Текст книги "Выжженный край"

Автор книги: Нгуен Минь Тяу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Глава XVII

А на Поле «Подножие облачков», и южной его части, продолжались работы но разминированию.

Прошло уже дна месяца с тех пор, как эти работы начались – одновременно и в Срединной деревне, и на поле. Земли Срединной деревни удалось очистить полностью. Теперь Хьен и Чать решили перебросить освободившихся бойцов на разминирование ноля.

Казалось бы, по сравнению со Срединной деревней на ноле «Подножие облачков» и делать-то нечего. Но и тут оказалась своя закавыка. Ноле было заливным, поверхность его была вогнутой, и вода там держалась практически постоянно. Взвод Кьета, который и перебросили сюда из Срединной деревни, целую неделю хлюпал по воде. За псе время бойцам удалось обнаружить всего-то с какой-нибудь десяток мин да несколько неразорвавшихся бомб.

Пошла уже вторая неделя. Взвод продолжал медленно продвигаться на юг. Здесь земли были повыше и посуше, затем начались бугры, поросшие сорными травами и колючками. Одно отделение прочесывало кладбище, которое лежало тут же, на берегу реки Виньдинь, а два других отделения – участок вокруг старого разрушенного костела за полем.

За эти два месяца бойцы обгорели на солнце, руки их были расцарапаны в кровь колючими травами и кустарниками.

Сейчас был перерыв, один из недолгих перерывов в работе. Вокруг разноцветными – зелеными, красными, белыми бабочками колыхались под налетавшими порывами ветерка сигнальные флаги. Поле опустело, бойцы расположились на отдых неподалеку, на одной из лужаек. Хьен, Чать и Суан Тхюи, журналист из провинциальной газеты, прочно «внедрившийся» в К-1, слушали Кьета и рассматривали одну из новых, невиданных доселе «ловушек», которые обнаружили на поле неподалеку от развалин костела. На вид эта мина была просто сверкающей стальной трубочкой. Только опытному Кьету оказалось под силу ее и распознать, и обезвредить. Внутри этой на вид вполне невинной трубки что-то таинственно мерцало – это была ртуть.

Кьет дотошно объяснял бойцам, как нужно обращаться с такой «трубкой».

Перерыв кончился. Чать еще раз напомнил, чтобы бойцы соблюдали предельную осторожность и, если еще что-нибудь новенькое обнаружат, пусть не обезвреживают сами, а немедленно зовут Кьета. И все же, несмотря на эти наставления, беспокойство не покидало Хьена. Он окинул взглядом кладбище, развалины костела и подумал, что здесь бойцов наверняка подстерегает еще масса всяких неожиданностей. Мало распорядиться, чтобы были осторожными. Минутная небрежность может привести к невозвратимым потерям.

Решив так, он попросил Чатя отдать приказ временно прекратить здесь всякие работы и прислать на это место саперов-разведчиков.

Таким образом, работы несколько застопорились. Но, как и предполагал Хьен, это оказалось только на пользу. И следующие же несколько дней были здесь обнаружены новые мины, причем уложенные так, что то под одной, то под другой таилась еще какая-нибудь ловушка, вроде той трубочки, которую откопал Кьет. Обнаружили и целый склад динамита и мин, укрытый в развалинах костела.

Много пота пролили бойцы Кьета на этом месте – здесь им пришлось задержаться еще несколько дней. «Молчаливый враг» притаился, никак нельзя было оставлять ему эту землю, несколько лет лежавшую мертвым пустырем, покрытую обломками кирпича, сгоревшим тростником и колючим кустарником.

* * *

Примерно через неделю Кук созвала совещание по итогам разминирования полей. Приглашены были также Хьен, Суан Тхюи и Вьен.

«Почему, почему мы топчемся на одном месте?» – спрашивала себя Кук. Ведь сколько было потрачено сил, а результаты оказались почти ничтожными. Конечно, утешала она себя, в этих краях, где еще недавно гремели бои, по-другому и быть, наверное, не может, но все же…

Так она и на собрании выступила, с такими мыслями. Но Вьен – тот на все смотрел иными глазами. Опыт у него был значительно больше, следовательно, больше он и в жизни понимал. Он не только утешил Кук, но и сказал, что сделано уже очень много и нечего впадать в уныние. Конечно, и предстоит еще немало, но все же время и раны людские подлечит, а тогда и работать будет легче, и все остальное наладится: и жилье будет, и поля без мин, и урожай на них.

– Разве мы, вьетнамцы, так уж к голоду непривычны? – сказал он. – Из поколения в поколение с опаской на поле смотрели – прокормит ли? И в самом деле, поле – это наша надежда и в то же время лицо нашего крестьянина. Каков крестьянин, таково и поле. Сейчас, конечно, вы не без оснований беспокоитесь. Но не отчаивайтесь, вы не одни, мы тоже и ночью и днем о вас печемся, в беде не оставим!

Ог повернулся к Хьену:

– Пока не разминируем поля, нельзя считать, что сюда мирная жизнь пришла. Вот-вот трактористов из провинции пришлют. Я вижу, как ребята из К-1 стараются. И все же хочу просить им напомнить: сейчас только от них зависит, поверят ли вернувшиеся сюда люди в новый строй или пет. Главное для нас сейчас – сделать так, чтобы эти мертвые земли ожили, дали урожай, чтобы на них можно было без опаски строить дома, рожать детей и спокойно жить!..

* * *

Это было общее стремление – сделать так, чтобы следующий урожай можно было собирать на поле «Подножие облачков», чтобы накормила всех досыта обновленная земля. И старались всем миром – едва рассветет, выходили на поле, назад возвращались поздно ночью.

В село приехала бригада трактористов. Появились новые лица. Но хоть и были они незнакомыми, «новенькими», быстро сдружились с местными, потому что все, как один, были молоды и отличались общительностью и веселым нравом. Они тоже отправлялись в поле засветло, шли веселой гурьбой, обняв друг друга за плечи, в темно-синих, перепачканных мазутом и землей комбинезонах. Любили петь, и песни их часто разносились над селом. Жили они в пустовавших нока что домах, чьи хозяева еще не вернулись с Юга.

Трактористы делали свою работу сноровисто и споро, но неожиданно все застопорилось. Подошли к той части поля, которая вся была изрыта воронками от бомб. Так и столкнулась Кук с новыми треволнениями – где взять людей на то, чтобы засыпать воронки?

…На рассвете Кук разбудил сильный взрыв. Поле «Подножие облачков» было укрыто плотной пеленой тумана. Кук увидела едва различимые в тумане фигуры – бойцы К-1 шли на свои участки. Позади шагал высокий военный, Кук по походке узнала Хьена. Бойцы быстро скрылись в тумане. Где-то там, в самом конце поля, они продолжат свою работу.

А со всех сторон уже неслись привычные теперь утренние звуки: ревели выходящие в поле тракторы. Туман прорезал слепящий свет фар.

Кук еще раз посмотрела в ту сторону, где скрылась высокая фигура Хьена. Потом поднялась, оправила одежду – ее подгонял призывный рокот тракторов, – поправила волосы. До чего же они стали жесткими, все в земле. Ведь теперь и ночи на поле проводили, а Кук не отставала от других.

Рядом с ней виднелся след огромной, только что засыпанной воронки. Прямо на земле, устроившись кто как мог, лежали или сидели женщины – работали в поле и тут же ночевали. Кое-кто уже проснулся и сел, потягиваясь и зевая. Ночная роса была сырой и прохладной, женщины поеживались, зябко поводя плечами. Многие еще спали.

Прямо перед Кук, спиной к ней, сидела высокая женщина в брезентовой робе. Сзади роба у нее была мокрой от росы, под мышками виднелись темные круги от заливавшего днем пота. Женщина раздирала солдатский матерчатый башмак, чтобы развести огонь и вскипятить воду. Вода была в солдатской фляжке. Оба этих «трофея» некогда принадлежали какому-то марионеточному солдату, женщина нашла их вчера здесь, в воронке от бомбы.

Широко зевнув, она повернулась к Кук и сонным голосом сообщила:

– Скоро светать начнет!

– Что вы делаете? – спросила ее Кук.

– Я-то? Да вот воды хочу вскипятить. Иди сюда, погреешься и горяченького хлебнешь, усталость как рукой снимет. Да, бомбу сбросить не долго, а вот закопать – смотри, что делается: почти полсотни нас старалось и еле-еле за полночи справились!

Она подложила под фляжку синтетическую подошву башмака и подожгла. С треском вспыхнуло пламя, разнося тяжелый смрадный запах.

Потом огонь стал желтым. Языки пламени осветили запавшие щеки женщины, растрепанные, все в земле волосы.

По всему нолю уже разгорались огоньки просыпались остальные, те, кто тоже всю ночь засыпал воронки.

Пролетела вынь. Утренний туман, казалось, стал еще гуще, точно спрессовался. Смутно видны были фигуры людей, сидящих вокруг небольших костерков или идущих с полными земли корзинами на коромыслах. Продолжали засыпать воронки.

К их костерку подсели еще несколько человек. Ожидая, пока закипит вода, курили – тут были и мужчины, – передавая друг другу самокрутку, перебрасывались короткими фразами, вспоминали прошлые бомбежки.

– Послушай, Дам, – обратилась к высокой женщине, разжегшей костерок, другая, молодая. Она ворошила огонь. – Небось помнишь бомбежку, когда мы вместе бежали? Я своих малышей в корзине на коромысле несла, а на твоих тогда посмотрела и ужаснулась, думала: разбегутся кто куда, ищи потом…

Высокая промолчала.

– Я помню, – подхватил мужчина лет пятидесяти. – Я вас обогнал, сундучок нес да споткнулся, сундучок раскрылся, все мое добро из него и посыпалось. Только я побоялся тогда остановиться, подобрать.

– И я до сих пор все помню! – включилась в разговор еще одна женщина, она только что проснулась. – Еще бы тебе остановиться! Самолеты так ревели, над самой головой. А твои дети, Дам, ссорились, вещи больно тяжелые несли. Я еще оглянулась, прикрикнула на них, чтоб на землю легли скорее. Всего в каких-нибудь нескольких метрах от меня лежали. Бедняжки! Прямое попадание… Я едва глянула, сразу поняла – все трое погибли…

– Ладно, хватит вам раны бередить! – всхлипнул кто-то сзади.

– Нужно помнить! Каждая вот такая воронка сколько она горя принесла!

– Чертовы америкашки, сколько людей сгубили!

– Собачье племя!

Высокая женщина, сидевшая около Кук, по-прежнему хранила молчание. Кук помнила эту бомбежку очень хорошо – тогда были Б-52.

Скоро, через каких-нибудь несколько дней, не останется здесь больше ни одной воронки. Поле покроется ровными бороздами – по нему пройдут тракторы. Здесь посадят рис, соберут урожай. Пройдет время, сотрутся с поля следы войны. Но не сотрется память о прошлом в душах людей. Сегодня память о прошлом помогает жить, боль придала людям силы, и вышли они все на поле, чтобы вновь рожала земля.

Кук с состраданием и горечью посмотрела на худое, истощенное лицо своей соседки и снова перевела взгляд на поле.

В селе запели петухи.

Высокая женщина палила кипятку в крышку от солдатской фляги и, обернув полой одежды, подала Кук. Неожиданно туман прорезал свет фар, раздался шум мотора, из тумана вынырнула спрыгнувшая с трактора Оу.

– Кук, – сказала опа, присаживаясь рядом на землю, – можно мне тебя о чем-то спросить?

Кук поднялась и, ласково обняв за плечи, отвела ее в сторону.

– Что случилось, малышка?

Большие глаза Оу пристально следили за светом фар работающего на поле трактора.

Дрожащим от волнения голосом она сказала:

– Знаешь, а мне всю ночь пришлось бежать перед трактором, показывать дорогу, такой плотный туман!

– Ты только это хотела сказать!

– Нет, погоди, дай договорить. Взгляни на мою одежду, пощупай – все мокро от росы! И волосы тоже. Так вот, трактористы в конце концов усадили меня на трактор рядом с водителем. А он научил, как фары включать и выключать…

– Ну и что?

– Кук, ну пожалуйста, разреши мне!

– Разрешить? – удивилась Кук. – Что разрешить?

– Учиться на тракториста!

Оу крепко обхватила Кук обеими руками за талию.

– Линь мне сказал, чтобы я тебя нашла и поговорила. Он считает, что я смышленая и достаточно сильная. Он хочет, чтобы я стала трактористом, тогда паше с ним будущее…

Здесь Оу запнулась и смущенно спрятала лицо на груди у Кук.

Небо стало уже почти совсем светлим.

ЧАСТЬ VI
Поля надежды

Глава XVIII

К началу октября несколько тысяч офицеров марионеточной армии, выловленных нашими бойцами или же добровольно сдавшихся в плен, те, кто еще в марте месяце командовал операциями и отступлением из северной части Первой стратегической зоны, были уже распределены по лагерям. За каждым из них стояла своя, отдельная жизнь с ее ошибками и преступлениями, у каждого же было свое отношение к происшедшему, то есть к поражению. Свершившееся уравняло их лишь в одном – так или иначе, но всем им теперь пришлось разделить судьбу рухнувшего режима.

Лагерь номер пять был отведен специально для бывших карателей – дело каждого из них трибунал уже рассмотрел, – тех, чьи преступления были особенно тяжки и чья деятельность в свое время отличалась особой активностью.

Было семь часов вечера. Бывший майор «коммандос», тот самый, с которым мы встретились в начале повествования, по пояс голый лежал ничком на тростниковых парах. На его спине, оседлав его, сидел лысый человек с крючковатым, похожим на хищный клюв носом и всей пятерней, как хозяйка опару, усердно разминал распухшее плечо майора. Майор чувствовал, как постепенно затихает поющая боль.

– Будет тебе с одним плечом-то возиться, – сказал он лысому, – давай принимайся за спину.

Лысый отпустил плечо, перевел дух, откашлялся и, растопырив пальцы пошире, с силой провел ими, всеми десятью сразу, сверху вниз по спине майора, от плеча до поясницы, а затем, также обеими руками, только теперь уже ребром ладони, принялся наносить по спине мелкие дробные удары. Сегодня целый день пленные перетаскивали бревна, и теперь майор с наслаждением прислушивался к тому, как расслабляется под массажем все его изнуренное усталостью тело.

Со стороны холмистой долины налетел порыв ветра, неся с собой пряные запахи трав и разгоряченной земли, проникавшие в барак через щели в бамбуковой стене.

– Во сколько нам завтра выходить? – раздался из дальнего угла хрипловатый, с заметным северным выговором голос.

– В шесть утра, – откликнулось сразу несколько человек.

Лысый – они с майором уже успели поменяться местами, и теперь он лежал ничком, а майор массировал ему спину, – приподняв голову, спросил:

– Что им на этот раз от нас нужно, не знаешь?

– Почем мне знать! – возразил майор.

Снова налетел порыв ветра. Тусклая самодельная коптилка – фитилек в банке из-под сайгонской сгущенки «Старик» – выбросила высоко вверх, чуть ли не прямо в лицо майору, язык едкой копоти. Майор отвернулся, чихнув пару раз, убрал падавшие на лоб длинные пряди волос и, продолжая массаж, обратился к сидевшему в глубине нар ко всем спиной человеку:

– Пожевать чего не найдется? Слышишь, старый барс?

«Старый барс» – это ему принадлежал хрипловатый, с северным выговором голос – усердно готовился к предстоящему назавтра походу, укладывая свои пожитки в вещмешок. Две трети рваной, местами склеенной вощеной бумагой циновки из пластика, которую он разложил в углу пар у самой стены, занимала груда всякой всячины: всевозможные бутылки, поржавевшие консервные банки, с десяток сырых клубней маниока – кусок вареного маниока был припасен у изголовья, – пила, штук пять старых книжек стопкой, американские солдатские фляжки, которых было особенно много, и прочая подобная дребедень.

«Старый барс», продолжая напихивать вещмешок, прихлебнул от одной из фляжек и, обернув потрепанное, с тонкой полоской усиков лицо, спросил:

Только поел и уже снова жрать хочешь?

– Да нет, это я так, просто чего-нибудь вкусненького захотелось… – ответил майор.

Лежавший под ним лысый, подняв голову, с сильным южным акцентом произнес:

– Ну и обжора же ты, майор!

«Старый барс» бросил кусок вареного маниока, майор поймал его на лету и, так и оставшись сидеть на спине лысого, принялся с наслаждением жевать, отщипывая по маленькому кусочку.

Раньше в такие вот ночи, подумалось ему, к его услугам была укутанная зеленью вилла в фешенебельном районе Хюэ, музыка, красивая жена, виски и большое разнообразие других хорошо охлажденных напитков. Может быть, если бы он не натрудился так сегодня, перетаскивая тяжелые бревна – подобной усталости он, кажется, еще никогда не испытывал, – ему не показался бы столь сладок вкус простого маниока. И счастье, и беда в нашей жизни, философически подытожил он мысленно, понятия весьма относительные и всякий раз обуславливаются вполне конкретными обстоятельствами. Всего каких-нибудь несколько месяцев назад, когда закончилось заседание трибунала, вынесшего ему окончательный приговор, он едва не свихнулся от радости, что ему дарована жизнь. Ведь только что казалось, что смерти никак не избежать, он уже и чувствовал-то себя мертвым, и вдруг – неожиданное воскресение, чудесное возвращение к жизни. Едва осознав, что будет жить, он понял, что все это время страстно мечтал только об этом. Он отлично понимал, что отныне его жизнь больше не принадлежит ему, теперь ею распоряжались его враги, и он не в силах был в этом ничего изменить, а думать о каком-то реванше и вовсе не приходилось, и все же он хотел жить, хотел жить несмотря ни на что, просто быть живым, его начинала бить дрожь, стоило лишь представить черное, неотвратимо нацелившееся дуло. Что же это, выходит, он просто-напросто оказался на поверку жалким трусом, он страшится смерти? До трибунала он молился в душе: все что угодно, лишь бы не расстрел, пусть всю оставшуюся жизнь ему придется рыть землю или таскать на себе бревна, даже тогда он будет счастливейшим из смертных. Но но прошло и трех дней после его перевода в лагерь, как он с удивлением заметил, что теперь уже его приводит в ужас мысль о тяжелой физической работе, которой здесь придется заниматься. А порой и того лучше – нет-пет да и возвращалась тоска но прежней счастливой и обеспеченной жизни. Сложна и неисповедима душа твоя, человече.

Он долго молчал, прятал глубоко внутри то, что нечаянно открылось ему в себе самом. Но потом однажды не выдержал и высказал все, прямо на одном из политзанятий. И там же, рассказывая о своем прошлом, вновь и вновь возвращался к человеку, с которым свела его судьба: он стрелял в пего, он ранил его, а тот сейчас воспитывал его сына. «Это он, и только он, заставил меня обо всем задуматься, разобраться в себе…» – волнуясь, снова и снова повторял майор.

На следующий день рано утром весь лагерь пришел в движение – начиналось переселение на повое место. Работы на лесоповале временно прекращались. Около сотни пленных, находящихся на принудительных работах, теперь должны были спускаться вниз, на равнину.

И вот в один из вечеров переход наконец был завершен. Нестройная колонна людей в серых в красноватую полоску одеждах подошла к месту своего назначения. Кругом лежали одни развалины: груды битого кирпича и искрошенная черепица – все, что осталось от некогда бывшего здесь города Куангчи. Наши бойцы уже разминировали этот район, и пленным теперь предстояло разобрать завалы обрушившихся зданий, расчистить центральные улицы и выкорчевать, выполоть буйствующую повсюду дикую зелень. Этот кусочек земли, так прославленный в боях и ставший символом мужества, за несколько лет успел превратиться в настоящие джунгли – сплошные, куда ни глянь, заросли диких бананов и тростника.

Комендантом в лагере помер пять был опытный политработник, в течение многих лет готовивший кадры для армии в военно-политическом училище. С семьдесят второго во главе одного из батальонов он принял участие в боях за город Куангчи. После восьмидесятидвухдневной жестокой схватки с «коммандос», десантниками и морской пехотой, засевшими в районе собора Чибыу и кварталов Лонгхынга, его батальон с северо-востока вошел в Старую крепость. В лагере сейчас было немало пленных из числа тех, кто также принимал самое непосредственное участие в боях за этот город – и те, кто командовал отступлением после первых атак пашей армии, и те, кто позже ходил в контратаки, подкрепленные мощной поддержкой американцев, их авиации и флота.

Сейчас и город, и крепость выглядели совсем по-иному. Комендант лагеря едва узнавал эти места. Вокруг царило непривычное спокойствие, тишина нарушалась лишь пением птиц и стрекотом насекомых в густых зарослях диких бананов, стоявших по обе стороны окружавшего крепостные степы рва. Не видно было и следов ран, нанесенных некогда осколками снарядов и бомб, – прежде раны эти ярко-красным зияли на темных, поросших лишайником крепостных стенах, а нынче уже успели и сами зарасти, затянуться теми же лишайниками и мхами. Стоявшие здесь вековые деревья казались совсем высохшими, но их прочно вросшие в землю корни были живы и свежи, и уже тянулись новые побеги и ветви, вычерчивая на фоне неба свои незамысловатые линии. И все так же текла внизу, у края бывшего поля брани, река Тхатьхан…

Пленные каждый день ходили на работы в город – разбирали разрушенные здания и завалы, и всякий раз они становились очевидцами одних и тех же картин, иными словами, свидетелями того, что за плоды принесла та пресловутая сила, какую дало им союзничество с Америкой. Рано поутру, едва рассветет, со всех окрестных деревень стекались сюда дети – худые и замученные, одетые в лохмотья и рвань, грязные; они несли с собой коромысла с непременным зацепленным за конец его мотком проволоки, на костлявых детских плечах болтались солдатские подсумки с завернутой в листья горсткой вареного риса или парой клубней маниока. Их голоса поначалу звенели среди развалин, потом постепенно затихали где-то в зарослях тростника или диких бананов, плотно укрывших здесь всю округу. Днем над тем, что когда-то звалось городом Куангчи, воцарялось безмолвие, но впечатление это было обманчивым, потому что вблизи развалин становились слышны тихие, словно щебет воробьиной стайки, голоса детей, доносившиеся откуда-то из-под завалов рухнувших стен, обвалившихся углов зданий. Часам к пяти-шести вечера дети, один за другим, снова показывались среди развалин, сейчас плечи их сгибались от тяжелого груза, они волокли на себе всякую рухлядь, годную, скорее, лишь на то, чтобы ее выбросить: куски ржавых рельсов, развороченные створки железных дверей, погнутую колючую проволоку, искромсанные и продырявленные во многих местах листы кровельного железа.

Первое, о чем спросил себя бывший майор «коммандос», ставший свидетелем этих картин, было: почему «вьетконги» не расстреляли его? Разве не этого заслуживал он всей своей деятельностью в армии, последним поступком – стрельбой из засады, да и несколькими побегами, последовавшими затем? Ведь если б в его руки или руки ему подобных попал такой пленный, с ним бы обошлись совсем по-другому. Значит, «вьетконги» не лгут, утверждая, что для них в их политике по отношению к побежденным главное – это перевоспитание личности, иначе, если бы это было неправдой, всех пленных, собравшихся в лагере номер пять, ждало бы только одно – смертный приговор.

В один из дней было особенно жарко. К вечеру, закончив работу, пленные вернулись к себе – в палатки, натянутые у подножья крепостной стены. Лысый, едва войдя в палатку, закашлялся, прижимая руки к груди. У него не все было в порядке с легкими. «Старый барс» протянул ему флягу с кроваво-красным зельем, которое он называл эликсиром жизни, – отваром, сделанным им собственноручно еще на лесоповале из диких, ведомых ему одному и найденных в окрестных джунглях кореньев. «Старый барс», северянин родом, был сноровистым мужичком, казалось, ничто никогда не застанет его врасплох, он сможет выпутаться из любой ситуации. В его вещмешке, гигантском по размерам, была припасена про запас прорва всего полезного, и бывший майор, хотя и относился к нему с предубеждением, тоже частенько у него одолжался. Все время, свободное от работ, «старый барс» только и делал, что копошился у своего вещмешка.

Пленные закончили ужин. Майор и лысый, прихватив свертки с одеждой, пошли искупаться. Осторожно ступая среди разбросанных в траве и покрывшихся мхом осколков битого кирпича и черепицы, они стали потихоньку спускаться к реке и тут увидели коменданта лагеря – он только что искупался и теперь натягивал на себя чистую одежду.

Идите сюда, здесь получше, – показал он им место, где только что купался сам, и, присев неподалеку на бруствер старого окопа, достал сигареты и закурил.

Затягиваясь, он огляделся вокруг. Неподалеку на самой вершине высоченной груды битого кирпича – здесь осыпался большой кусок старой крепостной степы – стоял мальчик. На плече он держал коромысло, к одному из концов которого был привязан лист кровельного железа, к другому – прилажен в проволочном кольце с десяток кирпичей. Ему нужно было спуститься вниз с этой кручи, но с такой ношей это нелегко было сделать, и он тщетно искал хоть какой-то проход среди густо опутавших здесь все лиан и колючек.

Комендант лагеря подскочил к нему, помог спустить его ношу, а лотом посадил его рядом с собой на бруствер. Мальчику можно было дать лет десять-двенадцать, у него были взлохмаченные, давно не стриженные вихры, темная с землистым оттенком кожа, такая же темная, потерявшая цвет, заскорузлая от пота и налипшей грязи, песка и глины одежда. Он вытер полой рубахи вспотевшее лицо, достал тоже серо-грязную пластмассовую фляжку и протянул начальнику лагеря:

– Воды попьете?

– Пет, пей сам!

И, подождав, пока мальчонка напьется, спросил:

– Где ты живешь, на том берегу или на этом?

– Мы городские, – солидно ответил мальчик.

– Ну а теперь-то где вы живете? – несколько удивленно спросил комендант.

– В деревне. – Лицо мальчика сделалось жестким. – Папа умер, давно уже, сразу после года Обезьяны. Они его просто до смерти забили! Тогда совсем немного до Тэта оставалось, я еще совсем малявкой был, на улице караулил, пока папа копал тайник, – мы ждали тогда наших бойцов.

– А после семьдесят второго вы, наверно, жили в Донгха?

– Нет, мы с мамой в Виньлинь бежали, а туда приехали, когда стрелять перестали. Потом вместе с беженцами из Хайланга ушли в Куангант, там маме землю под дом дали. Сюда мы уже почти год как вернулись, но от города ведь ничего не осталось, вот мама и попросилась пока к деревенским… Спасибо вам, дяденька, – сказал он, неохотно вставая, и, подняв спое коромысло с железом и кирпичами, зашагал по узенькой тропке, вьющейся среди развалин, и долго еще доносился сюда время от времени раздававшийся скрежет – это кусок кровельного железа на его коромысле но пути за что-то цеплялся.

Майор и лысый уже искупались и собрались подняться наверх. Комендант взмахом руки подозвал их и спросил:

– Вы не спешите?

– Нет, – ответил майор.

– Тогда присядьте, – он выложил на бруствер пачку сигарет, – покурите.

Они пристроились рядом, чувствуя неловкость и робея. Лысый потянулся к пачке, взял сигарету, понюхал – табак пах приятно. Лысый поскреб в затылке и со смущенным смешком признался:

– Давно таких не курил.

– Вы родом откуда, с Юга?

– Да, из Садека, край садов.

– А вы? – обратился комендант к майору.

– Из Тхыагхиена. Но родичи по материнской линии все в Куангчи.

– Я давно в армии и в разных местах бывал, но такой нищеты, как тут, нигде видеть не доводилось, – заметил комендант. – Здесь, в Куангчи, в основном бедный люд, на таких революция опереться может.

– Да, – тихо ответил майор.

– А из вас двоих кто-нибудь был тут, в крепости, в семьдесят втором?

– Нет, лично я не был, – поспешил заверить лысый, – Я тогда был в Тхыатхиене. Да вам это, наверно, известно.

– Ну а вы?

– Был… – ответил майор. – На западном фланге. Паше подразделение придали на усиление десантникам в самом конце операции…

Вдруг его охватил страх:

– Но про тот период я все написал…

– Нет, не думайте, что это допрос. – Комендант усмехнулся, протянул ему, вынув из пачки, сигарету, – Курите. Просто поговорим, с допросами уже покончено. Я ведь тогда тоже здесь был, до конца. Дело прошлое, но не мешало бы кое-что и припомнить. Мы с вами все трое – вьетнамцы, вот и поговорим просто как люди. В этих местах мы с вами недавно уже говорили – на языке пуль и снарядов, а вот по-человечески побеседовать пока не довелось.

– Поймите, – сказал майор, – тогда здесь мы были просто слепым оружием американцев!

– Хорошо, если вы сейчас это поняли. Кое в чем я с вами согласен, но ведь на деле все обстояло несколько по-иному. Я очень хорошо помню, что тогда все ваши части, оборонявшие город, и солдаты и офицеры, сравнивали себя чуть ли не с защитниками Ленинграда. Было такое?

– Нет, так говорили те, кто сидел в Анлоке!

– Но ведь большинство десантных и штурмовых батальонов пришло сюда как раз из Анлока. Так что, наверно, и вы к таким героям себя причисляли?

– На войне чего не бывает. Я совершил немало ошибок…

Комендант, видимо размышляя о чем-то, долго молчал. Потом он снова продолжил разговор:

– Наверняка вы слышали последнее выступление вашего президента и главнокомандующего Нгуен Баи Тхиеу, перед тем как он отрекся, а потом бежал на Тайвань. Я тоже его слышал – заявление было просто паническим. Понимаю, что вы с горечью приняли его отречение, оно лишало вас всяких надежд, но не станете же вы отрицать, что Тхиеу тогда верно выразил и общие ваши настроения, и общую позицию.

– Что вы имеете в виду? – осмелился задать вопрос лысый.

– Озлобление и недовольство своими американскими хозяевами, бросившими вас на произвол судьбы.

Майор поднял голову и после минутного раздумья сказал:

– Вы правы. Американцы большие прагматики. Если видят, что дело не выгорит, тут же сматываются. К семьдесят пятому ни их авиация, ни флот нас уже не поддерживали, и мы со своей миллионной армией оказались совершенно беспомощными, потому что привыкли – огневую мощь обеспечивают американцы.

– То-то и странно, что именно в семьдесят пятом, когда вы отступали, драпали, сметая все и топча друг друга, среди этой паники многие офицеры пребывали в недоумении: куда подевалось все, что было в семьдесят втором, – и боевой дух «защитников отечества», и сила удара? Ведь были такие настроения, верно?

Майор понял, что хотел сказать комендант.

– Продали отечество, торговали им и оптом и в розницу, и военные оказались не защитниками отечества, а обыкновенными наймитами. Я о многом передумал, многое понял…

– Думаю, далеко не все. В этой войне вашими противниками были не одни только солдаты армии Освобождения, а весь народ, все вьетнамцы. Американские советники чуть ли не по пятам за вашими офицерами ходили, даже в разгуле и попойках и то вместе были, готовы были любую вашу прихоть исполнить: послать Б-52 в этот квадрат – пожалуйста, в тот – пожалуйста, а вы, ничтоже сумняшеся, знай себе тыкали пальцем в карту, и американские бомбы и снаряды так и летели, так и летели… Семь миллионов тонн американских бомб сброшено над Вьетнамом – вот что вам надо крепко-накрепко запомнить! Вот она, ваша огневая поддержка! Жаль, что нельзя провезти вас хотя бы по этой одной провинции, показать, во что здесь превратились поля и деревни. Хотя зачем далеко ходить, достаточно на этот город взглянуть. Или на этих ребятишек, что каждый день появляются здесь и рады подобрать любую железку или хотя бы на треть уцелевший кирпич. Да, вам все это сотворить большого труда не стоило – достаточно было лишь глянуть на карту, а потом повернуться к советнику и бросить пару фраз на ломаном английском. Да хватит ли у вас духа осознать до конца, что вы тут натворили?!