Текст книги "Александровскiе кадеты (СИ)"

Автор книги: Ник Перумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Очевидно, однако, что сдѣлано это съ глубокимъ осознаніемъ необходимости подобнаго, ибо проистекаетъ изъ строя тѣхъ солдатскихъ и матросскихъ пѣсенъ, которыя поэту доводилось слушать въ время Севастопольской эпопеи.

Таким образом, нельзя отрицать, что —"

– Господин кадет, – услыхал он вдруг совсем близко голос госпожи Шульц. Строгий, но не сердитый. – Столь пристальное внимание к хрестоматии, бесспорно, заслуживает похвалы, однако книгу вы прочтёте и после. А пока послушайте, что я говорю.

Отделение хохотнуло, и Фёдор поспешно захлопнул книгу. Ишь, Воротников, варежку раззявил, смешно ему, митрофанушке…

[1] Стихи Ирины Черкашиной, используются с её любезного разрешения.

[2] Подлинный исторический факт. Увы, в нашей реальности судьба о. Стефана сложилась трагически: без суда и следствия он был расстрелян одесской ЧК в 1918 году.

[3] Сноска внизу страницы гласила: «Алексѣй Васильевичъ Тырановъ (*1808-†1859) – русскій живописецъ, съ 1839 г. членъ императорской Академіи Художествъ».

[4] «Владиміръ Егоровичъ Маковскій (родъ. 1846) – русскій живописецъ, активный участникъ «товарищества передвижниковъ», съ 1873 г. членъ, съ 1893 г. дѣйствительный членъ императорской Академіи Художествъ»

Глава 3.3

Урок получился интересным, куда интереснее того, к чему Федя Солонов привык в прошлой своей гимназии, где учитель зачастую просто говорил открыть учебник на такой-то странице и «читать молча!».

Ирина Ивановна Шульц рассказывала о Пушкине, о его детстве и юности, о Царскосельском лицее, где теперь в части старых залов открыли музей и куда они вскорости «совершат экскурсию», говорила живо и ясно, и перед Федей словно разворачивался новомодный синематограф – совсем юный Пушкин, ненамного старше его самого, читает стихи старику Державину, молодым человеком встречается с Государем в Москве, пишет «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину»…

– «Так высылайте ж к нам, витии, // Своих озлобленных сынов: // Есть место им в полях России, // Среди нечуждых им гробов!» – дочитала Ирина Ивановна с чувством, делая ударение на «Есть». Мальчишки слушали, замерев, даже Нифонтов с Воротниковым; один Лев Бобровский хмурился, краснел и кусал губы, верно, всё переживая своё неудачную «шутку».

На последних строчках второгодник Всеволод, забывшись, аж потряс сжатым кулаком.

– Видите, господа кадеты, как могущественно русское слово? Как виртуозно владел им, словно фехтовальщик шпагой, Александр Сергеевич Пушкин?..

Кадеты загудели, закивали, соглашаясь.

– Но русский язык – не только ваше оружие. Это ваше знамя. Ваша принадлежность к России, к народу. Начнёте пренебрегать языком, забудете его строй и правила, растеряете драгоценность мыслей, высказанных по-русски, – и перестанете быть русскими людьми!.. Но об этом мы ещё поговорим после, и в подробностях; а пока что вам первое домашнее задание – своими словами, коих должно быть не менее трехсот пятидесяти, не считая союзов и предлогов – обосновать, почему русскому офицеру так важно владеть нашим языком. Припомните то, о чём мы говорили сегодня, или изложите свои собственные аргументы. Ну, скажем, о том, кем должен быть солдату хороший командир. Знаете? Нет? Ай-ай. Конечно, сегодня мы говорил о Пушкине, но его современник и тоже великий поэт, Михаил Юрьевич Лермонтов, в поэме «Бородино», писал… Кто помнит? Вы, кадет, э-э-э?..

– Ниткин! Петя Ниткин! – вскочил Федин приятель и Фёдор мысленно застонал. Ох, сейчас как сказанёт!..

– Полковник наш… как там дальше, господин кадет?

– Полковник наш рождён был хватом! – с жаром продекламировал Петя. – Слуга царю, отец солдатам! Да жаль его – сражён булатом…

– Отлично, кадет Ниткин, но этого нам уже хватит! – остановила его Ирина Ивановна. Судя по Петиному виду, он готов был декламировать до самого конца. – Поэму знаете, хвалю. И вы уже сказали самое главное. «Слуга царю, отец солдатам». Вы должны уметь правильно говорить и с Государем, и будучи среди нижних чинов. А без это сделать, не владея языком в совершенстве? Не зная народных песен и сказок, не зная лучших наших стихов и романов?.. ну, довольно на сегодня. Звонок вот-вот прозвенит. Триста пятьдесят слов, напоминаю.

* * *

Переменка после первого урока была короткой, всего десять минут, но господа кадеты седьмой роты первого отделения использовали её на все сто: кто устроил «конские скачки», кто сражался у стены в пуговки, кто стоял в короткой очереди к самовару, откуда всё тот же дядька Серапион разливал ещё не остывший чай.

Петя заметно приободрился, похвала госпожи Шульц явно пришлась ко двору. Они с Фёдором пристроились за чаем – Ниткина мучила жажда, ну, а Солонов пошёл за компанию.

– Эй, – вдруг раздалось за спиной, и Федя сжал кулаки.

Ну, конечно. Успевшая спеться троица. Воротников, Нифонтов и Бобровский. «Лэ-эв» по-прежнему красен и зол, словно разом лишился сладкого на неделю.

– Это ты, что ли, мелюзга, со мной драться хотел? – выпятил челюсть второгодник Севка Воротников. – Ты, как тебя там? Дядя Федя-съел медведя?

Их услышали. Справа и слева как-то словно сами собой оказались те же трое, что были за завтраком; теперь Федя знал их имена. Рыжий Гришка Пащенко, вихрастый Борька Шпора и веснушчатый Пашка Бушен.

Петя Ниткин побледнел и задрожал. Эх, ты, тютя!..

– Я хотел, – вполголоса ответил Фёдор. – Потому что ты колбасу у моего друга стянул, а настоящие кадеты так не делают. Не по-товарищески это.

– А нечего рот разевать! – глумливо начал было Нифонтов, но Воротников только махнул на него:

– Не твоё дело, Костян. Тебе, Нитка, – и Севка ткнул пальцем Петю Ниткина в грудь, – колбаса неполезна. Эвон какой пухляк! Так что я тебе, можно сказать, доброе дело делаю.

– Не трогай его, – по-прежнему негромко сказал Федя. – Драться хотел, Воротников? Ну так пошли. Если не струсил.

– Кто струсил? Я струсил? – возмутился второгодник. – Пошли, а то переменка кончится!

– А ты успеешь? – забеспокоился Костя Нифонтов.

– Успею! – хвастливо бросил Воротников. – Махну разок, он и улетит!

Федор ничего не сказал, а просто ноги сами понесли его к коридорному ватерклозету – обычному месту мальчишеских поединков в 3-ей Елисаветинской. Петя Ниткин семенил следом, хватая друга за рукав и бормоча что-то вроде «Федь, может, не надо, а, Федь?»

За ними целой когортой шагали Воротников, Нифонтов, молчавший всё это время Бобровский, и троица с их стола – Пащенко, Шпора, Бушен.

В ватерклозете противники встали лицом друг к другу. Нифонтов, взявший на себя роль распорядителя, быстро проговорил:

– Правила как всегда – подножку не давать, лежачего не бить и ниже пояса тоже, ногами не пинаться, за волосы не хватать, в обхватку не идти, голову под мышкой не зажимать! Драться до —

– До первой крови, – великодушно обронил Всеволод.

Фёдор молча кивнул, выставляя левую ногу вперёд и сжимая кулаки. Воротников хмыкнул, фыркнул, со значением утёр нос. И замахнулся.

Нельзя сказать, что внутри у Феди всё заледенело от ужаса, нет. Дрался он немало и не боялся ни чужих кулаков, ни боли, привычно врал привычно равнодушным учителям в прошлой гимназии, красуясь с великолепным фингалом, что «налетел на дверь» или «свалился с лестницы». Однако так же врать Константину Сергеевичу Аристову отчего-то очень не хотелось. Конечно, доносить начальству, ябедничать и «филерить» – это плохо, но…

От первого удара Солонов увернулся с лёгкостью. Севка слишком форсил, не ожидая от противника особого отпора и Федор, памятуя папины уроки английского бокса, уклонился; в груди разгорался привычный азарт. Надо было продержаться до звонка, а там —

Воротников двинул вторично, «прямой левый», как сказал бы нанятый папой учитель бокса, мистер Смит; двинул и вновь промахнулся, при этом открывшись, и Федин кулак миг спустя врезался противнику в скулу.

– Ой! – пискнул Петя.

Если бы удалось раскровянить Воротникову нос, тут бы всё и кончилось; но, увы, Федор попал в скулу и второгодник, ошеломлённо тряхнув головой, снова полез вперёд. Нифонтов застыл, разинув рот, с неприятной гримасой; а вот Бобровский, напротив, глядел на происходящее с непонятным прищуром, словно прикидывая что-то.

Второй раз Всеволод наступал уже куда осторожнее, держа руки в позиции, но слишком высоко. Федя качнулся раз-другой из стороны в сторону, размывая внимание соперника, и ударил сам, простым двойным, но быстрым.

От первого Воротников закрылся, но второй, правый боковой, прошёл опять. Теперь в глазах Севки появилось изумление, смешанное со злостью.

– Давай, Солонов! – вдруг поддержал его вихрастый Шпора.

В груди сладко запело. Предчувствие победы – сейчас, третий-то раз я ему точно в нос попаду!..

Но и Воротников тоже дрался немало. Третий раз он уже не лез вперёд, махал кулаками осторожнее, чтобы наверняка. Федор же, на волне успеха, сам рванулся, пытаясь обмануть противника ложным замахом; и сам не поверил, когда Всеволод вдруг выбросил руку ему навстречу, угодив как раз туда, куда метил сам Солонов – в нос.

Боль вспыхнула, в глазах на миг потемнело. Воротников, однако, не успел ударить вторично – Федор отскочил. Ничего, я всё равно его дважды достал, а он —

– Кровь! Кровь! – завопил Нифонтов, аж подпрыгивая. – Кончай махаться! Всё, кровь!

Кровь? Какая кровь? Где? У кого?

– Федя! Федь! – бросился к нему Ниткин. Воротников отступил, дисциплинированно и в соответствии с кодексом опуская руку. – Давай сюда, к умывальнику, пока рубаху не заляпал!

Чего заляпал? – не понимал Федя. Со мной всё в порядке, драться даль…

И тут он наконец ощутил, что из носа по губам и подбородку бежит что-то тёплое и щекочущее.

– Умойся, – вдруг оказался рядом и Бобровский. – Быстро давай! Сейчас звонок уже!..

…Кровь они едва успели остановить и Фёдор, хлюпая носом, подошёл к Воротникову.

– Ты победил, – сказал он сквозь зубы, как полагалось по правилам.

– Угу, – кивнул Всеволод, но без особого торжества. – Значит, колбаса Тюти за завтраком теперь моя.

Федор только сжал кулаки в карманах, чтобы никто не видел. Ну да, дрались за колбасу и, получается, что порцию друга он, Федя, проиграл.

– Да подавись ты этой колбасой! – со слезами выкрикнул вдруг Петя. – Только Федю не тро…

– Да кто ж его тронет? – искренне удивился Воротников. – Всё по-честному было, без обид. Ты, Солонов, драться того, силён, – вдруг добавил он. – Пожалуй, вторым силачом в роте станешь, ну, после меня, конечно.

И протянул Федору руку.

Федя сжал зубы, но руку пожал. Так было положено.

Петьке сыр отдам, подумал он. А то несправедливо будет.

* * *

Следующим уроком стояло «естествознание», и кадеты направились к физическому кабинету. По отделению уже, словно лесной пожар, распространялись известия, что «Ворот» с «Солоном» (который уже кое-кем сокращался до привычного Феде «Слона») бились на переменке, и Ворот Слона побил, хотя и с немалым трудом, от него получив дважды, а сам попав только один раз, зато в нос и до крови.

Сам Фёдор шёл, словно в тумане. Ну, конечно, завсегда обидно получить по носу. Обидно подвести друга. Особенно же обидно дважды залепить противнику по физиономии, и всё равно так глупо проиграть. «До первой крови!»

А ещё было как-то стыдно и неловко перед Константином Сергеевичем, который говорил как раз об этом. Хорошо ещё, форму кровью не закапал.

«Физик» Илья Андреевич Положинцев, в гражданском мундире с серебряными петлицами – один просвет без звёздочек, то есть титулярный советник – встретил кадет шумно и весело.

– Садитесь! Садитесь! – зычно скомандовал он, даже недослушав доклад всё того же Вяземского, что кадет «всего в наличии двадцать». – Так, вы, господин?..

– Ниткин! – пискнул Петя, всё ещё дрожавший от пережитого волнения.

– Да-да, вы, господин Ниткин, который в курсе, что такое осциллограф! Надеюсь, что вы поможете мне на уроках, ибо, боюсь, большую часть материала вы и так уже знаете.

Петя покраснел и потупился.

– Так вот, господа кадеты! – учитель встал у кафедры, оглядел всех пристально – тем самым странноватым взглядом, запомнившемся Фёдору, когда они первый раз зашли к нему в кабинет. Взглядом сильным, упорным, упрямым и суровым, так разительно отличавшемся от бодрого уверенного голоса и приятной улыбки. – Что может быть интереснее физики в наше время? Вы только задумайтесь – синематограф и радио, телефоны и электролампочки, заменяющие керосинки со свечами – все «чудеса техники» стали возможны только благодаря физике. Военное дело меняется вслед за нашей жизнью, без радиосвязи, например, теперь не обходится ни один флот, ни одна армия. Представьте, если бы армия наша в Маньчжурии имела бы достаточно радиотелеграфных станций, и командиры могли бы оперативно доложить в штаб обстановку на их участках!..

Илья Андреевич говорил с напором, уверенно, сильно.

– Впрочем, господа кадеты, мы с вами очень многое проделаем сами. Будем строить динамомашины и полиспасты. Простые, но надёжные барометры. Проверим, так ли смертоносны были римские катапульты и действительно ли средневековый арбалет мог пробить рыцарские доспехи. Разберемся с громом и молнией, узнаем, что такое молекулы и атомы… Скучно не будет, обещаю.

Кадеты слушали наставника, разинув рты.

– Но всякий дом начинается с фундамента, а физика начинается с классической механики, да-да, той самой, посредством которой великий Архимед не раз обращал в бегство римские легионы, осаждавшие его родные Сиракузы. Поэтому заглянем немного вперёд. Кто из вас, господа кадеты, может мне сказать, что за такие «три закона» придумал некий англичанин по имени Исаак Ньютон? Нет-нет, вас, господин Ниткин, я не спрашиваю. Вы это и так знаете.

Петя разочарованно опустил руку.

Как ни странно, её тотчас же поднял Бобровский.

– Вы, господин кадет? – просиял Илья Андреевич. – Замечательно, прелестно! Ваше имя?..

– Кадет Бобровский!

– Отлично, превосходно, здорово! Так что ж за «три закона» измыслил господин Ньютон?

Ишь ты, неприязненно подумал Фёдор. А Леэв-то наш, видать, не дурак, отнюдь…

– Всякое тело удерживается в покое, или движется прямо, пока нет сил, которые это изменят, – бодро доложил Бобровский. – Это первый закон. Второй – если к телу приложить силу, оно, тело то есть, будет двигаться пропорционально оной силе и туда, куда сила направлена. И третий – действие равно противодействию!

– Очень хорошо, – одобрил Положинцев. – Формулировки мы потом уточним, но суть схвачена верно. Так вот, друзья, законы Ньютона – они не только о физике. Все мы, каждый из нас, «удерживаемся в покое», пока нет изменяющих это сил. Сил не физических, но нравственных. Именно они заставляют нас меняться, становиться лучше. И только мы сами – и вы сами – можете эти силы к себе приложить. Приложите – и, словно тело из закона сэра Исаака Ньютона, станете двигаться всё быстрее и быстрее. Действие окажется равно противодействию – наши недостатки, леность, вялость, душевная скупость станут тормозить движение, но внутренний закон, честь, верность, отвага, жажда нового – заставят вас двигаться всё дальше и дальше, к неизведанным горизонтам!..

…И физика получилась очень интересной. Илья Ильич говорил о том, что всё на свете состоит из атомов, незримых крупиц сущего. О том, как гениальный греческий мыслитель Демокрит пришёл к выводу, что материя состоит из мельчайших неделимых частиц. Учитель не бубнил, не гундосил равнодушно, как привычные Федору преподаватели его былых гимназий; нет, он рассказывал со страстью и даже в лицах, описывая, в частности, как жители города Абдеры, откуда был родом учёный, сочли его умалишённым и аж пригласили великого врача Гиппократа для освидетельствования.

– Знаменитый доктор, однако, заявил, что Демокрит – один из умнейших людей, ему встречавшихся. Видите, господа кадеты – над учёным смеялись, его подвергли даже суду за растрату наследства, что в Абдерах преследовалось по закону; однако он всё равно не сдавался и продолжал настаивать на своём. Вот и вас в этом корпусе мы тоже учим не сдаваться и стоять на своём. В мире тревожно, только-только закончилась одна война, а уже грозит начаться следующая, на Балканах; и кто знает, к чему она приведёт? Страшные испытания ожидают нашу Родину, великую Россию; от вас, от вашей твёрдости зависеть будет, выдержит она их, промчится на всех парусах мимо подводных камней и рифов – или же на всём ходу налетит на них, пробив борта и днище…

Он утёр пот элегантным носовым платком.

– От вашей твёрдости и умения идти до конца, как шёл великий Демокрит, как шло множество других героев – от античности до наших дней. Но это, друзья мои, тема уже для совсем иных занятий…

* * *

После русской словесности и естествознания настал черёд священной истории, и тут Федю Солонова вновь ждал сюрприз. Закон Божий он не любил. Что у него в 3-ей Елисаветинской военной, что у сестёр в их 1-ой градской гимназиях учили его плохо, священники отбывали номер, заставляли много зубрить, да ещё и безо всякого толку.

Глава 3.4

Здесь же, однако, наставник отец Корнилий был дороден и бородат, как и положено, однако умные глаза его весело сверкали и с кадетами он был добр. Ветхозаветные предания он умел рассказывать легко и даже с шутками, тут же толкуя притчи на новый лад. А с середины урока вообще перешёл к воспоминаниям о том, как, будучи полковым священником, воевал в Маньчжурии, как наступали наши цепи под градом японской шрапнели, как приходилось соборовать раненых прямо на краю свежевыкопанной могилы, ибо доктора только качали головой – не жилец, мол, и несчастного вытаскивали к скорбному рву, потому что место в госпитале требовалось тем, кого можно было вылечить.

Затем настало время большой перемены и раннего обеда.

– Эй, Нитка! – вновь подступил к их столу Воротников. – Продул драку твой дружок, так что булку с маком ты того, сюда гони.

Петя покраснел и сделал попытку спрятаться под стол.

– Гони, гони, кому говорю, – наступал Севка.

Фёдор угрюмо уставился в белоснежную скатерть. Ну да, продул. Пустил ему Воротников кровь первым, зараза такая.

Петя беспомощно покосился на мрачного друга и дрожащими пальцами протянул Севке сладкую маковую булочку.

– Вот и молодец, и впредь так делай, – снисходительно бросил Воротников, отправляясь восвояси.

Борька Шпора, подбадривавший Федю во время их драки, разочарованно вздохнул – верно, ожидал продолжения вот прямо сейчас.

Но на сей раз вблизи были и дежурные кадеты старших возрастов, и офицеры-воспитатели, правда, из других рот. Драка никак «не вытанцовывалась», как говаривал папа.

Но что-то делать надо было. Другие кадеты уже поглядывали на них с Петей этак, нехорошо, с дурными ухмылками. Нифонтов, проходя мимо, исподтишка, но умело ткнул Ниткина кулаком под ложечку, так что бедный Петя согнулся вдвое.

– Ах, ты, шкет вшивый! – не выдержал Фёдор, бросаясь следом.

Бросился – и налетел прямо на Воротникова.

– Ты чё эта разбегался тут? Не видишь, я здесь стою?

На самом деле Севка не стоял, а шёл вместе со всеми к выходу из столовой, для послеобеденных уроков, и на пути Солонова оказался, конечно же, не случайно.

Кадеты мигом расступились, вокруг Федора и Севки тотчас возникла пустота.

– Отвали, Воротников, – Федя сжал кулаки. Будь, что будет, он не поддастся!..

– Раз получил – ещё хочешь? – второгодник отступать не собирался. Он не хуже Фёдора знал неписанные законы мальчишеской стаи.

– Сам не получи, – огрызнулся Солонов. – Два раза по физии схлопотал, мало, видать, показалось!..

– Ф-федя… – пролепетал где-то рядом Петя Ниткин, но Фёдор его уже не слышал. Глаза заливало красным.

– Э-э, господа, господа, – вдруг влез между готовыми схватиться кадетами Лев Бобровский. – Нэ надо, господа, нэ надо. Пошутили и хватит. Сэва! Фэдор! Халдэи рядом!

Воротников послушался тотчас, видно, его сообразительности, хоть и второгоднической, хватило, чтобы уже понять – Бобровский, если что-то говорит, то дело.

Вопрос, конечно, в том, какое именно дело…

Всеволод отвернулся, с самым независимым видом заложив руки в карманы. Воспитателями это не поощрялось, но сейчас Воротников был не в строю и даже не в присутствии старшего по званию воинского начальника.

– Да Федя же! – вцепился в него Ниткин.

– Та-ак! Что тут происходит? – послышался строгий голос и все разом вытянулись, хотя голос этот принадлежал отнюдь не Двум Мишенями, не капитанам Коссарту с Ромашкевичем.

– Никак нет, ничего не происходит, госпожа преподаватель! – выпалил не растерявшийся Бобровский.

Госпожа преподаватель – потому что возле них стояла, постукивая полуботиком, и уперев руки в боки, сама Ирина Ивановна Шульц.

– Ничего не происходит? – подняла она бровь. – А вот мне кажется, что у кадет Ниткина с Солоновым иное мнение.

Надо же, по фамилиям всех запомнила, хотя меня и не вызывала! – поразился Фёдор. Ох, ну и память! Да, у такой не забалуешь…

Кадеты Ниткин с Солоновым, конечно, имели иное мнение, но, похоже, страшное слово «филерить» пробилось наконец и к Петиному сознанию.

– Никак нет, госпожа преподаватель! – выдавил он дрожащим голосом, незаметно (как ему казалось) дёргая Федора за рукав форменки. – Не имею… не имеем иного!

– Н-да? – иронично глянула на них Ирина Ивановна. – Врать, господин кадет, очень нехорошо. Достаточно взглянуть на выражение лиц господ Воротникова и Солонова.

– А они уже того, помирились, – Воротников получил от Льва тычок под рёбра и поспешно закивал. – Вот Севка пусть сам скажет!

Как обычно, от волнения Бобровский забывал о форсистом «э» в речах.

– Так точно, госпожа преподаватель! – Воротников выпятил грудь. – Точно, Солонов?

«Филерить – последнее дело…»

Но и врать Ирине Ивановне не хотелось.

– Ещё не помирились, – мрачно пробурчал он, глядя в пол.

– Та-ак! А что же случилось? Чего не поделили два таких бравых кадета в первый же день занятий?..

Трудно сказать, что ответил бы Ирине Ивановне бравый кадет Солонов, но в эту секунду за окнами что-то грянуло, с такою силой, что стекла так и брызнули; по всему корпусу прокатился тяжкий удар, словно гром прогремел уже не в небесах, но на земле.

– А? Что? Что это?! – хлынуло со всех сторон; кадеты метнулись к проёмам, хрустя на прозрачных осколках.

– Тихо! – внезапно гаркнула госпожа Шульц так, что её услыхали во всём обеденном зале. – Всем от окон – прочь – к стенам! Немедля!

Было что-то в её голосе, что заставило кинуться к дальней глухой стене столовой всех, даже неугомонного Воротникова, успевшего аж вскочить на подоконник.

И точно – грянул второй взрыв, ещё сильнее первого, над деревьями парка стремительно рос второй чёрный гриб дыма.

– На станции… – выдохнул кто-то рядом с Федей. – Станцию взорвали…

Второй взрыв добросил до корпуса какие-то обломки и осколки; несколько влетели аж в окна.

Вбежало несколько офицеров, командиров старших возрастов; первым в двери ворвался Две Мишени, кинулся прямо к кадетам седьмой роты, сбившихся вокруг госпожи Шульц словно цыплята вокруг наседки.

– Вы… вы… – он сделал движение, словно собираясь схватить Ирину Ивановну за плечи.

– Подполковник! Я думаю, вам надо позаботиться о ваших подопечных. А со мной всё в порядке. – Госпожа Шульц отстранилась, поправила и так безукоризненный воротничок.

Константин Сергеевич резко – даже слишком резко – распрямился, развернул плечи.

– Седьмая рота, слушай мою команду! Занятия временно отменяются. Всем проследовать в свои комнаты, где и находиться до особого распоряжения. Всё понятно? Расположения не покидать ни под каким предлогом!.. Старший возраст выступает на вокзал с оружием. Вам – оставаться тут!.. Всё ясно? Вперёд, шагом марш! Я лично сопровожу до спален!..

– Я с этим прекрасно справлюсь сама, господин подполковник, – холодно встряла Ирина Ивановна. – Старший возраст наверняка уже следует к оружейной, его превосходительство начальник корпуса, согласно боевому расписанию, должен собирать всех свободных офицеров у главного входа. Думаю, вам туда. А маль… то есть господ кадет седьмой роты я сама отведу, куда следует.

Две Мишени выпрямился так, что, казалось, у него сейчас спина сломается.

– Благодарю вас, гос… Ирина Ивановна. Седьмая рота! Все распоряжения госпожи преподавателя выполнять беспрекословно!..

При этом господин подполковник отчего-то покраснел, очень быстро развернулся и чуть не бегом бросился прочь из обеденного зала.

За окнами в осеннем небе медленно рассеивались два громадных дымных гриба; под ногами хрустело выбитое взрывами стекло, а седьмая рота под строгим взглядом госпожи Шульц строем маршировала к спальням, чувствуя себя несчастнейшими людьми на свете и свирепо завидуя пресловутому «старшему возрасту», то есть выпускному классу, который сейчас спешно строился на корпусном плацу.

– Снаряды небось взорвались, – прошипел Бобровскому Костя Нифонтов. Прошипел с какой-то непонятной злостью; Фёдор и Петя услышали, потому что Лев с Севкой и Костей оказались в строю прямо перед ними.

– Снаряды? Да с чего им рваться-то вдруг? – обернулся Воротников.

– Мож, везли неправильно. А мож…

– А может, кто и постарался, – проговорил Бобровский. – Папа мне рассказывал…

– Та-ак! Что за разговорчики в строю! – не хуже иного фельдфебеля рявкнула Ирина Ивановна, и разговорчики на самом деле мигом пресеклись.

Седьмая рота протопала по лестнице и стала растекаться по клетушкам спален, а госпожа Шульц самолично проверяла, чтобы все двери были закрыты и заперты.

– Оставаться внутри! Я буду тут! – и она направилась к конторке дежурного по роте в торце коридора.

– Петь, ты всё знаешь, – Федя с другом разом прилипли к окну, откуда как раз были ещё заметны медленно рассеивающиеся столбы дыма. Здесь стёкла уцелели. Похоже, что на станции начался ещё и пожар – слышались звонки пожарных команд, звонко ударили тревогу на каланче, так, что задрожали окна во всём городе. – Что, и впрямь снаряды, думаешь?

– Не, – покачал головой Петя Ниткин. – Не снаряды. Так только шимоза японская взрывается, а её у нас нет. Это… это… – он наморщил лоб, и вдруг проговорил страшным шёпотом: – Это бомбисты взорвали!

– Бомбисты? – вздрогнул Федя. – К-какие бомбисты?

– Какие, какие! Ты что, газет не читаешь? – похоже, Петя даже оторопел. Очевидно, в его представлении «не читать газет» равнялось «добровольно не есть мороженое».

– Н-не читаю…

Газеты читали папа и дядя Серёжа. Кадет Солонов предпочитал книжки о приключениях сыщика Ната Пинкертона или «Пещеру Лейхтвейса». Ну и, конечно, «Гения русского сыска»[1].

– Эх, ты!.. – впервые укорил Петя Ниткин приятеля. – Бомбисты – те, которые три года назад людей подвзрывали, городовых, чиновников – ну, когда беспорядки-то были? Что, забыл всё, что ли?

Три года назад Федора Солонова, ученика военной гимназии тихого и провинциального Елисаветинска, заботили совсем другие материи; хотя и их тихий юг не обошла мятежная гроза. Правда, вылилось это в один-единственный погром на рынке; начался он с того, что заполыхал полицейский участок, ну а потом пошло-поехало, и останавливали всё это солдаты всё того же Семеновского полка. Но «буза» или даже «беспорядки» – они «беспорядки» и есть, не более того. Не «мятеж», не «восстание», не «революция». Настоящая «смута» гремела где-то далеко-далеко, в столицах, в Петербурге, в Москве, в Варшаве, но не у них.

Поэтому «забывать» Феде ничего даже и не пришлось.

– Так это ж злодеи, значит! – возмутился он. – На станции утром два взрыва – там же народу-то сколько! Кто в город едет, кто из города!

– Вот именно, – понурился Петя. – Как подумаю, сколько там… сколько их…

– Поймают этих бомбистов! – Федя стукнул кулаком в ладонь. – Непременно поймают!

– Может, и поймают, – вздохнул всезнающий Нитки. – Ловили уже, случалось. Вот, как-то раз, аж семнадцать человек поймали, да только почти всех и отпустить пришлось.[2]

– Как же так? – поразился Федор.

– Да вот так, – уныло сказал Петя. – У нас же невинных не сажают. Доказательства нужны. Железные. А их, видать, не было…

Да, в «Гении русского сыска» всё выходило совершенно не так.

Они ещё довольно долго сидели так, у окна. Дым от взрывов рассеялся, но теперь на станции полыхал пожар, который погасить удалось только к вечеру.

Занятий в тот день больше не было, лишь какое-то время спустя Ирина Ивановна вывела истомившихся мальчишек на плац, к гимнастическому городку. Сама она облачилась в широченные парусиновые шаровары и самолично повела седьмую роту на штурм полосы препятствий.

– Ой, мама… – простонал бедняга Ниткин, глядя на шесты и канаты, по коим предстояло взбираться. – Я ж ни в жисть…

Однако госпожа Шульц, похоже, кое-что понимала, поскольку быстро и лихо разбила отделения на «команды», каждому дав своё дело. Пете Ниткину и ещё двух смахивавшим на него сложением и полным отсутствием «ухватки» кадетам из второго и третьего отделений было велено бежать следом за своими, составляя список, кому что удалось, каковой потом надо было оформить как «донесение о боевых действиях».

Петя глядел на вручённые ему полевой блокнот с карандашиком на верёвочке, словно утопающий, которому прямо с чистого неба свалился спасательный круг.

– Седьмая рота, слушай мою команду! На отделения – разберись!.. У нас три дорожки, три одинаковых полосы. Отделение, пришедшее первым, вечером идёт пить чай со сладкими булками в корпусную чайную! Зачёт по последнему кадету! Помогайте друг другу, как на настоящей войне! Все готовы?..

– Так точно!.. Готовы!.. – раздалось мальчишеское многоголосие.

– За мной! – звонко крикнула госпожа Шульц и лихо перемахнула через широкий сухой ров, подпрыгнула, ухватилась руками за верх кирпичной стены с оконными проёмами и миг спустя исчезла в одном из них.

– Ого-го! – завопил второгодник Воротников, и ринулся следом. За ним – и вся остальная рота.

Перебраться через ров, хоть и глубокий, но с довольно пологими скатами было не так трудно; однако окна в фальшивой стене оказались преизрядно высоко, и взобраться сразу удалось одному лишь Воротникову, да и то еле-еле.

– Руку давай! – запоздало крикнул Федя, но Севка успел спрыгнуть на другую сторону.

– Солонов! Подсади! Я тебя втащу! – долговязый Юрка Вяземский нетерпеливо подпрыгивал возле самой стены.

Фёдор привычно упёрся спиной в кирпичную кладку, согнул колени, сложил руки лодочкой; Юрка ловко ступил в них, оттолкнулся, подтянулся – и вот он уже протягивает Феде руку, готовый вздёрнуть его наверх.

Второе и третье отделения тоже толпились, взволнованно гомоня, около своих стенок. Но, поскольку Воротников был «первым силачом» в роте, его отделение и вырвалось вперёд.

Как-то Федя Солонов вдруг забыл и про взрывы, и про бомбистов.

Сейчас нужно было, чтобы его отделение пришло бы первым.

Петя Ниткин неспешно трусил следом, обходя препятствия по дорожке, засыпанной крупным песком, и старательно делал заметки.