Текст книги "Выжженный край"

Автор книги: Нгуен Минь Тяу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

ЧАСТЬ II
Родные края

Глава V

Кук торопливо вошла в помещение волостного комитета. Поздоровавшись – с кем кивком головы, а с кем приветливой улыбкой, – она опустила на стол сумку, которую держала в руках, и сразу оказалась в плотном кольце обступивших ее людей. Помещение волостного комитета и двор перед ним были заполнены до отказа – теперь так бывало каждый день: сюда шли предъявить свои документы возвращавшиеся беженцы. Народу здесь всегда было словно на митинге, а шум стоял не хуже, чем в кузнице. Сейчас он усугублялся еще и непрерывным грохотом и скрежетом, доносившимся с крыши. На крыше трудилась целая бригада добровольцев: и сами члены волосткома, и местные ополченцы, помогавшие им. Волостной комитет только-только перевели сюда из старого дома, ставшего по нынешним временам чересчур тесным. Новый дом обещал быть не в пример просторней прежнего – в нем пять комнат. Оставалось подвести его под крышу, что сейчас и делали.

– Рассаживайтесь, пожалуйста, придется немного подождать!

Кук проворно сбегала в угол двора, к брезентовой палатке, принесла пару скамеек и поставила их у перегородки, разделявшей комнаты.

Зи, староста Срединной деревни, рослый мужчина лет пятидесяти, размахивая пустым рукавом ношеной-переношеной крестьянской коричневой рубахи – у него не было одной руки, – помог Кук восстановить тишину и рассадил собравшихся на скамьях.

– По одному подходите, иначе работать нельзя! – разъяснил он, засовывая пустой рукав в карман рубахи. – Наша председательша сама всех по очереди вызовет!

Кук, не оборачиваясь, притянула к себе стоявший позади стул, внимательно разглядывая лица и одежду новичков, которые становились теперь гражданами Чьеуфу и с которыми ей впредь предстояло работать. Внимание се привлек мужчина с маленькими тонкими усиками, одетый во все белое. На голове у него была нейлоновая панама. В том, как он держался, было что-то подобострастное, боязливое. Кук этого человека видела впервые. Затем взгляд ее остановился на двух мужчинах в гимнастерках марионеточных солдат – долговязом и коротышке, оба были местными, из Чьеуфу, оба хлебнули лиха в Буонметхуоте. Были здесь и три богато одетые женщины, даже отдаленно не похожие на крестьянок. Кук знала только одну из этой троицы – жену полковника, у них была богатая усадьба неподалеку от Нижней деревни. Остальные – одни сидели на скамейках, другие толпились у входа или во дворе – были бывшими солдатами или служащими марионеточно-го режима. Много и таких, кто бежал на Юг после семьдесят второго. Среди ожидавших во дворе людей Кук заметила юношу в синих нейлоновых брюках и трикотажной рубашке, ей показалось, что это Линь, ее младший брат. Но тут юноша повернулся, и Кук с горечью убедилась, что ошиблась. Рядом с ним стояла какая-то женщина, наверное, его мать. Кук пригляделась и узнала ее – худая, бледная и слабая, женщина эта была похожа на увядший лист. Кук вспомнила, как в позапрошлом году, после того как половина волости стала свободной зоной, сюда приезжал муж этой женщины; он добирался издалека – работал на какой-то стройке в Баккане. Вспомнила, каким она тогда увидела его – окаменев, стоял он у руин, которые когда-то были его домом. Жена его вместе с сыном бежала на Юг…

– Прежде всего мне нужны вы! – быстро сказала Кук старосте Срединной деревни Зи и, усевшись наконец, вынула из сумки авторучку и тетрадь для записей в красном переплете.

Зи, смастерив себе самокрутку, поднес зажигалку, пару раз затянулся, перебросил самокрутку из одного угла рта в другой и, прищурив усталые глаза, через клубы дыма пристально разглядывал Кук. Женщина лет двадцати пяти – тридцати, что сидела сейчас перед ним, ничем не напоминала прежнюю Кук, чье свежее миловидное личико покоряло когда-то столько сердец. В последние дни Кук заметно осунулась, стала бледной, под глазами появились темные круги. Бедняга, подумал Зи, никак не может оправиться после смерти Нгиа. Правда, сейчас и дел навалилось на нее много, но прежней Кук все шло на пользу, она и от дел-то расцветала.

– Дядюшка Зи, как у вас дела, что успели? – спросила Кук.

– Трудились помаленьку… Не так быстро, как хотелось бы.

– Как с жильем?

– С жильем вроде бы ничего, на сегодня готовы двадцать два дома, в том числе и дом общих собрании.

Кук, склонившись над тетрадью, записывала.

– А как с полем?

– Пять гектаров закончили. Скосили траву, из воронок выбрали водоросли, вычерпали воду и заровняли.

– Всего пять гектаров?

– Да, всего пять гектаров.

– Больные есть? Сколько?

– Пока по-прежнему: цифры не растут, но и не убавляются.

Кук помолчала, пристально глядя на неровные доски стола, потом, отшвырнув ручку, с досадой воскликнула:

– Но ведь так все с голода перемрем, дядюшка Зи! Народу-то вон сколько понаехало, из какой только дали не возвращаются! Если земли и дальше такими темпами поднимать станем, нам всех не обеспечить!

Зи молчал, попыхивая самокруткой. «А ведь ей еще кое-что сказать придется, и тут уж не просто о голодухе речь. Да, дела, время мирное, а люди продолжают погибать», – думал он. Как ни жаль Кук, скрывать случившееся нельзя.

– Вот что, – решился он. – Вчера ночью совсем было бежать к тебе собрался…

– А меня вчера все равно не было, всю ночь в уезде прозаседали, – перебила его Кук. – Случилось что?

Зи внимательно посмотрел на Кук, на ее полное тревоги лицо, беспокойно нахмуренные брови, и тихонько сказал:

– У Нгиетов ребенок на мине подорвался…

– Когда? – Кук от волнения привстала.

– Вчера ночью…

– Но я сегодня утром там была, почему ничего не сказали? Что за мина, не знаете?

– Почем мне знать, громыхнуло как следует…

– Значит, противопехотная, М-16…

– Наши парни тоже так думают. Дырка в земле здоровенная осталась, с большое блюдо…

– А ребенок? Кто это?

– Да четвертая их, Тху.

– Тху?! – У Кук на глаза невольно навернулись слезы. – Бедняжечка! Я ее совсем малышкой помню, еще до того, как они на Юг уехали. Все за мной бегала, за блузку уцепится, бывало, и зовет «тетя Лук, тетя Лук!» Как опа?

– Боюсь, не выкарабкается. Отнесли в медпункт, а оттуда отправили в уездную больницу.

– Как же это случилось, где она бегала?

– Да нигде и не бегала, сразу за домом мина была. По нужде ночью во двор вышла.

Некоторое время оба сидели молча. Только потом Кук нашла в себе силы спросить:

– А люди, как они после такого несчастья реагировали?

– Вообще-то паники особой нет, хотя некоторые порядком напуганы.

– Поскорее возвращайтесь туда и постарайтесь, насколько возможно, успокоить людей…

Зи поднялся:

– Ну, я пошел?

– Сделайте пока что-нибудь, – умоляюще сказала Кук, – Нельзя, чтобы люди паниковали. Пусть продолжают ставить дома, поднимать поле, что угодно придумайте, лишь бы работа не стояла. Накажите, чтоб осторожно ходили – только там, где уже проложены тропы. Сразу после обеда я приеду.

* * *

«Чем же я смогу помочь этим людям, зачем мне ехать туда? – спрашивала себя Кук. – В войну я обезвреживала мины и сейчас могу это делать. Но откуда теперь взять время, чтобы самой заниматься этим? И дел невпроворот, и Чьеуфу большое – за целый день не обойдешь, так где уж тут по-быстрому с минами управиться!» От беспрерывного грохота на крыше разламывалась голова. Настилали последние листы. В щель между ними прорвался солнечный зайчик, золотистой пылью осевший на столе перед Кук. Перекрывая шум, раздавался голос Ваша, заместителя Кук, он учил, как класть встык железные листы: «Повыше, повыше, обеими руками беритесь! – командовал он. – Так, а теперь спокойно, не спеша опускайте!»

Кук продолжила прием посетителей. Солдаты из Буонметхуота подскочили к столу, подобострастно протягивая Кук выданные комендатурой разрешения на возвращение к постоянному месту жительства. Оба они были из Западной деревни. Их судьбой Кук распорядилась быстро. У одного здесь дом, жена и дети, и ему разрешили к ним вернуться. Другой солдат был холост, родители числились беженцами и находились неизвестно где, оставалась одна сестра, у которой Кук и предложила ему устроиться.

Следующим оказался мужчина в белом. Он разительно отличался от всех присутствовавших, похоже было, что ожидание момента, когда он предстанет перед лицом повой власти, для него – большое испытание. Униженно сутулясь, смяв в руках панаму, он подошел к столу и отвесил Кук низкий поклон.

– Уважаемая представительница революционного комитета, мое имя – Кунг.

«Так вот это кто!» Кук вздрогнула, успев подавить едва не вырвавшийся возглас гнева. Вчера вечером, когда опа, нажимая на педали своего велосипеда, торопилась на собрание в уезд, в воротах ей повстречалась летевшая на полном ходу коричневая «хонда»[11]11
  «Хонда» – марка японского мотороллера.


[Закрыть] Банга. Он и сообщил новость: в Восточную деревню вместе с другими переселенцами вернулся Кунг, бывший каратель. Возвращение его было вынужденным – собирался дать деру в Сайгон, но его опознали и силком заставили вернуться. Тем, кто вез его, прибавил Банг, пришлось хлебнуть немало хлопот.

«А ведь это он в пятьдесят седьмом, – вспомнила Кук, – привел целый взвод полицаев и устроил засаду в банановых зарослях, чтобы выследить и убить моего отца. Сколько еще смертей, какие чудовищные пытки на его совести… Когда-то он громогласно заявил, что «не станет делить одно небо с вьетконгом».

И вот теперь он стоял перед ней, униженный, ссутулившийся. Не будь она волостным председателем, она оттолкнула бы стол и бросилась на этого негодяя. Но сейчас не оставалось ничего другого, как позвать девушку-ополченку, чтобы отвести его в управление госбезопасности. Когда они были уже у порога, Кук, повинуясь безотчетному чувству, окликнула его. Однако тут же овладела собой, лишь та резкость, с которой она говорила, выдавала ее:

– Кунг! – резко сказала она, едва сдерживаясь, чтоб не кричать. – Ты понимаешь, почему тебя заставили вернуться в Чьеуфу?

– Да, уважаемая представительница революционного комитета, понимаю. Чтобы я осознал свою вицу…

– Посмотри вниз, себе под ноги, на чем ты стоишь?

– На земле…

– Нет, не на земле – ты стоишь на крови! Здешняя земля полита кровью людской, и это по твоей вине. Слышишь?!

– Да, слышу…

– Запомни – не земля у тебя под ногами! – Голос Кук взлетел до самой высокой поты. – Взгляни, что над твоей головой? Помнишь, ты заявил, что не станешь делить одно небо с вьетконгом?

– Нет, не помню…

– Ну, ладно. Тогда постарайся сейчас хорошенько запомнить: вьетконг не жаждет твоей крови, революция не хочет мстить. В управлении госбезопасности тебе предстоит рассказать все: кого пытал, кого убивал. Потом тебя снова отправят к нам, и все наши люди из Чьеуфу внесут добавления в покаянный лист, что тебе придется написать о себе. Здесь с тобой свои счеты. Ступай!

* * *

Дед маленькой Тху, старик лет семидесяти, худой жилистой рукой в крупных лиловатых венах поддержал опускающуюся сверху бамбуковую дверь-плетенку, выпуская гостью из дома, и проводил ее до калитки, не переставая жалобно причитать:

– Беда какая, урок мне, старому дураку, до седых волос дожил, а ума, видать, совсем не нажил! На мне вина. Лучше бы мне помереть! Внученька моя бедная!

– Что теперь говорить, ничем уже не поможешь. Да и чем вы-то виноваты, не вы же эти мины здесь оставили! – сказала Кук.

– Оно верно, только построже надо было внучатам наказать, чтоб никуда не ходили! Тху, внученька моя дорогая!.. – снова запричитал он.

На бамбуковой лежанке валялось вышитое нейлоновое платьице, все в пятнах крови. Глядя на это платьице, Кук подумала, что маленькая Тху, такая, какой она ее помнила, за эти годы уже выросла и наверное стала совсем взрослой… Кук но видела ее после возвращения Нгиетов с Юга. Кук с состраданием смотрела на горестное лицо старого Нгиета. Известный балагур и весельчак, байки которого славились но всей округе, он сейчас был совершенно убит горем. Залитое слезами лицо его, прорезанное где глубокими бороздами, а где мелкими гусиными лапками морщин, сейчас было землисто-серого цвета.

Оп без устали корил себя за то, что дом, как ему казалось, был еще не закончен только по его старческой нерасторопности. И свидетельство этому было прямо перед глазами: дверь-плетенка, временная, недоделанная, которую надо было придерживать обеими руками, чтоб выйти. Будь все готово, упрямо твердил старик, внучке не надо было бы и выходить из дома за малой нуждой.

Кук была очень расстроена. Никакая сила не могла сейчас остановить этот непрестанный, сразу же после первых дней освобождения волости обрушившийся людской поток – люди возвращались в родные края, не думая о том, что некогда родной им клочок земли, последние несколько десятилетий служивший плацдармом для врага, где превратился в настоящие дикие джунгли, а где все еще был густо нашпигован минами и колючей проволокой. Никто не хотел принимать этого в расчет, а волостному комитету не под силу было помочь всем сразу с устройством жилищ и обзаведением хозяйством.

Нгиеты несколько лет жили на две семьи. Старик с тремя старшими внуками ушел в Виньлинь, на север. После того как подписали соглашение о прекращении огня[12]12
  Имеется в виду Парижское соглашение по Вьетнаму, подписанное 23 января 1973 г.


[Закрыть], он сразу же вернулся в Куангчи и временно осел в Чьеухыонге – волости, где жили один католики, в четырех километрах от Чьеуфу. Только совсем недавно, примерно полмесяца назад, когда из Куангчи окончательно выбили врага, вернулся сюда и его сын с невесткой, а с ними и четверо младших внуков. Привез их всех маленький рейсовый автобус, до отказа забитый нехитрым скарбом – столами, стульями, шкафами, кроватями и десятком перепачканных сажей, затянутых паутиной листов железа. Все семейство вместе с пожитками выгрузилось из автобуса на грунтовую дорогу у берега реки. От дороги протянулась выложенная кирпичом тропка к собору. Молодой Нгиет – к этому времени он уже три года как сбросил солдатскую форму и сейчас был в клетчатых брюках и трикотажной, плотно облегающей рубашке – едва успел расплатиться с хозяином автобуса, как услышал знакомое глухое покашливание и оглянулся: им навстречу спешил старый Нгиет. Взглянув на сына, он сердито насупился. Молодой Нгиет, бросившийся было к отцу, замер на месте. Доги – трое старших, гуськом шагавших вслед за дедом, и младшие, приехавшие с отцом и матерью, – недоуменно и даже враждебно уставились друг на друга. Проблема, с которой на первых порах столкнулась эта семья, была не из простых: в Чьеухыонге жили одни только католики, свободного места там но было, короче говоря, это была чужая земля, и без того слишком густо заселенная – домишки здесь так и лепились один к одному. И потому буквально на следующий день, пока другие жители деревни всем миром отправились глазеть на только что оставленный врагом гарнизон – глянуть, как жилось марионеточным солдатам на казенном коште, – оба Нгиета, отец и сын, разобрали хибару из бамбука и соломенных циновок, прилепившихся к остаткам разбомбленного дома; в ней старик с тремя внучатами прожил с середины семьдесят третьего.

Старому Нгиету удалось нанять двухвесельную лодку. Туда все и сгрузили: и скарб, привезенный стариком три года назад из Виньлиня, – кувшины, бутыли, алюминиевые гильзы от осветительных ракет, что служили вместо ведер, бамбуковые стропила, балки, соломенные циновки, служившие до сих пор стенами; и вещи, которые молодые Нгиет с женой привезли с собой из эвакуации, – доски, кровельное железо, всякая пластмассовая ерунда, столы, стулья, кровати… Лодка направилась вниз по реке и достигла излучины, где раньше проходила граница. Здесь старый Нгиет велел остановиться и выгружать вещи на берег. Сам он выбрался раньше других, поднялся на пригорок и, приставив ладонь к вылезшим бровям – от них каких-нибудь две волосины, рыжих, как на кукурузном початке, осталось, – принялся обозревать окрестности. В прошлые годы он сотни раз бывал здесь и, стоя на этой половине разделенного села, смотрел в ту сторону, на другую половину. Всякий раз взгляд натыкался на привычный ориентир – наполовину обгоревшие столбы, гордо высившиеся посреди этого холмистого края.

Молодой Нгиет вместе с женой, тонкой и гибкой, как тростинка, переносили на берег циновки. Старик нетерпеливо окрикнул их.

– Тебе это нужно знать, – торжественно начал старик, обращаясь к сыну, и простер руки в сторону столбов между двумя рядами колючей проволоки: это было все, что осталось от их старого дома, – Вот он, дом, в котором ты появился на свет! Слушаешь меня? Паш сад к тем отходил. Однако мы с односельчанами сложа руки не сидели, мы несколько лот своего добивались, и пришлось марионеткам свой флаг, а они его как раз на нашем доме повесили, спять и метров на сто с гаком отодвинуть. Вон видишь, до колючей проволоки, по ней граница шла.

Старый Нгиет не отводил пристального взгляда от родного пепелища. Теперь предстояло ставить новый дом. Старик, достав из-за пазухи сложенный красный флаг с золотой звездой, не теряя времени отправился к обгоревшим столбам и приладил ого к одному из них. Некоторое время он стоял молча, любуясь полотнищем, которое полоскал ветер, потом огляделся кругом. Посмотрел на высокое небо, на раскинувшиеся вокруг земли и вдруг полез в карман брюк, как фокусник извлек из него флягу с треснутым горлом, пластмассовый стаканчик. Над зарослями тростника, грудами битого кирпича и черепицы разнесся крепкий спиртной дух, унылое запустение отступило, сразу повеяло чем-то домашним, вспомнилось о праздниках, когда собирались вместе всей семьей. А старик, пригубив вина, ощупывал и гладил столбы, тихонечко приговаривая: «Ишь до чего крепкие, стоят как ни в чем не бывало». Несколько дней затем никому, даже сыну, не разрешал и близко подойти к пепелищу. Взял заступ и, бережно перебрав сперва обломки кирпича, прошелся по каждому клочку земли. Сколько лет здесь его род прожил, сколько поколений на этом месте родилось и выросло, а теперь от всего остался один пустырь, сплошь заросший сорными травами. На уборку обломков кирпича и черепицы, всего, что осталось от старого дома, ушло несколько дней. Затем старик принялся выпалывать бурно разросшийся здесь тростник и сорняки. Под одним из кустов, меж обломков обвалившейся стены, он наткнулся на солдатский вещмешок и пайку риса – то и другое под руками рассыпалось в прах. Старик не умел обезвреживать мины и придумал свой собственный способ: делался подкоп так, чтобы верхний слой земли осел, и мины сами себя обнаруживали. На том месте, где стоял дом, была передняя линия обороны, земля эта много раз переходила из рук в руки, особенно в семьдесят втором, когда здесь сражались за каждую пядь, и потому все было нашпиговано железом.

Затем старик пометил безопасное место, откуда он выбрал мины, и проложил к нему тропку. Можно было считать, что расчистка площадки хоть и временно, но все же закончена. И старик наконец позволил себе передохнуть и, вытирая руки, все в кровоточащих ранках и ссадинах, думал о том, какое же это великое счастье – всей семьей снова собраться под одной крышей, в своем доме и на своей земле, от дедов и прадедов унаследованной.

* * *

По деревне печальная весть разнеслась мгновенно, от дома к дому, быстро узнали ее и те, кто был в поле: маленькая Тху, подорвавшаяся на мине, умерла в уездной больнице.

– Слыхали, малышка-то у Нгиетов умерла!

– Ой, а я ее только вчера видала, она рыбу ловить шла!

– Бедная девочка, когда мы вместе в эвакуации были, она к нам каждый день забегала, все братишку своего на руках таскала, нянчила…

– А какая красавица! Выросла – уж точно артисткой бы стала!

– Да, симпатичная девчушка, и умница, и послушная!..

– Ох, а паши-то сорванцы так и носятся очертя голову! Еще, чего доброго, тоже на мину напорются…

Вечером на большаке, идущем к деревне, показалась небольшая процессия с носилками, на которых лежало хрупкое тельце девочки, покрытое красным одеялом. Рядом нетвердым шагом ступала жена молодого Нгиета, простоволосая, растрепанная, с застывшей на лице горестно-недоуменной гримасой. Опа безудержно голосила, не в силах отвести обезумевшего взгляда от носилок.

– Доченька моя дорогая, да что же я, дура, наделала-то, ругала тебя, что платьице перепачкала, когда за рыбой ходила! А рыба-то до сих пор на кухне лежит, а тебя нет уже, маленькая моя! Доченька моя, ненаглядная, на кого ты ты нас покинула!.. Госпо-оди!

Молодому Нгиету – он держал на плечах передние ручки носилок – казалось, что эта боль, этот крик рвется прямо из его сердца, но все же, едва они миновали околицу, он повернулся и тихонько напомнил жене:

– Дома-то не плачь так громко, не надо, слышишь?

Он боялся, что дома и жена, и дети поднимут такой плач, что будет слышно на всю округу. Мертвым слезами но поможешь, плач слышен только живым, и не хотелось молодому Нгиету особенно будоражить людей, ни к чему это было, да и отца надо пожалеть, он и без того весь извелся. Много старому досталось, столько лет не видались, и виноват перед ним молодой – сам ведь в солдаты ушел, в марионеточную армию, до сих пор он эту вину перед отцом искупить не может. Конечно, не поспеши так старик с этим домом, Тху сейчас была бы жива. Но теперь что поделаешь, остается только боль поглубже в сердце упрятать.

Вечером старый Нгиет сам выкопал в саду небольшую, но глубокую могилу. Жена молодого Нгиета, забившись в угол, сидела на полу и время от времени впадала в забытье, но крепилась, не плакала. Только старшие дети, те трое, что вместе с дедом уходили в Виньлинь, плакали в голос и никак не могли остановиться.

* * *

Кук тревожно глянула в сторону Восточной деревни. На фоне подрумяненного закатными лучами небосвода виднелась высокая гора, сейчас испещренная золотыми и багряными полосами, а рядом стояли горы пониже, и на них перламутровой инкрустацией ложились лучи заходящего солнца.

И почти в ту же минуту оттуда снова донеслись какие-то крики и шум. Неужели опять кто-то подорвался на мине? По ведь тогда, наверное, был бы слышен взрыв?.. Может, пожар? Однако ни дыма, ни огня в той стороне не было. А может, приехала новая группа беженцев? Но беженцы первым делом явились бы сюда. Кук не знала, что и подумать. Опа проводила урок: объясняла взводу партизан – этот в большинстве своем состоял из вчерашних школьников, которые сейчас строили волостком, – как обезвреживать мины. У Кук давно родилась такая мысль: научить всех без исключения обезвреживать мины, ведь расчистить такую огромную территорию, не привлекая к этому население, было немыслимо. Кук поддержали, она с головой ушла в эту работу и вот уже вторую неделю каждый вечер проводила занятия. Перед ней на столе в качестве наглядного пособия были разложены самые разные мины.

Между тем шум, доносившийся со стороны Восточной деревин, нарастал и уже начинал мешать уроку. В ворота волосткома вбежала, запыхавшись, молодая девушка со стопкой книг, учительница из местной школы.

– Кук! – закричала она, – Бегите скорее в Восточную!

– Что там стряслось, Зап? Что за шум?

– Да они там убивать собрались!..

– Убивать?! Кого?

– Карателя одного, он только что вернулся…

– Кунга, что ли?

– Не знаю, как его зовут, только слышала, что он не один, прячет целую банду!

– Да ты что! – расхохоталась Кук. – Я его сегодня утром видела, одна только его панамка ему и помощник!

– Я только что на дороге встретила одну женщину из Срединной деревни, она несла колбасу, показала мне ее и говорит: «На поминки по этому типу!»

– Кто знает, где Банг? – спросила Кук, повернувшись к своему классу.

– Уехал еще утром в Кыавьет, просить железо, – ответили ей.

В этот момент со стороны деревни донесся громкий крик. Кук задумалась.

«Может, пойти туда, вмешаться? – думала она. – Нет! По ведь не допускать же, чтобы свершился самосуд! Хотя пусть, пусть люди сами с этим типом «поговорят», я, в конце концов, занята и не могу все здесь бросить!» – решила наконец она.

И хотя она продолжала урок, но собраться с мыслями теперь уже не удавалось. «А вдруг люди так распалятся, что и в самом деле забьют его до смерти? Хотя кто-кто, а он это сполна заслужил. Пет, что я такое думаю, мы имеем право судить, отправить в тюрьму, даже вынести смертный приговор, но ведь это не значит, что мы можем учинить самосуд, позволить без суда и следствия расправиться с человеком? Разве революция мстит?»

В памяти Кук всплыли знакомые лица односельчан – седых стариков, молодых парней, женщин, тех, с кем она вместе была в партизанском отряде, с кем вынесла столько лишений, перенесла столько утрат и горя за долгие годы войны. Так неужто нынче черный ураган ненависти может охватить этих людей, напомнив им обо всем сразу – и о кровавых ранах на теле, и о боли, запрятанной глубоко в сердце?

Нет, она должна непременно вмешаться, сделать это немедленно, остановить людей! Она объявила урок законченным, бросилась к своему велосипеду и торопясь, изо всех сил нажимая на педали, поехала в сторону Восточной деревни…