Текст книги "Судьба драконов в послевоенной галактике"

Автор книги: Никита Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Зайду, – кивнул я, – только подушку отнесу на место – и зайду.

– Валяй.

Куродо остался на кухне, я отправился в свою комнату, но, когда толкнул дверь, то замер от изумления.

На кровати сидела, нога на ногу, прямая, строгая и стройная, Жанна Порфирьевна.

Я заглянул на дверь. Да нет, номер пять. Бледная металлическая цифра.

– Все в порядке, – поощрительно заулыбалась Жанна , – вы не ошиблись, это я несколько обнаглела. Заходите, не сомневайтесь...

Я зашел и, вытянув руки, пробормотал, покачивая подушкой:

– Я... это... вот... подушка...

Жанна засмеялась:

– Ах, какой же вы, милый, тюлень. Ну, кладите, кладите свою подушку на кровать.

Я положил и остался стоять, не решаясь опуститься на стул.

– Что же вы стоите? – изумилась Жанна. – Садитесь, садитесь. Вы не смущайтесь, что вы... Я просто заглянула в ваш холодильник и обнаружила, что он пустым-пустехонек...

Я присел на краешек стула и тихо сказал:

– Да не надо бы...Тут – кафе, и вообще, не надо бы...

Жанна Порфирьевна замахала руками:

– Ой, ну что вы, какие церемонии, я же здесь для всех – как бы мама... Понимаете? Мама Жанна ...

Я покраснел и заерзал на стуле.

– Вот вам, Джекки, сколько лет?

– Кажется, восемнадцать, – едва слышно выговорил я.

– Восемнадцать? – улыбнулась Жанна. – Знак зверя.

– Зверя? – не понял я.

Жанна Порфирьевна показала мне три пальца:

– Шесть... шесть... шесть, – серьезно сказала она, – три шестерки – это восемнадцать. Никогда человек не близок так к разрушению, к переворотам, к жестокости, к зверству, к разочарованию в мире, как в свои восемнадцать лет... Жизненный опыт – ноль, интеллектуальной и сексуальной энергии пироксилиновая бочка – чем не зверь? И самый опасный зверь из всех возможных. Юность – это знак зверя. Но вы ведь не такой?

– Не такой, – ответил я, но тут же добавил: – Впрочем, не знаю...

Жанна откинулась назад, рассмеялась, протянула руку, провела по моей щеке рукой.

– Джекки, вы – прелесть... Мне хочется больше узнать про вас. Кто ваши родители? Как вы очутились здесь? Где учились?

Я начал рассказывать. Я рассказывал спеша, поскольку помнил, что меня ждет Куродо.

– Что вы так торопитесь? – заметила это Жанна . – Не нервничайте, что вы...

– Да я не нервничаю, просто меня ждут... Ну, Куродо... мы договорились.

– А, – улыбнулась Жанна, – встреча со старым другом... Ну, возьмите – я в холодильнике кое-что оставила.

Я распахнул дверцу и невольно ахнул. Холодильник был забит всевозможной снедью. В дверце стояли четыре темные бутылки.

– Берите, берите, – замахала рукой Жанна. Она встала, подошла к двери. Щелкнула выключателем. Здесь, в подземелье, меня все еще поражала мгновенная давящая тьма; она была резка и безжалостна, словно удар поддых.

Жанна распахнула дверь в коридор, на пол лег прямоугольник света, а в нем – тонкая черная тень Жанны.

– Ну, – сказала Жанна , – так мы идем?

Я вышел в коридор, длинный, словно небольшой узкий переулочек.

Жанна махнула рукой:

– Там – седьмой номер. А там, – она показала в противоположном направлении, – номер два. Моя квартира.

– Спасибо, – я коротко поклонился.

Глава шестая. "Пещерный"

Жанна Порфирьевна возилась у костра. Валя пошел собирать хворост. Куродо лежал на спине и глядел в небо. Георгий Алоисович разглядывал накладные.

– Я ничего не понимаю, – сказал он наконец, – что значит "цеп. драк."?

Я вытаскивал огеметы, раскладывал их на травке.

– "Цеп. драк."? – переспросил я. – Цепной дракон?

– Таких не бывает, – засмеялась Жанна; она сидела на корточках и пыталась раздуть костер.

– Не бывает, не бывает, – подтвердил Куродо и зевнул, – и вообще, нам все на инструктаже объяснили, что ты накладную разглядываешь? Это же все туфта.

– Ну как, туфта, – возразил Георгий , – помнишь Проперция? Как залетел, а? Подстрелил не того, что в накладной...

– Давай сюда, – Куродо протянул руку, – я на слух совсем ничего не вопринимаю.

Он взял накладную и уселся.

– Таак, – протянул Куродо, – пьяный, что ли, писал? Не разбери поймешь... Тааак. Ну, "четыресто талонов" – это да, это – понятно. И "одна шт. " – тоже. А вот – "цеп"... Это вообще, – он прищурился. – никакой не "цеп", это... черт... "щеп" какой-то, да, скорее уж "щеп. драк.". Дракон из щепок?

Георгий покачал головой:

– Нет. На инструктаже ничего не было ни про какие щепки сказано. Про нору в горе – объясняли, а про щепки...

Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с хворостом, положил на траву охапку изогнутых, словно в неизбывной муке, сучьев и спросил у меня:

– Джек Джельсоминович, – позвольте, я Жанне Порфирьевне помогу развести костер?

С той поры, как я забрал Валентина Аскерхановича из казармы, он стал со мной не просто подчеркнуто, но пришибленно вежлив... Это пугало меня. Там, в казарме, после санчасти, я и думать забыл, что Валя вместе со всеми избивал меня, наоборот, я был благодарен ему за то, что тогда дотащил до койки, а теперь нормально, по-человечески, беседует со мной и ходит в пещеры на "чистки" в паре... А здесь... здесь – эта изумленная вежливость, дескать, как же так?.. Я-то думал, ты – г..., а ты, оказывается, "птица высокого полета"? – заставляла меня вспомнить не только избиение в сортире, но и давнишнее, казалось бы совсем позабытое мое прибытие в Северный городок. Вспоминая все это, я злился и на него, и на самого себя, задавал себе вопрос: "А что, было бы лучше, если бы он обращался с тобой панибратски, не испытывая ни малейших угрызений совести? С другой стороны, может, он вовсе и не испытывает нкиаких угрызений совести, а просто боится, боится и подлизывается?"

– Да, – несколько растерянно сказал я, – да, конечно, Валентин Аскерханович, помогите...

– Валя, – сказал Куродо, покусывая губы (моих соседей совершенно не волновали наши с Валентин-Аскерхановичем "выканья"), – ты успеешь еще Жанне помочь, лучше погляди, что тут написано?

– Кур, – весело спросил Валя, – а ты чего, читаешь по складам?

(С ветеранами-"отпетыми" Валентин Аскерханович был накоротке и изумлял меня своим с ними вольным обращенеим. Я не рисковал, например, похлопать по плечу Куродо или стрельнуть "пахитоску" у Георгия Алоисовича.)

Валентин Аскерханович взял бумагу и крякнул:

– Да... Однако... "Драк." Ну, это понятно. Четыреста талонов? Ух ты... "Одна шт." А если "две шт." – восемьсот?

Бледное пламя наконец занялось, запрыгало среди сложенных аккуратным шалашиком ветвей. Жанна Порфирьевна поглядела на Валю.

– Юноша, – строго сказала она, – дай Бог нам всем справиться с одним-распронаединственным "цеп." или "щеп.", или как его там? – драконом. Дай Бог нам после встречи с ним остаться живыми, а вы о восьмистах талонах думаете. Нелогично и неумно. Лучше подкладывайте-ка ветки в костер...

Жанна Порфирьевна недолюбливала Валентина Аскерхановича и не старалась это скрыть.

Валентин Аскерханович вернул накладную Куродо и принялся ломать хворост.

– Жанна Порфирьевна, – вежливо заметил Валя, – у вас лицо запачкалось, пока вы с костром возились.

Валя тоже не особенно любил Жанну Порфирьевну, но побаивался ее.

Жанна, ни слова не говоря, поднялась, поправила волосы и, отодвинув кусты боярышника, пошла по тропе, спускающейся к ручью.

– Жанна Порфирьевна, – крикнул ей вслед Валентин Аскерханович, – вы бы хоть пугач какой с собой захватили!.. Здесь эти... в мехах и шерсти по кустам так и шастают, они драконом пуганные, а "отпетыми", охотниками за драконами, – не особенно...

Жанна Порфирьевна не удостоила Валю ответом, зато Куродо вдруг шлепнул себя по лбу:

– Баатюшки!.. Да тут не "цеп." и не "щеп." – тут "пещ."! Вот в чем дело! Дракон пещерный – одна штука – 400 талонов. Они буквы перепутали.

– Ззаразы, – с чувством проговорил Георгий Алоисович, – они там по своим конторам сидят, кроссворды решают, а накладные заполняют между делом, позевывая и почесываясь... "Щеп.", "цеп", "пще", "пещ." – какая разница, когда тут такой вопрос поставлен: "Орудие казни, применявшееся в древности. Пять букв".

– Топор, – сходу отозвался Куродо.

– То-то и видно, – важно заметил Георгий Алоисович, – что совсем ты с конторскими не общался, кроссвордов не разгадывал, – крест, дорогуша, крест...

Вытирая руки и лицо платком, к костру вернулась Жанна Порфирьевна.

– Туземное население, – сказала она, – действительно, волнуется. Во всяком случае, какие-то копьеносные силуэты на том берегу я различила, но ничего откровенно враждебного не заметила...

– Еще бы туземному населению не волноваться, – хмыкнул Куродо, дракоша у них зимой злобствует, дует, плюет и старается согреться всеми доступными ему средствами, то есть жрет в три горла все то, что двигается, дышит и молит о пощаде. Летом дракоша отдувается, рыгает и мирно сопит в своей пещерке... и тут – здрасьте!.. Посланцы Неба!.. Рады приветствовать. Раздраконят дракошу – почнет старичок и летом буйствовать, что хорошего?

Я потрогал приятно пачкающий, белый, в черных выпуклых продолговатых крапинках ствол неведомого мне дерева и поинтересовался:

– Отчего же мы зимой не прилетели?

Костер между тем совсем разгорелся – пламя металось тугими желтыми жгутами, дразнилось, многоязыкое, плясало, облизывало сучья.

Жанна Порфирьевна, морщась от жара, принялась устанавливать на костре огромную черную сковородку.

– Тут вот в чем дело, Джекки, – сказал Георгий Алоисович, с интересом наблюдавший за манипуляциями Жанны, – летом "пещ. драк." подстрелить трудно, а зимой еще труднее...

Куродо вытащил консервный нож и принялся вскрывать консервные банки. Содержимое он вытряхивал на сковороду.

– Зимой, – добавил он, – дракоша бегает, прыгает, летает и скачет, а летом он, растопырившись и растекшись по стенкам, отдыхает, спит.

Мясо, выброшенное из консервов на сковородку, зашкворчало, завыстреливало в разные стороны раскаленными жирными каплями.

Расплываясь на сковороде, оно будто ругалось, плевалось от возмущения.

– Вот это – канонада, – засмеялась Жанна Порфирьевна, – ребята, готовьте ложки.

Куродо извлек здоровенную бутыль крови дракона, поболтал ею в воздухе.

– А вы думали. Куродо забыл? А? Ни хрена подобного!.. Куродо все помнит...

– И жар холодных числ, – сказал я, – и венецьянские громады...

Все погялдели на меня с изумлением.

Я и сам изумился. Это стихотворение мне однажды прочла Мэлори, дурачась, прочла. Там что-то было про скелет, который хрустнет... вообще, мерзкое, "отпетое" стихотворение... Но из него, из всего него я запомнил только эти строчки: "Мы помним все: и жар холодных числ, и венецьянские громады..."

– Джек Джельсоминович, – вежливо спросил Валентин Аскерханович, – какие громады?

Я не успел ответить, поскольку на полянку, где мы собирались полдничать, вышел бородатый туземец. Я решил, что это жрец, так непринужденно и вольно смотрел он на нас, Пришельцев Неба.

Жанна сняла с огня сковороду, ловко прихватив тряпкой ручку, и брякнула на траву.

– Я думаю, будем прямо со сковородки, – сказала она, расстегивая нагрудный карман и вынимая ложку.

Мы не успеди извлечь свои, поскольку бородач наклонился над сковородкой, зачерпнул ладонью шкворчащее, аппетитно пахнущее месиво и отправил его себе в рот.

Раскаленный жир потек по бороде туземца.

– Уум, – заурчал туземец от удовольствия и закрыл глаза.

– Огнеед, – потрясенно вымолвил Георгий Алоисович.

– Просто сволочь, – возмущенно сказал Валентин Аскерханович, – он полкастрюли сожрал.

– Во-первых, – Георгий Алоисович потер лысину, – не кастрюли, а сковородки, во-вторых, разве вы не знаете закон Тибулла? В большой семье хлебалом не щелкай...

Туземец раскрыл рот и большим оттопыренным пальцем принялся тыкать себе в разверстую глотку, мол, пить хочу.

Жанна Порфирьевна деликатно зачерпнула варево с той стороны, где точно не пошуровал туземец , и заметила:

– Дайте младенцу попить.

Куродо отвинитил пробку от бутылки, нацедил полную кружку.

– Стошнит? – осторожно предположил Георгий Алоисович.

– Не, – мотнул головой Куродо, – от одного запаху убежит.

Туземец выдул всю кружку и захлопал ресницами, как девушка, которой сделали предложение.

Потом он рыгнул, швырнул кружку в кусты и сказал, обращаясь к Жанне Порфирьевне:

– Аз тебе хоцю!

– Все понятно, – почти одобрил туземное высказывание Георгий Алоисович.

– А я не поняла, что он сказал? – спросила Жанна Порфирьевна.

– Кажется, он объясняется вам в любви, – галантно пояснил Георгий Алоисович.

– Аз тебе хоцю!! – зарычал бородач, одним ударом ноги перевернул сковороду и прыгнул на Жанну Порфирьевну.

То есть он хотел прыгнуть на Жанну Порфирьевну, а прыгнул на мой кулак.

Туземец упал на землю, но скоро поднялся и сел, изумленно хлопая глазами. Он выглядел так, словно бы хотел спросить: "Что это, люди добрые со мной стряслось? Как же я влопался?"

– Аз... тебе... хоцюуу! – вытянул наконец бородач и горько, по-детски разрыдался.

Его горе было столь неподдельно, что я бы на месте Жанны Порфирьевны обязательно хоть чем-нибудь, но утешил бы беднягу...

Однако Жанна Порфирьевна, вдова командора, была дамой весьма сурового нрава.

– Вон! – она вытянула руку в направлении леса, откуда и вышагнул к нам на полянку влюбленный туземец .

Бородач встал на ноги и, всхлипывая, утирая слезы, покорно побрел прочь, бормоча не то проклятия, не то жалобы.

– Хорошо держит удар, – одобрил Куродо.

– Что удар, – смятенно сказал Георгий Алоисович, – он нас совсем без обеда оставил...

– А как же закон Тибулла? – засмеялся Валентин Аскерханович.

Куродо, между тем, налил каждому в кружку крови дракона.

– Ладно, – вздохнул он, – злее будем... Пошли?

Валентин Аскерханович посмотрел на Жанну Порфирьевну:

– Может, кому-нибудь остаться?

– Не волнуйтесь за меня, юноша, – важно сказала она, – я за себя постою...

– Будем надеяться, – хмыкнул Георгий, взваливая на плечо огнемет.

Лес был прошит солнечными лучами.

Лес пах разогретой землей и листвой.

Лес пах детством, каникулами, бездельем и свободой...

– Ориентировку-то нам дали точную? – забеспокоился Валентин Аскерханович.

– Сейчас и проверим, – ответил Куродо.

...И тогда мы увидели гору.

Она была неуместна в этом лесу, таком мирном и детском. Она вздымалась ребристо, нагло. Она выпирала из мягкой ласковой земли ножом, приставленным к горлу неба.

Гора была невысока. И не гора вовсе, но валун в два человеческих роста.

И когда мы подошли поближе и увидели нору, я вдруг представил себе, как втискивало себя в этот узкий проем жабообразное мнущееся существо, похожее на нашу квашню, и мне стало противно...

Куродо заглянул в нору, осветив ее фонарем.

Я сунулся тоже и увидел длинный осклизлый туннель, уходящий далеко вглубь.

– Тихо! – прикрикнул Куродо.

Мы прислушались. Издали, словно бы из центра земли, доносилась странная мелодия, будто кто-то далеко выводил соло на трубе.

– Дело плохо, – шмыгнул носом Куродо.

– Что такое? – заволновался Валентин Аскерханович.

– А вот что, – объяснил Куродо, – "пещ.драк." сейчас высиживает птенцов – понятно тебе?

– А когда высидит, – подхватил Георгий Алоисович, – кэк хрыснет! кэк грохнет! И со всех сторон сбегутся туземцы с копьями. Ты поглядишь, посмотришь, как они выскакивающих на божий свет драконят будут шарашить.

– И мясо белых братьев жарить, – снова вспомнил я Мэлори.

Куродо, Валя и Георгий поглядели на меня.

– Ты чего-то... – сказал Куродо, – того, – и не стал уточнять.

– Но самое неприятное, – Георгий Алоисович погрозил пальцем неведомо кому, – что в таком состоянии дракошу нужно брать голыми руками...

– Джек Джельсоминович , – обратился ко мне Валя, – вы, кажется, довольно-таки неприхотливы...

– Поглядим, Валек, – ответил я и вошел в нору.

Гора зияла норой, как отверстой, немо орущей пастью.

Я поскользнулся на слизи, оставленной пещерным драконом, и загремел вниз.

Слизь больно щипала руки.

Я кое-как поднялся.

Следом за мной вошли "отпетые".

– Однако, – сказал Георгий Алоисович, – удачный дебют...

В норе было промозгло, и тянуло запахом сгнивших трав.

Белесая слизь обволакивала стены, скользила под ногами.

– А вот и он, она, оно! – чуть ли не радостно провозгласил Куродо.

Наклонный туннель, темный и промозглый, оборвался неярко, мягко освещенным зальцем.

"Светящаяся пещера", – вспомнил я. Но победнее, поплоше...

Свет исходил от покачивающегося из стороны в сторону кучеобразного студенистого существа.

Существо пело, раскачиваясь. Трубные звуки текли по пещере волнами вместе с неярким уютным сиянием.

Мы едва успели струями из огнеметов сбить выкинутые с внезапной силой из студенистого тела-кучи мускулистые щупальца.

– А зачем пять? – спросил Валентин Аскерханович.

– Для подстраховки, – буркнул Георгий Алоисович, – и вообще, он считать не умеет...

Пещерный запел громче, отчетливее, и свет сделался ярче, "отвеснее"...

Я увидел дрожащее горло дракона и спросил у Куродо:

– Это и есть горло?

Куродо понял меня:

– Ага... Эта вот самая перемычка... Видишь? Внизу – побольше, вверху поменьше, а посредине перемычка... Вот до нее и добраться... Руками, понял, только руками...

– А глаза у него зажмурены от удовольствия? – спросил любознательный Валя.

– Кто его знает, – пожал плечами Георгий Алоисович, – может, и от боли... У них, у драконов, все перепутано... Боль, удовольствие.

И мы отбросили вверх огненными струями еще шесть корежащихся, куржавящихся щупалец.

Сверху посыпалась щебенка и мелкие камешки. Пещерный приходил в себя. Трубные звуки делались оглушительнее, и дрожащее отвратительное беспомощное горло заметнее.

– Труба трупа, – непонятно сказал Георгий Алоисович.

– Ага, – подтвердил Куродо, – кому-то здесь остаться...

Рраз – это был словно бы взрыв кучи дрожащего студня – семь? – нет, куда там – больше, девять, двенадццать щупалец выстрелили, вырвались в нашу сторону.

– Ну и вонь, – сказал Валентин Аскерханович после того, как обугленные, черные, извивающиеся от боли щупальца, задевая своды пещеры, воротились обратно в тело пещерного – набираться сил, возрождаться для новой жизни, для нового броска.

Я положил огнемет на землю.

– Ладно, – сказал я, – я постараюсь взять его за грудки.

Георгий Алоисович покачал головой:

– Не спешили бы вы.

– Ничего, ничего, – подбодрил Куродо, – здесь никогда ничего нельзя знать наверняка. Может, самое время. Давай...

Я не успел пробежать и метра, как пещерный вспыхнул нестерпимым сиянием, и грохот его трубы почти оглушил меня. За своей спиной я услышал шипение огненных струй; но "отпетые", видимо, что-то не подрассчитали.

Одно из щупалец ахнуло меня по плечу и уползло прочь.

Я упал на камни, встал на четвереньки. Меня вытошнило. На четвереньках, сквозь пещерный гул и гул боли во мне, я пополз к высящемуся надо мной пещерному.

"Он мог убить меня одним ударом, – подумал я, – он мог втащить, втянуть меня в себя, еще полуживого, еще способного чувствовать боль... Он просто играет со мной, как кошка с мышкой. Он играет..."

Удар. Я распластался на коленях, пополз, будто змея.

"Он вобьет меня в пол своей квартиры. Он..." Вонь слизи на камнях, грохот трубы и запах недосожженных щупалец.

"Зачем я ползу? Ведь мне не хватит сил даже подняться, не то что взять его за горло?"

Пещерный, видимо, тоже так считал, потому, наверное, он не добивал меня, а легонько прищелкивал-пощелкивал, валил с ног, если я поднимался на ноги, сшибал на брюхо, распластывал, если я вставал на четвереньки, вколачивал в камень, если я полз на брюхе...

Изо рта у меня текла кровь, и я понял, что это – нутряная кровь...

"Привет, – не подумал я, а почувствовалось мной, всем моим существом прочлось, – отползался..."

...И тогда я увидел вздымающуюся прямо надо мной груду безобразного тела, которое мне надлежало убить, чтобы оно не убило меня...

Я поднялся, перемазанный в грязи, в крови и драконьей слизи. Я встал почти вровень с драконом и протянул руку, чтобы взять его за тонкое вибрирующее горло, из которого рвались трубные звуки. Я тянулся к этой тоненькой перемычке, отделяющей и соединяющей два отвратительные вздрагивающие студенистые полушария, хранящей жизнь этих полушарий.

Я вцепился в склизкое холодное, словно намыленное горло, и в ту же секунду бесшумно, деловито и едва ли не нежно меня обвили щупальца пещерного.

Если бы бревна умели обнимать, они бы обнимали именно так, и никак иначе!

Наступила тишина. Сияющая тишина.

Из меня выжимали жизнь, и я выжимал, капля за каплей, из кого-то, кто сильнее меня, а все равно, а все одно... В наступившей сияющей тишине, где нет ничего – только свет, и боль, и мускульное усилие сдавить, сжать это чужое, выскальзывающее из рук, хрипящее, как и ты, как и ты теряющее жизнь, капающее последними каплями жизни на загаженный пол пещеры, – я услышал четкий голос Куродо:

– Джекки! Дави! Главное – сделал! Дави! Ты – жив, Джекки! Слышишь жив!

Этот крик решил дело... Что-то лопнуло в сдавленном мною склизком горле, и разом обмякли, отвалились щупальца, и горячим вонючим хлестнуло в лицо, отбросило прочь. Кончились сияние и тишина. Я слышал бульканье и квохтанье. Пещерный лопнул, разорвался ровно посредине, жизнь вытекала из него бурой жидкостью.

Подхватив меня под руки, Куродо и Георгий волокли меня по проходу.

Валентин Аскерханович бежал впереди.

И еще я видел многолапых, топырящихся лягушек, скок-поскоком продивгающихся вместе с нами к сияющему солнцем, теплом, летом, лесом выходу из пещеры.

Они казались мне уменьшенными копиями того, лопнувшего, уничтоженного мной существа, и потому, наверное, я решил, что это просто-попросту бред...

_______________________________________________________________

У самого ручья, вернее, небольшой речки, на волнах которой поблескивали, перепрыгивая, искры солнца, я невольно вскрикнул, ибо увидел голую Жанну Порфирьевну.

Она безмятежно и без опаски купалась.

"Отпетые" тоже удивились.

– Жанна Порфирьевна, – сказал Куродо, – мы, конечно, понимаем...Туземцы мочат драконят, туземки работают и вам вроде как ничего не угрожает, но...

– Между прочим. – сказла Жанна Порфирьевна, – тот бородач, которого вы побили, принес мне... батюшки! – Жанна всплеснула руками, – Джек! Что с вами сделали!

Она кинулась ко мне и принялась удивительно ловко и умело раздевать меня, стаскивая липкие склизкие одежды.

– Насквозь, насквозь, – бормотала она, – немедленно мыться, немедленно!

Потрясенный, сбитый с толку и ее наготой, и ее чуть ли не материнскими нежными движениями, я только и смог пробормотать:

– Я весь в говне...

– Вижу, вижу, милый, – успокоила меня Жанна Порфирьевна.

Она помогла мне добраться до воды, и, когда я плюхнулся в прогретую солнцем, чудную, чудесную речку, закричала:

– Трите, трите, трите, вот так наберите горсть песка и трите, стирайте слизь, пока не въелась.

– Жанна Порфирьевна, – заметил Валентин Аскерханович, – вы бы отошли в сторону и оделись, потому что Джек Джельсоминович вместо того, чтобы от гадючьей слизи оттираться, смотрит на вас во все глаза.

А я, и в самом деле, смотрел, смотрел и... трель, трель, какая-то дивная трель раздалась в воздухе вокруг меня, и мне захотелось растаять, расплыться в этой самой речке, в этой текучей воде... под этим небо...бо...боль...

Георгий Алоисович, Куродо и Жанна оттирали, отдирали песком въедающуюся в кожу, твердеющую панцирем слизь дракона.

Я орал от боли. Мне казалось, что с меня сдирают кожу.

– Все... – Жанна Порфирьевна отбросила волосы со лба, – дальше просто бессмысленно... Ну, все. Пристало и пристало.

Георгий Алоисович стряхнул с рук песок:

– Джекки, ты прости, дорогой, но мы слишком долго тебя тащили.

– Мда, – печально согласился Куродо, – будет теперь у тебя, как у черепашки, на спине и на груди – панцирь.

Я приподнялся, поглядел на Жанну Порфирьевну – было так больно, что я почти не обращал внимания на то, что она так и не оделась.

– Хрен с ним, – выхрипнул я, – зато никакая падла не проткнет.

Я побрел в воду смывать песок.

– Джек Джельсоминович , – услышал я голос Вали, – вы только не утоните!

Я отмахнулся, дескать, ну вас...

Я бултыхнулся в воду и поплыл.

Боль растворялась, расплывалась в реке.

Я выбрался на берег, потрогал сделавшуюся твердой, будто покрытую пластинами, роговыми, плоскими, кожу...

– Ух ты, – сказал я шутливо, – какая штучка. Вроде как неснимаемая кольчуга...

Жанна Порфирьевна уже оделась и вновь приобрела свой обычный строгий вид – не то классной дамы, не то квартуполномоченной.

– Джекки, – строго сказала Жанна, – возьмите полотенце и как следует, насухо вытритесь, может, все-таки сотрете кольчугу?

Я взял полотенце и принялся растираться изо всех сил.

– Может, пластиночки можно отколупать, – предположил Валентин Аскерханович, – эвон как они друг против друга, будто плитки шоколада.

– Не болтайте глупости, – сурово прервала его Жанна Порфирьевна, лучше сбегайте к "автобусу" и принестите одежду.

("Автобусом" Жанна почему-то именовала ракету.)

Валя опрометью кинулся выполнять распоряжение.

Пальцами я подергал пластины.

Они вросли в кожу прочнее, чем ногти; собственно, они и стали теперь моей кожей на груди и на спине.

– Жаль, – сказал я, – что брюхо так не заросло...

Наверно, я все-таки довольно неискренно это сказал, потому что Куродо взялся меня успокаивать.

– Одноглазый, – сказал он, – да ты не расстраивайся – все подземные девахи от панцирных тащатся – вон как на тебя Жанна Порфирьевна уставилась.

– Да, – постарался я пошутить, – но мне кажется, в ее взоре больше жалости, чем вожделения.

– Еще бы нет, – невесело усмехнулась Жанна, – теперь вас всенепременно выберет дракон. Просто "отпетому" может повезти, но панцирному...

Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с моей одеждой и отрапортовал:

– Жанна Порфирьевна, ваше задание выполнено! Спешу заметить, что у самого, как вы выражаетесь, "автобуса", громоздится узел, мохнатый, косматый, – и он, понимаете ли, шевелится.

– Юноша, – важно спросила Жанна Порфирьевна, – вы, я надеюсь, не развязывали узелочек для того, чтобы посмотреть, что же в нем шевелится?

– Никак нет, – заулыбался Валентин Аскерханович, – я испугался и тотчас же убежал...

– Это – правильно, – кивнула Жанна, – это – верно... Я же говорила вам... Бородач, которого вы побили...

Я одевался. Про себя я отметил, что мне стало тяжелее носить самое себя, но зато увереннее, прочнее...

Вросшие в кожу пластины заставили меня почувствовать мое собственное тело как нечто не совсем мое, нечто надетое на мое "я", как я надеваю сейчас на мое тело одежду.

– Все равно, – сказал Георгий Алоисович, – я не понимаю. Мы должны были успеть...

– Мало ли что, – пожал плечами Куродо, – мы же всего не знаем. Джекки, ты ведь в санчасти лежал?

Я кивнул.

Валентин Аскерханович замялся, а потом, решившись, объяснил:

– Джек Джельсоминович еще как лежал-то, его отпи... – он взглянул на Жанну Порфирьевну и осекся, – зверски избили, и ему пришлось довольно долго пролежать.

– Э, – спросил Куродо, – так в тебя доливали?

– Да, – сказал я, – конечно... Иначе бы я просто не выжил.

– Ну, – протянул Георгий Алоисович, – тогда понятно.

____________________________________________________________

У весело потрескивающего костра, действительно, громоздился узел. То была шкура зверя, когда-то содранная с поверженного врага, распяленная, высушенная, а теперь вот завязанная крепко-накрепко и чуть-чуть пошевеливающаяся.

Жанна Порфирьевна подбросила в огонь хворосту, снова принялась устанавливать сковородку.

– А этот твой, – опасливо спросил Куродо, – ухажер не придет? Надоело его бить. И как-то неприлично... прилетели Посланцы Неба, накидали "банок" и улетели.

– Нет, – засмеялась Жанна, – он уже приходил. Я говорила. Воон какой подарок принес. Я все равно его выгнала. Лопотал что-то... Нес какую-то несусветицу. Лучше узел развяжите.

Валентин Аскерханович развязал узел – и я увидел великое множество мелких маленьких копошащихся, переползающих друг через друга, попискивающих драконышей.

– Фу, – сморщился Валя, – эту гадость мы есть будем?

– Вы ничего не понимаете, юноша, – ответила Жанна, ловко подхватывая за лапку драконыша и швыряя его на раскаленную сковороду, – вкус изумительный! раковый суп не сравнится, а цвет и формы тела...

Пища, щерясь, лопаясь, драконыш расползался по сковороде...

Вслед за первым в булькающее (чувствующее боль? или уже мортвое, уже убитое?) месиво отправился второй, третий.

Жанна помешивала варево щепкой – и я вдруг вспомнил Тараса, убивающего прыгунов в учебной карантинной пещере, я вспомнил зеленую слизь, покрывшую пол пещеры – и исчезающие в ней, расплывающиеся оскаленные в неизбывной муке ящериные лица прыгунов.

Мне сделалось тошно.

Я поднялся и, зажимая рот, побежал прочь.

– Джек Джельсоминович, – крикнул мне вослед Валентин Аскерханович, – вы куда?

– Поблевать. – быстро объяснил ему Куродо.

Обхватив ствол белого дерева, я согнулся в мучительном пароксизме рвоты.

Меня выворачивало довольно долго.

Наконец я отер рот ладонью и поглядел вверх, поскольку мне нравилось голубое небо в просветах зеленых листьев.

Небо я тоже увидел, но сначала я заметил повесившегося бородача, того, что кричал: "Аз тебе хоцю" – и только потом – зеленую листву и голубое небо.

Глава седьмая. Дракон для рыцаря

Начальник школ приехал к нам раным-рано.

– Ага, – сказал он, завидев меня. – Джекки? Ты-то мне и нужен. Пойдем поговорим.

Он помахивал стеком, стоял, широко расставив ноги, – вроде бы прежний, но я-то видел, как он сдал, как постарел.

Мы вышли из коридора нашей квартиры, потопали по улице.

Начальник школ покуда просто трепался, рассказывал всякие историйки про вновь поступающих, заметил, что в последнее время стало совсем мало "вонючих". "Старик", в самом деле, стареет.

– Вот что я тебе хотел сказать, Джекки, – наконец выговорил начальник школ. – Ты, понимаешь ли, обречен дракону, это уже ясно. Недаром ты и книги про Джорджи читаешь. Все прочел?

– Нет, – я потрогал щеку, – нет. Их все читать необязательно. Авторы переписывают друг у друга, и что совсем уж странно – переписывают друг у друга вранье. Сходу определяется: где схожие эпизоды – там вранье.

Начальник школ кивнул:

– Так. Ничего удивительного, чтобы не поймали на противоречиях, тщательно сверяют свой текст с первоисточником.

– А что, – заинтересовался я, – в самом деле есть воспоминания Джорджи?

– Да нет, – начальник школ поморщился и махнул рукой, – какие воспоминания!.. Он и писать-то, кажется, не умел... считать... умел, усмехнулся начальник школ, видимо, вспомнив портрет толстенького, себе на уме Джорджи.

– Бог с ним, с Джорджи, – сказал я. – Вы что-то мне сказать хотели, ведь так?

– Ну, так, так, – начальник школ переложил стек из одной руки в другую. – Я тебе хотел сказать, Джекки, что нынче уже ясно – никуда тебе от старика не деться. Если не зацепят на других планетах, то – все...