Текст книги "Нефертити. «Книга мертвых»"

Автор книги: Ник Дрейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Я остановился. Если это была игра в сенет, он, как Осирис, стоял на последней клетке, за исключением того, что Маху олицетворял наинеприятнейший способ моего перехода в следующий мир. Схватят ли они меня и сведут вниз или казнят на месте? Но у меня все еще был выбор. Я стоял недалеко от края крыши. Я мог бы взять жизнь в свои руки и прыгнуть в неизвестность. Безусловно, у меня было совсем мало знаний, чтобы защититься от Маху. Я не сомневался, что, попав к нему в руки, не выживу.

И, еще не додумав эту мысль, я подбежал к краю крыши и прыгнул.

35

Я медленно шел по улице к своему дому с сумкой в руках, в которой лежал дневник, сердце мое пело в груди как птица. Я наконец-то возвращался домой. Я стал старше. Сколько лет прошло? Я не мог сказать, но это больше не имело значения. Время было длинной, медленно текущей рекой. Солнце раннего вечера прочертило тени в чистом воздухе. Люди оборачивались, чтобы посмотреть на меня, и махали руками, словно я отсутствовал долго.

Я вошел в ворота и открыл дверь во внутренний дворик. На плитках, устилавших двор, валялись разбросанные детские игрушки. Я вошел и позвал: «Танеферт? Сехмет? Девочки?» Ответа не последовало. Я прошел через общую комнату. На кухне в миске лежали сгнившие фрукты, а на тарелках уже много дней ничего не подавали, кроме пыли. Комната дочерей, где я в последний раз обнимал их и целовал на прощание, была пуста, постели не заправлены. Один из рассказов Сехмет – она их сотни написала – валялся на полу. Я нагнулся, чтобы поднять его, и с ужасом увидел на папирусе отпечаток грязного кожаного башмака. Руки у меня задрожали.

Я побежал по комнатам, выкрикивая их имена, отбрасывая в сторону стулья, открывая двери, заглядывая в лари для продуктов – не прячутся ли они там. Но я знал, что они исчезли и я потерял их навсегда. В этот момент откуда-то совсем издалека до меня донесся вой, как у тоскующего животного, затерянного во тьме глухого леса.

Я проснулся от этого странного воя. То был мой собственный горький, оставшийся без ответа крик. Лицо мое было влажно от унизительных слез. Я с трудом приходил в себя после страдания и смятения сна, хотелось уснуть так глубоко, чтобы ничего не знать и не чувствовать, но кто-то внутри меня говорил, чтобы я этого не делал. Я должен проснуться. Внезапно я испугался того, что случится, если действительно усну.

В помещение, где я находился, не проникал ни единый лучик света. Вот вам и бог солнца – он бросил меня. Я ничего не видел. Мое тело было где-то далеко. Мне пришло в голову, что я должен вернуть его. Я вспомнил, что для этого у меня есть мышцы. Я сосредоточился на слове «руки», и что-то шевельнулось, но слабо, в отдалении, тяжело. Я переключился на «пальцы» и на сей раз почувствовал их шевеление более отчетливо. Но что это такое, шершавое и жесткое? Грубые путы на влажных запястьях. Я медленно свел ладони и обнаружил, что они связаны. Я попытался поднести что-нибудь ко рту, потому что вкус был единственным чувством, которому я мог верить. Я лизнул что-то знакомое и странно успокаивающее. Воспоминание явилось как вспышка: лезвие ножа, поднесенное к губам. Затем оно снова исчезло, сменившись чувством безжалостной печали. Я воспротивился ей: «Нет! Продолжай думать!» Веревка раздирала кожу и мясо. Должно быть, я рвался во сне, стремясь освободиться от пут.

Я провел пальцами по лицу: глаза, нос, рот. Подбородок. Шея. Плечи. «Продолжай». Грудь. Соски. Руки, две ссадины, вдруг откликнувшиеся болью места, когда я до них дотронулся. Синяки? Раны? «Дальше. Обретай себя». Живот, бедра – и новая внезапная вспышка: я увидел башмаки, снова и снова бившие меня в промежность, и разрывающее ощущение муки, ярости и тошноты. Теперь и запекшийся рот припомнил свой собственный вкус: несвежий, отвратительный. Мне вдруг захотелось пить и пить. Воды!

Мои связанные руки зашарили, отчаянно, как крысы, по невидимому полу этого помещения. Кувшин. Я поднес его к губам, содержимое выплеснулось на меня, обжигая ссадины, и я отшвырнул кувшин в темноту. Холодная моча. Запястья горели от врезавшихся тугих веревок. Подступила тошнота, но исторг я лишь несколько капель густой желчи, затопившей горечью горло.

Затем я вспомнил. Маху. Крыша. До моего прыжка. Это его работа. Его надо винить. Потом веревки снова впились в запястья. Я метался и ярился как бешеное животное, пиная стены моего узилища.

Послышались команды, крики. Дверь распахнулась, и на меня выплеснули кувшин холодной воды. Потрясение от света, шок от холодной воды и страх наказания заставили меня забиться в угол камеры, грязные каменные стены которой выступили из тьмы. Я разглядел на этих стенах непонятные отметины, отчаянные знаки осужденных, которые проходили через эту камеру по пути к смерти и уничтожению. Теперь я был одним из них.

Двое полицейских грубо поставили меня на ноги. Веревки причиняли боль и давили не только на запястья, но и на лодыжки. На свету обнаружилась моя нагота. Стражники не обращали на меня внимания, никто не дал мне одежды. Я понял, что хочу говорить, но с языка сорвалось хриплое воронье карканье. Они засмеялись, но один из них подал мне кувшин. Дрожа, я держал его, и немного холодной воды попало мне в рот. Одновременно на глазах выступили слезы. Тут стражник вырвал у меня кувшин.

Не могу сказать, как долго мы так стояли. Я испытывал страшную усталость, но они заставляли меня стоять, пихая дубинками, когда я покачивался на месте как пьяный, потерявший память и забывший; куда идет.

Затем появилась густая тень, медленно, целенаправленно, шаг за шагом, без всякой спешки двигаясь к двери, словно спускаясь в гробницу, и наклонилась при входе в камеру. Маху. Он небрежно глянул на меня. Стража вытянулась по стойке «смирно». Я вдруг бросился на него, замахнувшись, подпрыгнув, отчаянно желая нанести удар в его самодовольное лицо кулаками, ногами, чем угодно. Но мне помешали веревки, короткие, как у бешеной собаки, и я, извиваясь и дергаясь, упал к ногам Маху. В этот момент я ненавидел Маху и его жирного, задыхающегося пса. Я бы зубами порвал ему глотку, переломал ребра и сожрал его внутренности и заплывшее жиром сердце.

Он улыбнулся. Я ничего не сказал, пытаясь справиться с судорожным дыханием и бушевавшей внутри меня бурей ненависти. Маху пожал плечами, подождал, терпеливый, как палач, и наклонился ко мне. В нос ударил шедший от него запах затхлости.

– Никто не знает, что ты здесь, – сказал он.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

– Я предупреждал тебя, Рахотеп. Тебе некого винить, кроме себя самого. Если ты сейчас страдаешь, это хорошо. Если страдания научили тебя ненавидеть меня, это тоже хорошо. Это лихорадка, которая заразит, подточит и уничтожит твою душу.

– Я тебя убью.

Он коротко, довольно хохотнул, повернул мощную шею и кивнул. Стражники взяли меня за руки, и Маху, схватив меня за волосы своими мясистыми руками и откинув мою голову, заставил смотреть на него. Я чувствовал на лице его горячее вонючее дыхание. Его зубы нуждались в чистке. Нос, я заметил, был весь в тонких красных прожилках, проступавших на жирной коже. Когда он заговорил, капельки слюны полетели мне в лицо.

– Ненависть подобна кислоте. Я вижу, как она сейчас проникает в твой разум и разъедает его. – Затем он спокойно и как бы между делом нажал мне пальцами на глаза и стал надавливать, пока искорки боли не замелькали на застилавшей мозг красной пелене. Я решил, что он раздавит мне голову. Я забился в своих путах, плюнул на Маху, бесполезно завертелся. – Прежде чем ты потеряешь разум, я хочу получить ответы. Где царица?

Я отказался отвечать. Он надавил сильнее. От нестерпимой боли стало мутиться в голове.

– Где царица?

Я по-прежнему не отвечал. Выдавит ли он мне глаза? Внезапно давление прекратилось. Я заморгал, но ничего не мог разобрать, кроме вращающихся цветных очертаний. Я потряс головой, чтобы прояснить зрение. Он пнул меня в лицо. Боль от удара пронзила голову. Едкая желчь просочилась в рот. Тошнотворно-сладкая кровь засочилась из разбитых губ. Я чувствовал, как изнутри на разбитых губах проявляется и набухает отпечаток зубов.

Несмотря на гул в голове, я услышал, как он снова спрашивает, не меняя тона:

– Где царица?

– Как сказано в главах о Возвращении днем.

– Что?

– Как сказано в главах о Возвращении днем.

– Я не люблю загадок.

– Знак ее – Жизнь. – И на этот раз я улыбнулся.

Ударом он согнал улыбку с моего лица.

– Если придется, я переломаю каждую косточку твоих пальцев. И как тогда ты будешь писать в своем жалком дневнике? Ты и член-то свой удержать не сможешь, чтобы помочиться.

Я немного выждал, затем со всей силой, какая у меня была, произнес:

– Спускаешься ли ты в Загробный мир?

На лице Маху отразилась злость. Хорошо. Потом со вздохом, словно обращаясь к непослушному ребенку, он небрежно взял мою левую руку и быстрым движением резко отогнул назад мизинец. Негромкий треск эхом прокатился по камере. Я вскрикнул.

Он пристально посмотрел мне в глаза, как будто с близкого расстояния наслаждаясь моими страданиями. Я увидел черные точки его зрачков и искаженное отражение своего лица в его глазах.

– На этот раз никто не спасет тебя, Рахотеп. Слишком поздно. Сам Эхнатон не знает, где ты. Ты исчез без следа. Ты никто. Ничто.

Руку все еще крутило от боли, и я испугался, что меня снова вырвет.

– У тебя осталось слишком мало времени, чтобы найти царицу, – прохрипел я. – А если ты не сможешь, тогда Празднество обернется катастрофой для Эхнатона, для тебя и для этого города. Я твоя единственная зацепка. Ты не можешь позволить себе убить меня.

– Мне не нужно тебя убивать. Об этом позаботятся другие. Но я вижу, что мне нужно как следует тебя покалечить. И какое-то время мы можем продолжать.

– Что бы ты со мной ни сделал, я не скажу тебе то, что знаю. Я лучше умру.

– Умрешь не ты. Ты меня понимаешь?

Я посмотрел ему в глаза. Я понял его угрозу. Хатхор, богиня Запада, прости меня. Я сделал единственно возможную вещь.

– Как сказано в главах о Возвращении днем.

Взгляд Маху сделался еще более холодным, словно из глаз его вдруг ушел весь свет. Он снова взял меня за руку. Я приготовился, мысленно читая молитву. Тело сотрясала дрожь. Маху ждал, упиваясь моим страданием, выбирая момент для своего хода.

– Скажи мне, где она.

Со всей оставшейся у меня дерзостью я посмотрел ему в глаза.

– Нет.

Он взялся за следующий палец, чтобы переломить тоненькую косточку.

36

В тишине камеры раздался негромкий, но исключительно властный голос:

– Что здесь происходит?

Он вошел незамеченным. Видимо, мы с Маху были слишком поглощены проявлением взаимной вражды, кровью и потом происходящего, а он словно не отбрасывал тени, не производил шума, как будто внезапно возник из воздуха. Эйе. Само его имя было невесомым. И действительно, его внешность можно было назвать воздушной. Но какой же силой обладал этот воздух, если мог вынудить такого головореза, как Маху, в тревоге вскочить на ноги и, уже запинаясь, извиняться?

– Развяжите этого человека, – чуть слышно произнес Эйе, чтобы заставить нас напрячь слух.

Преисполненный ненависти и неуверенности, Маху кивнул, и стража исполнила приказ. Я принялся растирать окровавленные запястья и нянчить поврежденную руку.

– Этот человек обнажен, – добавил Эйе, как будто с легким удивлением.

Он вопросительно посмотрел на Маху, который сделал неопределенный жест, не находя ответа. Лицо Эйе приняло выражение, которое у других превратилось бы в улыбку. Губы растянулись, обнажая ровные мелкие белые зубы – зубы человека, питающегося настолько изысканно, что ничто и никогда не повредит их и не тронет гниением. Но серых глаз улыбка не коснулась.

– Возможно, вы предложите ему свою одежду, – мягко проговорил Эйе.

На лице Маху отразилось такое удивление, что я чуть не засмеялся. Руки его и в самом деле потянулись к одежде, как будто он собрался всерьез повиноваться этому нелепому приказу. Затем Эйе небрежным кивком дал понять, что мою одежду сейчас принесут, что и было исполнено незамедлительно. Я, как мог быстро, оделся, несмотря на тошнотворную боль в сломанном пальце, и сразу же почувствовал себя более сильным. Мы молчали. Я гадал, что случится теперь. Эйе позволил Маху помучиться; тот стоял, жалея, что не сделан из камня.

– Разве этот человек не заявил со всей ясностью, что находится под моей защитой? – поинтересовался у Маху Эйе.

Если это возможно, то на мгновение более потрясенным оказался я. Маху посмотрел на меня.

– И что же я нахожу? Начальник полиции лично занимается пытками. Я очень удивлен.

– Я задержал его по долгу службы и с разрешения самого Эхнатона, – возразил Маху.

– Ясно. Значит, фараону известно, что этот человек подвергается допросу и пыткам?

Маху ничего не мог сказать.

– Не думаю, чтобы он одобрил ваше обращение с собратом полицейским, которого назначил сам, по своей глубокой мудрости.

Затем Эйе повернулся ко мне, и я впервые прямо взглянул в его застывшие серые глаза – полные, что внезапно поразило меня, снега.

– Идемте со мной.

Я приберегу свою месть Маху на потом, и тогда уж наслажусь ею. Мне потребовалась вся моя воля, чтобы, проходя мимо, не врезать ему как следует здоровой рукой. Он тоже это понял. Но я лишь пристально на него посмотрел и со всем достоинством, на какое был способен, стал подниматься вслед за Эйе по каменной лестнице навстречу слабому свету дня, окрашивавшему эти отвратительные стены.

Вскоре мы оказались в широкой, выложенной кирпичом шахте, похожей на огромный колодец, который еще не заполнился водой и никогда не заполнится. По стенам вилась лестница, и на каждом уровне, как в подземном некрополе, уходили в разных направлениях ряды каморок, быстро теряясь в чернильных тенях. Входы были забраны решетками, но, поднимаясь, я разглядел в темноте еще живые бренные останки людей, кучки кожи и костей. Некоторые узники с открытыми белыми глазами сидели в крохотных клетках меньше собачьей конуры. В другом месте я увидел несчастных, до самых ноздрей засыпанных песком в огромных глиняных емкостях – как ибисы и павианы, которых мы приносим в жертву в священных катакомбах. Безумие и отчаяние светились в их глазах. Эти люди были брошены здесь и больше не могли говорить, чтобы защититься или выдать себя. Стояла почти полная тишина.

Эйе никоим образом не давал понять, что видит все эти ужасы; он просто размеренно поднимался по лестнице, ступенька за ступенькой, словно это не стоило ему никаких усилий. Я шел за ним, сбитый с толку событиями и открывавшимися мне картинами, пока наконец, задохнувшись, не выбрался из этой ямы страданий и мучений на обычный дневной свет. Внезапно вокруг меня снова оказался этот мир: зной и яркие краски, скучающая стража в тени тростникового навеса. Все они мгновенно вскочили, почтительно вытянувшись при виде Эйе.

Эйе сел в носилки, которые уже держали наготове носильщики в форме, и жестом указал мне место рядом с собой. Заслонив от слепящего солнца глаза, я вдруг понял, где мы находимся: на Красной земле за городом, к югу от алтарей, в пустыне. Было, по всей видимости, позднее утро, поскольку тени исчезли и все плыло в знойном мареве и всепоглощающем свете. Я почувствовал себя очень слабым и усталым. Эйе подал мне маленький кувшин с водой, и я медленно пил, пока носилки двигались по одной из полицейских троп. Рядом бежали слуги, держа навесы от солнца. По-моему, Эйе питал к солнцу глубокое отвращение. Мы сидели в молчании. Я поймал себя на том, что не способен думать, только ощущать это странное соседство двух миров: одного – глубоко погребенного, другого – открытого Ра и свету дня, и себя, переместившегося из одного в другой, по счастью, в правильном направлении.

– Как долго я был в заточении? – спросил я Эйе.

– Сегодня канун Празднества, – спокойно ответил он.

«Два дня». Из-за Маху у меня теперь оставался один день. Разве я мог разгадать тайну за столь короткий срок? И как же мне теперь спасти свою семью? Моя ненависть к Маху разгорелась с новой силой подобно чистому пламени.

– А какие новости о моем помощнике Хети?

– Я ничего не знаю об этом человеке, – отмел мой вопрос Эйе.

Хоть одна хорошая новость. Возможно, ему удалось скрыться.

Носилки доставили нас к границе города, и скоро мы проследовали по центральным улицам, заполненными спешившими по своими повседневным делам людьми, ничего не ведающими о жестокостях, совершающихся поблизости по отношению к таким же, как они. В переполненном солнцем городе я повсюду видел темные тени. Пареннефер назвал его очаровательным, но теперь это казалось насмешкой, ужасающим обманом. Эйе посматривал на это зрелище, периодически бросая взгляд на строящиеся здания, на многочисленные группы озабоченных ремесленников и рабочих, суетившихся на высоких стенах в старании успеть по возможности придать городу законченный вид к Празднеству. Похоже, Эйе был настроен скептически. Он заметил мой взгляд.

– Вы верите, что они закончат вовремя? – спросил я.

Он ответил своим тихим голосом:

– Это рай дураков, созданный из глины и соломы. Скоро он распадется и снова превратится в субстанции, из которых построен.

Мы миновали Малый храм Атона, Большой дворец и продолжили путь по Царской дороге, пока не прибыли в гавань. Я ни на секунду не задумался о своем положении. Вот я, в компании с человеком, обладающим огромной властью, спасенный от нежного внимания Маху и его банды; но чего ждать от моего нового спутника? Чего хочет от меня Эйе? Он освободил меня из западни, но не ступаю ли я в другую? Нас не сопровождал ни один стражник – я мог запросто выскочить из носилок и убежать. Но что потом? Я чувствовал, что Эйе сможет найти меня в любом месте.

Он жестом пригласил меня в тростниковую лодку. Я видел его великолепный корабль, стоявший на якоре недалеко от берега. Вот, значит, пункт нашего назначения: его плавучий дворец, передвижное вместилище власти. Я сел в лодку, и он прекрасно знал, что именно это я и сделаю.

37

Казалось, судно, это самодостаточное творение высокомерия, держится на воде благодаря собственным непреложным законам. Вымпелы убрали, жрецы и оркестр ушли, и теперь, когда я стоял на главной палубе, корабль прежде всего производил впечатление мощи, чистоты линий и изящества. Эйе быстро переместился в тень галереи, жестом пригласив меня последовать за ним.

– Врач осмотрит ваши раны, – сказал он. – Потом мы пообедаем.

Немедленно подошедшие слуги отвели меня в комнату с низкой кроватью, застеленной свежим бельем. Мне дали понять, что нужно раздеться и меня искупают, но я отказался, решив, что промою свои раны сам, хотя палец жутко болел. С трудом справившись с одеждой, я медленно промыл порезы и глубокие ссадины на запястьях и лодыжках, смыл пот и грязь с лица и шеи. Маху и его стража хорошо надо мной поработали: синяки и рваные раны шли крест-накрест по внутренней стороне бедер и под мышками. Когда я уже вытирался, в дверь постучали и вошел мужчина средних лет в короткой, но дорогой тунике. У него было странное, пустое, лицо и тонкие губы. Он напомнил мне брошенный дом.

– Я главный врач Отца бога, – сказал он практически бесцветным голосом. – Мне нужно вас осмотреть. – Я заколебался, не желая, чтобы он ко мне прикасался, и он это заметил. – Это необходимо.

Я кивнул.

Его ладони ощупали мое тело, ловкие пальцы быстро обследовали порезы и раны, сдавливая их края, чтобы проверить, нет ли воспаления или гноя. Когда он поднял мою ладонь и дотронулся до сломанного пальца, меня пронзила жуткая боль. Врач, похоже, не обратил на это внимания. Лишь кивнул, словно подтверждая очевидное заключение, что палец действительно сломан.

Он открыл небольшой сундук, в котором я увидел баночки с минералами, травами, медом, жиром и желчью. Рядом с ними помещались сосуды для смешивания и хранения эссенций и масел, а также разнообразные хирургические инструменты; на крючках висели острые крюки, длинные зонды, медицинские банки и устрашающего вида щипцы. Все лежало на своих местах и содержалось в образцовом порядке, эдакая маленькая рабочая лаборатория. Как похожи эти инструменты, сообразил я, на те, что используют для бальзамирования и мумификации. Я вспомнил комнату очищения, Тженри и его стеклянные глаза, канопу с отвратительным содержимым. Я обратил внимание на статую Тота, бога знаний и письма, в его ипостаси павиана, который взирал на нас из ниши. Защитник умерших в загробном мире.

– Вижу, вы интересуетесь алхимией, – сказал я.

Врач закрыл сундук и повернулся ко мне.

– Это путь к знаниям. Преобразование. Очищение с помощью основной субстанции вечной истины.

– Какими средствами?

– Огнем. – Он посмотрел на меня своими пустыми глазами. – Отвернитесь, пожалуйста, к стене. – Он подал мне миску.

– Для чего она мне?

Врач не ответил. Я отвернулся и почувствовал, как он расправляет мои пальцы на дощечке; сломанный был очень чувствителен и торчал в сторону.

– Я слышал про некую субстанцию, известную только алхимикам. Про воду, которая не увлажняет, но все сжигает.

Внезапно сильная боль пронзила мизинец, прострелив руку. Меня вырвало в миску, данную врачом. Когда я пришел в себя, он уже накладывал на палец лубок. Резкая боль ушла, сменившись ноющей.

– Ваш палец вправлен. Для его заживления потребуется время.

Он стал приводить свою комнату в прежний безупречный порядок.

– Как главный врач вы, должно быть, имеете доступ к «Книгам Тота»? – спросил я.

После короткой паузы он ответил:

– Вы не можете ничего смыслить в подобных вещах.

– Говорят, эти книги – собрание секретов и тайных сил.

– Сила скрыта повсюду. В этом знании – огромная мощь, а также огромная опасность для тех, кто неправильно посвящен в его тайны и не ознакомлен с ответственностью.

Мы пристально смотрели друг на друга. Он ждал, не сделаю ли я новой попытки. Затем сдержанно кивнул и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Меня отвели в парадную каюту с позолоченными стульями, длинными скамьями и хеттскими настенными драпировками и оставили одного. Были накрыты два подноса на подставках – хрустящее полотно, тарелки из драгоценных металлов, алебастровые кубки, почти прозрачные в нежном свете, струившемся сквозь окна каюты. Я умирал от голода, и от перспективы изысканной трапезы – не важно, в сколь напряженной ситуации, – у меня заурчало в животе.

Я как раз разглядывал окружавшие меня роскошные предметы, когда почувствовалось движение воздуха – появился Эйе. Мы сели за подносы, нам прислуживал молчаливый слуга, успевавший обоим подносить блюда и казавшийся невидимым. Он подал нам множество кушаний, включая рыбу, приготовленную в листах папируса с добавлением белого вина, трав и орехов, – я и представить себе такого не мог.

– Эта рыба считается пищей бедняков, – заметил Эйе, – но, правильно приготовленная, она делается нежной и мясо после нее кажется грубым. В конце концов, она ведь поступает из глубин Великой реки, дающей всем нам жизнь.

– И уносящей мусор и дохлых собак.

– Вы так это видите? – Он обдумал мои слова, затем покачал головой, отметая мое замечание. – Эта рыба – впечатляющее создание. Она живет в иной среде. Остается немой и чистой. У нее свои секреты, но она не может их выдать.

Он ловко отделил у своей рыбы хвост, позвоночник и голову и переложил на другую тарелку. Я последовал его примеру, но не так аккуратно. Две жирных головы лежали на боку, словно внимательно прислушиваясь к нашей беседе. Эйе несколько минут поглощал нежную мякоть.

– Я привез вас сюда, потому что знаю: вы нашли царицу, – сказал он. – В противном случае оставил бы вас на попечение Маху, который вас ненавидит.

Я ничего не ответил, да и в любом случае не смог бы – рот у меня был полон.

– Выражу свою мысль по-другому. Она умная женщина и никогда не привела бы вас к себе, если бы не хотела, чтобы ее нашли. Верно?

И снова я не ответил. Мне нужно было понять, куда мы движемся. Я вспомнил животный страх, отразившийся на прекрасном лице при упоминании имени Эйе.

– Следовательно, у нее есть план, который до некоторой степени зависит от вашего участия. И разумеется, этот план должен заключаться в том, чтобы появиться во время Празднества. Зачем бы еще ей скрываться?

Данный вопрос не требовал ответа.

– Вы ошибаетесь, – сказал я. – Мне ничего не известно.

Он перестал есть. Заснеженные глаза уставились на меня.

– Я знаю, что вы ее нашли. Знаю, что она жива. И знаю, что она вернется. Поэтому единственный вопрос – что будет дальше. Она не может знать, а посему именно эта часть представляет для меня интерес.

По кивку Эйе слуга убрал тарелки и поставил новые. Я встал.

– И что мне со всем этим делать?

– Вы ее посредник. А потому я желаю, чтобы вы передали ей мое послание.

– Я не мальчик на побегушках.

– Сядьте.

– Я постою.

– Послание такое: попросите ее прийти ко мне, и я восстановлю порядок. Нужды в этой мелодраме нет. Нам следует принять разумные решения, сделать правильный выбор. Ей не нужно воевать против всех нас, чтобы вернуть порядок Обеим Землям.

Я ждал продолжения, но он ничего не сказал.

– Это все?

– Это то, что я хочу до нее донести.

– На предложение это не похоже.

Внезапно он разозлился.

– Не берите на себя смелость рассуждать о том, что вас не касается. Скажите спасибо, что живы.

Я наблюдал за ним – за этой вспышкой напряженности, кратким проявлением его властности.

– Ответьте мне на один вопрос. Что такое Общество праха?

Эйе посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом.

– И значат ли что-нибудь для вас золотые перья? И вода, которая не увлажняет, а сжигает?

На его лице отразилось еще меньше, но на этот раз он поднялся и вышел, не попрощавшись.

Поэтому я сел и закончил обед. После всех испытаний хорошая трапеза была самым малым, чего я заслуживал.