Текст книги "Судьба драконов в послевоенной галактике"

Автор книги: Никита Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Меня зовут Джек Никольс, – твердо сказал я.

– Ббте, – покачал головой Валентин Аскерханович, – Пауль прав. Ты очень борзой. Тебе здесь не прожить. Слышь, Ббте? Ты не в карантине, это в карантине можно было даже сержанта жизни обучать, а в Северном, – Валя шмыгнул носом, – я вот тоже гордый был, уставник был.

– Я не гордый, – сказал я, – я просто – Джек Никольс.

Грузовик миновал кадки с пальмами, возле одной из которых сидела рыжая собачонка с лихо торчащим одним ухом и горестно повисшим другим, так что вместе они напоминали знаки восклицательный и вопросительный в конце гневного восклицания – и понесся вдоль стены с множеством разнокалиберных дверей.

Потолок здесь был так высок, что не диво было увидеть под ним птиц и в какое-то мгновенье забыть, что ты в подземелье.

Птицы, и в самом деле, метались вверху.

Валентин Аскерханович проследил мой взгляд и кивнул:

– Тут дыры неба – неподалеку.

Пару раз в карантине я видел длиннющие, уходящие вверх, суживающиеся вверху сияющей иголкой, звездой туннели – "дыры неба".

– Ну, – продолжил Валентин Аскерханович, – еще из пещер поналетели, там такие летающие крокодилы с бегемотами водятся, – Валя хмыкнул, – Пиздей Пиздеич кадок с пальмами наставил, вот они и поналетели, позасрали здесь все.

– Он, я вижу, – осторожно спросил Диего, – у вас вообще живность любит?

– Юннат, – скривился Валентин Аскерханович, – юный натуралист. У него в штабе, в кабинете, хомяк живет и попугай. Попугай дурной такой, ни хрена слов не знает. Пиздей Пиздеич его учил-учил: и "попка-дурак", и "Антоша хороший" – скорее бы хомяка выучил разговаривать, тупой, блин, попугай оказался, как бревно...

Грузовик остановился. Валентин Аскерханович заколотил в крышу кабины:

– Дальше, дальше, Витек. Этих раздолбаев в к нам определили.

Грузовик фыркнул и поехал.

– Эт, – Валя покачал головой, – совсем Витек мышей у нас не ловит. Видел же, что Пиздей Пиздеич недоволен, а тормозит у первой... Слышь, Ббте, Ббте, оглох? Ты не обижайся, у нас у всех кликухи. Вон даже Гордей Гордеича Пиздей-Пиздеичем прозвали.

– Валентин Аскерханович, – вежливо поинтересовался я, – у вас какая кликуха: п...бол или мудозвон?

На сей раз Диего не стал вмешиваться, и мне удалось отбить удар.

– Блин, – в бешенстве заговорил Валентин Аскерханович, – блин, да ты еще и драться умеешь? Ббте... пародист... К нему по-человечески, а он... драться умеет... он, – Валентин Аскерханович покрылся от волнения пятнами, ругается. С ним нормально разговаривают, а он – оскорбляет. Ты сам п...бол. Вот!

Грузовик остановился как раз, когда Валентин Аскерханович произносил "вот". Это вышло настолько забавно, что я рассмеялся.

Валя еще раз махнул кулаком, я ответил.

– Брэк! – услышали мы резкий, не слишком приятный высокий голос.

В кузов заглядывал здоровенный мужик с тоненькими, аккуратно пробритыми усиками.

– Мишель, – морщась от боли, сказал Валя, – вот пополнение привез. Ты за дежурного?

Мишель помолчал, потом спросил:

– Это они что же, всю дорогу тебя так мудохают?

– Нет, – начал объяснять Валентин Аскерханович.

– Понятно, – перебил его Мишель, – делают перерывы, чтобы отдохнуть... Ну, капитан ты, самый здоровый, подь, капитан, сюда...

Мишель спрыгнул с колеса и ждал меня внизу.

– Это такая борзота, – пожаловался Валентин Аскерханович, – он и полковника на хер послал.

– Правильно сделал, – кивнул Мишель, – туда ему и дорога... Знаешь. что он сегодня сделал?

– Ну?

– "Летающего воробья" выпустил... Здоровый, – крикнул мне снизу Мишель, – быстро вниз прыгай, сейчас меня будешь посылать.

– Как же это он, – искренно ужаснулся Валя.

– Мудак, – объяснил Мишель, – на волю птичку выпускаю...

Я спрыгнул вниз – и тут же получил в живот, в грудь, в скулу – удар за ударом.

Я упал и скорчился, стараясь не стонать от боли, закрываясь руками от возможных ударов.

На какое-то мгновение боль застила все мое существо, и я не расслышал, что говорил Мишель. Потом услышал:

–...Привезли, все нормально, а этот мудак открывает клетку, я, говорит, думал, это – птичка...

– А, – догадался Валя, – так это за "летающим" все сорвались?

– Сорвались, сорвались, – подтвердил Мишель и тронул меня за плечо, вставай, приехали.

Я поднялся. Диего стоял руки по швам, навытяжку.

Мишель деловито въехал мне пару раз по скуле, потом развернул меня и с силой дал под зад ногой.

– Таким вот путем, – объяснил Мишель, – чтобы руки не распускал. Марш в расположение! Живо! Что ты стоишь?

Лицо у меня горело. Нет ничего страшнее и унизительнее, чем идти с битой рожей и битым задом. Кто хоть раз испытал это – не забудет никогда.

Если хоть раз вам въехали в морду, а вы не смогли защититься, то чувство бессилия и унижения выжгут в вашей душе славный чудесный след, траншейку, и долго, долго на вашем небе вместо доброго солнца над вами будет нависать насмешливый кулак.

Но тут и неба не было, но здесь и удар кулаком по морде был не самое ей-же-ей – страшное. Подумаешь.

Вон Валентина Аскерхановича головой в унитаз окунули, а он – ничего. Жив и здоров, силен и весел.

Все дело в дивной способности человека забывать. Ведь если бы унижение, испытанное Валентином Аскерхановичем тогда, было бы живо в нем до сих пор, как бы он жил? Как бы он мог бы жить?

Он загремел бы в "вонючие" – и не вылезал бы из болота.

Валентин Аскерханович распахнул перед нами двери, тяжелые, кованые.

Казарма как казарма.

Двое "отпетых", голых по пояс, натирали пол.

– Хуан, Федя, – окликнул их Мишель, – кончай работы. Прибыло молодое пополнение...

– У, – подивился Хуан, – молодое пополнение уже получило в морду? Так скоро? Это, наверное, очень лихое молодое пополнение.

– Так, – сказал Мишель и ткнул в меня пальцем, – южный наглец. Докладывай.

– Джек Никольс. Бывший воспитанник седьмого карантина прибыл в третью роту "отпетых" Северного городка.

Валентин Аскерханович прошел к совей кровати, уселся на табурет и сказал:

– Он – пародист, блин, такие штуки отмачивает. Полковнику представляется: "Джек, ебте, Никольс, ебте. Прошу любить и жаловать, ебте. Пиздея чуть удар не хватил.

"Отпетые" и Мишель расхохотались. Диего заулыбался, я усмехнулся и тут же получил тычок в зубы.

– Рукоприкладство у "отпетых", – сказал я и потрогал расшибленную губу, – запрещено.

Мишель сунул мне кулаком в ухо.

Я шатнулся, схватил табурет, стоящий рядом, – и целый град ударов посыпался на меня.

Я свалился на пол, табурет брякнулся рядом со мной.

Боль, соленый вкус крови, бессилие и тяжесть собственного тела, ставшего просто мешком из боли и тяжести, придавили меня к полу.

– Ну, – спросил Мишель, подождав, пока я восстановлю дыхание, – что кряхтишь, как старый дед? Встал и пошел драить унитазы и медные ручки в умывальнях... Давай, давай, очень медленно, страх как медленно...

Я поднялся, морщась от боли, поставил на место табуретку, взялся за спинку кровати и пообещал:

– Я тебя убью.

– Убьешь, убьешь. – презрительно хмыкнул Мишель, – вон Валентин Аскерханович, когда его только, только привезли, тоже бегал по расположению – орал: убью, зарежу – растопчу – не помилую. Я нервный и у меня воо такой нож есть! Помнишь, Валек, – Мишель подмигнул Валентину Аскерхановичу, – как ты тут всех воо таким ножом стращал?

– Помню, а как же? – заулыбался едва ли не радостно Валентин Аскерханович, – а нож у меня, кстати, был.

– Нож, – сказал один из "отпетых", что натирал пол, а ныне наблюдал за воспитательной сценой, – это не главное! Зарезать можно и ногтем – было бы старание, умение и желание.

– И любовь к однажды выбранному делу, – шмыгнув носом, сказал второй "отпетый".

– Что стоишь? – поинтересовался Мишель. – Что скрипишь зубами? Пыхтишь, сопишь? В чем дело? Ты плакать собрался? Нет? Вон там каптерка. Хуан пойдет с тобой, выдаст рабочую робу и кальсоны. Вопросы? Чего ты ждешь? О чем думаешь?

– Я... думаю... как... тебя... убить, – раздельно выговорил я.

– Ох, – вздохнул один из "отпетых", по всей видимости, Хуан, – да ты и в самом деле пародист. Так нельзя.

Кулаки Мишеля утюжили мое лицо, превращая его в морду, в физиономию, в побитое рыло, в которое чем дальше, тем больше хочется бить, бить и бить.

Мишель бил и приговаривал:

– Раз навсегда запомни: не пугай, не пугай! Не хами. Знай свое место... Самое главное – знай свое место.

Наконец Мишель утомился и перестал бить. А еще говорят, что душа не связана с телом! За пять минут из уверенного в себе выпускника карантина я вновь превратился в жалкого неуча, в дурня, в побитого пса, каким меня приволокли в карантин под начало к сержанту Джонни.

– Но если я, – сказал я, сел шевеля разбитыми губами, – буду знать свое место, как же я убью Его?

– Что, что? – не понял Мишель и , не поняв, заинтересовался.

Я подождал, приводя в порядок мысли, разбросанные кулаком Мишеля по закоулкам сознания, и наконец сказал:

– "Отпетый", по-моему, как раз и не знает своего места, раз его конечная цель – убить... – я сглотнул боль, мешавшую говорить, – зверя... то есть главная задача "отпетого" – не знать своего места, потому-то он и может оказаться в "вонючих".

– Ах ты падла, – всерьез рассердился Мишель, – так ты еще и философ!

– Он еще и поет, – рассмеялся Хуан.

Я получил удар в ухо и вновь полетел на пол.

...Я поднялся и побрел к каптерке получать робу, по пути получив пинок от Мишеля.

Валентин Аскерханович хмыкнул:

– Из карантина теперь такие наглые выползают, только что крыльев и когтей нет, а так все при всем.

– Ничего, – сказал Хуан, двинувшийся следом за мной с ключами от каптерки, – ничего страшного: здесь мы мигом крылья выдернем, а когти острижем.

– До тех пор, – подсказал Федя, – покуда новые не отрастут – крепче, надежнее.

_____________________________________________________________

Эта неделя слилась для нас с Диего в одну нескончаемую, освещенную лампами дневного света, бессонную ночь. Кажется, не было уголка в казарме, которого мы не вычистили, не вылизали, не отодрали.

В долго тянущиеся часы бодрствования за мелкой унизительной или тяжелой работой я порой с внезапной ясностью понимал: я – один. Совершенно, абсолютно один, надо мной гигантская толща почвы и камня, и я запихнут в самый темный и самый грязный закуток.

Мне вспомнились слова, слышанные мной уже очень давно: "Всякому человеку есть что терять. И чем меньше человек имеет, тем больше он может потерять, тем с большей жалостью он вцепляется в то, что имеет". Это было правдой. Сон – вот что оставалось у меня, и я жадно припадал к часу, часику, полу-, четверь часику выкраденного, выцыганенного сна.

Несколько раз я заснул на занятиях. Незнакомый капитан растолковывал нам про самого для нас опасного зверя – про "птичку – черную точку" на горизонте, серую пичужку в клетке – на воле, едва лишь встретится с противником, моментально расползающуюся жгучим уничтожающим студнем с множеством присосок, шевелящихся мохнатых лапок, – про "летающего воробья".

Такого и среди тренажеров в карантине не было: как его приручишь? Как приучишь "тренажерствовать" безжалостный расплескивающийся студень, в секунду обращающий тебя в ничто, в прах и пепел, и от восторга уничтожения еще и шевелящий своими лапками, щупальцами, чмокающий присосками, еще бы кого, еще бы что...

С таким чудищем можно работать только на экране, нажимая кнопочки, подергивая рычажки.

– ...Не совсем понятно, – лениво тянул капитан, он даже не представился нам, когда пришел на занятия, – можно ли назвать "летающего воробья" живым существом в полном смысле этого слова? Кажется, что это некая межеумочная, срединная организация материи. В лабораториях...

Я с силой надавил кнопку и снова опоздал: на голубом экране белесой кляксой расплылась моя очередная неудача.

Капитан сделал пометку в журнале и сказал:

– Джек Никольс.

Я стал подниматься.

– Сидите, юноша, сидите, – недовольно замахал рукой капитан, – что вы, в самом деле? Я буду запускать вам помедленнее, но вообще... вообще-то, капитан покачал головой, – если вы на вольном воздухе так будете телепаться. ..

На экране зачернелась точечка. Я хлопнул по кнопке. Точка вспыхнула ослепительно-белым.

– Да что вы по кнопкам-то колотите? – поморщился капитан, – вы бы еще кулаком бы саданули.

В классе засмеялись.

– Молчать, – не повышая голоса, сказал капитан и сделал в журнале сразу несколько пометок, – будете много веселиться, я вам так экраны запорошу замаетесь кнопочки нажимать.

Я еле поспевал за появляющимися на экранах точками. Откуда-то издалека, сквозь гудущую, гудящую вату усталости, головной боли, разламывающихся висков, доносились слова, обрывки фраз:

– ...И здесь главное – успеть... Или отойти... Вообще не щекотать... Не-попадание в "летающего воробья" – все равно что попадание лично в вас... Лучше пальнуть из огнемета в себя, чем пальнуть из огнемета в "летающего воробья"... и не попасть.

Я увидел перед собой множество деревянных застекленных строений. В синем небе чернели опасной сыпью точки и точечки. Они напоминали черные звезды, черные снежинки, застрявшие в небе по пути к земле.

В одном из застекленных бараков? павильонов? крепких прозрачных клеток? я увидел огромную лоснящуюся черную пантеру. Бока у пантеры тяжело ходили в такт пережитому ею недавно унижению. Пантера походила на избитого униженного сильного человека, которого поставили не на колени – на четвереньки.

Я почувствовал резкий удар в лицо и с удивлением отметил, что ударивший меня кулак? лапа? проминается, вдавливается, оставаясь, однако же, твердым и жестким, безжалостным и жестоким.

Рык и рев наполнили мои уши. Пантера раззявила красную пасть и гоготала по-человечьи, из ее глаз текли прозрачные слезы.

– Джек Никольс! – услышал я. – Джек Никольс! – и еще, и еще раз.

– Вы что, глиссандо решили сыграть? Башкой по всем кнопкам? Чтобы точно никто не ушел?

Я разлепил глаза. Я поднял голову. По экрану метались оранжевые, желтые полосы.

"Отпетые" веселились.

– От это бац, – охал Федя, – рожей по всем кнопкам – брр мм, бррмм.

– Виртуоз, – всхлипывал от смеха Пауль, – Ференц Лист на приеме у князя Бюлова.

Я встал и проговорил, изумляясь хрипоте своего голоса:

– Виноват, коллега капитан.

Капитан подошел ко мне.

– Вам что, – спросил он, – не хватает времени для сна?

– Никак нет, – ответил я, – хватает.

Капитан встал на корточки перед экраном, покрутил какие-то ручки, оранжевые и желтые полосы исчезли.

– Бриганд? – позвал капитан, поднимаясь.

– Я, – отозвался Мишель.

– Оставьте Диего Хальцедонова и Джека Никольса здесь... Для беседы.

– Есть, – бодро выкрикнул Мишель.

Занятия кончились. Мишель построил роту, пару раз матернулся и увел "отпетых".

Капитан подождал, пока из туннеля, напоминающего школьный коридор, "отпетые" вышагнут в туннель, напоминающий пещеру, и повторил вопрос:

– Диего Хальцедонов, Джек Никольс, вам что, не хватает времени для сна?

Мы оба вскочили почти одновременно и отрапортовали хором :

– Никак нет! Хватает!

Капитан сидел молча, постукивал костяшками пальцев по столу.

– Вас бьют? – наконец поинтересовался он. – Вас загружают работой? Вам не дают спать?

– Никак нет! – так же хором ответили мы.

Выглядело это, наверно, комично, но капитан не засмеялся.

– Черт-те, – как бы про себя сказал он, – что вы за люди такие? К драконам в пасть – всегда пожалуйста, а хулиганов ротных боитесь?..

– Вы хотели сказать, – заметил я, – что мы за люди такие?

Капитан внимательно посмотрел на меня, потом сказал:

– Нет, так я сказать не хотел, но благодарю за поправку, капитан улыбнулся, – благодарю за уточнение.

– Разрешите идти? – Диего даже каблуком пристукнул.

– Идите, – махнул рукой капитан.

Мы пошли. Это было наслаждением – идти без строя. Просто идти себе и идти. Руки в карманы. Или вести рукой по странно теплой стене подземелья тоже хорошо, тоже прекрасно.

– Слышь, – сказал Диего, – Джекки, а может, скажем? А? Сейчас вернемся – и скажем. Ведь забьют же на фиг. Мы же им всю казарму вылизали, а нам еще и еще наваливают. Я еле на ногах стою. А ну как в пещеры с огнеметом топать? Я уже забыл, где там спусковой крючок. Я со шваброй лучше управлюсь.

– Возьми швабру, – посоветовал я.

– От, блин, ты шутишь... Ну, чего тут шутить. Задавят в пещерах и кишки по сталактитам размажут. Давай стукнем. Ну сил же нет... Что, очень хочется слетать-полетать? Да мы с тобой до вылетов сдохнем здесь. Обнявши унитаз.

Я молчал, почти не обращая внимания на слова Диего. О себе-то я уже решил. Знал, как себя вести.

– Вон погляди, – говорил Диего, – Пауль и Ден стукнули раз-два. И ничего! Один пальмы поливает, другой на воротах сидит. Если в пещеру идти сумку через плечо. Медбрат, санинструктор. Не служба – лафа.

– Как хочешь, – сказал я.

– Я хочу, – помолчав, продолжил Диего, – я очень хочу жить и спать. Ты извини, брат, но я к Пиздею уже ходил.

Я остановился, пораженный.

– Как же ты успел?

– Успел, – усмехнулся Диего, – выкрал время. И, заметь, нас поменьше кантовать стали.

– Что-то я не заметил, – вздохнул я..

Глава одиннадцатая. Пещеры

Мишель ходил вдоль стоя.

– Значит, так, – он погрозил пальцем, – говорю еще раз, специально для "младенцев", прочим тоже полезно послушать: если, блин, встретились с "квашней" и не уверены, что попадете, – Мишель задрал голову и пихнул себе под подбородок пальцем, – лучше уходите или вызывайте второго, третьего все равно кого. Мне трупы в пещерах ни к чему. Выволакивать вас... Режьте себе на равные части "червячков", глушите "царевен", но не нарывайтесь, не геройствуйте. Вопросы?

Строй молчал.

– Ну, – вздохнул Мишель, – потопали. "Младенцы"! Чтоб через каждые полчаса мне пипикали. Ясно?

– Так точно! – гаркнули мы.

– Не слышу ни хера!

– Так точно! – заорали мы изо всех сил.

– А, – кивнул Мишель, – приблизительно.

– Заботливый "дедушка", – донесся из строя голос Пауля.

Он специально гнусавил, получилось смешно.

В строю засмеялись.

Мишель улыбнулся:

– Павлуша, кончай стебаться. Ты же видишь, какое чмо из карантина нам присылают. Пошли.

Мы не в лад затопали по туннелю.

У пещер, темнеющих разверстыми ртами, уже стояли "чистильщики" и прохаживался Гордей Гордеевич.

– Ага, – язвительно сказал он, – третья рота, ебте, тянется последней и как школьники на прогулку... Вы еще за руки возьмитесь. Вы,ебте, должны так топать, чтобы дома над вами подскакивали!

– Строиться, – угрюмо приказал Мишель.

Мы построились.

– Ббте, – распалялся полковник, – а песня строевая где? Какая песня?

– Непобедимы, как орлы, – буркнул Мишель, опустив голову.

– Ббте, – разозлился полковник, – да по мне хоть "обосраны, как голуби", мне интересно, почему вы эту песню не поете? Скрываете, что ли? Стесняетесь, ебте?

– Мы не успели разучить, – Мишель еще ниже опустил голову.

– Ббте, – полковник развел руками, – это же гимназия на пленэре – не успели выучить! Вы уже три года этих своих "непобедимых орлов" учите. Первая, – полковник загнул палец один, потом другой, – поет – со стен штукатурка отваливается, вторая поет, третья – ни гу-гу... ебте.

– Мы выучим, коллега полковник, – печально пообещал Мишель.

– Выучите, – кивнул Гордей Гордеевич, – еще бы вы не выучили, ебте. В строй, бриганд Мишель.

Мишель отдал честь и пошел, чеканя шаг, к нам.

– Блин, – тихо, но с тем большей ненавистью произнес он, останавливаясь проив нашего строя, – обезьяны! Вернемся из пещер – всем листки с песней раздам... Чтоб выучили, блин, чурки, обезьяны?

Нам выдали целую гроздь ламп, и мы двинулись раздавать лампы "чистильщикам". Они вешали лампы на грудь.

– Зря батарейки, – предупреждал Мишель, – не жечь. Понятно? "Младенцы"? "Коверный", Ббте, в светлую пещеру вперлись – сразу назад.

Мы включили лампу и вошли в холодную пещеру.

После бессонных ночей у меня неистово болела голова, и я боялся только одного, что вот сейчас я грянусь о склизкие, какими-то водорослями облепленные камни – и засну.

– Братья, – громко провозгласил Пауль и отвалил от стены здоровенный камень, – вот моя норка-каморка.

За камнем оказалась аккуратная учрежденческая дверь, обитая дерматином. Пауль щелкнул ключом, растворил дверь, и я увидел сухое выметенное помещеньице с топчаном и полочками на стене. Из помещения потянуло теплом, уютом, покоем, и я остро позавидовал Паулю. Я понял, что сейчас он завалится на топчан, закроет дверь и...

– Иди, иди, – беззлобно сказал Валентин Аскерханович, – дрыхни...

– Звоните 01, – весело закончил Пауль, – вызывайте "скорую", – и продекламировал:

– Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры,

С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого,

Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны,

Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко.

– Закрой дверь, – уже несколько раздраженно посоветовал Валентин Аскерханович.

Пауль моментально скрылся в помещении.

– Ббте, – сказал Валентин Аскерханович, – ты к стенке не жмись, со стенки всякая дрянь отлипает и падает. Ты иди по центру. По центру вроде страшнее, а на самом деле безопаснее. Иди, иди.

Я безропотно пошел вглубь пещеры.

Никогда мне не было так страшно. Я был измочален, устал, и я боялся, что не успею нажать на спусковой крючок, промажу.

Первый вынырнувший, выползший в круг света от моей лампы белесоватый гигантский червяк с опасно причмокивающими розовыми присосками на извивающемся, клубящемся теле, возвратил мне способность действовать. Я разрезал его так же быстро и равнодушно, как разрезает лопатой гусеницу огородник. Я шел как во сне и нажимал спусковой крючок огнемета, едва лишь свет лампы выхватывал нечто ворочающееся, выползающее, извивающееся. Пару раз я выкликал по ящичку, висевшему на груди рядом с лампой, Мишеля.

– Ага, – говорил Мишель, – ходи, ходи... Далеко не забредай... Тут, поблизости.

Порой я выходил на кого-нибудь из наших. Набрел на Федю, деловито ножиком открамсывающего ор разрезанного "червяка" куски и отправляющего их в рот.

– У, – сказал Федя, – "младенец"? Хошь попробовать? Ты чего? "Кровь дракона" лакаешь, а почти сваренным, спеченным червячком брезгуешь? Эт ты зря, – Федя почмокал языком и добавил: – Такой ростбиф окровавленный получается – мое почтение!

Я помнил рассказы Натальи о тех, кто жрет "поверженных врагов". "Вкусно, но опасно", – предупреждала меня Наталья. Я пошел прочь от Феди.

Иногда мне казалось, что клубящиеся существа, которых я рассекал огнем, не живут сами по себе, а вырастают из пещеры, наподобие оживших сталактитов или движущихся хищных растений.

Глаза у меня заболели от непрерывного вглядывания в неярко освещенную лампой местность, потому я обрадовался, когда увидел свет. Я помнил, как Мишель предупреждал нас: "В освещенные пещеры не суйтесь. Что вы там не видели?" – "У, – засмеялся тогда Пауль, – как раз многое они там не видели. И если увидят, то многое запомнят, если, конечно, смогут выбраться..."

Мне было все равно. Светящаяся пещера – это не то, что человек, жующий сварившуюся плоть агонизирующей рептилии. Светящиеся пещеры – это опасно, но красиво. И Наталья мне ничего о них не говорила. Наталье я больше доверял, чем Мишелю.

Я поправил лампу, покрепче сжал огнемет и пошел на свет. "Червяков" становилось все меньше и меньше, а когда засияли мягким светом острые режущие купы прозрачных сталактитов, "червяки" и вовсе исчезли. Здесь было сухо, остро и светло. Я потушил лампу и вошел в пещеру. Ее крастота резала глаз. "Тише, – сказал я сам себе, – тише, Джекки, держи душу за копыта. Вспомни русалок".

Я вовремя предостерег себя. За купами каменных светящихся цветов мелькнула узкая зеленая линия, ожившая тугая стрела. Я еле успел навести огнемет и нажать спусковой крючок.

"Стрекозел" лопнул, разорванный струей пламени, и его коричнавая спекшаяся кровь забрызгала светящиеся прозрачные острые камни, за которыми хоронился он, вжатый в крошечную расселинку, вылетающий, расправляющий все свое тугое умное тело, едва лишь...

Я нажал на кнопку черного ящичка.

– Бриганд Мишель, – отрапортовал я, – я в светящейся. Разорвал "стрекозла".

Я думал, что в ответ польются ругательства или, наоборот, поздравления с несомненным успехом.

Ответом было молчание и потрескивание ящичка. Наконец оттуда донеслось:

– Козлодрач. Ну, иди уже, если зашел. Я к тебе сейчас кого-нибудь пошлю. .. Пародист.

Я шел не торопясь. Я старался не останавливаться, старался вглядываться в каждый камень, каждый выступ.

Здесь почти не было монстров и рептилий, и я замер, увидев зеленую бесформенную, ровно дышащую кучу.

"Уходи, – сказал я себе, – уходи прочь, не гляди".

Но, как во сне, ноги сделались ватными, и я глядел, не отрываясь, не двигаясь с места, на мерно дышащее кучеобразное существо.

Я вызвал Мишеля.

– Бриганд Мишель, – сказал я, – "квашня".

В этот момент верхушка кучи зашевелилась, дрогнула, и я разглядел некое подобие сомкнутых ресниц, рта... вдавленного носа.

– Уходи, – тихо посоветовал Мишель, – поворачивайся и уходи... Может, успеешь.

И тогда я увидел распахнутый глаз "квашни". Глаз был насмешлив. И мне захотелось, чтобы меня ударил Мишель, чтобы меня оскорбил и унизил Пауль, только бы не видеть этот насмешливый победительный взгляд "другого".

"Квашня" глядела на меня, будто втягивала меня в жадно хлюпающую кучу, бесформенную, мягкую, живую, но живую "другой", нимало не похожей на мою, жизнью .

И я понимал, что я ненавистен и отвратителен ей всем своим видом, строением всего своего тела – как и она мне...

Я чувствовал, что так же, как мне, ей хочется прихлопнуть, уничтожить ненавистное, "другое" существование.

Я видел, как издевательски улыбался человеческий, совершенно человеческий глаз, будто для издевки вставленный, ввинченный в расплывшуюся, подрагивающую зеленую кучу.

"Квашня" знала, что убьет меня, и глаз ее усмехался, огромный, он вбирал меня целиком, всего. В его зрачке, как в кривом зеркале, я видел собственное нелепо изогнутое отражение.

– Сука! – заорал я, скинул огнемет и, не целясь, выпустил в "квашню" струю огня.

Тело "квашни" как-то булькнуло, зашипело, проглатывая огонь.

Глаз ехидно сощурился, довольный результатами опыта; лопающиеся пузыри запенились на куче. И тотчас, точно по сигналу, из центра "квашни", раздирая мягкую пузырящуюся плоть, вырвалась, будто выстрелила, выброшенная неведомой силой, может быть – болью от огня, огромная, сухая и костистая рука человека? – нет, не человека, – иссохшего, изголодавшегося великана.

Я не мог отвести взгляд от длинных острых пальцев, тянущихся к моему лицу.

Один из пальцев загнулся наподобие рыболовного крючка и...

Глаз, глаз!.. Аа! Мне показалось, что вместе с глазом "квашня" выдирает у меня и мозг. Я оглох от боли и от собственного крика. Только боль и зрение. Моя боль видела подрагивающую от удовольствия, чуть не растекающуюся от блаженства "квашню", и веселый издевательский глаз, и прямую, как остановившийся выстрел, руку, тянущуюся, втыкающуюся в булькающую отвратительную плоть.

Боль не прекратилась, но я увидел, как сноп огня вырвался из вершины "квашни", как погас и слился с зеленой кучей глаз, как рука обмякла и обдрябла, отвалилась от моего недоисковерканного лица, как "квашня" растеклась зеленой иссыхающей лужей.

Боль не прекратилась, но я стал различать звуки.

Валентин Аскерханович подхватил меня под плечи:

– Ббте, Пародист, – испуганно бормотал он, – Ббте, живой?

Я коснулся пальцем выжженного глаза, пустой кровоточащей глазницы и ответил:

– Меня зовут Джек Никольс.

– У, – обрадовался Валя, – живой. Счас, счас, погоди, Пауля вызову... Погоди, Ббте, счас Пауль придет, эмульсией промоет, – Валя бесперывно нажимал кнопочку в своем черном ящичке, – Ббте, – он усадил меня возле каменного сверкающего куста, – если совсем худо – ори... Ори, матерись... Счас санинструктор придет, счас. О! Мишель бежит. Ми...

На секунду я потерял сознание. А может быть, мне показалось, что прошла всего секунда, так бывает после беспробудного сна, когда тебе становится ясно, что милосердные боги, сжав несколько часов в секунду небытия, показали тебе, что такое смерть, от которой ты на время избавлен. Я увидел руку Мишеля, закатанный до локтя рукав гимнастерки; я увидел ножевой разрез на руке Мишеля, из которого хлестала кровь. Валя мочил в крови бинт и протирал мне глазницу.

– Гляди, – сказал он Мишелю, – Пародист очухался.

– Все равно, – буркнул Мишель, – лей не жалей. Помнишь, как Леньку Ричард вылечил?

– У, – не прекращая своего занятия, – сказал Валентин Аскерханович, еще бы не помнить. Ленечка был весь в кровищи.

– Встать сможешь? – угрюмо обратился ко мне Мишель.

Я кивнул.

– Ну, попробуй.

Я оперся о камень рукой и поднялся. Пол уходил у меня из-под ног, кренился. Меня вырвало.

– Молодец, – похвалил Валентин Аскерханович, – первое дело – поблевка после того, как "квашня" поцеловала.

– Заблевал бы мундир, – объяснил Мишель, – я бы тебе второй глаз выбил.

Говорил он вполне беззлобно, пока Валя перевязывал ему руку.

– Идти сам сможешь?

Я не мог ответить. Я пытался сохранить равновесие. Мир, пещера кружились вокруг меня.

– Сможешь? – повторил свой вопрос Мишель.

– Не... знаю... не уверен, – выдавил я.

– Ббте, Пародист, – дружелюбно сказал Валя, – надо идти... Хочешь, я твой огнемет понесу? По "светящейся" надо идти... Нам следить надо, понимаешь? И так здесь торчим. Дойдем до темных, я тебя на закорках понесу. А тут надо идти... Мишель – впереди. Я – сзади... Ты – посередке. Пародист, понял?

– Я – Джек... – начал было я.

– Я ему точно сейчас глаз выбью, – буркнул Мишель, – давай огнемет Вальке и топай... Вызывай Пауля, – обратился он к Вале.

– Я все время вызываю, – виновато сказал Валентин Аскерханович, – да он не отвечает...

– Да что, – голова у меня перестала кружиться, такого залпа отборной ругани я не слышал даже здесь, в пещерах.

Из-за камня метнулся "стрекозел", и Валентин Аскерханович едва успел подсечь его струей из огнемета.

– Спекся, – добродушно сказал он. – тебя послушать приходил...

– Все! – выдохнул Мишель. – Хватит! Пошли!

Мы пошли. Впереди себя я видел только спину Мишеля и время от времени тугие полосы белесого огня, которым "отпетые" рассекали пещерных хищников.

Несколько раз я падал и терял сознание. Валя поднимал меня.

Глава двенадцатая. Санчасть

Я смотрел на огромную дверь санчасти в беленой стене.

Дверь напоминала ворота, а изукрашена была, будто дверца буфета. Особенно меня заинтересовало одно украшение: всадник на коне, прокалывающий копьем извивающегося от муки огромного крылатого змея.

– А змейка, – сказал Хуан, проследив мой взгляд, – между прочим, змейка – тоже человек, тоже есть хочет, и косточки у нее так же болят...

Хуан оставил скрюченного в три погибели Пауля – (Мишель ему поднес все же слишком сильно, не насмерть, конечно, но где-то близко) – подошел к двери и подергал за завиток прямо под копытом коня, топчущего змея. Завиток должен был изображать то ли траву, то ли цветок, то ли обрывки неба, слипшиеся в тучу, поскольку совершенно непонятно было, где происходит убийство, изображенное на двери, – на земле, на небе или под землей.