развалюху «фиат-панду» цвета детской неожиданности, и нырнули в сумасшедший поток транспорта.

Выгрузились через полчаса у одного из этих домов, которых много настроили в пятидесятые, обычных для такого квартала. Напялили снаряжение: баллоны с ДЦТ за плечами, огнеметы под мышкой, защитные маски на голове, как шапки, мешки. Вошли во внутренний двор. Консьержка как нас увидала, кинулась навстречу.

Старушка была в теле, как, впрочем, большинство консьержек, на ногах – серебристые ботинки на толстой подошве.

«А, наконец-то приехали. Так больше продолжаться не может. Неплохо. Неплохо. Я уже больше не могу. Как только в этом доме что-то случается, сразу я виновата. Я им что, Господь Бог, что ли?»

Она была просто стихийное бедствие.

Ферри с обычной своей невозмутимостью сразу ей напомнил ее обязанности.

«Синьора?»

«Что синьора… А, хотите спросить, как меня зовут? Дельфина».

«Синьора Дельфина. Объясните нам, что случилось».

«Значит, так. На четвертом этаже корпуса С живет одна чокнутая. Бедняжка графиня Серпьери. Эта женщина с ума сошла десять лет назад, после того как у нее в ужасной железнодорожной катастрофе, вы же помните столкновение на железной дороге в Витербо в восемьдесят третьем? Погибли сразу муж, граф Джанфранко Серпьери, дочка восемнадцатилетняя и молодо…»

«Ладно, не надо нам жития, преставления и чудес графини. В чем суть? Что случилось?»

«Хорошо, хорошо. Бедняжка после катастрофы поехала головой. Опустилась. Ходила грязная, неопрятная, чем дальше, тем хуже. Потом у нее появилась мания. Стала тащить в дом всякую грязь, бродила по улицам здесь неподалеку с пакетом из магазина и доставала мусор из бачков. Мы ее пробовали остановить, да ничего не поделаешь. Килограммы газет, отбросов. Все подбирала и тащила в дом. Кроме того, у нее там куча кошек. Жильцы жалуются, но ее квартира – это ее квартира, и она в ней может делать что заблагорассудится. Так нам сказала охрана правопорядка. А неделю назад из ее квартиры вонь пошла страшная, по всем лесенкам, во все квартиры проникла. Люди взбесились. Во всем оказалась виновата я. Я пробовала стучать, но мне никто не отвечает. Я думаю, старуха померла там. Вы должны сходить посмотреть».

Вот это было дельце.

Скверное дельце.

Почему-то я в последние пару месяцев влипаю во всяческие истории.

Носкези возражал, что это дело полиции, правоохранительных органов. И был ведь прав. Ферри сказал только:

«Да ну, не хнычьте. Вы это Микелоцци объяснять будете?»

Корпус С стоял темный, одинокий и кривой в глубине за площадкой, где дети катались на велосипедах и играли.

Синьора Дельфина показала дорогу.

Лестницы в доме были крутые, кривые и темные.

По мере того как мы приближались и потом поднимались по лестнице, воздух становился зловонным, сладким и тошнотворным, от него дух захватывало и голова кружилась.

Носкези было плохо, он повторял, как пластинка, которую заело:

«Ну и вонища, ну и вонища».

Ферри молчал.

Когда оказались на четвертом этаже, думали, сдохнем. Консьержка, затыкая рог рукой, указала на дверь. Ничего особенного, самая обыкновенная дверь в квартиру самого обыкновенного дома.

Мы позвонили.

Ничего.

Постучали.

Ничего.

Позвали ее:

«Графиня Серпьери! Графиня Серпьери, откройте! Откройте, пожалуйста…»

Ничего.

«Выломаем эту дверь. Носкези, дай мне лом», – сказал я, отдуваясь.

Не похоже, чтобы эта поганая дверь собиралась открываться. Стояла, как скала. Мы все втроем налегли, и постепенно замок отошел. Последнее усилие – и он с грохотом сдался.

Зловонная удушающая волна хлынула нам в лицо.

Запах разложения, тухлого мяса.

Носкези согнулся и выблевал на лестницу капуччино, суфле и сэндвич из «Римской жемчужины».

«Наденьте маски», – сказал Ферри.

Мы их тут же натянули. Махнули консьержке, чтобы отошла. Вошли по очереди, я и Ферри впереди, с баллонами за плечами, Носкези сзади, с огнеметом.

Перед нами был коридор, длинный, темный, с высоким потолком.

Газеты, которые графиня собирала бог знает сколько времени, были сложены друг на друга, в стопки, до самого потолка, все пожелтевшие, драные, пыльные.

Кучи. Груды. Кипы. Горы газет.

Посреди них старуха оставила узкий проход, чтобы пробираться. Узкий петляющий проход между стопок. У меня тут же случился страшный приступ клаустрофобии: если все эти стопки повалятся, мы тут и останемся.

Так мы и пробирались, друг за другом, в полумраке, стараясь не дышать. Проникли в большую комнату, которая в лучшие времена, вероятно, была гостиной.

Теперь там был склад.

Отбросы, куски мусора, естественные отходы сплошь покрывали грязный скользкий пол. Стены были вымазаны жиром или чем-то похожим. Обрывки газет, и на них – гнилые кости, протухшие объедки, испортившиеся остатки еды, приготовленной сто лет назад.

И везде спокойненько ползали жирные тараканы.

«Я все это спалю! Нужно все сжечь!» – заорал в ужасе Носкези.

«Успокойся, Носкези. Если ты тут огонь разожжешь, то все. Устроишь костерчик – из Париоли видно будет», – сказал Ферри.

«Неплохая квартирка. Славная хата. Где графиня? Пошли поздороваемся», – решил я. Где же померла эта свинья?

Кто может жить в таком аду, в этом кишечнике трупа, набитом дерьмом?

Мы прошли через гостиную и попали в другую комнату.

Вот там мне стало по-настоящему худо. Там мой желудок скрутило, он сжался и стал болезненно сокращаться. Там я почувствовал, что мой завтрак решительно поднимается по пищеводу.

На полу и на огромной люстре валялись и были подвешены трупы, склизкие тела, гниющие останки кошек. Добрая сотня разлагающихся кошек с содранной шкурой. С тех, которые висели, на пол тихо капало что-то жирное и бесцветное.

«Пошли, Колуцца. Бросим это!»

Ферри меня вывел из отупения. Странное ощущение было от этой комнаты.

Полумрак, страшная жара, солнце, проникавшее, как лучи прожектора, через задернутые занавески в этот кошачий апокалипсис, и вонь, сильная, несмотря на маску, наполняли меня, что странно, необыкновенным покоем.

Нездоровым покоем.

Эта неестественная тишина меня очаровывала.

«Да, пошли отсюда», – сказал я, приходя в себя.

«Ну же. Черт побери. Чего вам еще надо? Сваливаем. Убираемся из этого ада!» – орал Носкези, он был весь – комок нервов.

Но я хотел посмотреть, как померла эта бедолага. Хотел увидеть объеденный тараканами труп несчастной. Мало мне было того, что я видел.

Болезненное желание, грязное, такое, которое иногда заставляет меня идти дальше, упорствовать, хоть все внутри и требует остановиться, прекратить. Ну, в этот раз любопытство меня так и подмывало, нашептывало мне, чтобы я искал старушку. И кажется, в тот момент Ферри чувствовал то же самое.

«Где графиня? – спросил я. – Я хочу знать, где она».

«Колуцца, иди в зад. Чего ты как всегда. Вали отсюда, чего мы ждем?»

Носкези тянул меня за руку и всхлипывал.

«Пошли поищем ее?»

«Да, пошли поищем».

Мы пробрались через море дохлых котов и вошли в кухню. То же самое.

Эта ненормальная натянула веревки через всю кухню и развесила на них, словно тряпки, посиневшие останки, коричневые кишки, кровавые внутренности бедных животных. Бойня. Она развешивала это своего рода белье в определенном порядке. Кафель на стенах был вымазан засохшей кровью.

Унитаза в туалете больше не было. Просто черная дыра, из которой торчали кошачьи кости. Ванна была наполнена жидкой коричневой массой.

И везде мусор. Газеты. Плесень.

Носкези шел за нами и тихо матерился.

Мы вошли в темный коридор. В конце – полуприкрытая дверь. И оттуда пробивалась полоска желтого света.

«Это последняя комната. Она там», – сказал Ферри, указывая на дверь. Мы осторожно подошли, в горле стоял ком от долго сдерживаемого страха.

Не было слышно ни звука.

Только наше дыхание под масками.

Я открыл дверь.

Комната была большая. Спальня. Горячее солнце проникало сквозь ставни. Мусор. Опять газеты. Огромная кровать в центре комнаты.

Она была там.

Лежала свернувшись посреди огромной двуспальной кровати, заваленной газетами, лохмотьями, гнилыми фруктами.

Она была жива!

Лежала свернувшись и ела. Газеты. Отрывала кусочки и запихивала их в рот. Как белка.

Она была голая, седая, взлохмаченная. Смотрела на нас кроличьими глазами и ела, тяжело дыша.

Ее тело неестественно-белого цвета. Не просто белое, а цвета газетной бумаги. Грязное, желтоватое. Кожа шершавая. Были на ней как будто татуировки, как я потом понял, это от всего того свинца, от всей этой типографской краски, которой она наглоталась, пока ела газеты. Миллионы букв, слов, фраз, рекламных объявлений, финансовых статей, римских происшествий покрывали каждый миллиметр ее тела. Плечи, ноги, ладони, все было в a, Ь, c, цифрах, скобках, знаках.

Я подошел ближе.

Она живо уползла к другому краю кровати. Боялась. Дрожала.

«Успокойтесь. Мы пришли вам помочь. Не бойтесь».

«Колуцца. Вернись. Позовем кого-нибудь», – сказал Ферри сзади.

«Да, кого-нибудь из психушки…» – добавил Носкези.

Я не слушал. Хотел разглядеть ее получше. Я подумал, есть ли в этих фразах смысл или они случайно так расположились.

Я приблизился потихоньку, – так двигаются, желая поймать вспугнутое дикое животное. Мелкими шагами, стараясь не делать резких движений.

«Успокойтесь. Успокойтесь».

Я подошел к ней на пару метров. Не знаю, что я собирался делать, может, просто потрогать ее, схватить, вытащить из этого кошмара. Сделал еще один шаг, и она подпрыгнула.

Вскочила как безумная и стала носиться по комнате, прыгая на кровать и разбрасывая обрывки.

«Остановите ее», – заорал я.

Старуха тоже орала. Издавала что-то вроде громкого мяуканья, как гулящие коты.

Ферри попробовал ее остановить, но это было бесполезно. Она выскользнула у него из рук. Носкези тоже пытался ее схватить, но безуспешно.

Быстро она бегала. И исчезла, шурша, в коридоре.

«Она пропала», – сказал Ферри.

«Ладно, мы попытались. Вы довольны? А теперь сваливаем, черт возьми».

Носкези больше не мог. Трясся, как ребенок.

Мы вернулись в коридор, в этот темный проход.

Я устал от этого запаха, от старухи в надписях, от этой домашней бойни.

Шум в темноте.

Ферри заорал. Отчаянно заорал, потом еще громче.

Рухнул на пол.

«Феррриии! Что с тобой? Что случилось?» – спросил я, не понимая, в чем дело.

Попробовал отыскать зажигалку в одном из тысячи моих карманов. Нету. Ферри меж тем орал, как свинья под ножом. Носкези тоже вопил в панике.

«Что с тобой?» – спросил я Ферри, поднимая его с пола. Взяв за ногу, я понял, что джинсы его промокли.

Кровь.

«Эта сука меня ранила. Она меня ударила. Повредила мне ногу. Изувечила меня».

Я поволок его. Он чертыхался. В кухне мы расчистили место среди дохлых котов.

Потом это случилось еще раз, теперь с Носкези.

Я видел только тень, метнувшуюся из-за холодильника, пронесшуюся и пропавшую.

Носкези повалился на пол, на колени, и взвыл.

Одной рукой он зажимал другую. На нем был разрез, повредивший куртку и свитер. Оттуда уже лилась кровь.

«Сука драная. Что ты со мной сделала, черт возьми?»

«Убей ее. Убей ее», – орал Ферри на полу.

Я не мог соображать. Ничего не мог.

«Убей эту сволочь, Колуцца!» – хныкал Ферри.

«Я сам ее убью. Сейчас мы посмотрим…» – сказал Носкези и опустил немного рычажок огнемета, из которого тут же вырвался язычок пламени.

«Подожди, Носкези. Господи! Не делай глупостей», – сказал я, но было поздно. Я последовал за ним в гостиную.

Старуха забилась в угол.

Она хватала кошачьи скелеты и кидалась ими в Носкези. В руке у нее была бритва.

Это было зрелище. Ее газетная кожа была пропитана кровью, расплывшейся большими красными пятнами.

Носкези увеличил силу огня (напор горючей жидкости).

«Погоди. Погоди. Нееет. Боже!» – заорал я.

Поздно.

Носкези опустил рычажок до упора, обдав старуху длинным языком пламени, который обволок ее целиком.

Я подался назад. И смотрел, как она горит.

Она сгорела, и ее кожа не потрескалась, а сгорела. Тело не поджарилось.

Нет, она сгорела, как бумага, став одним огромным языком пламени.

Свернулась, почернела, превратилась в пыль. Поднялась в воздух, уже пеплом, клубясь над пожиравшим ее огнем.

Это была просто горящая газета.

Потом занялась вся квартира. Приехали пожарные и вытащили нас.

Металл

Даааа, еще, я сейчас умру, дааааа, не останавливайся, я кончаю. ААААА.

Я выключил видик.

Выключил телевизор.

Плоть. Огромные гениталии. Эрекции. Пот. Залпы эякуляций.

От всего этого секса у меня кружится голова, он раздражает меня, как стая каркающих воронов.

Эти кассеты доводят меня до изнеможения, выматывают.

Теперь это просто ритуал, который я совершаю каждый день перед мастурбацией.

Сначала смотрю кассету, потом онанирую.

Фильм – просто что-то вроде закуски.

Мои семяизвержения перестали уже восприниматься как реальность и обрели абстрактный смысл, вызванный общими метафизическими причинами.

Добром и злом, жизнью, проблемами размножения, деления ДНК, Богом.

Сегодня, однако, мне хочется чего-то более приземленного.

Хочется почувствовать другое тело, извивающееся под моим.

Хочется кончить куда-то, кроме собственной руки.

Не хочется спускать свою сперму в унитаз.

Хочется остаться в ком-то, кто шевелит ногами.

В нерешительности я брожу по квартире.

Решаю просто удовлетворить смутные желания, вертящиеся в голове, как дикие звери, обезумевшие в неволе.

Принимаю душ.

Вода стекает по моему телу светлыми струями, и это, вместо того чтобы успокоить, возбуждает меня еще сильнее.

Ты просто старый одинокий дурак.

В душе, вместе со мной, женщины, они целуют меня, ласкают, показывают мне все свои дела, непропорциональные, как в классических порнофильмах. Женщины с огромной грудью, темной и ужасающе набухшей.

Гипертрофированные молочные железы. Настоящие шары. Полушария, накачанные силиконом. Все, хватит.

Я одеваюсь.

Беру пачку денег.

Выключаю свет во всей квартире.

Выхожу на улицу.

Холодно.

Сажусь в свой серебристый «фиат» и еду.

Еду как сумасшедший по подземным переходам, уходящим в недра Рима. Выезжаю среди машин, стоящих неподвижно и лениво вдоль Муро Торто.

Гудя, въезжаю в Прати.

Улица Кола ди Риенцо.

Набережная Тибра.

Мной опять овладевает желание. Слава богу, это долбаное желание потрахаться снова захватывает меня, приводя в боевую готовность. Оно может даже стать опасным.

Потом сворачиваю на Олимпику и разгоняю машину за 150. Я тягаюсь с «гольфом-ГТИ» цвета металлик, вечным соперником. Я его делаю, рву на части, просто уничтожаю, разогнав все 128 лошадиных сил.

Сворачиваю направо и на бешеной скорости въезжаю в Олимпийскую деревню.

Сейчас девять вечера, и торговля телом уже потихоньку началась. Въезжаю следом за толпой машин на большую усаженную деревьями стоянку.

В одних машинах набившиеся туда молодые кобели орут, заводятся, толкаясь и хохоча до слез. Музыка орет на полную катушку. В других же одинокие мужчины, еще более робкие, чем я, опускают окошки.

Интересуются, спрашивают, договариваются.

Есть и идиоты, приехавшие поглазеть: они не могут заплатить за то, чего им хочется.

Только смотреть и можете, уроды. Бразильцы стоят по сторонам, голые, высокие, наглые. Странные красивые создания. Смеются, ссорятся, совсем не боятся холода. Меха.

Обтягивающие трусики. Каблуки-шпильки.

Один транссексуал с пышными золотистыми волосами просовывает голову в окошко моей машины. Он высоченный. У него огромные руки, которые в другое время, очевидно, заняты другой работой.

Он глядит на меня, словно я – именно то, что ему надо.

«Славный вечер», – говорит он.

«Славный вечер», – говорю я.

«Как тебя зовут, смугленький?»

«Марио».

«Привет, Марио».

«А ты кто?»

«Марго».

«Хочешь развлечься?» – опять спрашивает он.

«Сколько?»

«Для тебя немного».

«Сколько?»

«Шестьдесят в рот, сто – остальное».

«Да ты грабительница, Марго!» – смеюсь я.

«Но ты умрешь от счастья».

Я так и стою в ряду машин, не решаясь, как поступить.

Смотрю. Уезжаю.

Трансвеститы заржали, начали выхватывать друг у друга сумочки, плеваться, толкаться, кричать.

Сучки трусливые.

Одна из них нагло выпячивает два огромных шара, раздувающих кофточку.

Каждый раз одно и то же.

Они всегда ругаются.

Появляется полицейская мигалка.

Блики света в темноте.

Полицейские пытаются разнять их и смеются, дают им спустить пар, поплакать.

Еду дальше.

Пересекаю большую улицу, заполненную машинами, и попадаю в лабиринт улочек, где тусуются негритянские шлюхи.

Не вижу ни одной, кто бы мне хоть чуть-чуть приглянулся.

Отвращение, ничего больше.

Страшные, плохо одетые, в убогом тряпье. Бразильцы хоть вызывающие, возбуждающие.

Мне не хочется проводить ночь ни с трансвеститом, ни с негритянкой.

Чего мне хочется?

Хочется молодую белую девушку. Неопытную, но все умеющую. Романтичную и вульгарную. Вызывающую и робкую.

Я уезжаю.

Еду дальше.

Прибавляю скорость на пригородных дорогах. 120. 140. 160.

Я не хочу возвращаться домой так, неудовлетворенным.

Еду еще немного дальше.

Магнитола орет последний хит Донателлы Ретторе, «Di notte specialmente».

Думаю, отправлюсь расслабляться в Рома Л'Акуила.

Там я смогу ехать еще быстрее. Потом оставлю машину на заправке и поем в кафе.

Я уже собираюсь выскочить на кольцевую, как вдруг вижу девицу, идущую по противоположной обочине дороги.

Что она тут делает, на двенадцатом километре от Казилины?

Разворот на сто восемьдесят градусов.

Скрип колес по асфальту.

Подъезжаю.

Она мне сразу страшно понравилась.

Ей лет двадцать. Волосы короткие, темные. Высокая и стройная. Аккуратная грудь под светлой маечкой. Соски просвечивают. Полные губы накрашены темно-сиреневой помадой. Маленький носик. На ней мини-юбка и темно-красные колготки. И черные кожаные сапоги.

Опускаю окно.

Она оглядывается, словно смотрит, нет ли кого, потом не спеша приближается. Руки в карманах джинсовой куртки. Жует жвачку.

«Ты великолепна. Сколько возьмешь?» – спрашиваю, делая музыку тише.

«Не знаю, – она колеблется. – Немного».

Она чуть-чуть растягивает слова.

«Немного – это сколько?»

«Ты как думаешь, сколько стоит со мной переспать?»

Она оперлась на окошко. Кажется, нервничает и в то же время устала.

«Ну, не знаю».

Меня застали врасплох. По-моему, так она стоит все три полтинника. Говорю:

«Сто пятьдесят ты стоишь».

Она слегка задумывается. Поднимает глаза к небу и морщит лоб, подсчитывая в уме, потом говорит:

«Согласна. Я сажусь?»

«Конечно. Садись, садись».

Залезает в машину.

Я трогаюсь.

«Красивая машина!»

«Спасибо. Куда едем?»

«Прямо».

Так мы еще немного едем вперед. Движение довольно слабое. Город рассеивается, исчезает. Возникает убогий запущенный деревенский пейзаж, сараи сантехнических, керамических предприятий, завода алюминиевых труб.

«Можно, я сменю музыку?» – спрашивает она.

Мы слушаем последнюю песню Лауры Паузини, ту, с фестиваля в Сан-Ремо.

Она вытаскивает из кармана куртки кассету.

Вставляет ее в магнитолу.

Рок. Тяжелый металл.

«Это что?»

«Сепультура!»

«Ничего себе, круто».

Я кладу руку ей между ног, она делает вид, что не замечает.

Не раздвигает их.

Я вижу по сторонам неплохие грунтовые площадки, где можно притормозить.

«Остановимся тут?» – спрашиваю: мне уже немного надоело ехать.

«Слушай, тут метров через триста направо будет дорога. Езжай по ней».

«Куда ты меня везешь?»

«К себе домой».

«К тебе домой?»

Черт, ну и дела. Я-то думал, мы это сделаем в машине, а я, выходит, ее отымею в постели.

Круто.

Сворачиваю направо.

Дорога, по которой я еду, вся в ямах и грязных лужах.

Я уже перепачкал машину и боюсь за подвеску.

Проезжаем мимо пары развалюшек, заросшего футбольного поля.

«Почти приехали», – она указывает вперед, не переставая жевать.

Проезжаем еще пятьсот-шестьсот метров по грязному полю и останавливаемся перед старым покосившимся домом.

Три этажа.

Черепичная крыша.

Трещины.

Голая штукатурка.

На верхнем этаже свет.

«Вот и приехали», – говорит она и вынимает свою кассету.

Я включаю сигнализацию.

Забираю магнитолу.

Выходим.

«У меня тут машину не украдут?» – спрашиваю я, оглядываясь.

«Не беспокойся».

Иду за ней.

У нее просто классная попка. Она вытаскивает ключи. Отпирает замок на железной двери. Заходим.

Она включает неоновый свет, резкий и ненатуральный. Гостиная. Телевизор.

Диваны и кресла еще обернуты полиэтиленом.

Круглый стол. В центре тарелка для пиццы, а в ней горшок с засохшими цветами. Стены покрыты известью. На картинах нарисованы маслом грустные клоуны.

«Раздевайся!» – говорит она.

«Тут холодновато!»

«Поднимусь, включу отопление».

«Мы здесь будем?»

«Да, на диване».

«О'кей».

Она поднимается по лестнице наверх.

Радиаторов я не вижу.

Совсем.

Хоть и холодно, я возбужден. Мой дружок просится наружу.

Снимаю куртку. Снимаю ботинки. Остаюсь в трусах и рубашке. Она не возвращается. Потом появляется наконец. Она все еще жует свою американскую резинку.

Снимает куртку. Снимает мини-юбку. Трусики. Чулки.

Я тащу ее на диван. Она падает на меня. Я хватаю ее. Поднимаю ей руки. Стягиваю маечку. Снимаю трусики. Она позволяет.

«Тебе нравится, да? Тебе хочется?» – говорю я про себя, и не потому, что по ней это видно, а потому что я возбуждаюсь, когда говорю такие вещи.

Снимаю трусы и беру свой огромный член в руку.

Она лежит на диване, на полиэтилене, я – сверху.

Она глядит на меня томными глазами. Я ищу ее местечко.

Ввожу туда два пальца.

«Ааааааа», – ору я.

Сильнейшая боль в ухе.

Как ожог.

Открываю глаза.

Кто-то взял меня за ухо и выкручивает его, как мокрое белье.

«Ты что делаешь?» – сзади раздается суровый голос.

Меня, голого, стаскивают с дивана и швыряют на пол.

Холодный кафель.

Пытаюсь подняться.

Удар приходится мне по губе.

Я чувствую, что от удара о пол разбил десну.

Меня бьет коренастый мужчина. Волосы седые. Нос как у свиньи. Глаза бычьи. Зверская улыбка показывает обломки, похожие на зубы. На нем замызганная майка. Растянутые и драные серые фланелевые штаны. Все в известке.

В руке длинный зазубренный нож, из тех, которыми хлеб режут.

Откуда он взялся?

Что ему от меня надо?

«Ты что делаешь?» – спрашивает он.

«Кто… я?» – отвечаю, пытаясь подняться.

Он вновь швыряет меня на пол пинком.

«Ты!»

«Я?!»

«Да, ты!»

«Я заплачу. Заплачу».

«Ну, па, оставь его, не делай ему больно», – говорит девушка, натягивая трусики.

Она глядит на меня свысока, как милостивая мадонна.

Я боюсь.

Я до смерти боюсь и не могу не смотреть на этот чертов нож, который у него в руке.

Сейчас меня распотрошат, как свинью. Папа и дочка вместе. Завернут окровавленные останки моего тела в этот проклятый полиэтилен, которым закрыты кресла. Они его положили, чтобы их не запачкать.

Они всегда так делают.

Я знаю.

Мне очень плохо.

«Что ты хотел сделать с моей дочкой, поганец?»

«Ничего, клянусь».

«Как это ничего? Почему ты на нее навалился, как животное?»

Я не знаю, что ему ответить.

Плачу.

Ощущаю во рту приторный вкус крови и слез.

«Что ты хотел с ней сделать?»

Почему он опять меня об этом спрашивает?

Любому понятно, что я с ней хотел сделать. Черт возьми.

«Ээээ, поганец, ты отвечать будешь?»

Бьет меня в бок.

Я ору.

Девушка сидит и продолжает как ни в чем не бывало жевать свою проклятую американскую резинку.

«Ну?»

«…Я хотел… хотел… заняться с ней любовью. Я заплачу, за все заплачу, честное слово».

«Хорошо. Именно это я и хотел услышать. А теперь вставай».

Он поднимает меня.

Усаживает на диван рядом со своей дочкой, которая между тем вытащила из ящика плеер и разлеглась, надев наушники. Двигает коленками в такт музыке.

«Покажи-ка».

Отец подходит ко мне, поднимает мою губу и осторожно смотрит внутрь.

«Не беспокойся. Заживет».

«Чего вы от меня хотите? Денег? Машину?»

«Нееет, ничего такого. Меня твое добро не интересует. Я хочу, чтобы ты продолжал то, что делал с Присциллой. Хочу, чтобы ты совокупился. Хочу, чтобы ты занялся сексом. Но не с Присциллой, а с ее сестрой Пьерой. Увидишь, тебе понравится».

«Какая Пьера?» – спрашиваю я в отчаянии.

«Она с виду ничего, и ей очень хочется, бедняжке. Пришла пора размножаться. Иди».

Он снова берет меня за ухо, горячее и красное, и тащит.

«Куда вы меня ведете? Куда вы меня ведете?»

Он тащит меня через гостиную, за обеденный стол, за бар, к двери.

Открывает ее.

За дверью темнота.

Черное пространство, и никакого света.

«Давай, иди туда, там тебя ждет Пьера».

Я падаю на пол.

Ползу на четвереньках.

Цепляюсь за бар, моля о милосердии. О человеческом милосердии.

Он опять пинками отпихивает меня.

«Полегче, жеребец!» – говорит он, смеясь сквозь обломки зубов.

Хватает меня за волосы.

Поднимает с пола.

Крутит меня и толкает к двери.

Я упираюсь, но он сильнее.

Я сопротивляюсь, но сделать ничего нельзя.

Он швыряет меня.

«Неееет. Неееет. Неееет. Неееет. Неееет. Нееееет», – ору я и лечу в темноту.

Дверь закрывается.

Иииииеееееее. Бум.

Спускаюсь вниз, еще вниз.

Тяжело и неловко падаю на цементные ступени.

Ударяюсь головой.

В глазах у меня вспыхивают красные лампочки, идут фиолетовые круги.

Ударяюсь спиной.

Какое-то время лежу так, на полу, ощущая боль в теле.

Пробую пошевелиться, но не получается.

Поднимаюсь.

Ползу на одну, две, три ступени вверх, к двери, как раздавленный паук.

Дверь заперта снаружи.

Я принимаюсь колотить по ней кулаками.

«Откройте. Откройте. Выпустите меня, сволочи».

Не открывают.

Не открывают.

Не открывают.

Мне холодно.

На мне одна рубашка.

Я опять стучу кулаками.

Воздух сырой.

Странный запах, как будто чего-то протухшего и прогорклого.

Омерзительный запах смерти.

«Прошу вас, откройте. Ради бога, откройте. Заберите мою машину, только откройте. Пожалейте меня, прошу вас, прошу вас, прошу вас…» – повторяю я все тише.

Это продолжается очень долго.

Потом я решаю спуститься вниз.

Это плохо освещенный подвал.

Пол земляной.

В самой дальней части, под низким сводом, вижу кровать и телевизор. Тумбочку. Лампу. Телевизор включен. Кто-то лежит на кровати и смотрит его.

Смотрит «Доменика Ин [20]20
  Популярная воскресная телепередача.


[Закрыть]» Слышен голос Мары Веньер.

«Извините… Простите меня…» – говорю я, стараясь привлечь внимание.

Прикрываю как могу причинное место.

«Кто там? Идите сюда».

Женский голос.

«Меня зовут Марио. Но я не хотел вас беспокоить. Вы смотрите „Доменика Ин“…»

«Идите сюда».

«Я бы с удовольствием, но я без штанов…»

«Не стесняйтесь. Будьте как дома».

Подхожу, прикрывшись руками.

Это очень красивая девушка.

Со вздернутым носиком. Высокими скулами. Двумя горными озерами вместо глаз. Со светлыми волосами, поднятыми наверх. И нежными-нежными губами.

Она просто сказочная.

«Очень приятно, Реки Марио…»

Протягиваю ей руку. Она лежит неподвижно под одеялом, закрывающим ее по самую шею.

«Очень приятно, Нарди Пьера… Вы пришли за этим?»

«За чем?»

«Чтобы сделать мне ребенка. Отец сказал, что поищет кого-нибудь… Это вы?»

«Конечно. Конечно. Ваш отец попросил оказать такую услугу…»

Я говорю все это, пытаясь выглядеть солидно.

«Знаете ли, у меня есть одна проблема… Вы уверены? Я не хотела бы, чтобы вы потом жалели. И потом, я никогда этого не делала…»

«Никаких проблем. Правда. Это просто, позвольте мне…»

Я подхожу и целую ее, она закрывает глаза.

До чего же она хорошенькая!

Я снимаю с нее одеяло.

О господи!

Меня ослепляет металлический блеск. Вместо рук и ног у нее металлические протезы. Хромованадиевые сочленения. Длинные планки из углеволокна. Микрочипы.

Терминатор. Киборг.

«Но это ведь все немецкая техника. Вот это, – говорю я, указывая на амортизаторы, которые у нее вместо икр, – это от „Порше“, я их ставил на свою машину. Это вещь. А как так вышло?»

«Когда мне было десять, мне нравилось прыгать из машины в машину на ходу. Однажды как раз в этот момент одна машина свернула направо, а другая налево, въезжая в два параллельных переулка. Я осталась посередине, и… Теперь я никогда отсюда не выхожу. Они меня стыдятся. Я ржавею?»