Текст книги "Судьба драконов в послевоенной галактике"

Автор книги: Никита Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

"Гусеница" заизвивалась у самого костра, казалось, перед нами клубится мохнатый, выползший из глубокой расщелины, одетый во многие шубы червяк. Теперь-то было заметно, что кожа этого червяка, этого гиганта сшита из множества шкур зверей. Я распознавал шкуры медведя, волка, кабана... В извивах, в извитиях червеобразного тела внезапно мелькала, будто вспыхивала искаженная последней предсмертной мукой морда зверя – медведя, вепря или кого-то вовсе странного с распяленной пастью, с безобидными ныне, чуть не бутафорскими клыками...

"Гусеница" внезапно застыла в каком-то жестком изгибе-изломе. Тут и я заметил множество голых женских ног, прикрытых до лодыжек крепко сшитыми шкурами. Теперь даже стали заметны грубые швы, которыми были сшиты шкуры.

Тело "гусеницы" дрогнуло и легко-легко заколебалось, словно бы "гусеница" проглотила море – и море вспучивает, колеблет ее тело изнутри...

Диего сглотнул и уперся руками в землю.

– Маленький, – издевательски обратился к нему Тихон, – гляди, сейчас голые дяди выскочат с копьями – и ведь ни капельки не боятся. А ты одетый и с огнеметом – и боишься. Как же тебе не ай-я-яй?

Диего молчал. Вокруг "гусеницы" заплясали воины, потрясая копьями, тыкая в косматую шерсть неопасным оружием.

"Гусеница" заколебалась волнообразно, океанически. Очевидно, надо было показать, что чудище ранено.

Сочленения "гусеницы" то припадали к земле, то взмывали вверх. Косматая, бурая, хищная волна билась меж нами и костром. Вверх-вниз, вниз-вверх.

– Агония? – догадался я.

– Грамотно излагает, – удовлетворенно кивнул Тихон.

Вдруг "гусеница" застыла снова. На этот раз ее "вздрог", ее остановка были каменны, монументальны. "Гусеница" еще выше поднялась над землей, нам теперь стали очень хорошо видны женские ноги, закрытые шкурами до половины икр.

– На вытянутых, что ли, держат? – поинтересовался Валентин Аскерханович.

Тихон кивнул.

– Сейчас, – сказал он, – самое интересное начнется. Держите нервного.

"Гусеница" была будто вздернута на дыбы; в ее застылости, недвижности читалась злая боль, готовая опрокинуться на других и тем избыть себя.

"Воины" вокруг "гусеницы" тоже замерли, словно напуганные той болью, той вздернутостью-на-дыбу-на-дыбы, каковые сами и вызвали.

Легкая дрожь пробежала по косматому телу "гусеницы". Она медленно-медленно стала поворачиваться к нам. Безглазая, будто обрубленная топором морда придвигалась к нам все ближе и ближе...

Мы увидели распахивающуюся пасть, черную, кожаную. Пасть то распахивалась, то захлопывалась... Беззубая, глотающая, засасывающая пасть безглазого чудища с множеством женских ног.

– Интересно, – заметил Валентин Аскерханович, – они этого "шелкопряда" где-нибудь видели или так выдумали?

Я был благодарен Вале за этот вопрос.

– Ну как... выдумали, – охотно принялся объяснять Тихон, – как... выдумали... Это у них как его... тотем... таких мохнатых гусениц им есть нельзя.

– Тоже мне запрет, – фыркнул Валя, – да мне хоть всю эту змейку в марципан запеки, – я ее все равно есть не стану.

– Не скажи. – покачал головой Тихон, – эти друзья из пустыни... А там, если даже такая прелесть приползет – и то радость.

– Слушай, – Мишель чуть отодвинулся от совсем нависшей над ним пастью, – а жевать она нас не будет?

В ту же секунду, будто услышав его вопрос, к "гусенице" кинулись воины, вцепились в шкуры, рванули – и сшитые шкуры тяжело повалились на землю, и перед нами стояли смуглые обнаженные девушки, тяжело дышащие, запыхавшиеся...

– О, – обрадовался Федька, – это все нам?

И стал подниматься.

– Сидеть, – прикрикнул на него Тихон, – тебе же было сказано: никаких фруктов... Посланец же Неба, понимать надо, а вскакиваешь, как все равно... – Тихон покачал головой, – ну и поднабралась у вас команда в Северном истерики да бабники, психопаты вместе с невротиками.

– На южан погляди, – обиделся Мишель, – в цирк ходить не надо, взглянешь и обомлеешь...

Воины и девушки двинулись тем временем навстречу друг другу, медленно поднимая руки...

– А, – сказал Федька, – так тут представление продолжается! Так бы и сказал. Предупредил бы, а то я бы кайф сломал.

– Сейчас, – заметил Тихон, – ничего интересного... Просто групповуха.

– Ага, – догадался Мишель, – торжественная часть кончилась. Начались танцы.

Зарокотали барабаны. Тихо, чуть ли не шепотом. И как-то вовремя зарокотали, в тот именно момент, когда воины и девушки, тесно сцепившись, повалились на шкуры.

– Нет, – решительно сказал Федька, – я этого безобразия никак терпеть не могу. Тиша, можно мы дальше представление смотреть не будем?

Тихон кивнул:

– Разумеется. Сейчас пойдем отдохнем, а завтра со Слонозмеем потолкуем.

– Слышь, – спросил Валентин Аскерханович, – а какая-нибудь кличка у Длинношеего есть?

– Ну уж и кличка! – усмехнулся Тихон, – Не кличка, а имя. Уважительнейшее обозначение – Нахтигаль.

– Этто еще что за нежности? – изумился Мишель.

– Именно нежности , – подтвердил Тихон, – "Соловьиная трель" вот что это за нежности. Вернее сказать, – "Ночная трель".

Обратно пошли не к пещере, а к ракете. Надо было посмотреть сетку, в которую завтра заворачивать Нахтигаля.

...Мы развернули кусок опасно поблескивающей, переливчатой мелкой сети.

– Нормально, – сказал Тихон, – только бы швырнуть как следует. Подъемник как? Исправен?

Сеть не просто поблескивала. Она будто дышала. Поднималась и опускалась, точно под ней было невидимое море или будто она была частью моря.

Мишель не успел ответить.

– А это что? – Диего протянул руку и коснулся двух то вспыхивающих, то гаснущих ячеек сети.

Они и впрямь вспыхивали и гасли слишком резко, нервически, отчаянно.

Мишель принагнулся и выругался.

– Мать! – только и смог выговорить он. – Мать!.. Я этого хрена со склада наследства лишу...

– В чем дело? – спросил Тихон.

– Полюбуйся, – Мишель ткнул пальцем в две нервические ячейки, – если бы не "младенец", были бы мы завтра красавцами.

– Что же вы, – сухо заметил Тихон, – когда со склада продукцию брали не проверили?

Я спросил:

– Может, рискнуть?

Я спросил так и тотчас испугался. Такие вопросы "младенцу" не полагались, но Мишель ответил:

– Нет, Одноглазый, – сеточку надо штопать. Порвет и еще как порвет-то. А кинувших, накинувших на фиг потопчет, если они его, конечно, огнеметами не окоротят.

– А они его, – веско заметил Тихон, – не окоротят, потому что он нужен живым.

Валентин Аскерханович подсек правой рукой левую в локте и покачал на сгибе:

– Вот, – объяснил он свой жест, – я в жертвы науки идти не собираюсь. Если эта туша на меня попрет, я разрежу ее пополам. Мне моя жизнь дороже.

– Чести "отпетого", – добавил Тихон.

– Вот именно, – согласился Валентин Аскерханович, – лучше быть нечестным, но живым, чем честным, но мертвым.

Я глядел на репродукцию любимой картины Федьки, приколотой к стеночке: обнаженная пышнотелая женщина чуть придерживает на плечах огромную медвежью шубу, так что кажется, будто огромный опасный мохнатый зверь навалился на эту даму – и тут же размяк, раздобрел, расплылся и превратился в удобную теплую шубу. А может, и не то, может, художник хотел сказать сочетанием меха могучего зверя и беззащитного тела женщины нечто другое? Что, мол, она опасна, как этот медведь, убитый ради нее, для нее?

– Ты это, – равнодушно ответил Тихон, – какому-нибудь "вонючему" скажи или "превращенному". Не выполнишь задание – вообще не будешь из пещер вылезать – знаешь, где окажешься? знаешь, кем окажешься?

Валентин Аскерханович промолчал.

Тяжела жизнь "превращенных" – это он знал.

– Штопать, – вслух прикинул Мишель, – денек-другой. На представлении обязательно быть?

Тихон подумал:

– Да лучше бы, конечно, посмотреть... Все же Посланцы Неба. Могли и не поверить тому, что жрец наболтал, самолично убедились... И – вперед.

Диего попросил:

– Коллега бриганд, можно я буду сетку чинить, а представление...

– Ладно, – зевнул Мишель, – сиди в ракете, востроглазый, штопай, а мы потопаем, поедем.

– Зачем? – поморщился Тихон. – Ну, для чего подъемник-то выгонять зря? Для чего дикарей мучить? Не хватит им психологических нагрузок – Слонозмей, Посланцы Неба, а тут еще одно чудище. Починим сетку – и хоть танк выгоняйте.

– Гуманист, – фыркнул Мишель.

_____________________________________________ ________________

Растерзанный труп Федьки мы нашли под утро на Поляне Священнодействий.

– Б... – только и выговорил Мишель.

Два черных кострища, влажное прохладное утро. Солнце еще не жаркое. Мириады бусинок влаги, усеявшие листья, травы, цветы, ветви. И все это сияет, блестит, посверкивает, все это ворочается со сна, пробует голоса, разминает мускулы, прокашливается, прочищает горло... "Цивить!"– щебетнула совсем рядом, чуть не над моей головой невидимая птица.

– Ох, блин, – помотал головой Мишель, – ох... Вот, одноглазый, гляди, что борзота с человеком делает... Оборзеешь – таким же будешь. Вали к ракете. Мешок заберешь.

– Ну, – заметил Тихон и пальцем ноги почертил что-то непонятное на песке, – девочек тоже понять можно. Их завтра кушать будут – должны же они удовлетвориться в полной мере? А тут Посланец Неба спрыгнул. У! Это не наши парни с болота. Повышенные требования к...

Я шагал к ракете. С Федькой мы почти не сталкивались в казарме. То есть он почти не обижал меня. И вот поэтому я был к нему абсолютно равнодушен. "А если бы так растерзали Хуана?" Я подумал и признался сам себе с неприятным, противным чувством, что был бы только , только доволен, только рад.

И тогда я понял, что на меня кто-то смотрит. Мне было тяжело от этого взгляда. Словно холодное узкое дуло уперлось мне в ямочку меж шеей и затылком.

Я повернулся. "Не оглядывайся", – сказал я себе и оглянулся.

На тропе позади меня стоял жрец и смотрел. Я понял, что купился, обмишулился, ошибся. Жрец давно уже бесшумно шел за мной, не глядя мне в затылок, а когда поглядел, когда безмолвно, немо приказал мне: "Гляди!", когда вдавился в мой затылок всей ненавистью своих глаз – вот тогда я и обернулся, тогда и посмотрел. Я, "Посланец Неба"!

Жрец смотрел на меня, не удивляясь и ненавидя.

Я поклонился ему, прижав руки к груди.

Жрец заулыбался во весь рот и тоже поклонился, а потом стал пятиться, пятиться, кланяясь и улыбаясь.

В этом его торопливом, придворном уходе по тропинке, бугристой от камней и корней, читалось столько неволького или вольного издевательства, столько было откровенной неприязни, что мне захотелось полоснуть по наглецу огненной струей, чтобы он запрыгал воющим живым ужасным факелом. Но я сдержался. В конце концов, надо уважать смелость. В конце концов, я мог и не узнать, как относится к нам жрец. А теперь – узнал...

Его тоже можно понять. Жил себе и жил со своим змееслоном. Опасно, но интересно. Имел долю в деле. И вдруг – на тебе! Весь размеренный порядок жизни рушится. Откуда-то сверху валится компания Посланцев Неба. Здрасьте... Прежде все было понятно, периодично, систематично, а теперь... К лучшему ли их? наше? прибытие? Кто мы? Может, дьяволы, похуже Нахтигаля? Откуда ему знать нас? С Нахтигалем он кое-как договорился, кое-что в нем понял... Новая напасть... Как ему в нас-то разобраться?

Размышляя обо всем этом, я вышел к выжженному пространству, в центре которого торчала наша ракета.

Глава вторая. Нахтигаль

Маленькая головка с будто разодранным, кровяным, ничего не видящим глазом, распахнутая, раздернутая, кровоточащая пасть, откуда вместе с шипением вылетают ошметья розовой слюны; видно, что небо ободрано м кроваво, Нахтигаль давится предстоящим ему убийством, словно бы изнутри некто или нечто, столь же ненавистное ему, как и то, что стоит перед ним, что обречено уничтожению, растаптыванию, поеданию, гонит его и нудит: убей, убей, рас-топчи. Узкая длинная шея вывернута, заверчена штопором, и хрип, шипение идут по этой заверченной шее, мучительно раздувают горло слонозмея. Хррмы ошметок слюны? пены? крови? хлопается у ног жреца, кланяющегося, с мольбой тянущего руки к Нахтигалю.

Хррллы, трр, дрр – слоновьи лапы? ноги? живые столбы, обтянутые ящериной кожей? раскорячены и время от времени лупят в планету, ых, ых... Нахтигаля корежит, гонит к новой боли и к новому наслаждению – страсть, без которой он жил бы и жил себе спокойно, жевал бы груши, чмакал бы траву с земли и листья с кустов.

– Ааа! – тонко, почти по-человечьи вопит Нахтигаль и приближает свое сморщенное, ящериное, искаженное мукой лицо к лицу жреца.

Я пересчитываю девушек .

– Семь, – говорю я, – их семь. И все такие красивые. Он что же, их всех?..

– Нет, – морщится Тихон, – слопает одну, и ту с трудом – видишь, как не по себе мальчику?

– Вот наркот, – просто говорит Мишель, – дать бы по тебе из огнемета. Прервать неземные муки и неземное блаженство.

Я с удивлением посмотрел на Мишеля.

– Одну, – объяснил Тихон, – слопает Нахтигаль, других берет жрец – кого в жены себе, кого в жены сыновьям... Большой человек.

Нахтигаль давился, плевал, хрипел совсем близко от жреца.

– Батюшки, – по-простому изумился Валентин Аскерханович, – да он уже жреца с ног до головы обхаркал. Можно есть.

– Можно, – спокойно согласился Тихон, – тем более, что у жреца взрослый сын. Обучен всем фокусам...

С удивившей меня грацией танцора, плясуна, с торжественной медлительностью жрец, обрызганный слюной и кровью из пасти Нахтигаля, двумя руками взял его голову и, держа ее, точно изысканное блюдо, повел, понес прочь от себя к стоящим за его спиной девушкам.

Само движение жреца завораживало, успокаивало – и, казалось, давящийся, хрипящий слонозмей должен был успокоиться, утихнуть, пасть на землю, смочить растерзанное горло свежей влагой травы...

Голова Нахтигаля останавливалась то у одной девушки, то у другой.

– Ничего, – как бы утешая непонятно кого, – сказал Тихон, – может, и к лучшему... За Феденьку надо было их наказать? Надо... Вот теперь пускай Длинношеий наказывает. По всему видать – он денька на два зарядился, если не на всю недельку...

– Полнолуние? – поинтересовался Мишель.

– Не обязательно, – вздохнул Тихон, – в лаборатории разберутся. Он, когда луна на ущербе, тоже...

Слитный крик: вопль заживо съедаемого тела и крик ужаса...

Я отвернулся.

– Вот это напрасно, – спокойно заметил Тихон, – отворачиваться нельзя. Ни в коем случае нельзя отворачиваться ни "отпетому", ни "Посланцу Неба". "Отпетому" , в особенности, нельзя отворачиваться. Смотрите, смотрите во весь свой единственный глаз – и помните: что бы ни делали с вами люди, они все же люди...

Неистовство Нахтигаля длилось недолго. Мы видели, как набухало его горло, в которое вталкивалась, впихивалась кровавая пища.

Нахтигаль остановился, тяжело дыша, повернулся и побрел прочь, мотая хвостом, качаясь из стороны в сторону.

– А он немного сожрал, – деловито заметил Мишель, – больше нагадил и потоптал.

Три девушки, оставшиеся в живых, широко распахнутыми глазами глядели на истоптанную, окровавленную землю.

Тихон гортанно выкрикнул что-то жрецу.

Тот, как был с распростертыми крестообразно, раскинутыми, как для полета, руками, так и опустился на колени и склонил голову.

Следом за ним опустились на колени и девушки.

– Что ты им сказал? – спросил Мишель.

– Что мы, – лениво ответил Тихон, – знаем убийц Посланца Неба, но нам не важно их наказать. Грех убийства ложится на все племя. Пусть теперь постонут и поохают, поплачут и постенают, покуда их Нахтигаль поучит...

– Филоз(ф, – с непонятной интонацией сказал Валентин Аскерханович.

_______________________________________________________________

– Идиот! – орал не своим голосом Мишель. – Это ты столько сделал? Я тебя спрашиваю: это ты столько сделал? За целый день?.. Чем ты здесь занимался?.. У, – Мишель зафырчал, словно наевшийся Нахтигаль, и поднес к носу Диего внушительный кулак, – ты здесь балду гонял, лоботрясничал, не знаю чем занимался... За день – заклепать одну ячейку! За день...

– Мишель, – миролюбиво скаазл Тихон, он развалился в кресле и с удовольствием потягивал апельсиновый сок, – ты "младенца" совсем задолбал. Дай ты ему отдохнуть, набраться сил. Еще завтра целый день...

– Это я его задолбал, – возмутился Мишель, – это он меня задолбал! Еще там – в подземельях... А здесь? Я ему что сказал? Если нервы слабые, сиди работай, а он...

– Мишель, – Валентин Аскерханович резал на раскладном столике хлеб и бекон, – вот ты тоже неправ. Тут дело такое. У "младенца" тоже отходняк должен быть. На хрена тебе, чтобы у него руки тряслись? Подъемник подъемником, но сеточку мы должны бросать; был бы Федька, – без вопросов, кантуй, сколько душе влезет, – Валентин Аскерханович положил пласт бекона на хлебный ломоть и продолжил жуя, – а так нас пятеро осталось. Сам понимаешь...

Мишель несколько поостыл.

– Вот так, – он убрал кулак, – скажи спасибо погибшему Федьке. Иди жри, подкрепляйся. Хрен с тобой – ночью дрыхни, но утром чтоб, чтоб... – Мишель помотал головой, – ячеечка была заделана.

– Ешь, – предложил Валентин Аскерханович, – Мишель, ты так развоевался, охолони маленько. Пожуй. Одноглазый, ты тоже...

– Смотрю я на вас, "северян", – заметил Тихон, – ни хрена у вас порядка нет. Сетку со склада принимаете без контроля и проверки, одного "младенца" кантуете, с другим – нянчитесь...

Тихон с силой подсек мою ногу, пока я проходил мимо него, но я успел перескочить через его "подсечку".

– Ловкий, – иронически сказал Тихон.

Я взял один бутерброд себе, другой протянул Тихону:

– Не хотите?

– Ловкий, – повторил Тихон, – и наглый. Борзый. Ты на своей борзоте глаз потерял, точно? Гляди, еще и не то потеряешь...

– Простите, – вежливо сказал я, – мы, кажется, были на "вы"...

– Вы, – Тихон сделал издевательское ударение на этом слове, прилетели к Нахтигалю и решили, что все – дозволено? что вы вырвались из казармы? Ничего подобного, любезный! Покуда десяти вылетов не наберется, вы в казарме, понятно? и в крутой казарме... А то воздуха свободы он глотнул... Видали. Учит, распоряжается.. .

Мишель доел бутерброд и миролюбиво сказал:

– Тиша, ты вроде соловья... Заслушаешься. Все правильно говоришь. Молодец. Одноглазый! Сегодня ночью будешь прибирать в ракете. Главное дело чтобы места общего пользования. Как обычно... А мы в пещерке подрыхнем.

Я оценил поступок Мишеля. Ничего особенного прибирать в ракете было не нужно. Положительно – Мишель мне протежировал.

...Я погасил свет в центральном холле, так что стало еще заметнее мерцание разложенной на полу сети.

Я отскоблил раковины и унитаз, протер пыль и подмел все помещения. Потом уселся в кресло и стал смотреть на мерцающую, то взблескивающую, то притухающую сеть.

Было хорошо сидеть так просто: так просто смотреть. Казалось, что вокруг тебя теплая темная ночь и тлеющий костер – рядом. У самых твоих ног.

Я смотрел, смотрел на сеть, да и заснул.

Мне приснился Коля и его массаж.

Во сне я не стеснялся кричать, но крик не шел из моей, точно набитой ватой глотки. Крик умирал в легких, вырывался наружу отчаянным хрипом.

Меня разбудил Валентин Аскерханович.

Я был так замаян и так перепуган своим сном, что сперва не обратил внимания на Валю.

Вытер вспотевший, взмокший от ужаса затылок, сходил умылся и, утираясь полотенцем, спросил:

– Валентин Аскерханович, что-нибудь стряслось?

– Стряслось, – кивнул он, – Диего прикололи.

– Как прикололи, когда? – я чуть полотенце не выронил.

– Да вот, понимаешь ли, – принялся рассказывать Валентин Аскерханович, – ночью, блин, покуда мы дрыхли, – ну, не посты же нам выставлять, честное слово? – теперь-то, конечно, придется выставлять, раз так... Да, пока спали, какой-то хрен подволокся и приколол Диего... Пригвоздил к песочку кремневым ножиком. И аккуратно так все сделал, мерзавец, не нарушая сна, мягко, нежно... Я, ты понимаешь, Одноглазый, как увидел Диего приколотого, ну, да? – так я первым делом что подумал, вот ведь подлец человек, а? Я ведь подумал, елки-палки, он ведь нас всех мог так же нежно, мягко поприкалывать, а?.. Мишель тоже перепугался. Не орет. Тихо, тихо так сказал: а я его так кантовал...Тихон орет: такого никогда не было, чтобы Посланцев Неба прикалывали...

Я повесил полотенце и спросил:

– Мешок брать?

– Бери, бери, – Валя махнул рукой, – главное дело, нам сейчас вчетвером с сеткой нипочем не справиться... Она же, блин, как живая... Ну, подволочем на подъемничке, а дальше? Мы вчетвером сетку не удержим. Вырвется – и тогда такой сейшен...

Валентин Аскерханович махнул рукой.

Я выкатил рулон, поинтересовался:

– А что Мишель говорит?

Валя поднял мешок для Диего, вздохнул:

– Что говорит. На Тихона кричит: ты, говорит, работу разъяснительную среди населения не провел, раз второго Посланца Неба, как барана... Валентин Аскерханович ладонью полоснул по горлу, – если, говорит, ты этого неуловимого мстителя не поймаешь, мы тебе завтра утром такой устроим... праздник... Притарань, говорит, кого-нибудь из местных, чтобы сетку держал, разъясни ему – бым, бым, буль, буль, – мол, Посланцы Неба на тебя положили глаз... Тихон жреца хочет приноровить. Пройдет, говорит, он у нас обряд инци... инси... тьфу, гадости какой-то – и станет...

– Понятно, – усмехнулся я, – кто нам мешает, тот нам и поможет...

Мы выходили из ракеты, и Валерий Аскерханович удивленно спросил:

– Это еще что?

– Поговорка такая, – охотно объяснил я, – еще есть такая поговорка: только тот, кто в силах погубить, в силах и спасти.

– А жрец-то? – ошарашенно спросил Валя.

Я поглядел на Валентина Аскерхановича. Все же он был глуповат, не сравнить с Мишелем или с Федькой.

– Валентин Аскерханович, – вежливо сказал я, – а вы что, не догадываетесь, кому выгодно нам палки в колеса вставлять? Кто первый человек был здесь до нас, а как мы уволочем Нахтигаля, едва ли не последним окажется?

Валентин Аскерханович открыл рот, а потом хлопнул себя по лбу.

– Ах, паскуда, – выдохнул он, – да точно он! Точно! Как же я не догадался.

– Это, – заметил я, – говорит только в вашу пользу: вы не настолько испорчены, чтобы предположить в другом такую бездну морального падения.

– Б... – восхищенно выговорил Валя, – эк ты, Одноглазый, залуживаешь! Ну, точно тебя назвали: пародист! Как, как? "...Предположить в другом такое моральное..."?

Я не успел ответить: громыхая, как заблудившийся артиллерийский снаряд, ломая ветви и стволы деревьев, навстречу нам вышагнул Нахтигаль.

– Здрасьте... – пробормотал Валентин Аскерханович и снял с плеча огнемет.

Пасть ящера была раззявлена. И нам очень хорошо было видно, как изранено, окровавлено небо у Нахтигаля.

– Мне кажется, – сказал я, – мальчик сегодня покушал... И плотно покушал. Глазики мутные, хвостиком машет и тошнит. Лучше не связываться.

– Так я-то что, – Валентин Аскерханович поднял огнемет на уровень чуть выше плеча – по инструкции. – Ты же, Одноглазый, видишь: он рвется в бой.

Но Нахтигаль в бой не рвался – он хрипел и давился. Он глядел на нас и не видел. Его глаза были мутны. он вытянул шею, замотал головой, подчиняясь неведомому, неслышному нами ритму боли его тела.

– Не буди лиха, – шепнул я Вале, – не дразни болящего. Он сам уйдет.

Валентин Аскерханович опустил огнемет.

Нахтигаль откинулся прочь, точно обжегся. Взвыл – не пастью, не горлом, а всем своим существом, всем переполненным, отравленным кровавой пищей слоновьим нутром.

Нахтигаль затоптался на месте, после поворотил от нас вглубь леса.

Валентин Аскерханович проводил его взглядом.

– Мда, – задумчиво произнес он, – кого-то он сегодня скушал?

– Сейчас узнаем, – заметил я.

У пещерки нас ожидали Мишель и Тихон.

Тихон насвистывал и ковырял пальцем в камне нависшей горы.

Мишель мрачно сидел на песочке.

– С мешком? – спросил он.

– Да, – ответил я.

Мишель махнул рукой:

– Без надобности. Нахтигаль – подъел, подкушал.

– Подкрепился, – фыркнул Тихон.

– Ах, вот оно что, – догадался Валентин Аскерханович, – а мы его на тропинке встретили, такой...

Он не договорил, и Тихон продолжил иронически:

– Сытый?

– Очень сытый, – подтвердил я.

________________ ______________________________________________

Весь день мы набрасывали сетку.

Валентин Аскерханович выгнал подъемник, разровнял огромную площадку – и мы тренировались.

Сетка выгибалась, рвалась из рук и упорно не брякалась в отведенный ей для падения квадрат.

– Это "он" не движется, – Мишель кивнул на нарисованного на земле Нахтигаля, – а дернется, тогда что?

– Тогда, – сказал Тихон, – туши свет! Открывай кингстоны! – он присел на корточки и поинтересовался, указывая на рисунок: – Валь, это ты так здорово рисуешь?

– Я, – кивнул Валя.

Тихон восхищенно поцокал языком:

– Ну ты гляди – как живой! Вот-вот побежит. Ты – реалист, Валя, вот ты кто!

– Ты на себя посмотри, – обиделся Валентин Аскерханович, – девять месяцев здесь торчит, неизвестно чем занимается, а его подопечные Посланцев Неба режут.

– Ты, Тиша, зря лыбишься, зря, – заорал Мишель, заведшись с полоборота, – лыбишься!

Тихон попятился:

– Миш, ты чего?

– Ты что, думаешь, меня одного за потери тягать будут? – орал Мишель. Вот... Это ты здесь ошивался! Понял, что я в рапорте напишу? Мне в пещерах сидеть безвылазно – и ты со мной туда же потопаешь! Понял? Не видать тебе Южного, как своих ушей!

– Неправда ваша, дяденька, – нежно улыбнулся Тихон, – и в Южный я вернусь, и уши свои увижу: поднесу зеркальце и увижу – вот они, ухи-ушики мои, левое – справа, правое – слева. Не мне надо было местное население готовить, а вам действовать по инструкции, посты на ночь выставлять, с местными девушками не заигрывать.

Мишель засопел:

– Ух, ух, ух...

– Охолони маленько, – иронически посоветовал Тихон, – и подумай над своим поведением.

Ночь мы решили провести в пещере.

Мишель поучающе сказал:

– Будем ловить на живца?

– Чудесное занятие, – добавил Валентин Аскерханович, – захватывающее.

– Значит, мы, – объяснил Мишель, – с Валей, как старые и опытные, берем на себя самую опасную роль: мы живцы, а ты, Одноглазый, будешь рыболовом. Мы спим, как приманка, а ты сторожишь... Ясно?

– Так точно, – ответил я и сразу же спросил: – А может, не надо таких опасных игр, может, переночуем в ракете?

– Хренушки, – помрачнел Мишель, – Тиша прав: ты совсем оборзел, Одноглазый, будем мы от них прятаться, как же...

– Тогда, – предложил я, – может, разделим опасность и тяготы? Не все же вам быть живцами? Может, и я немного побуду живцом, а кто-то из вас рыболовом, а потом...

Мишель поглядел на Валентина Аскерхановича.

Валентин Аскерханович понял его взгляд.

– Оборзел, – подтвердил он, – соврешенно оборзел.

...От долгого стояния затекли ноги. Я прошелся, присел. Мишель приказал, чтобы я притворялся спящим. Я так и делал. Лежал на одном боку, чтобы не заснуть, таращил глаза во тьму, в шевелящуюся, шуршащую, лупящую невидимыми крыльями влажную теплую ночь, – и, несмотря на ноющую, затекающую руку, несколько раз проваливался в дрему, в сон, то в мгновенное небытие, то в переполненный красками, криками, выстрелами дневной мир. Разбрызгивая кровь, к самым моим ногам подкатилась голова Вали, снесенная ударом Нахтигаля; я проснулся от ужаса и сел.

"Ну уж фиг, – подумал я, – не заметишь, как в другой мир перейдешь. Пошел он с его приказами."

Я встал и прислонился к стене пещеры. Скулы сворачивала неудержимая зевота.

Почему-то я вспомнил стихи, прочитанные мне Мэлори тогда, тем самым днем, когда все это началось: "Уж если ты, бродяга безымянный, сумевший обмануть чудесно два народа, так мог бы ты, по крайней мере..." Нет, нет, не помню, забыл. Мэлори помню, как она мне рассказывала, до чего же ей нравится эта сцена – два сильных смелых бессовестных человека, еще не совершившие ни одного преступления. Ни одного!.. Их совесть – чиста. Может, поэтому у них и нет совести? Вспоминаю, сминаю, вминаю в мозг расползающийся, темнеющий, как эта ночь: – "К украинцам, в их буйные курени, владеть конем и шашкой научился. Явился к вам, Димитрием назвался и поляков безмозглых обманул, что скажешь ты, прелестная..."

У меня затекли ноги, я сделал шаг-другой, потоптался на месте и наступил на что-то мягкое, податливое.

– Ат! – Мишель вскинулся моментально, будто и не спал вовсе. Я еле успел уклониться от удара.

– Мишель, – громким шепотом предупредил его я, – это я, Джекки... Это я, я, я.

– Ах ты... – прошипел Мишель, – я тебе что сказал? Чтобы ты учил строевую песню лежа! и не вслух... А ты еще маршировать вздумал! Рыболов! Ложись и вспоминай приятное...

– Мишель, – взмолился я, – я засну лежа, и он меня зарежет.

– Значит, – рассердился Мишель, – туда тебе и дорога. "Отпетый" нашелся. Знаешь, как нас кантовали? Я дерьмо жрал!

– Знаю... Вы рассказывали о своих пиршествах.

– Ляг, – шепотом приказал Мишель, – и не умничай.

– Я о вас думаю, – буркнул я, укладываясь, – не о себе.

Я глядел во тьму. Глаза набухали кровью, веки наливались свинцом вот-вот сомкнутся, стянутся, и я полечу в мягкий сон, длинный и сладкий, словно выворачивающий челюсть зевок.

"Странные они люди, "отпетые", – думал я, – жестокие, циничные? Да? Вообще-то, люди как люди: любого запихни в подземелье рептилий, любого обучай убивать – и этот любой озвереет, оскотинеет. Что, разве не так? Убийство – это дело такое... такое..."

Я уже спал. Я снова стоял на площади перед кинотеатром и снова видел живое кишение омерзительных тварей, "гаденышей", и снова шел на них, в них, чтобы давить, душить, терзать – вот этими руками, этими самыми руками, нет! – голым мясом пальцев и ладоней раздирать эту пакость, эту живую мерзость, которой не должно жить...

И я снова поворачивался и видел Диего. Диего промахнувшегося, Диего, вместо меня ножом проколовшего пустоту.

Я смотрел на Диего, и странная мысль мелькнула у меня в голове: как же так? Ведь Диего – мертвый? Как же он? И где это я? Ведь это уже все было, было...Так это я, что же, сплю?

Диего быстро нанес удар ножом, я отбил удар и проснулся, поскольку, действительно, отбил удар. Я успел вскочить на ноги, включил "светильник координатора" на полную мощность и не удивился, увидев в слепящем отчаянном свете жреца, выронившего нож, жмурящегося от нестерпимого света.

– Мишель, Валя, – крикнул я, – есть.

Жрец, опомнившись, кинулся бежать, но тут же получил удар прикладом огнемета и упал.

– Ну, падла, – с удовольствием выговорил Мишель, – сейчас я из тебя Венеру в мехах сделаю.

– Пощадите, – проговорил жрец.

Я чуть не выронил "светильник координатора".

– Я, – жрец стоял на коленях, – мольба, та, прозба, не убивайт... Я... прозба.

Валентин Аскерханович потрясенно спросил:

– Э, чудо в перьях, ты что, по-человечески разговариваешь?

– О, та, та... Я тайно исучил... Пыло трудно... Я подслушивал, что говорил ваш... крокодиль, та... и с теми, кто прилеталь до фас... та... я... учеба, та?