Текст книги "Сладострастный монах"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Внутренне я умолял ее поторопиться разнять дерущихся за стенкой, да чтобы она не забыла при этом оставить дверь открытой. Разумеется, стерва заперла ее. Я изо всех сил дергал за ручку, но все напрасно. Придя в отчаяние от рискованности моего положения, я старался устоять на ногах, но не сумел и опустился на пол. Тогда я был слишком молод и неопытен, чтобы понимать, что радость и несчастье идут бок о бок и что в самом отчаянном положении нельзя терять надежду на лучшее. Часто, когда ты почти уничтожен жестокими ударами судьбы, на помощь приходит нежданный случай.

Колесо фортуны повернулось в ту минуту, когда я, весь дрожа, прятался под кроватью. Шум в соседней комнате усилился: туда вошла Франсуаза, у которой выпал из рук подсвечник, ибо первым, кого она увидела, был кюре, а ведь она не сомневалась, что он остался у нее в комнате. Я будто своими глазами видел эту картину.

Кюре, конечно, был в исподнем и с ночным колпаком на голове. Глаза его метали искры, а на губах выступила пена, когда он злобно тузил моливших о пощаде любовников. Николь пыталась защититься, спрятавшись под одеялом. Богослов же не настолько лишился мужества, чтобы время от времени не высовываться из-под простыни, поражая ударом кулака низкорослого кюре, который не переставая изрыгать проклятия. Не забудьте и о сварливой старухе в ночной рубашке. Она рухнула в кресло и уже не могла подняться. Глаза ее выражали крайнюю степень изумления.

Судя по звукам, богослов, боясь быть узнанным, решил бежать под покровом темноты, ибо свеча погасла в тот момент, как Франсуаза выронила подсвечник. Кюре погнался за ним.

Тут я услышал, что дверь в комнату, в которой был заточен ваш покорный слуга, открыли и быстро заперли вновь, и кто-то прыгнул в кровать. Я задрожал как осиновый лист, подумав, что это, должно быть, Франсуаза и что следом вскоре придет кюре. Однако все оставалось спокойным. В кровати надо мною вздыхала неизвестная мне персона.

Я не мог понять, кто же там всхлипывает. Неужели это плачет Франсуаза? Почему она вернулась одна? Придет ли кюре? Нет муки более жестокой, нежели неизвестность. Не однажды меня одолевало искушение покинуть укрытие, но боязнь обнаружения удерживала меня под кроватью. К тому же, была еще более веская причина остаться в комнате Франсуазы: я имею в виду чудовищную эрекцию.

«Так ты собираешься вернуться к себе в каморку? – нашептывал мне на ухо дьявол. – В таком случае ты и бессердечен, и глуп. Как можно оставить Франсуазу в печали, имея средство утешить ее? Ведь тебе это ничего не стоит. А она, разве не осыпала она тебя ласками? И ты не хочешь осушить ее слезы? Согласен, она стара и безобразна, однако у нее есть п…да, не так ли?»

– Клянусь Богом, он прав! – пробормотал я. – П…да остается п…дою, сколько бы лет ни было ее хозяйке.

Мефистофель продолжал свои увещевания:

«Буря осталась позади, теперь тебе нечего бояться. Ложись к ней в кровать».

Я слепо подчинился приказанию, и хоть я взбирался на кровать со всею предосторожностью, Франсуаза испуганно вскрикнула. Ощупывая ложе, я нашел ее свернувшейся калачиком в дальнем углу. Отступать теперь было поздно, поэтому я засунул руку между ее ляжек.

К моему изумлению, они возвратились к своему прежнему чудесному состоянию. Вновь они стали гладкими и шелковистыми, восхитительными на ощупь. Я достиг вершины эротического возбуждения. Руки мои блуждали по замечательно упругим грудкам, животу, поджарому и ровному, как у молоденькой девушки, затем опустились ниже, к п…де, и что то была за п…да! Как я и ожидал, мои обстоятельные ласки не вызвали никакого протеста. Чары ее столь прельщали меня, что я не забыл расцеловать ни одно из ее достоинств.

Моя пылкость пробудила в ней ответные чувства. Всхлипывания уступили место коротким пронзительным крикам удовольствия.

– Как ты догадался, что я здесь? – спросила она, называя меня именем богослова.

Выходит, она опять приняла меня за другого. Но я уже не мог остановиться, настолько велико было возбуждение. Она с готовностью развела ноги в разные стороны, дабы облегчить мне вход. Судя по тому, как она воспринимала мои толчки, ее экстаз также приближался к высшей точке. Наши вздохи и стоны смешались в сладостной гармонии.

Когда улеглись предварительные восторги, я вспомнил о том, как она обращалась ко мне. Неужели Франсуаза способна делить богослова с Николь? Я провел рукой по телу, лежавшему рядом со мной, ожидая, что найду морщины и тлен, но нет – тело было по-прежнему упругим и гибким. «Что все это значит? – спрашивал я себя, немало озадаченный. – Моя партнерша – это Франсуаза или нет?»

Взошла луна, свет ее лился в окно, и тогда я увидел, кто лежит рядом со мною. Боже правый! Николь! Видимо, она тоже улизнула из соседней комнаты и прибежала сюда, полагаясь на милосердие Франсуазы. Притом она нисколько не сомневалась, что ее любовник поступил точно так же. На мой взгляд, только так можно было объяснить логически ее заблуждение.

От подобных мыслей во мне вскипела страсть, какую я всегда испытывал к Николь, да только жаль было сил, которые я растратил на Франсуазу.

– Дорогая Николь, – прошептал я, стараясь подражать голосу богослова, ибо мне было желательно продолжать обман, – какой добрый знак, что мы оказались здесь вместе. Забудем о досадном недоразумении, и да будет нам в том порукой наша любовь!

– Ах, как мне сладостно с тобою, – отвечала она, дрожа от удовольствия. – Утешим же друг друга, а утешить нас может только одно. По мне хоть трава не расти, покуда у меня в руках эта штука, – продолжала она, сжимая мой член, – с ней и смерть не страшна. К тому же, я заперла дверь. Нас никто не потревожит.

Успокоенный этой предосторожностью, которую ей подсказала любовь, я начал ласкать ее прелести с удвоенной энергией. Она не выпускала из рук мой член, наслаждаясь его величиной и твердостью.

Мне хотелось побыстрей ввести его, однако она не спешила уступить.

– Погоди, мой милый, – сказала она, когда я все же попытался это сделать самостоятельно. – Подождем, пока он не станет еще больше и тверже. Никогда прежде яее видела его в подобном состоянии. Неужто он подрос за эту ночь?

Из этого наивного вопроса я вывел, что богослов не был наделен от природы так щедро, как ваш покорный слуга.

– Уверена, что сегодня у нас будет всем ночам ночь, – задыхаясь, проговорила она и позволила мне ввести нетерпеливый член. – А теперь заталкивай его, заталкивай как можно глубже!

Излишне пояснять, что я не нуждался в подобных увещеваниях. Я бил во всю мочь. Совершая страстные толчки, в то же время я не забывал покрывать жаркими поцелуями ее чувственные губы и пышную грудь. Несколько раз я ощущал себя столь близко к вершине блаженства, что принужден был остановиться, дабы продлить наслаждение.

– Продолжай, – умоляла она меня тогда, ерзая ягодицами столь похотливо, что это мгновенно выводило меня из усладительного оцепенения.

Толчки мои становились все размашистее, а она ходила кверху лоном все выше да лишь покрикивала от удовольствия. Задыхаясь, она пробормотала:

– Мне кажется, что ты достаешь до самого сердца!

Ее страстное соучастие вызвало во мне безумный восторг. Мнилось, будто пламя обжигает все потаенные уголки моего тела.

– Давай же, настала минута излить божественный эликсир. Для меня ты словно ангел, спустившийся с небес. Молю тебя, сделай так, чтобы блаженство это не кончалось вовеки! Возможно ли не умереть от подобных восторгов?

Я наслаждался ею не менее, чем она мною. Насколько же велика разница между старой каргой и молоденькой девушкой! В юности предаешься любви ради нее самой, а в зрелом возрасте делаешь это по привычке. Престарелые, оставьте же любовь молодым! Для вас она – поденщина, а для нас – наслаждение.

И хотя не было ни малейшей опасности того, что лук мой перестанет быть напряженным, Николь предприняла все меры, дабы не случилось столь печальной перемены. Ее неистовые усилия увенчались бесподобным успехом. В эту минуту она не променяла бы меня даже на королевскую корону, и я не отказался бы от нее даже ради всех сокровищ мира!

Излияния наши были обильны и целительны для тела. Мы одновременно испытали небывалый восторг. Однако недолго мы ждали, прежде чем вновь припустить вдогонку за покинувшим нас блаженством. Ибо поспешность является одной из главнейших черт любви. Опьяненный экстазом, ты не можешь постичь, что на сем пути тебя ждут утраты. И нас предало слепое желание.

Наша кровать стояла у самой стены, что отделяла нашу комнату от соседней. Мы даже не подозревали, что за стенкой спит Франсуаза. Звуки, которые мы издавали во время любовной игры, разбудили ее, и она без труда догадалась о происхождении этих звуков.

В мгновение ока она оказалась у нашей двери. Обнаружив ее запертой, она позвала;

– Николь!

Мы оцепенели от ужасного голоса. Не дождавшись от нас ответа, она начала визжать, но, поняв, что это не помогает, замолчала. Мы знали, что она не отходит от двери, но желание пересилило страх и мы возобновили увеселения. Услыхав, как скрипит кровать, Франсуаза вновь принялась вопить.

– Николь! – кричала она. – Ну разве ты после этого не шлюха? Может, остановишься?

Николь забеспокоилась, но я утешил ее: мол, семь бед – один ответ, тем паче что нас уже обнаружили. Николь молчаливо согласилась и начала подмахивать еще пуще. Они похлопывала меня по заду, жалила язычком мои уста, а потом забралась на меня и принялась е…ться с отвагой бравого солдата, равнодушного к разрывающимся вокруг него снарядам. Когда мы приблизились к вершине, отчаянные и полные зависти крики старой ведьмы только подогревали наш азарт. По окончании соития мы, задыхаясь, признались друг другу, что в жизни не испытывали ничего более захватывающего.

Пять раз за весьма короткое время – не так уж плохо для выздоравливающего. И хотя еще оставался порох в пороховницах, я рассудил, что благоразумие лучше доблести. Старая стерва могла не на шутку рассердиться и прибегнуть к суровым мерам, например, поднять всех на ноги посредством колокольного трезвона. Хороши бы мы тогда были: пришлось бы покинуть комнату на виду у всех в чем мать родила, что едва ли приличествует юноше и девушке.

Самым мудрым решением было бежать, не дожидаясь переполоха. Так я и поступил, воспользовавшись окном, но прежде решил, что дураком буду, ежели оставлю Николь в неведении, что героем столь порадовавшей ее ночки был отнюдь не богослов. Признаю, во мне говорило тщеславие, но разве читатель поступил бы иначе, окажись он на моем месте?

– Дражайшая Николь, – проворковал я ей на ушко, – надеюсь, ты осталась мною довольна?

Она со всем пылом заверила меня, что так оно и есть.

– Готов поспорить, что прежде у тебя и в мыслях не было, что маленький смешной паренек, на которого ты вечно смотрела сверху вниз, способен на такие подвиги, – продолжал я. – Как ты в нем ошибалась! Видит Бог, он не заслужил подобного обхождения. Теперь тебе ведомо, что он мал да удал. Прощай, дражайшая Николь. Имя мое – Сатурнен, и я всегда к твоим услугам.

Поцеловав ее напоследок, я оставил ее в полной растерянности pi с отпавшей челюстью.

И, повторяю, читатель на моем месте поступил бы точно так же.

Все еще не придя в себя от приключения, что выпало на мою долю, я с нетерпением ждал наступления утра, дабы узнать, чем все это закончится. Мне удалось посрамить богослова, и от радостного возбуждения я не мог сомкнуть глаз.

Разумеется, меня никто не заподозрит, а на молчание Николь можно было положиться. Я про себя посмеивался в предвкушении того жалкого вида, в каком обнаружу завтра домочадцев. Кюре, ясное дело, напустит на себя важность и не станет скрывать дурного расположения духа, но я не окажусь в числе тех, кто почувствует на себе его тяжелую руку.

Франсуаза, как пить дать, учинит тщательную проверку всем воспитанникам, ни одного не пропустит. Глаза у нее при этом побагровеют от злости. И, конечно же, она выберет среди старших учеников подходящую жертву для своей мести – не за те удовольствия, что получила сама, а за те, что достались Николь. На меня, по причине малого роста, подозрение падет в последнюю очередь. Николь, вероятно, и носа не покажет, иначе сразу покраснеет, примет виноватый вид, а желание, что будет сквозить в ее взглядах, обращенных на меня, выдаст ее с первой минуты.

Меня так поглотили эти счастливые размышления, что я не заметил, как наступил рассвет, разрисовавший стены комнаты розовым цветом. Лишь тогда Морфей сомкнул мне веки, которые не размыкались до полудня.

Пробудившись, я с удивлением обнаружил у своей постели Туанетту, побледнел и затрясся от страха, что открылась моя роль в ночных проделках.

– Тебе нездоровится, Сатурнен? – заботливо спросила Туанетта.

Я ничего не ответил.

– Раз ты болен, то, полагаю, ты не сможешь поехать с отцом Поликарпом, который сегодня покидает нас. А он рассчитывал взять тебя с собою.

Упоминание об отъезде развеяло все мои тревоги.

– Никогда в жизни я не чувствовал себя лучше, чем сейчас! – воскликнул я и выскочил из постели. Прежде чем Туанетта успела удивиться внезапному переходу от уныния к ликованию, я уже был одет и последовал за нею.

Я покидал дом кюре без малейшего сожаления. Даже мысль о том, что я, быть может, никогда не увижу Николь и Сюзон, нимало меня не беспокоила.

Отец Поликарп радостно приветствовал меня, Амбруаз же с любовью обнял на прощание. Я уселся сзади святого отца на его клячу и помахал рукою Туанетте и Амбруазу.

Часть вторая

Так я вступил в новую пору своей жизни. С рождения мне было назначено пополнить святое племя, живущее за счет легковерных. Можно сказать, сама природа прекрасно оснастила меня для этого поприща, к коему я чувствовал несомненное призвание.

Теперь я намереваюсь изложить некоторые необычайные события. Если читатель возразит, что они слишком невероятны, чтобы быть правдоподобными, то я позволю себе уверить его, что они являются подлинными вплоть до мельчайших подробностей. Я лишь описываю то, что творят за стенами семинарии беззастенчивые, развратные и нечистые на руку монахи, которые, прикрываясь религиозностью, смеются над простодушием верующих. Лицемеры, они скрытно делают то, что публично осуждают.

Поскольку я стал один из них, я часто размышляю о жизни, какую ведут они и ваш покорный слуга.

Каким образом получается, что в монастыре собираются вместе люди, обладающие столь разными душевными свойствами и особенностями? Здесь вы найдете леность, распутство, лживость, трусость, бесчестье и невоздержанность.

Мне жаль несчастных, кто верит, что за этими стенами царствуют набожность и святость. Если бы они знали, как все обстоит на самом деле! Они поразились бы безудержному пороку и стали бы презирать так называемых божьих людей, что было бы лишь справедливо. Сейчас я приоткрою завесу тайны.

Возьмите отца Керубима, чье раздутое багровое лицо служит воплощением греха. Вряд ли кого обманет даже маскарад, составной частью которого является сутана из грубой серой шерсти. Какую жизнь вел отец Керубим?

Он никогда не отправлялся спать, не опрокинув в себя девять-десять бутылок лучшего вина. На следующий день его нередко находили валяющимся под столом не в силах шевельнуть ни ногой, ни рукою. Он оставил мирские дела, ибо ему было откровение свыше. Уж не знаю, кто сотворил это чудо – сам Господь Бог или кто-то из Его земных заместителей, знаю одно: самый горький пьяница – ничто по сравнению с отцом Керубимом. Таким он был, таким и остался.

Взгляните на отца Модесто, надутого от важности. Изменился ли он, став монахом? Да, ежели верить его словам, но я-то знаю, что он лжет. Послушайте, до чего он красноречив. Цицерон по сравнению с ним – жалкий болтунишка. Он искуснее ученых богословов. В собственных глазах он – второй Фома Аквинский, но в моих он – всего лишь напыщенный осел. И если бы вы знали его так же хорошо, как и я, вы бы согласились со мной.

А вот отец Бонифаций, хитрюга, всюду сующий свой нос. И ходит он, вечно наклонив голову, как будто молчаливо общается со Всевышним. Но берегитесь, ибо он – гадюка, притаившаяся в траве. Когда он наносит вам визит, присматривайте хорошенько за женой и дочерьми, а сыновей отправьте куда-нибудь подальше. А ежели он придет в ваше отсутствие, то совращению может подвергнуться любой член вашей семьи.

Познакомьтесь с отцом Иларием. Беседуя с ним, держите крепче кошелек, ибо такого жулика свет не видывал. Он начнет сказывать вам о том, какую нужду терпит его монастырь, с такой силой убеждения, что вы помимо воли расплачетесь. Несчастные монахи почти что голодают, а крыша вот-вот обвалится на их тонзуры. Разве вы позволите, чтобы продолжалось столь печальное положение дел? Разумеется, нет. В порыве щедрости вы откроете кошелек и не закроете его, пока он не опустеет. Так-то вот отец Иларий умыкает, тибрит и грабит во имя святой церкви.

Шайка мошенников, шельмецов, негодяев! Кажется, они должны были измениться к лучшему, приняв монашеский постриг. Ничуть не бывало. Пьяница остается пьяницей, развратник – развратником, вор – вором. Скажу больше: напялив сутану, они еще больше погрязают в пороке, ибо получают неограниченную возможность потакать собственным прихотям. Как тут устоять?

Чувствуя друг к другу неодолимую неприязнь, они тем не менее связаны нерасторжимыми узами. Будучи расколоты внутренними склоками, перед мирянами они выступают единым фронтом, являя образец дисциплины. Им нет равных, когда дело доходит до того, чтобы лишить простака его имущества. А суеверия, которыми они изобретательно снабжают свою паству! На этой ниве они объединяют усилия, действуя с неослабным рвением.

Еще живя у Амбруаза я насмотрелся на проделки монахов и пришел к выводу, что в храм наслаждения проще всего войти, облачившись в серую сутану. Душа веселилась при мысли о том, какое поприще мне уготовано.

Посему я с большой радостью воспринял тот день, когда отец приор ввел меня в число послушников.

Порядочные познания в латыни, которые я получил в доме кюре, выделяли меня среди остальных воспитанников семинарии, но какая мне с того была польза? Меня назначили всего лишь привратником.

Как прилежно следующий фактам писатель я должен вести вас год за годом по моей духовной карьере от первых дней послушничества до принятия священнического сана. Пришлось бы много рассказать при этом, но увы, оные события представляют лишь малый интерес для моих читателей. Я упомяну только о некоторых забавных безделицах.

Прожив несколько лет в монастырской семинарии, я оставил светлые надежды, с коими вступил сюда. Если монахи и увеселялись, то не собирались делиться с неофитами вроде меня. Разрываясь между сожалением о том, что я ступил на стезю, не отвечавшую моим ожиданиям, и стремлением получить священнический сан, я удержался на сей тернистой тропе главным образом благодаря отцу приору и его доброте. Не однажды он говаривал мне, что способности мои необычны для сына простого садовника.

Первые годы, проведенные в семинарии, оказались безрадостными. Я постоянно подвергался оскорблениям со стороны остальных послушников по причине моего низкого происхождения. О любовных утехах не было и речи. Иногда ко мне наезжала Туанетта, дабы проведать меня, да разве можно было насладиться ею под недреманным оком наставников? Разлука с милой Сюзон печалила меня еще сильнее. Я не получал от нее никаких известий, знал только, что она живет в доме мадам Динвиль. Моя любовь к ней была искренней, ибо в Сюзон было нечто необъяснимо-притягательное. Вспоминая о нашей по-детски неумелой любви, я всякий раз впадал в отчаяние.

Однажды нашелся человек, который обратил внимание на мое несчастное состояние. Это случилось в тот момент, когда я пытался утешить себя в своей печали.

– Что вы делаете, Сатурнен? – участливо спросил он.

А я, доложу я вам, мастурбировал. В те горестные дни лишь это помогало мне забыть о своих печалях.

Предаваясь этому невинному развлечению, я полагал, что нахожусь вдали от посторонних глаз, но монах уже некоторое время наблюдал за мной с проказливой улыбкой. Он не принадлежал к числу моих друзей. Напротив, он всегда подчеркнуто держался от меня на расстоянии. А тут вдруг нагрянул, так что я со страху чуть ума не лишился. Все пропало, думаю, теперь он раззвонит о том, что увидел.

– Браво, браво, коллега Сатурнен, – проговорил он, потирая руки и воздымая глаза горе, – я и не мыслил, что вы, ученый богослов и образец благочестия, можете пасть столь низко!

– Довольно, – резко оборвал я его, – хватит насмешек. Вы меня застали врасплох и теперь, полагаю, позаботитесь о том, чтобы каждому стало известно о моей слабости. – С этими словами я возобновил прерванное занятие и добавил: – Ведите сюда, кого пожелаете, потешьте свою душу, а я к тому времени, как вы вернетесь, ублаготворю себя не менее чем в десятый раз за один присест.

– Брат Сатурнен, – отвечал он с тем же сарказмом, – я вас понимаю. Все новички подвержены этому, и я не был исключением.

– Если ты не уберешься отсюда, то… – вскричал я, сжимая кулаки.

Моя угроза вызвала у него взрыв смеха.

Протянув мне руку, он произнес необыкновенно сердечно:

– Вот моя рука, друг мой. Я никогда не подозревал в тебе такого присутствия духа. В том, что ты столь несчастен, что вынужден мастурбировать, есть и моя вина. Ты заслужил нечто большее, нежели это скудное утешение. Думаю, я сумею предложить тебе кое-что более существенное и удовлетворительное.

Его искренняя речь обезоружила меня, и я тепло пожал ему руку.

– Не знаю, что у тебя на уме, – промолвил я, – однако с благодарностью принимаю твое предложение.

– Ну и чудесно, – ответил он. – Застегни штаны и не трать попусту припасов, ибо они скоро пригодятся тебе. В полночь я буду у твоей кельи. Больше я тебе ничего пока не скажу. Сейчас не ходи за мной, чтобы никто нас не увидел вместе, в противном случае пойдут разговоры. Итак, до встречи.

Отец Андре удалился, оставив меня в таком смятении, что отпала всякая охота продолжать то, чем я занимался.

«Что значит „более существенное“? – размышлял я. – Если он имеет в виду какого-нибудь смазливого новичка, то пусть оставит его для себя. Это не в моем вкусе».

Я рассуждал как слабоумный, ибо никогда прежде не имел радости заниматься любовью с партнером моего полу. Скольких восторгов лишился я по причине собственного предубеждения. Мысль об этом сперва вызывала у меня отвращение, но, хорошенько подумав, я счел это не лишенным приятности.

Прежде всего я подумал о Гитоне. Есть ли кто-нибудь привлекательней этого симпатичного паренька? Кожа его словно бархат, а округлая попка не менее соблазнительна, чем самая очаровательная п…да. Да, дорогой читатель, ты не ошибся – я воздаю должное и п…де, и мужскому заду. Видимо, такой уж я непостоянный.

Последуй моему совету, юноша. Срывай цветы наслаждения всюду, где сможешь их отыскать. Я предпочитаю е…ться с хорошенькой, аппетитной женщиной, но кто же, будучи в здравом уме, откажется от восхитительных ягодиц, ежели их ему предложат? Вспомните хотя бы знаменитых философов древней Греции, а также самых выдающихся людей нашего времени – они сказали бы вам то же самое.

Пробило полночь. Раздался тихий стук в мою келью. То был отец Андре.

– Я готов, святой отец, – радостно отозвался я. – Но куда мы идем?

– В церковь, – коротко сказал он.

– Нет-нет, – заартачился я, – я туда не пойду. Ты, верно, хочешь сделать из меня посмешище?

Он велел мне не быть дураком, и я покорно последовал за ним.

В церкви мы зашли за орган, поднялись по лесенке и там, к моему изумлению, я увидел стол, ломившийся от лучших кушаний и вин.

За столом сидели три монаха, три послушника и девушка лет восемнадцати, прекрасная как ангел. По крайней мере, так показалось моим изголодавшимся глазам. Отец Казимир, который председательствовал на этом собрании, тепло приветствовал меня.

– Добро пожаловать, брат Сатурнен, – пробасил он, раскрывая мне свои объятия. – Отец Андре очень высоко отзывался о тебе, вот почему я пригласил тебя к нашему столу. Не думаю, что он рассказывал тебе, как мы тут живем. Ежели попросту, то мы едим, пьем, смеемся и е…ся. По вкусу тебе такие занятия?

– Господи, конечно же! – не задумываясь ответил я. – Вот увидите, я не испорчу вам обедню и с огромным удовольствием воспользуюсь предложенными мне радостями.

– Тогда начнем! – воскликнул отец Казимир и, обращаясь ко мне, добавил: – Я хочу посадить тебя между мною и этой очаровательной девушкой.

Затем он откупорил бутылку вина. Отец Казимир был среднего росту, у него была смуглая кожа, резкие черты лица и огромное брюхо, что не редкость среди священников и монахов, которые являются большими любителями хорошо поесть. При виде симпатичного мальчика у него загорались глаза, и он тихо ржал, словно жеребец, почуявший кобылу. Он изобрел умный способ получить желаемое, не оставляя своего поприща. Для этого он в качестве награды тому послушнику, который уступал его домогательствам, сулил прелести своей племянницы, а та с готовностью рассчитывалась с долгами дядюшки.

– Мы выбрали для наших оргий этот уголок, потому что сюда могут заглянуть в последнюю очередь, – объяснил мне отец Казимир.

Его племянница оказалась живой, бойкой брюнеткой. Возможно, что поначалу она и не вызвала бы горячего желают, но она знала, как направить взгляд мужчины на поистине волшебный бюст. Против ее веселого смеха и очаровательного кокетства просто невозможно было устоять.

Как только я оказался рядом с прелестной девушкой, во мне сразу взыграли чувства, как в тот раз, когда я впервые подглядел за отцом Поликарпом и Туанеттой. Кроме того, долгое воздержание не уменьшило, а, напротив, распалило мою похотливость. Впервые за несколько лет внутри что-то зашевелилось. Я был уверен, что скоро вновь изведаю радости плоти. Уверенность эта подкреплялась шаловливыми взглядами моей соседки.

Сначала я положил руку на ее ляжку и прижал последнюю к своему бедру. Затем я полез к ней под юбку. Она благосклонно приняла незваного гостя и проводила его к тому месту, о котором я мечтал. Я был лишен той области целую вечность, и теперь обладание ею вызвало во мне радостное содрогание, не укрывшееся ни от одного из сотрапезников.

– Дерзай, Сатурнен, – поощряли они меня, – не останавливайся на полдороге.

Возможно, я бы лишился самоуверенности под этими незлобивыми насмешками, если бы Марианна, ибо так звали прелестное создание, не подарила мне горячий поцелуй, не расстегнула мои штаны и не обвила бы тонкой ручкой мою шею. Другой рукою она в это время держала мой член, ставший твердым, точно металлический жезл.

– Святые отцы, – торжествуя воскликнула она, заставив меня приподняться над столом и продемонстрировать всем мой пульсирующий признак мужественности, – что у вас, как не тонкие колбаски, по сравнению с этим чудом природы? Видали вы такое?

Раздались голоса, в которых слышалось несомненное восхищение. Марианну поздравили с восторгами, какие ей предстояло испытать. Глаза у нее волшебно заблистали при мысли о столь радостной перспективе.

Отец Казимир призвал всех к молчанию. Поздравив сначала племянницу с ее приобретением, он обратился ко мне со словами:

– Брат Сатурнен, я не собираюсь превозносить достоинства Марианны, они перед тобою. Кожа ее покажется тебе мягче бархата, а груди – соблазнительнее подушечек. К тому же, согласно мнению всех присутствующих, на всем свете не сыскать подобной п…ды. Но прежде чем получить ее, ты должен согласиться на одно условие, которое, уверен, ты выполнишь с немалым удовольствием.

Желания мои дошли до высшей точки, посему я вскричал:

– Все что угодно! Назовите ваше условие. Даже моя жизнь в ваших руках, коли вы того захотите.

– Разве ты не знаешь, чего мне надобно? – с неподдельным удивлением воскликнул отец Казимир. – От тебя мне не нужно ничего, кроме твоей очаровательной попки.

– Ах! – вскричал я. – Что вы собираетесь с нею делать? К тому же я стесняюсь показать ее вам.

– Что я собираюсь делать – не твоя забота, – ответствовал отец Казимир.

Я так стремился овладеть Марианной, что не возражал более и проворно спустил штаны. В мгновение ока я погрузился в нее, а отец Казимир – в меня. Боль, которую я испытывал сзади, более чем компенсировалась наслаждением спереди. Я чувствовал, что Марианна страдает от моего органа не менее, чем я – от органа ее дяди.

Мы трое, и я в середке, сношались в едином ритме. Я был словно посредником между дядей и племянницей. Она щипала, кусала, царапала меня от избытка чувств, что я вызывал в ней. Ее судороги уморили всю компанию.

Отец Казимир, к тому времени покинувший поле боя, тоже немало удивился неистовости нашей схватки. Все, став кругом, пребывали в почтительном молчании. Я же чувствовал себя уязвленным столь доблестным сопротивлением Марианны, поскольку знал, что после такого длительного воздержания способности мои достигли своего пика.

Что касается Марианны, то она раззадорилась тем, что никак не может истощить меня.

Так мы продолжали наш спор и буквально иссушили себя. В наших амурных выделениях даже показались частицы крови.

Испытав седьмой оргазм кряду, Марианна прикрыла глаза, свесила руки и оставалась неподвижной, дожидаясь благодати моей восьмой эякуляции. Покорно приняв и впитав ее до последней капли, она поднялась и поздравила меня с полной победой. Я, в свою очередь, наполнил шампанским два бокала, один из которых протянул ей, и мы обменялись тостами в честь нашего перемирия.

Дождавшись финала, все сели на свои места. Я опять оказался между Марианной, которая возложила руку на мое кропило, и ее дядей, щупавшим мой зад.

Премного похвалив наши подвиги, сотрапезники перевели беседу на предмет содомии. Отец Казимир яростно защищал ее, со знанием дела цитируя ее приверженцев и в том числе иезуитов, философов, кардиналов и монархов. Затем он начал поносить тех, кто ополчается на педерастию, обвиняя их в тупоумии и слепом предубеждении.

Красноречивый финал его разглагольствований получил заслуженную похвалу. Затем мы до самого конца вечеринки попеременно ели, пили и е…лись. Вновь мы условились встретиться через неделю. Такие застолья невозможно было устраивать каждую ночь, ибо монастырские доходы не позволяли этого.

Однажды, отслужив первую в моей жизни мессу, я получил от отца приора приглашение пообедать с ним в его покоях. Робко ступив туда, я нашел его в окружении членов капитула, причем каждый из них приветствовал меня неискренним комплиментом. Причина столь нелюбезного приема была мне не ясна.

Мы сели к богатому столу, и под влиянием превосходных вин у монахов развязались языки. Они без стеснения произносили такие слова, как «п…да» и «е…ться», что немало удивило меня. Приор заметил мое изумление.