Текст книги "Александровскiе кадеты (СИ)"

Автор книги: Ник Перумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 2.1

1-ое сентября 1908 года, Гатчино (продолжение)

За высоченными двустворчатыми дверьми открылся огромный светлый вестибюль в два этажа. Справа и слева от двойных дверей – дубовые конторки дежурных, и там сейчас стояли, улыбаясь в усы, пара отставных фельдфебелей, с крестами и медалями на груди. Стояли они, вытянувшись во фрунт и отдавая честь кадетам; подполковник Аристов козырнул в ответ, и, хотя он не отдавал мальчишкам никакой команды, все они невольно тоже подтянулись, как могли, «лихо» вскидывая ладони к фуражкам.

Прямо перед кадетами начиналась широкая мраморная лестница, самому Зимнему дворцу впору; она достигала протяжённой площадки первого этажа, разделяясь на два ведущих ещё выше марша, вправо и влево, к широким балконам второго яруса.

Посередине первой площадки, в простенке меж двух полуколонн и огромных расписных вазонов с настоящими пальмами висел высоченный портрет Государя. Его Императорское Величество Александр Третий Александрович строго смотрел поверх окладистой бороды; изображён он был не в парадном гвардейском мундире, а, напротив, в простой полевой форме туркестанских войск, опираясь на винтовку с примкнутым штыком.

Справа и слева от его портрета Фёдор увидел ещё несколько картин поменьше; подполковник Аристов легко взбежал по ступеням, остановился возле вазы с пальмою.

– Прошу внимания, господа, – он улыбался, но взгляд оставался серьёзен. – Мы салютуем Его Величеству, как и знамени корпуса. Здесь, на этой площадке, вам надлежит перейти на строевой шаг и отдать честь в движении. Как именно – мы с вами скоро узнаем. Пока что исполним это стоя на месте. Рота, смирно! Его Императорскому величеству честь – отдать!

Ребячьи ладони взлетели к кадетским фуражкам.

– Вольно! – скомандовал подполковник. – Ну вот, мы и поздоровались. Вам надобно знать, что сей корпус устроен попечением ныне здравствующего государя; его величество дали таковой обет после злодейского цареубийства первого марта 1881 года. Вот, взгляните…

Он указывал на большую картину справа от императорского портрета. На ней из-под колес кареты с двуглавым орлом вставал рыжий сноп пламени, разбрасывая в стороны фигурки людей – кто в шинели, кто в гражданском.

– Сейчас на этом месте, как вы, возможно, знаете, собор Воскресения Христова на Крови, или, как говорят в народе, просто Спас на Крови. Средства собирали по всей России, да… Память царя-Освободителя увековечена достойно. Так, в громе и пламени, в крови и смуте, началось правления нынешнего государя. А продолжилось, – тут Аристов улыбнулся, – уже совершенно иначе. Ну-ка, господа кадеты, прошу взглянуть и вот на эти полотна. Кто сможет мне сказать, что на них изображено?..

Фёдор вгляделся. Картины были хоть и не такие огромные, как в Русском музее, но тоже большие, красивые, со множеством деталей. На первой государь Александр Третий стоял возле трона, словно только что с него поднявшись, а перед ним преклоняли колена двое толстяков в роскошных, шитых золотом халатах. Лысые головы их блестели; они почтительно протягивали императору какие-то свитки.

Это Фёдор знал и только-только вознамерился ответить, как его опередил невысокий круглолицый кадет в роговых очках, судя по виду – большой любитель плюшек и пряников.

– Э-э… Его Императорское Величество… а-а-а… принимает присягу эмира бухарского и хана кокандского, э-э-э… картина господина Репина, Ильи Ефимовича. Очевидно, копия; оригинал хранится в Русском музее, дар купца первой гильдии…

– Достаточно, – поднял руку Две Мишени. – Весьма хорошо, кадет —?

– Ниткин. Петя Ниткин, – совершенно по-домашнему ответил мальчик в очках.

Кто-то из кадетов захихикал – кажется, тот самый рослый второгодник, которого Фёдор заметил ещё на построении.

Подполковник кивнул, невозмутимо глядя на Петю.

– Господин кадет Ниткин, и вы, все остальные, прошу запомнить. Вы в армии, господа, и обращаетесь к старшему по званию. Ну, как следует отвечать, господин кадет?

Петя Ниткин мучительно покраснел и опустил голову.

– П-простите… г-господин п-полковник…

– Подполковник, – мягко поправил Две Мишени. – Всё не так страшно. Достаточно начать с «господин подполковник». Будут обстоятельства, когда вы сможете обращаться ко мне «Константин Сергеевич» – так меня зовут – но сейчас я – ваш отделенный командир, и обращаться надлежит по уставу. Попробуем ещё раз, господин кадет. Итак?

Но Петя только пламенел ушами и молчал, уставившись в пол.

«Кажется, сейчас расплачется», подумал Федя. Плакса-вакса, рёва-корова – ох, задразнят!..

– Господин подполковник! Разрешите обратиться! – вдруг услыхал он собственный голос.

Константин Сергеевич с лёгким удивлением взглянул на него.

– Разрешаю, господин кадет. Представьтесь только.

– Господин подполковник, седьмой роты первого отделения кадет Солонов Фёдор! Осмелюсь доложить, господин подполковник, картина сия посвящена присяге на верность державе российской, владетелями ханства Кокандского и эмирата Бухарского принесённой, имевшей место быть мая месяца второго числа года одна тысяча восемьсот восемьдесят первого от рождества Христова!

– Подлиза, – прошипел кто-то в спину Фёдору.

– Отлично, кадет Солонов, – одобрил Две Мишени. – Военгимназия?

– Так точно, Третья Елисаветинская, господин подполковник!

– Оно и видно, – кивнул тот. – Само собой, устав знаете. Что ж, поручаю кадета Ниткина вашему попечению. Он, что докладывать, знает, только не знает пока ещё, как. Вот вы его и обýчите. Чего удивляетесь? – подполковник обвёл мальчишек твёрдым взглядом. – Вы, господа, в значительном, хочу надеяться, числе – будущие офицеры, и долг первейший ваш – учить подчинённых всему, что сами знаете. А учить тоже надо уметь. Всё понятно?

Кто-то из кадетов попытался ответить «по форме» – то есть «так точно, ваше высокоблагородие господин подполковник!» – но получилось, само собой, нестройно и вразнобой.

– Неплохо на первый раз, – усмехнулся Две Мишени. – Что ж, продолжим экскурсию нашу. Следующая картина, господа кадеты! Что мы видим? Чему она посвящена?

Фёдор, стараясь не думать о «подлизе», наморщил лоб – на картине рукоплескал театральный зал, публика стояла, сверкала позолота резьбы бельэтажа и ярусов; а на сцене государь надевал алую ленту на шею склонившегося перед ними человека во фраке. По обе стороны от них стояли артисты в костюмах, и тоже, судя по всему, аплодировали.

Тут, приходилось признать, кадет Солонов плавал весьма основательно, не семь, а все семьдесят семь футов под килем. К театрам он, как и положено мальчишке, относился пренебрежительно, уважая только шипучее ситро из буфета.

У державшегося поближе к Феде Пети Ниткина шевелились губы, но заговорить вслух он не решался.

– Что, никто не знает? – взгляд Константина Сергеевича смеялся. – Немогузнайки собрались, как говорил фельдмаршал наш князь Суворов?.. Что ж, на первый раз простительно. Это, друзья мои, картина господина Семирадского – государь возлагает на великого нашего композитора, господина Чайковского, знаки отличия ордена св. князя Владимира прямо после премьеры оперы «Станцiонный смотритель». Кто написал «Станцiоннаго смотрителя», кстати?

– Пушкин! – не удержался Ниткин. – Александр Сергеевич!.. – и вновь покраснел, хоть не сошла ещё и прошлая краска.

Кадеты захохотали.

– Верно, кадет. Ничего, что пока не по уставу, господин Солонов вам поможет. Да, господа кадеты, не только военным громом да расширением границ славна Россия, но и словесностью, и музыкой, и живописью – вот, взгляните. Что у нас тут?

Все обернулись на Петю Ниткина, однако тот упрямо прятался за спиной у Феди.

– Ладно, – сжалился Две Мишени. – Открытие выставки знаменитого нашего художника-баталиста Верещагина, его «Туркестанские холсты». А дальше? Уж это-то все должны знать!

«Это» и впрямь знали все, да и сложно было не знать. «Государь на рыбалке» – широко известная картина молодого, но уже прославившегося художника Павла Рыженко, её Федя видел на страницах «Нивы». Император в серой шинели сидел на раскладном стульчике с удочкой на краю гатчинского пруда, а за спиной толпились чиновники в мундирах и дипломаты в котелках.

– «Когда русский царь ловит рыбу, Европа может и подождать», – вдруг пробасил высоченный кадет-второгодник, выпятив грудь.

– Весьма, верно, – подполковник быстро взглянул на здоровяка. – А если по уставу? Сумеете, господин кадет?

Господин кадет, на удивление всем, сумел. И представиться, и доложиться – тоже, видать, из военгимназистов.

– Что ж, кадет Воротников, надеюсь, что вы всегда будете отвечать столь же лихо, – проговорил Две Мишени, но во взгляде его Федору показалось известное сомнение. – У нас ещё одна, последняя картина. Тоже знаменитая, как и событие, послужившее для неё поводом…

На холсте государь и бородатый казак изображены были в тесной поездной умывальне, рядом с бронзовыми кранами и фаянсовой раковиной. Лица их были мрачны и сосредоточены, казак даже с некоторой дерзостью отстранял императора, держа в руках какой-то свёрток.

– Да, господа кадеты, – на сей раз Константин Сергеевич не стал дожидаться ответа. – Картина господина Крамского. Знаменитая картина и знаменитое событие…

На золочёной пластинке, привинченной к роскошной резной раме, значилось: «Государь Александръ Третій и урядникъ Собственнаго Его Императорского Величества конвоя Степанъ Егоровъ обнаруживаютъ бомбу въ императорскомъ поѣздѣ, послѣ предостереженія отъ Неизвѣстнаго Вѣрноподданнаго, ст. Борки Харьковской губерніи, 1888 годъ»».

– Именно так оно всё и было, – продолжал подполковник, глядя на несколько притихших мальчишек. – На станции, когда поезд его величества остановился и все вышли размять ноги, государь спустился на перрон, купил у станционной торговки свежей французской булки, колбасы и, угостив казаков конвоя, курил, разговаривая, по своему обыкновению, с нижними чинами охраны. В этот момент из вокзального здания появился некий господин средних лет, прилично одетый, в партикулярном платье, без особых примет; он спокойно приблизился к уряднику Егорову, неожиданно сказав – «в вагоне государя заложена адская машина, в умывальне!»

Кадеты слушали, замерев.

– Как раз в это время к Егорову подходили трое других казаков; неизвестный резко повернулся и скрылся за их спинами. Урядник, конечно же, крикнул «стой!» – но тот успел зайти в вокзал. Казаки бросились следом, но, как ни странно, никого не обнаружили – неизвестный словно испарился; а поезд как раз дал гудок и отправлялся.

Урядник кинулся прямо к государю; тот любил подниматься на подножку в самый последний момент, когда движение уже началось. «Бонба, ваше величество!» – шёпотом закричал казак; даже в тот момент он понимал, что нельзя вызвать панику. «Где?!» – только и спросил его величество. «В умывальной!» – ответил урядник. «Не может быть! Идём, я докажу тебе, что это всё пустое», – сказал государь. Казак попытался отговорить его величество, но тот был непреклонен.

Они зашли в уборную и, после недолгих поисков, на самом деле обнаружили адскую машину, спрятанную меж сливных труб…

Две Мишени перевёл дух.

– Не было времени вызывать сапёрные команды; никто не знал, что это за бомба и что может привести её в действие. Урядник попытался открыть форточку, однако её заклинило; тогда он схватил дьявольское устройство, решив выскочить вместе с ним из поезда на ходу, но государь, отличающийся огромной силой, особенно в те годы, одним движением целиком выломал оконную раму, выхватил у казака бомбу и швырнул её под насыпь.

Всё кончилось, как мы знаем, хорошо, – улыбнулся подполковник и мальчишки тоже задвигались, выдыхая. – Бомба взорвалась, не причинив никому вреда, спустя всего три минуты, как её выбросили из поезда. Урядник Егоров стал георгиевским кавалером; ну, а того загадочного человека, что предупредил казака о готовящемся злодеянии, так и не нашли. Тщательнейше обыскан был и вокзал, и станция, и окрестные сёла; но неизвестный поистине, как сквозь землю провалился. По-городскому хорошо одетого господина должны были б запомнить; однако свидетелей так и не нашлось, несмотря на все усилия. Никто ничего не видел – ни кассиры, ни буфетчик, ни дежуривший в здании жандарм. Споры, кем был сей загадочный государев спаситель, ведутся и по сей день. Кто-то утверждает, что это сам бомбист в последний миг раскаялся в содеянном, убоявшись небесной кары; кто-то – что это был случайный свидетель, испугавшийся, что его примут за покушавшегося и скрывшийся; ну, а кто-то полагает, что это был ангел-хранитель, решивший вмешаться в дела рук человеческих.

Подполковник закончил рассказ, оглядел присмиревших кадетов.

– Ну, господа, а теперь – за мной. Театр начинается с вешалки, корпус – с портрета государя; а продолжается, конечно же, там, где жить предстоит!

Глава 2.2

Всякий, кому выпало учиться в военной гимназии, или в сиротском институте (где, конечно же, были не одни лишь только сироты), знает, что самое главное в подобного рода заведениях – это казарма. Казарма, где спят, то единственное место вдали от дома, которое хоть и с натяжкой, но тоже можно назвать «домом».

Несмотря на то, что твоего там у тебя одна лишь узкая койка, тумбочка да казённый облупленный табурет.

В казарме можно, в конце концов, с головой накрыться тощим армейским одеялом, для верности накинуть сверху ещё и шинель и полежать так в темноте, стараясь ничего не видеть, не слышать и, конечно, не показывая никому собственных слёз.

Да, казарма – это почти дом. Там, в конце концов, дежурят офицеры-воспитатели, и самые буйные «давилы», особенно из тех, что любят обижать слабых, держатся потише – можно и в подвал загреметь, в карцер на хлеб и воду, или на скамейку для наказаний, где дядьки секут провинившихся розгами и секут пребольно.

В общем, казарма – это ещё ничего.

Но зато ничего нет хуже умывалки.

Умывалка – это вонь от грязных «очков» в полу, которые красиво именуются «чашей «Генуя»», а на самом деле являют собой такой ужас, что хочется зажать нос, зажмуриться и бежать оттуда куда подальше.

Умывалка – это длинное корыто с кранами, из которых льётся ледяная вода, и старшие ученики, гогоча, обливают ею дрожащих младших.

Умывалка – это где устраивают «тёмные», на какие не решаются в казарменных спальнях, где бьют и просто так, где обтрясывают, отнимая немногие копейки, остающиеся у мальчишек «на булочку с маком».

Фёдор Солонов ненавидел умывалки, хотя мог постоять за себя.

Но входить туда приходилось, как на вражескую территорию.

И сейчас он стиснул зубы, зная, что предстоит увидеть.

Две Мишени вёл кадетов выше, на третий этаж.

– На втором – классы, – небрежно сказал он. – Туда мы сходим чуть позже. А пока…

Широкие филенчатые двери с лепным гербом корпуса поверх. Начищенные до блеска бронзовые ручки, с медвежьими головами; подполковник толкнул створки.

Открылся длиннющий просторный зал, впору великокняжескому дворцу, а не кадетскому корпусу. Золочёная лепнина под потолком; ряд чугунных колонн затейливого литья поддерживали потолок с хрустальными канделябрами. Высоченные окна закрыты тонкой кисеёй штор, висят серебристые кисти. Вдоль стен – кресла и полукресла, плоские прямоугольники изразцовых печек. Стоят и письменные столы с простыми конторскими стульями; высокие спинки украшены, как и многое здесь, парой медведей с корпусного герба.

– Зал нашей седьмой роты, – остановился Две Мишени. – Здесь мы строимся на утреннюю поверку, командиры отделения – я сам, вместе с капитанами Коссартом и Ромашкевичем проводим смотр, зачитываем приказы, распоряжения и прочее. Здесь же можно собираться и просто так, в свободное время.

Зал тянулся на добрых пять десятков саженей, сверкал начищенный до блеска паркет.

В стене напротив высоких, от пола до потолка окон, виднелось множество узких дверей.

Чем-то это напомнило Фёдору знаменитый музей в Царскосельском Лицее и «кельи» лицеистов.

– Имена ваши на дверях, – указал подполковник. – Идите, смотрите, когда услышите звонок – выходите, будет молебен, а потом праздничный обед. Разойдись!..

Кадеты гурьбой повалили вперёд. Фёдор не побежал, как остальные, двинулся шагом, как учил папа – никогда не спешить, если жизнь твоя и других не зависит от этого.

Рядом с ним держался Петя Ниткин и, к некоему неудовольствию заметил Федя, и Костя Нифонтов. Взгляды, которые он кидал на Солонова, были весьма далеки от дружелюбных.

Первая дверь, вторая, третья… Ага!

На вставленной в специальную рамку белой фанерной табличке чёрным каллиграфическим рондо было выведено:

7-ая рота 1-ое отдѣленіе

кадетъ Ниткинъ Петръ

кадетъ Солоновъ Ѳедоръ

– О, так мы с тобой вместе, значит, – повернулся Фёдор к тащившемуся следом за ним несчастному Пете.

– Угу, – уныло отозвался тот. – Господин Солонов, а вы… а вы не…

– Слушай, ты прям как девчонки из гимназии Тальминовой! «Господин», надо ж, придумал!.. Федор меня зовут.

– Очень приятно, – вежливо сказал Ниткин. – А я Петя… то есть Петр.

– Вот и хорошо! Заходи давай.

Дверь открылась.

Никакой казармы за ней, само собой, не оказалось, а оказалась небольшая, но уютная комната с одним окном, примерно в полторы сажени шириной; с вешалкой справа и узкой дверью слева, с собственным ватерклозетом и раковиной; вдоль стен стояли две высоких кровати, по-настоящему высокие, с оградой, как полки в купе поезда, только куда шире. А пространство под ними занимал рабочий стол со стулом, книжные полки и даже самое настоящее кресло! И всё это задёргивалось пологом, так, что можно было включить электрическую лампочку и заниматься своим делом, не мешая соседу.

– Ух ты!.. – вырвалось у Фёдора восхищённое.

Да, это никак не походило на 3-ю Елисаветнискую военную гимназию. Совсем не походило.

Фёдор взлетел по лесенке – узкой, словно трап на миноносце – наверх, удостоверился, что и подушки, и одеяла наличествуют, и даже засмеялся. Так жить можно!

Впрочем, теперь понятно, почему старшие сёстры болтали, что якобы в городской мужской гимназии старшие классы презрительно именуют александровских кадетов «неженками» н «принцесками». Ещё, будто бы звали «абизянами косыми-кривыми», по шифровке корпуса; и через то между кадетами и гимназистами случалось немало драк.

Федор свесился через оградку. Петя Ниткин стоял возле своей постели, глядя на неё со всё тем же ужасом, который в книгах о приключениях в дикой Африке назвали бы «первобытным».

– Эй! Ниткин, ты чего, а, Петя? – удивился Фёдор.

– Мне… нам… тут быть… одним… – услыхал он и понял, что его сосед вот-вот разревётся.

Поручение подполковника Аристова новоиспечённый кадет Солонов помнил очень даже крепко.

– Петь? Петя, ты о чём? – он спустился вниз.

Петя мигал, и упрямо смотрел мимо, куда-то в угол.

– Погоди… – догадался Фёдор. – Ты, небось, никогда из дома не уезжал?

– Нет, гос…

– Федей меня зовут!

– Хорошо, – покорно согласился Ниткин, понурив голову. – Нет, не уезжал. И вообще… я ни в школу, ни в гимназию, никуда не ходил никогда. Меня дома учили. С братьями и сёстрами…

Богатые, наверное, подумал Фёдор. Семья полковника Генерального Штаба Солонова домашних учителей позволить себе не могла.

– А как же ты тут оказался? – Фёдор отправился инспектировать ватерклозет. Да-а-а… это вам не «умывалка». – Так, Петь, только чур, в туалете не читать!

– Я не буду, – послушно сказал Петя. – А как оказался… Долгая история. Папа… – он вдруг замер, хлюпнул носом, – папа уехал. От нас. Совсем. С… с деньгами. А о нас стал заботиться мамин брат. Двоюродный. Он… мы… я… словом, он и сказал – мол, надо мужчиной становиться…

– А почему ж сюда? Почему не в гимназию?

Петя вздохнул. Он сейчас казался совсем несчастным.

– Потому что дядя Серёжа, он… он… он военный, генерал… Сказал, что корпус из меня человека сделает.

– Ты и так человек! – горячо заспорил Фёдор. Петя Ниткин, неуклюжий и потешный, ему отчего-то нравился. Видно было, что не соврёт, не сфискалит и не предаст. Вот не предаст, и всё тут. Такое, бывает, что сразу видишь, одного взгляда хватает.

Но Петя так и стоял, понурившись.

– Да брось ты! Не бойся. Вот у нас в военгимназии, вот там было – ух! Дрались, что ни день! (Петя вздрогнул). Старшие классы чего только не творили! И «Москву показать», и «к доктору сводить», и «на скрипке исполнить» …

Петя совсем вжал голову в плечи.

– А ещё наряды были! – вдохновляясь, Федор несся на всех парусах. – Кол тебе вкатили – всё, иди очко драить!

Ниткин позеленел.

– Ага, – жизнерадостно кивнул Федя. – Военная гимназия, брат, не фунт изюму! Я там три года отбыл. Знаю, как оно было! Три года там, а потом папу сюда перевели; здесь-то, брат, всё равно что курорт, сам видишь!

– А что, правда, каждый день драться надо было? – Петя Ниткин воззрился на Фёдора, словно на ветхозаветного пророка.

– Н-ну-у, в общем, да. Там знаешь как? – «эй, Иванов, пошли махаться после классов!» И попробуй только не выйди!

– А то что? – замирая, с ужасом и восторгом прошептал Ниткин.

– А то всем классом в умывалке тёмную устроят! – слегка преувеличил Фёдор.

– А… а тебе такое говорили?

– Спрашиваешь! Каждый день! И идёшь, и махаешься! Но у нас по правилам было. Лежачего не бить, в кулаке ничего не держать, подножек не ставить, в обхватку не лапать!

– Но по лицу бить… – страдал Петя.

– Не по лицу! – строго поправил Фёдор. – А по роже!

– А тут? Тут тоже надо… махаться? – с ужасом спросил Ниткин.

Кадет Солонов почесал в затылке. Если судить по 3-ей Елисаветинской, то да. Кадет, который не дерётся – тот не кадет. Но как сказать это бедному Пете в его смешных очках?

– Не боись! – наконец решил Федя. – Меня держись! Константин Сергеевич, подполковник Аристов сам же сказал – я, мол, за тебя отвечаю!

– А… а сказать господину Аристову нельзя разве?

– Ты что?! – ужаснулся Фёдор. – Крысятничать, филерствовать, начальству доносить?! Тут такую тёмную устроят, брат Ниткин, что живого места не останется!

– Но как же так? – недоумевал Петя. – Константин Сергеевич, он… он хороший, – Ниткин покраснел. – Мне он понравился. Почему же сказать-то нельзя?

Фёдору пришлось вновь чесать затылок. Подполковник понравился и ему, но…

– Эх, Ниткин, Ниткин! Начальство – оно всегда начальство, сечёшь?

– Не-а, – Петя замотал головой. – Начальство – это что такое? Ты же не к «начальству» идёшь, а к человеку. Константин Сергеевич хороший. Он бы помог, разобрался бы…

Резон в словах Ниткина, конечно, имелся, признался себе Федя. Махаться каждый день, а потом ходить с синяками и расквашенным носом, конечно, очень доблестно, но не всегда удобно. И учителям врать, что, мол, с лестницы упал – особенно такому учителю, как Константин Сергеевич, который Феде сразу приглянулся – тоже не очень. Но… иначе-то никогда и не бывало!

– Ладно, Петь, не унывай! Придумаем что-нибудь. Да и вообще, это ж хороший корпус, лучший, наверное, даже! Может, тут оно совсем не так!

– Так, – понурился Петя. – Я уже… я знаю. Бить будут… Воротников тот же. Ещё несколько… Эх… ну зачем я здесь? Никогда военным быть не хотел. Это всё дядя Серёжа…

– Да откуда ж ты знаешь? – не слишком уверенно попытался заспорить Фёдор. – Ты ж и в гимназию никогда не ходил!

– Не ходил. А во двор ходил. С другими мальчиками говорил. Книжки читал.

– Ладно, говорю ж тебе, не дрейфь! Придумаем что-нибудь! Я вот думал, тут казарма будет, как в Елисаветинске, а тут эвон какие хоромы! – Федя похлопал по собственной кровати. – У меня дома такого-то нет! Можно пещеру устроить! Можно как вигвам настоящий сделать? Ты вигвамы строил когда-нибудь, Петь?

– Не… – Федин сосед понуро глядел в пол. – Мне мама не разрешала… И тётя Арабелла…

– Арабелла? Ух ты! Имя-то какое! – искренне восхитился Фёдор.

– Ну… да. Они хорошие, очень. Только ничего мне не разрешали. Я потому и не умею. Ни в поход, ни палатку там, ни костёр под дождём, как Монтигомо Ястребиный Коготь…[1]

– Да не бойся ты! Мне вот Константин Сергеевич очень показался, научит!

– Да-а, он хороший, – согласился Петя, подумав. – Только строгий.

– Строгий – это и хорошо! Всяким… задирам дороги не будет!

– Если бы, – вздохнул Петя.

Дверь резко, без стука, распахнулась; на пороге возникли здоровенный Воротников, как-то оказавшийся с ним вместе Костя Нифонтов и ещё один мальчишка, на вид – обыкновенный, какой-то даже весь… усреднённый.

Среднего роста, не толстый и не тонкий. Лицо не круглое и не вытянутое, не пухлое, но и не сухое. Всё в нём было какое-то серединка на половинку, «без особых примет», но взгляд Феде не понравился – пронизывающий, острый, оценивающий какой-то.

– Эй! Которые Солонов и Ниткин! – зычно гаркнул Воротников. – А ну выходи! Начальство велит! Хорош валяться! Дальше по корпусу идти велено!

– Спасибо, – вежливо сказал Петя. – Спасибо, мальчики.

Фёдор только и смог, что с отчаянием хлопнуть себя по лбу.

– Мальчики! Уа-ха-ха! – загоготал Воротников. – Цилечка какая, а?!

Федя не знал, что такое «цилечка», но явно что-то не сильно хорошее.

– Воротников, так? – двинулся он вперёд, и Петя сразу же как-то укрылся у него за плечом. – Чего тебе надо-то? Чего пристал? Тебя нас позвать велели, так? Ну так ты и позвал. Теперь иди других зови.

Воротников задвигал челюстью, зашевелил плечами, полез на Фёдора.

– Слышь, ты…

– Оставь его, Сева, – вдруг с ленцой проговорил «со всех сторон средний» мальчишка. Голос у него был тоже средний, никакой. – Потом разберёмся. Негоже приказы начальства с самого начала через ногу кидать, – и ухмыльнулся.

– Точно! – сразу же поддакнул и Нифонтов. – Начальство, оно такое… уж я-то знаю, Лёва. Моего папку…

– Именно, – ободряюще сказал мальчик по имени Лёва и даже положил Косте руку на плечо. – Пошли. Пусть эти опаздывают, если хотят.

Троица вывалилась в коридор; Воротников, само собой, бахнул дверью на прощание.

Петя жалобно вздохнул.

– Побьёт. Как есть побьёт…

– Да не ной ты раньше времени! Мы его сами побьём!

– Угу-у, а ка-ак…

– Как, да кудак, да подать его сюдак! Придумаем. Пошли, и впрямь нечего опаздывать!

* * *

Подполковник их действительно ждал. Первое отделение дружно затопало следом за ним на второй этаж, где были классы.

Сперва Фёдор не ожидал тут ничего интересного – ну что такого может быть в классных комнатах, кроме парт, учительской кафедры, ну и каких-нибудь глобусов-карт-чучел?

Разве что скелет. Вот, помнится, в прошлом году, ещё в Елисаветинске они позаимствовали (с возвратом, понятное дело) в кабинете естествознания самый настоящий череп, запихнули внутрь огарок свечи, зажгли; а потом ка-ак подняли на палке над живой изгородью вечером, когда из женской гимназии девчонки расходились после какого-то их клуба.

Ох, и было же визгу!.. Девчонки аж сумки с книжками побросали, улепётывая. Разговоры о призраках и мертвецах потом несколько месяцев ходили, а старшие сёстры наотрез отказывались возвращаться домой с занятий одни.

До сих пор вспомнить приятно.

Но тут и классы оказались совершенно не такие.

Во-первых, парты там стояли не рядами, а широким полукругом и лишь в три ряда, так что никакой «камчатки», прибежища двоечников и второгодников, не получалось.

Во-вторых, первый же класс, куда их привел подполковник, именовался «Оружейнымъ № 1», и по стенам развешаны были самые настоящие винтовки с пулемётами – иные целиком, иные в разрезе; висели схемы, как надо заряжать, как целиться, всё такое.

Кто-то из кадетов немедленно заспорил, какая из винтовок старая «бердана номер два», а какая – новая Мосина; которая – «пибоди-мартини», которая – «арисаки» и которые – «манлихер» со «спрингфилдом».

Фёдор только ухмыльнулся. Сам бы он перечислил их зажмурившись, наощупь; 3-я Елисаветниская военная гимназия была жутковатым местом, где постоянно ходишь с фингалами, но зато военное дело там учил старый одноногий штабс-капитан Максимович, заставлявший воспитанников и впрямь распознавать оружие, завязав глаза.

Здесь вкусно пахло ружейной смазкой, добрым железом, и совсем чуть-чуть – порохом, словно развешанные на стенах винтовки напоминали – «мы тут хоть и на покое, а коль понадобится – ещё постреляем!..»

Да и сами парты были другими – шире, выше, так, что удобно что-то делать, стоя возле них, а не только сидя.

– Да-да, – с улыбкой сообщил кадетам Константин Сергеевич, – здесь мы и будем заниматься. И не когда-нибудь в старших возрастах, а прямо завтра. Не откладывая.

[1] Автору известно, что имя «Монтигомо Ястребиный Коготь» введено в русский литературный обиход рассказом А.П.Чехова «Мальчики»