Текст книги "Александровскiе кадеты (СИ)"

Автор книги: Ник Перумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Мастера… это не «фрейкорпс», не «добровольцы Гинденбурга», это кадровая армия. Надо же – сподобились мы чести!..

Справа и слева то и дело стреляли другие из его команды и – Фёдор знал – редкая пуля уходила у них в молоко. Второй броневик тоже подобрался было к первому, но первым командовал кто-то толковый и дал приказ выйти из-под обстрела.

Фёдор успел пальнуть ещё дважды – один раз попал, один промазал и чуть не взвыл от досады. «Мариенвагены» пятились, пехота противника залегла, не выказывая никакого желания подниматься, бой становился затяжным, когда все осторожничают, не кидаются в атаку в полный рост, а ждут, пока свою работу сделают снаряды или, как у нас сейчас, мины.

Следом за ним по отползшим броневикам стали стрелять и остальные. Две Мишени командовал внизу, младший взвод азартно палил, не давая врагу поднять голову. На открытых местах остались десятка два тел – молодцы малыши-салаги, метко били.

Но ты, Слон, Фёдор Солонов, вице-фельдфебель-кадет, должен соображать вперёд, на будущее. Сколько они тут просидят? Понятно, почему противник попёр именно сюда – «Северный Палас» стоит на перемычке меж естественными и искусственными озёрами, окружён болотами, каналами, шлюзами, ручьями и речками, в том числе и весьма глубокими. Дворец и парк, словно пробка, затыкают прямую дорогу к столице, и их уже не обойти.

А их тут немного не дотягивает до сорока. Три десятка из младшего взвода, семеро из «команды Солонова», да ещё Две Мишени. Его, конечно, за десятерых посчитать можно, но всё-таки!..

В заплечных мешках найдутся сухари и консервы, дворец бандиты окончательно разграбить не успели, по большей части удовольствовавшись винными подвалами, ну и походя переломав, перепортив попавшееся им на пути; что-то съестное наверняка найдётся в погребах, как нашлись патроны у запасливого князя; как им удержаться, как не пропустить врага к столице?..

[1] «Павлоны» – прозвище юнкеров 1-го военного Павловского пехотного училища в С.-Петербурге.

Глава 1.1

Александровский кадетский корпус, главное здание.

1-ое сентября 1908 года, Гатчино

– Ну, идёмте, сударь мой Ѳедоръ Алексѣевичъ, – сказал папа. Не просто «Фёдор Алексеевич», а именно «Ѳедоръ Алексѣевичъ», спутать было невозможно. Тот самый звук, передаваемый «ятью», якобы давным-давно исчезнувший. Хотя как папе это удавалось, Фёдор так понять и не мог. Но вот когда «по-старинному» – знал всегда. Так папа обращался к нему редко, только в особых случаях, ну, вот таких, как сегодня.

Вот только что, совсем недавно, его обнимали мама и сёстры, а у парадного уже ждала коляска. Небольшой спокойный городок, Гатчино под Санкт-Петербургом, резиденция его Императорского величества государя Александра Третьего, только-только начал просыпаться. Вернее, только-только начал просыпаться его чистый центр; окраины и соседние деревни давно уже поднялись.

Ѳедоръ Алексѣевичъ Солоновъ, двенадцати лет от роду, послушно, что было ему совсем не свойственно, сел вместе с отцом в наёмную коляску. Было первого сентября одна тысяча девятьсот восьмого от Рождества Христова года и для Фёдора начиналась новая жизнь.

Колёса застучали по булыжнику Николаевской, стихли, выкатившись на новомодный асфальт сперва Ксенинской, а затем Люцевской улиц. Миновали дворцовое управление на углу с Михайловской, свернули налево, на проспект Павла Первого; справа открылся парк.

Проехали по мосту меж Белым и Чёрным озёрами, оставили позади обелиск Констабля[1] и кирасирские казармы, свернули направо по Конюшенной – у Балтийского вокзала посвистывал паровоз, подле Государева павильона уже готовилась к работе монорельсовая дорога[2], что вела к самому Императорскому дворцу.

За вокзалом переехали железнодорожные пути и перед ними открылась зелёная, вся обсаженная белоствольным берёзами аллея – улица Корпусная.

Почти приехали.

Они слезли с извозчика у высоченных ворот литого чугуна, где переплетались цветочные гирлянды и хвосты невиданных зверей. Справа и слева поднимались массивные белые колонны, и на верхушке у каждой уселось по расправившему крылья грифону.

Фёдору показалось, что правый взирает на него и испытующе, а вот левый, напротив, чуть ли не улыбается лукаво, подмигивая при этом ему, Фёдору, каменным глазом.

– Оправьте мундир, Фёдор, – строго, но уже без торжественности сказал папа. – Складки за спину! Берите чемодан. Здесь белоручек не любят.

«Вы» папа говорил Феде тоже только в особых случаях, вот как сегодня.

В самой середине ворот, среди причудливой вязи чугунного литья, красовался герб – русский заострённый книзу щит, поддерживаемый двумя медведями, в алом поле щита – затейливо переплетённые буквы: большая «А» сверху и, пониже её, более мелкие «К» и «К».

Над щитом – золочёная императорская корона.

Александровскiй кадетскiй корпусъ

Славный корпус. Лучший из всех.

Фёдор выдохнул, одёрнул новенький, необмятый ещё мундир, чёрный с карминной выпушкой вокруг нагрудных карманов; плечами ощущалась твёрдость погон, алых с золотым галуном по краям, в 1/8-ую вершка, а на самом погоне – вензель корпуса. Нашивок пока нет, чего нет, того нет, но это дело наживное. Только на рукаве – одна галунная «шпала», знак первого корпусного класса. То есть это «первый» он в корпусе, в гимназии или реальном училище, если там же были и три класса «начальных», или «приготовишек», он бы именовался «четвертым».

Оправил мундир, проверил фуражку, из-под которой всё равно лезли непослушные каштановые вихры, по успевшей устояться привычке коснулся свежего розового шрама справа на подбородке, подарка от Йоськи Бешеного, о котором по-прежнему не было ни слуху, ни духу и все полицейские розыски ничего не дали.

Эк, не ко времени вспомнилось! Тут-то, в Корпусе, небось никто драться не даст, папа говорил…

Полосатая будка у ворот, косые чёрно-белые черты, и немолодой уже унтер в ней, в парадной форме, с винтовкой за плечами и целой орденской планкой поперёк груди. Два Георгиевских креста, ого!

Нет, Фёдор, конечно, знал, что Георгиевский крест, если по-настоящему, это у офицеров, а у солдат – «Знак отличия Военного ордена», но все всегда называли это именно «Крестами» и никак иначе.

Караульный ловко закинул винтовку из положения «к ноге» на левое плечо, вытянулся во фрунт, вскинул правую ладонь к козырьку. Папа ответил, улыбнувшись часовому, словно старому знакомому, но ничего не сказав. Фёдор, пыхтя, попытался козырнуть с такой же лихостью, но ничего из этой затеи не вышло – попробуй тут, яви лихость, когда чемодан, кажется, сейчас ему руку из плеча вырвет!..

От ворот начиналась широкая и прямая аллея, обсаженная вековыми липами. Впереди, в её конце, виднелось трёхэтажное широкое здание, классического лимонного цвета с белыми колоннами и фронтонами, высокими арчатыми окнами первого этажа.

По аллее перед Фёдором и папой, всё в одном направлении, шагало немало народа – мальчишки в мундирах, отцы в сюртуках, матери в нарядных шляпках и длинных платьях, девочки, разряженные, словно куклы для бала; много было и военных, офицеров самого разного ранга.

Лето кончилось, кадеты возвращались в корпус, а самые младшие, как Фёдор – вступали в него впервые.

– Не робей, – усмехнулся папа.

Конечно, папе хорошо говорить!.. Он полковник и всё такое, живым вернулся из Маньчжурии, хотя тёмные его волосы сделались совершенно седыми. Отец сегодня в парадном белом кителе, золотые погоны с двумя просветами, однако вместо орденов – планки[3]. Феде почему-то стало вдруг жалко, что даже караульный у входа по уставу надел все награды, а у папы – только ленточки…

Зато справа на белом папином кителе – две красных нашивки за ранения, и мама всякий раз вздрагивает, когда самолично, не доверяя прислуге, берётся чистить папину форму.

И зачем сюда понаехали эти девчонки? Что им тут делать? Воображульки, зазнайки, капризы, насмешницы!.. И даже ведь не обратятся нормально, Федей там, или Фёдором, или Слоном лучше всего, как звали его в классе.

Слон – это потому, что они Слоновы… то есть тьфу! Солоновы. Но в школе первую «о» немедля из фамилии выкинули, и Фёдор сделался Слоном. Не так и плохо, если по сути; а девчонки все – «ах, господин Солонов! Вам понравилась эта соната? Правда ведь, такая чувствительная!» … Чувствительная, ага.

Нет, с мальчишками куда лучше, тут и подраться можно, если что. Ну, заругают потом, конечно, но это ничего. А девчонку даже пальцем не тронь!

Чемодан немилосердно оттягивал руку, Фёдор тяжело дышал, однако изо всех сил старался угнаться за отцом. Полковник Алексей Солонов шагал широко, и не думая сделать скидку для сопящего с чемоданом сына.

Они поравнялись с кадетским семейством, которое тоже двигалось к бело-жёлтому зданию в конце липовой аллеи, но совсем медленно, потому что глава его, офицер с погонами капитана, шёл совсем медленно, сильно хромая и тяжело опираясь на массивную трость. С другой стороны его поддерживала жена, бледная и худенькая, в скромном сером платье и такой же шляпке. Озабоченно поглядывая на отца и отставая на полшага, шла девушка лет, наверное, шестнадцати, совсем как старшая сестра Вера, с длинной пушистой косой. Федор заметил стоптанные её полуботинки, чуть затрёпанные обшлага – семья была небогата, да что там говорить, просто бедна. Солоновы жили неплохо, хотя и не «шиковали», как многие коммерсанты – отцы Фёдоровых соучеников, но сёстрам Вере и Наде носить разбитую обувь или там штопать чулки не приходилось.

Папа замедлил шаг, вгляделся. Хромой капитан, невысокого роста, и тоже в белоснежном кителе, со впалыми щеками, тоже заметил старшего по званию, постарался выпрямиться; девушка отработанным движением подхватила его трость. Ладонь взлетела к фуражке таким отточенным, таким лихим движением, что, глядя на такое, удавились бы от зависти старые фельдфебели из самой лейб-гвардии.

– Павел Николаевич, – сказал папа с лёгкой укоризной, тоже вытягиваясь по уставу и отдавая честь. – Ну что же вы меня-то позорите? Тянетесь, словно рядовой. Да ещё и перед детьми…

Капитан Павел Николаевич рассмеялся, хрипло и очень коротко, одно лишь единичное «Х-ха!»

– Субординация, господин полковник, есть вещь первейшая в армии, о ней забывать никогда не след.

Папа вздохнул, покачал головой. Видно было, что капитан очень устал и рад этой возможности остановиться.

– Без чинов, прошу вас, капитан.

– Слушаюсь, господин полковник! – Павел Николаевич улыбался, но как-то странно, только одной стороной лица. Жена поддерживала его под руку и как-то робко улыбалась папе, дочка смотрела на него с жалостью, а ещё —

А ещё, оказалось, за ними за всеми прятался мальчишка-кадет, тоже в черном мундирчике с одной «шпалой» на рукаве; Фёдор заметил его не сразу, от шёл наискось от них с папой, закрытый своими отцом, матерью и сестрой.

Вид мальчишка имел самый что ни на есть затрапезный. То есть нет, форма-то на нём была самая что ни на есть наилучшая, идеально пригнанная, чистая, из дорогого сукна. Затрапезным был он сам – мелкий, тощий, из стоячего воротника торчала шея, такая тонкая, что казалась веткой, воткнутой в цветочную вазу. И худющий, словно галчонок. Нос большой, уши лопухами. Цыпки какие-то на губах; в общем, паренёк никак не походил на бравого молодца-кадета, каковой перед самим Государем промарширует так, что всем жарко станет.

И глядел он затравленно, словно зверёк в капкане. Затравленно, и даже злобно.

И, как сам Фёдор, тоже тащил чемодан.

А орденов хромой капитан не носил, оказывается, вообще. Даже колодок. И… справа на белом кителе опешивший Фёдор насчитал аж пять красных нашивок. Три тонких, как и у папы, за лёгкие ранения; и две широких, за тяжёлые.

– Субординация субординацией, однако награды вы, Павел Николаевич, не носите, не по уставу… – заметил папа.

– Не ношу, как и любой настоящий маньчжурец не носит, – хрипло бросил капитан. – Пока не смыт позор Мукдена и Ляояна.

«Что он такое несёт?!», возмутился про себя Фёдор. «Так уж и позор! Ну, неудача, но не разгром ведь! Не как пруссаки французов в ту войну!..»

Папа пожал плечами. Дескать, я тоже маньчжурец, однако планки орденские с парадным кителем надел, как и положено. Нам тут фронда ни к чему.

Слово это – «фронда» – Фёдор только что вычитал в романе «Двадцать лет спустя» и очень этим гордился.

– Что же не представите вы меня супруге вашей? – с лёгким холодком сказал папа.

Капитан снова дёрнул лицом, изобразив подобие улыбки.

Супруга и дочь были представлены. На папу жена Павла Николаевича смотрела робко, дочка же – с непонятной Фёдору сердитостью и льдом в глазах. Мальчишка, оказавшийся Константином, старательно попытался представиться господину полковнику по всей форме, но получилось это у него ужасно. Заэкал, замекал, сбился на солдатское «благородие», и то неправильное, потому что полковника полагалось именовать «ваше высокоблагородие».

Папа, конечно, сделал вид, что ничего не заметил, это не его дело.

– Не ждите нас, господин полковник… то есть Алексей Евлампьевич, – усмехнулся хромой капитан. – Нога у меня пошаливает, видать, япошкам предалась, плохо команды слушает!..

– Ничего, Павел Николаевич, – спокойно сказал папа. – Нам не к спеху. Сдача вещей в цейхгауз только через час, а построение и вовсе через два. Некуда торопиться.

Жена капитана – Мария Владиславовна – смотрела на папу совсем странно, прикусив губу. Фёдору стало не по себе, как и обычно случалось, если мама или кто-то из сестёр собирался плакать. Дочка – Софья – предостерегающе положила матери руку на локоть, но та лишь досадливо дёрнула плечом.

– Милостивый государь, Алексей Евлампьевич… я знаю, вы с Павлом были в одном полку…

– Мария! – хрипло зарычал капитан. – Прошу простить, господин полковник.

– А что «Мария»? – вдруг не послушалась жена. – Что «Мария»?! Сколько прошений мы уже написали, а?! Сколько?!

У папы на скулах напряглись желваки.

– Я буду счастлив помочь, сударыня. Чем…

– У вас «орёл» академии Генштаба, – Мария Владиславовна явила изрядное знание отличительных армейских знаков. – Павел говорил, вас из штаба Туркестанских стрелков вскоре на бригаду поставят. Не могли бы вы… – на щеках её играли красные пятна, она говорила быстро, взахлёб, очевидно, страшно стыдясь. Фёдор тоже готов был провалиться сквозь землю – как и сын капитана, тощий Константин. Они обменялись всего лишь парой взглядов, и стало ясно, что проваливаться они готовы были немедленно и вместе.

– Мария! – рявкнул капитан так жутко, что та осеклась. – Совсем забыла, всё, да? Господин полковник награды за позорную войну носит, не стесняется. И за тот бой, где я… где мне… – в горле у него заклокотало, рука судорожно ткнула в красные нашивки, единственные, нарушавшие идеальную белизну кителя.

– Успокойтесь, капитан, – уже совершенно ледяным тоном сказал папа. – Здесь женщины и дети. Прекратите, прошу вас. Если вам угодно поговорить со мной… я всегда к вашим услугам.

– Мои жена и дети, – хрипло проговорил Павел Николаевич, – обо всём осведомлены. Мне стыдиться нечего. Я счёл неуместным скрывать от них обстоятельства моего самого тяжёлого ранения, закрывшего мне… отрезавшего от меня… А вот вы, господин полковник, от вашего сына эту историю, похоже, утаили-с, да-с, утаили-с… Не рассказали, наверное, как я, командир первого батальона в вашем полку выполнял ваш приказ?..

Обмирая, Фёдор взглянул на папу – тот стоял, совершенно белый, и на щеках его играли желваки.

– Капитан Нифонтов, – проговорил он наконец. – Что и как я рассказываю своим детям – это моё дело. Впрочем, поскольку наши сыновья будут учиться в одном корпусе… будьте уверены, я расскажу всё Фёдору. А потом – точнее, сперва, как я понимаю – ваш Константин изложит… иную версию. Что же до меня, то я буду счастлив помочь сослуживцу и ветерану, в решающий момент боя выполнившему приказ, несмотря ни на что. Честь имею, капитан. Честь имею, сударыня, Мария Владиславовна. Честь имею, mademoiselle София. Желаю успеха вам в корпусе, кадет Нифонтов. Идём, Фёдор. Поспешим.

* * *

Они поспешили, да так, что Фёдору пришлось совсем туго. Папа шагал, не поворачивая головы и не оглядываясь; вот зачем-то принялся на ходу стягивать парадные белые перчатки…

– Папа?! – осторожно воззвал Фёдор. Именно «воззвал», но притом именно что «осторожно».

– Ѳеодоръ Алексѣевичъ, – вновь тем же самым голосом, что и у ворот, отрезал папа, – я вам всё расскажу. Не сомневайтесь. Просто сейчас у нас нет времени, история длинная и непростая. Но я вам её расскажу; и даже покажу, на картах, потому что иначе, представьте себе, понять будет трудновато. Что же до бедняги капитана… Он обижен, очень обижен, Федя.

– На вас, папа?

– И на меня, и на дивизионное начальство, и даже на Государя. Капитан Нифонтов обижен на всех, и ему от этого очень плохо, только он сам этого не понимает, – папа вздохнул.

Фёдор не очень понял. Как это «на всех обижен», «ему плохо», а сам при этом «не понимает»? Когда Фёдору было плохо и обидно, он понимал всё наираспрекраснейшим образом.

– Думаю, с Нифонтовым-младшим вы поладите, – вдруг сказал отец. – Не спорь с ним, если он будет… ругать меня, скажем. Он просто повторит то, что ему внушили. Человеку, Ѳеодоръ, легче живётся, когда он может кого-то обвинить в своих несчастьях. Иногда это верно, иногда есть какой-нибудь злодей, жадный ростовщик, нечестный купец, себялюбивый начальник… А иногда и нет. Нет, и всё, а человек ищет, ищет, несмотря ни на что. Понимаешь меня, сын?

[1] Именно так обозначался на дореволюционных картах обелиск, известный нам как «Коннетабль».

[2] Подлинный исторический факт. Подвесная монорельсовая дорога на электротяге была сооружена в Гатчине в 1900 году по проекту русского инженера Ипполита Владимировича Романова, вела от Балтийского вокзала к Императорскому дворцу.

[3] В исторической, нашей России орденские планки в виде колодки, обтянутой лентой соответствующих наградных цветов появились только в 1943 году.

Глава 1.2

Папа смешивал «ты» и «вы», а это значило, что он сам растерян.

– Понимаю, пап. У нас в прошлом году в классе был Мишка Вечеровский, так Феогност Феогностович у него спросит, бывало, «ну что, ученик Вечеровский, не угодно ли вам будет поведать классу, э-э-э, в чём заключалась суть борьбы гвельфов с гибеллинами?»[1], а Мишка только глаза закатит и жалобно так «я не виноват, господин старший учитель, в отпуску был, а дома мне учиться не дают! Это они во всём виноваты!..» и такую историю, пап, завернёт, что диву даёшься!.. Феогност Феогностович как-то слушал, слушал, а потом и говорит – «За художественную силу воображения, ставлю вам, Вечеровский, «удовлетворительно»». Потому как, папа, там и призраки были, и священник, который их изгонять явился, и…

Папа улыбнулся, но одними губами, глаза оставались грустные. Наверное, подумал Фёдор, ему жалко этого капитана Нифонтова, который на всех обижен. Толстый Мишка Вечеровский был смешной, а вот капитан – какой-то жутковатый, и Фёдор сам не знал, от чего шла эта жуть.

– Я тебе всё расскажу, – повторил папа. – В твоё первое же увольнение. Обещаю. А теперь смотри, мы уже почти дошли.

Липовая аллея вливалась в обширный плац перед бело-лимонным фасадом главного корпуса. Плац, против ожиданий Фёдора, оказался не пыльным и не грязным, его покрывал новомодный асфальт, с начерченными на нём белыми и красными квадратами для построений. Справа и слева плац упирался в высоченные живые изгороди, за которыми, знал будущий кадет Солонов, начинался парк, с искусственными прудами, плотинами и каналами.

Сейчас плац кипел. Кадеты и их родители покрыли его весь разноцветной толпой; шляпки женщин, белые и тёмно-синие кители офицеров, чёрные мундиры гражданских чинов, партикулярные платья обывателей.

На широченной лестнице серого камня уже стоял оркестр из старших воспитанников в парадной форме с золотыми галунами, рядом с ними – группа офицеров самого корпуса. Папа наклонился к Фёдору, быстро называя их по имена и чинам.

Чуть в стороне от остальные, на ступенях стоял высокий худощавый подполковник, с острым лицом и впалыми щеками. Вот он на мгновение снял фуражку, открылись короткие густые волосы, совершенно седые, они стояли плотным ёжиком. Как и остальные, он носил белый парадный китель, форменную фуражку, ордена на груди, однако Фёдор, не отрываясь, глядел на его левую щёку.

– Папа… пап, что это? – прошептал он. – Кто это?

– А, ты заметил, – кивнул папа. – Подполковник Аристов, более известный, однако, по прозвищу Две Мишени.

– Д-две м-мишени?

– Да. Ты разве не заметил? У него ж мишени на щеках вытатуированы.

– Господи! – вырвалось у Фёдора, и он аж покраснел – ну точно, как у няни Марьи Фоминичны вышло, стыд-то какой!

– Лихой командир, – одобрительно заметил папа. – Воевал в Туркестане, добивал последних работорговцев, освобождал наших пленников. По долгу службы – сам понимаешь, какой – не раз бывал в Афганистане, как-то угодил там в плен к некоему варварскому племени, которое собиралось использовать его в стрелковом состязании, но сумел бежать и его подобрали наши казаки из миссии в Кабуле. Только тссс! Никогда не спрашивай его об этом, и никому не рассказывай! Все делают вид, что никаких татуировок у него нет. Я слышал, что всё историю он поведал одному лишь Государю, вернувшись. Но офицер он замечательный. Если достанется в ротные командиры, считайте, Ѳеодоръ Алексѣевичъ, что вам очень повезло.

Подполковник Аристов носил на груди, как и папа, значок Академии Генерального Штаба – двуглавого серебряного орла на правой стороне кителя, пара орденов, медаль и – вгляделся Фёдор – знак окончания вот этого самого Александровского корпуса, куда поступал сейчас Солонов-младший.

Орденов у подполковника было два – белый крест св. Георгия четвёртой степени, а рядом с ним, на красно-белой ленте – крест св. Станислава с мечами. Эти ордена Федя хорошо знал, они были и у папы. А ещё у господина Аристова висела медаль «За оборону Харбина» и, надетая явно по случаю торжества, не просто полагающаяся по уставу сабля, а «золотое оружие», шашка с украшенными золотом ножнами и вырезанной на эфесе (знал Фёдор) надписью «За храбрость». На эфесе же был и алый темляк ордена св. Анны 4-ой степени, который почему-то не слишком почтительно именовали «клюквой».

Федя невольно ощутил обиду. Подполковник с мишенями на щеках имел больше наград, чем папа!.. У папы не было золотого оружия, и Анны 4-ой степени не было тоже.

Но потом обида прошла. Папа же всё равно самый лучший, а подполковник этот, надо понимать, хороший человек и дельный начальник, иначе папа бы о нём так не говорил. Наверное, да, хорошо оказаться у такого под командой!..

…Потом было ещё много обычной суеты. Примчались старшие кадеты с пятью «шпалами» и двумя угольниками на рукавах, со множеством значков и нашивок на парадных мундирах, принялись, словно пастухи, сгонять новичков в некое подобие строя. Вещи уже сданы в цейхгауз, и Фёдор тискал в потном от волнения кулаке папой подаренный карманный нож, единственное, что разрешили взять с собой.

Он глядел на других первогодков, высоких и низких, блондинов, брюнетов, шатенов и рыжих; кто-то растеряно озирался по сторонам, высматривая родителей в разноцветной толпе, в море фуражек, цилиндров и шляпок; кто-то, напротив, настороженно косился на будущих товарищей – мальчишки пониже и на вид слабее других; а другие, повыше и поплечистее – напротив, глядели на других сверху вниз, задирая носы, словно уже пытаясь себя утвердить.

Фёдору это всё было знакомо, даже очень, и он знал, что не надо ни сжиматься в комочек, ни задирать нос. Стой просто, стой спокойно, глаз не прячь, не заискивай, но и не обижай никого – самое верное.

– Рота! – вдруг рявкнул подполковник Аристов, тот самый, с вытатуированными мишенями. – В одну шеренгу – влево – по росту – становись!

Он стоял спиной к мальчишкам на белой линии, прочерченной белым прямо на земле, вытянув левую руку на уровне плеча.

Конечно, тут же поднялась ужасная суматоха. Мало кто из кадетов знал, как становиться в строй; знал Фёдор, знал, как оказалось, тощий Костик Нифонтов, ещё несколько ребят. Остальные же толпились, словно цыплята, вдруг оказавшиеся без наседки.

Первым к подполковнику подскочил и впрямь самый высокий кадет, в котором Фёдор сразу же опознал завзятого второгодника и обитателя «камчатки». Был он, наверное, на полголовы выше Солонова и плечи имел раза в полтора шире; вид лихой, «сам чёрт не брат».

После известной толкотни, торопливых «я тебя выше! – нет, я тебя!» – седьмая рота кое-как построилась. Две Мишени терпеливо ждал, никого, не подгоняя; однако, как только они подровнялись и замерли, резко шагнул вперёд, поворачиваясь к ним.

Теперь они стояли, спиной к родителям и родне, лицом к корпусу, оркестру и строю офицеров-воспитателей, что выстроились там, сверкая золотом погон и ослепительной белизной кителей.

Из-за их спин показалась внушительная фигура в парадной генеральской форме, белые бакенбарды, высокий лоб и строгий взгляд, несколько ослаблявшийся, однако, внушительным животом.

Генерал-майор Дмитрий Павлович Немировский, начальник корпуса собственной персоной.

Фёдор поспешил выпятить грудь и ещё больше развернуть плечи, как положено по стойке «смирно». Он ждал долгой и нудной речи, какие любил закатывать их директор гимназии, господин фон Бакен; однако генерал лишь крякнул, провёл ладонью по бакенбардам и, прокашлявшись, зычно начал:

– Молодцы-кадеты! Младший возраст, седьмая рота! Добро пожаловать! Добро пожаловать, новые александровцы! Будет трудно, обещаю, но будет и интересно!.. Вид у вас, вижу, бравый; уверен, знамени и звания нашего вы не посрамите. Слова тратить тут смысла нет, граф Суворов, непобедимый герой наш, воздух сотрясал не замысловатыми руладами, но залпами ружейными да пушечным громом! А сейчас, молодцы-кадеты, на знамя корпуса – смир-р-р-НО! Равнение на середину!.. Оркестр, марш!..

И оркестр от всей души грянул «Маршъ Александровцевъ»»; печатая шаг, из-за угла главного здания показались парадные расчёты кадетов, с офицерами во главе.

Ух, как они шли, отделение за отделением, по четверо в ряд, в белых перчатках, с аксельбантами (серебристые у всех, кроме выпускного класса – у техх золотые), «на руку» взяты короткие карабины, и знамя корпуса плывёт под звуки марша – алый косой крест на белом фоне, а в середине – золотой герб александровцев под чернокрылым двуглавым орлом.

Отделение за отделением, предводительствуемые своими воспитателями, шли кадеты, и, минуя новичков, дружно, со слитным лязгом, вскидывали оружие «на плечо», делая «равнение направо» – то есть на них, новичков, первогодков!

И все господа офицеры вскинули ладони к фуражкам, отточенным движением отдавая честь – им, новичкам, первогодкам!

У Фёдора защипало в глазах. Мимо него маршировал славный Александровский корпус, отдавал ему, Фёдору, честь, принимал к себе, словно говоря – не бойся, ты теперь один из нас. Мы знаем, что ты не подведёшь – ты же не подведёшь, верно? – и потому тебе сейчас салютуют и выпускной класс, и господа офицеры, и твои же товарищи, всего на год тебя старше!.. И, ровно через двенадцать месяцев уже тебе предстоит будет открыть этот парад, с дивной слитностью промаршировав перед смешными и нескладными новичками, не умеющими даже просто в строю стоять!..

Оркестр играл. Корпус маршировал, а новоиспечённый кадет Фёдор Солонов изо всех сил старался не разрыдаться по-девчоночьи.

Сумел. Не разрыдался. Марш завершился, весь личный состав корпуса выстроился перед младшей, седьмой ротой, застывшей прямо посреди плаца. Смолк оркестр; настала тишина.

– Вольно, седьмая рота, господа кадеты! – прокатился голос генерала Немировского. – Младший возраст, на месте! Ожидайте команды!

Остальные кадеты так и стояли, застыв, в строю с оружием, взятым «на караул». Седьмая рота и впрямь стала «вольно», но тут раздалось:

– Седьмая рота, первое, второе, третье отделения! За мной!

Подполковник Аристов взмахнул рукой, легко взбегая по парадным ступеням к широченным дверям корпуса. Следом торопились и новоиспечённые кадеты – безо всякого строя, толпой.

Чуть позади точно так же торопилось второе отделение во главе с капитаном, тоже, как и подполковник, сухим, подтянутым, словно борзая, и Фёдор немедля расправил плечи, снисходительно глядя на них – ха, у нас-то командир – целый подполковник, да эвон какой!

Второе отделение, похоже, всё само уже поняло и взирало на спины товарищей из первого с известной завистью. То же и третье, спешившее следом.

На пороге многие кадеты завздыхали, оборачиваясь и махая родным, по-прежнему толпившимся на корпусном плацу. Многие не увидят их теперь до самых рождественских каникул.

Фёдор тоже обернулся. Папа стоял и махал фуражкой; Федя тоже помахал, надеясь, что папа заметит и поймёт. Живот сжало – всё, начиналась новая жизнь, совсем не похожая на гимназическую!..

А потом кадет Солонов шагнул за порог, и эта новая жизнь началась уже по-всамделишному.

[1] Гвельфы и гибеллины – политико-военные партии в Италии XII–XIV веков. Гвельфы (название произошло от герцогов Вельфов, герцогов Баварии и Саксонии) боролись за ограничение власти императора Священной Римской империи в Италии и упрочение власти римских пап; гибеллины (название от одного из замков – Гаубелинг – принадлежавшего династии Штауфенов, южногерманских королей и императоров Священной Римской империи) поддерживали германского императора. Нет ничего удивительного, что вчерашний военгимназист осведомлён о них – об этом, в частности, говорится в учебнике Д.И.Иловайского «Сокращенное руководство всеобщей и русской исторiи (курсъ младшаго возраста)» (Москва, 1869).