Текст книги "Сладострастный монах"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Письмо мадам деМервиль святому отцу Игнатию.

«После двух месяцев утомительных хлопот наконец-то все готово к свадьбе. В ближайший вторник Лаура даст обет быть верной и любить только своего мужа. Наше средство сработало как нельзя лучше. Скажу без преувеличений: даже самый опытный мужчина примет ее за девственницу. О, как посмеемся мы над ее супругом! Он уже трижды побывал в монастыре, чтобы засвидетельствовать почтение невесте. Кажется, он без ума от нее. Это будет взаимовыгодный союз. Не сомневаюсь, что все, кто принимал участие в этом деле, останутся довольны.

Наше сестричество готовится к расставанию с самой милой из воспитанниц. Сестра Урсула тоже готовится выйти замуж. Мы собираемся применить к ней то же средство, какое так успешно применили к Лауре. Иными словами, мы хотим сделать из нее новоявленную девушку. Это означает, что ты имеешь возможность еще всего лишь однажды насладиться Урсулой, после чего коробочка будет запечатана и откроется она только по желанию законного супруга.

У меня есть повод упрекнуть тебя: ты мало остерегался, и я попала в ту же передрягу, что и Лаура – короче, я беременна.

Приди ко мне и утешь с удвоенным пылом. И ничего не бойся: от меня тебе нечего ждать, кроме нежности.

А теперь прощай, встретимся ночью».

ПисьмоЛауры к мадам де Мервиль.

«Драгоценный мой друг,

дело сделано! Теперь я жена господина де Бленвиля. В критическую минуту я так хорошо сыграла свою роль, что он ничего не заподозрил и даже возгордился своей „победой“. Я вопила так громко, что, наверно, было слышно в соседних домах. Он совершил три попытки и буквально купался в собственном поту. Немало хлопот я ему доставила! Он поклялся торжественной клятвой, что не встречал прежде такой неискушенной женщины. Если бы Вы только видели мое смущение, мой стыдливый румянец, когда он пожелал, чтобы я взяла в руку его инструмент – как бы Вы рассмеялись! Никто не поверил бы, что я не впервые взираю на этот предмет. Он восхищался моей грудью, бедрами и ягодицами. Все заслужило его похвалу, но несмотря на столь соблазнительные прелести, я не смогла добиться второй аудиенции. Право слово, ежели он думает, что молодой женщине с таким, как у меня, горячим темпераментом достаточно наслаждения в единственном числе, то он глубоко заблуждается, и, боюсь, добродетель моя падет перед первым встречным мужчиной, который скажет, что любит меня.

И какая большая разница между х…ем моего мужа и х…ем незабвенного отца Мудолома! Ах, дорогая аббатиса, знали бы Вы, какая это разница!

Вообразите себе: несчастный, маленький, сморщенный, с ничтожной головкой, бессильный, темного цвета, мошонка поросла седыми волосами – и вы получите верное, хотя и несколько смягченное представление о подарке, который преподнес мне мой жених. Так неужто я, которая повидала великолепные экземпляры, удовольствуюсь этим? До сих пор я не смею открыть ему весь жар моего темперамента, Я выжидаю, когда представится благоприятный случай.

Во время свадебного гулянья я положила глаз на племянника моего супруга. Кажется, он вполне подходит для моей цели. Беда только – слишком молод и неопытен. Боюсь, мне самой придется сделать предложение.

Вчера муж ввел меня в свет. Первым человеком, кому он меня представил, был тот господин, с которым я жила в Париже и который рекомендовал меня директору Оперы. Я густо покраснела. Он заметил это и, подойдя ко мне поближе, шепнул на ухо: „Ничего не бойся, Лаура, ведь я – само благоразумие“.

Как успокоили меня его слова! Я узнала, что он служил в армии вместе с моим мужем и что его замок находится невдалеке от нашего.

В то время как остальные гости играли и беседовали, мы ушли в сад. Он расспросил меня, каким образом мне удалось стать женой его друга. Я все рассказала ему, взяв с него торжественное обещание хранить услышанное в тайне. Он от души посмеялся и сказал, что непременно расстроил бы свадьбу, если бы знал о ней заранее, дабы занять место моего супруга.

„Ох, – сказал он мне, – какой урок я получил сегодня!“

Он с таким благородством попросил меня оказать ему прежние милости, что, по совести говоря, мне трудно было отказать ему. Мы договорились время от времени встречаться.

Но главное для меня – заманить в свои сети юного племянника. А вообще-то, я хотела бы всех мужчин округи видеть своими любовниками.

Скоро я приеду и засвидетельствую Вам почтение лично, тогда и расскажу подробнее обо всем, что со мной приключилось. Надеюсь, Вы доставите мне удовольствие и позволите принять участие в одной из ваших оргий.

Теперь мне нечего бояться: муж мой не Аргус, а такая женщина, как я, перехитрит десять тысяч таких, как он.

Прощайте, моя дорогая аббатиса, мой нежный друг, мы будем видеться чаще, а пока с восторгом целую Ваши прелестные груди. Меня ждет супружеская постель, но я не рассчитываю получить там великие радости. Вам повезло больше, чем мне: у Вас есть отец Геркулес, который не пренебрегает Вами.

Посылаю Вам свою любовь. Остаюсь навсегда Вашим другом,

Лаура Бленвиль».

Выдержки из письмаЛауры кмадам де Мервиль:

«Дорогая аббатиса, произошло чудо! Чудо! Мой престарелый супруг, подобно Тифону, вновь стал молодым в руках своей Авроры [9]9
  Автор ошибается, или сознательно заставляет ошибаться Лауру, поскольку Аврора (Эос) добилась для Тифона бессмертия, как раз-то и забыв попросить для него вечной молодости.


[Закрыть]. Прошлая ночь оказалась столь обильной на наслаждения, что о таком я и мечтать не смела. Природа подвигла его совершить ради меня нечто необыкновенное, и он отличился, да еще как! Целых три раза! Он был очарован моими маленькими хитростями, а они оказались замечательно действенными. Нынешним утром супруг мой уехал в одно место, находящееся в десяти лье от города. Он останется там на три дня, чтобы уладить какие-то семейные дела.

Недолго я оставалась соломенной вдовой: мой прежний любовник, тот самый господин из Парижа, приехал, дабы составить мне компанию. Я поделилась с ним своей радостью, сказав, что господин мой и повелитель с честью выполнил супружеский долг – да так, что я забыла про его шестьдесят лет. Беседа наша происходила у меня в спальне, рядом с кроватью.

Он указал на нее и воскликнул: „Так это и есть трон наслаждений! О, как я завидую твоему мужу!“

„Зачем ты жалуешься? – спросила я. – Разве ты не прежде него отведал прелестей, о коих сейчас жалеешь?“

Он ничего не сказал, только положил руку ко мне на грудь. Далекая от мысли оттолкнуть его, я, напротив, крепче прижала его ладонь к себе. Осмелев от такого моего жеста, он повалил меня на кровать, поднял юбку и горячими губами принялся целовать каждый закоулок моего тела. Как только он узрел мои красоты, так сразу же бросился на меня. Я обхватила его ногами и ерзала задом в точном согласии с его движениями. Мы одновременно достигли мига высшего наслаждения. Ему хотелось провести со мной ночь, но я отказала ему в этой просьбе. Мне надобно быть благоразумной во всех своих поступках…»

Dubia

Тайна графини Гамиани

I

Пробило полночь. Дворец графини Гамиани еще сверкал тысячью огней. Под звуки опьяняющей музыки танцующие оживленно выписывали фигуры кадрили, и все вокруг блистало великолепием туалетов и украшений. Красавица-хозяйка, которая, несомненно, была царицей этого бала, радовалась тому, что празднество удалось на славу. Она с милой улыбкой отвечала на слова восхищения и комплименты, что щедро расточали перед ней.

Но я, верный своей привычке наблюдателя, успел подметить нечто, заставившее меня усомниться в достоинствах, которые приписывались графине. То, что она – женщина светская, не вызывало сомнений, и когда оставалось лишь исследовать ее нрав, подойти с ланцетом анализа к ее сердцу, тут-то и оттолкнуло меня непонятное, странное предчувствие, помешавшее мне продолжать исследование. Передо мной словно встало непреодолимое препятствие, не позволявшее проникнуть в глубины этой женщины, а то, что лежало на поверхности, ничего не объясняло.

Обладательница огромного состояния, еще молодая и отменно красивая, по крайней мере, для большинства представителей нашего круга, она жила одна, не поддерживая родственных связей и не заводя близкой дружбы. В высшем свете она держалась особняком, а роскошный образ жизни графини едва ли мог обеспечиваться одним только состоянием. Как водится, злые языки распускали сплетни, но никаких подтверждений, как, впрочем, и опровержений, не обнаруживалось. Графиня Гамиани оставалась непроницаемой.

Одни называли ее Феодорой [10]10
  Преподобная из жития Василия Нового, душа которой закалилась в мытарствах.


[Закрыть], женщиной, лишенной сердца и неспособной на глубокое чувство, другие говорили, что ее душа страдает от раны, полученной в прошлом, и что поэтому она хочет предохранить себя от жестоких разочарований, которые, быть может, уготованы ей в будущем.

Стремясь к определенному мнению, я призывал на помощь всю силу логики, однако все было безрезультатно: вывода, который удовлетворил бы меня, достичь не удавалось. Раздасадованный, я уже хотел было оставить попытки, когда один старый развратник во весь голос воскликнул:

– Послушайте, да ведь она – трибада [11]11
  Лесбиянка.


[Закрыть]!

Одно это слово связало все звенья, все прояснилось, противоречия сгладились.

Трибада! Какое непривычное уху слово! Оно рисует перед вами волнующие картины бесподобного сладострастия, порочного до безумия. С ним связывают неистовое бешенство, неутолимое, ничем не сдерживаемое желание, страшное и незавершенное наслаждение. Напрасно гнал я прочь эти видения – они в мгновение ока заставили воображение кружиться в разгульном вихре. Я словно наяву видел обнаженную графиню в объятиях другой женщины – задыхающуюся, изнуренную муками недоспелой страсти, с распущенными волосами.

Кровь моя воспламенилась, а чувства достигли крайнего предела напряжения. Ошеломленный, я опустился на диван, а придя в себя, начал раздумывать о том, как бы захватить графиню врасплох. Я во что бы то ни стало хотел этого добиться и не придумал ничего лучше, как тайком подглядывать за ней в течение ночи, укрывшись у нее в спальне.

Застекленная дверь находилась как раз против кровати. Отметив выгоду такого расположения, я замаскировался и стал нетерпеливо ждать дальнейшего развития событий.

Вскоре вошла графиня в сопровождении горничной и прелестной златокудрой девушки.

– Ступайте, Юлия, эту ночь я проведу без вас, – произнесла графиня, обращаясь к горничной. – Если услышите шум в моей комнате – не тревожьтесь, я хочу быть одна.

Эти слова обещали многое. Видимо, скоро я буду вознагражден за смелость. Голоса в зале затихли, гости разъехались. Графиня осталась наедине с приятельницей. Девушку звали Фанни.

Я стал свидетелем их разговора.

Фанни: – Скверная погода… Такой ливень, и, как назло, ни одной коляски.

Гамиани: – К сожалению, мой экипаж у каретника.

Фанни: – Маман будет беспокоиться.

Гамиани: – Не тревожьтесь, душа моя, ваша мама предупреждена. Она знает, что сегодня вы заночуете у меня. Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Фанни: – Вы очень добры ко мне, но я не хочу вас стеснять.

Гамиани: – Напротив, вы доставите мне большое удовольствие. Я вас даже не оставлю в этой комнате одну, мы останемся вместе.

Фанни: – Как же можно? Это ваша спальня.

Гамиани: – Вы очень церемонны. Давайте вести себя как подруги-пансионерки.

И графиня скрепила это излияние нежности сладким поцелуем.

Гамиани: – Я помогу вам раздеться, поскольку горничная уже, верно, спит. Мы обойдемся без нее… Какое сложение! Счастливая, я завидую вашей фигурке.

Фанни: – Вы находите, что я хороша собою?

Гамиани: – Не просто хороша, восхитительна!

Фанни: – Вы мне льстите.

Гамиани: – Какая белизна кожи! Я сгораю от зависти.

Фанни: – Нет, вы не правы, говорю вам от всей души: вы белее меня.

Гамиани: – Дитя мое, не говорите глупости… Снимайте-ка лучше с себя все, как я. Не стыдитесь, это ведь не перед мужчиной. Посмотрите в зеркало… Будь здесь Парис, он, конечно же, отдал бы яблоко вам, плутовка… – Графиня улыбалась, зная, что сама она столь же прекрасна, и находя подтверждение этому в зеркале. – Вас следует поцеловать в лобик, в щечки, в губы. Вы прекрасны всюду – вся, вся…

Губы графини пылко и сладострастно пробежали по телу Фанни. Та, полная смущения, позволяла делать с собою все, не понимая, что происходит. Она трепетала от страха.

Прелестная чета была воплощением страсти и изящества, самозабвения и боязливого стыда. Девушка-ангел в объятиях воспаленной вакханки. Что за красота открылась моему взору! Какое зрелище волновало мои чувства!

Фанни: – Что вы делаете, мадам! Пустите меня, прошу вас!

Гамиани: – Нет, нет, моя Фанни, нет, жизнь моя, дитя мое! Моя радость, ты слишком прекрасна. Видишь – я люблю тебя, я схожу с ума от любви!

Напрасно девушка сопротивлялась: поцелуи графини не давали ей кричать. Она ничего не могла сделать в объятиях графини.

Схватив девушку, графиня понесла ее к кровати и бросила на ложе, словно хищник добычу.

Фанни: – Что вы делаете! Боже! Постойте, это стыд! Я стану кричать! Оставьте меня, я вас боюсь.

Но поцелуи, еще горячее, подавили ее крики, а руки обнимали ее все сильней, пока два тела не слились воедино.

Гамиани: – Фанни, прижмись ко мне плотнее, отдайся мне всем телом, вот так. Жизнь моя, это ли не наслаждение! Дитя, как ты дрожишь… Ты уступаешь, сдаешься…

Фанни: – Это дурно, дурно… Вы губите меня… Ах, я умираю…

Гамиани: – Прижми меня, моя малютка, любовь моя, прижми сильнее, крепче… О, как ты хороша… Ты счастлива? О Боже…

Графиня с горящими глазами бросалась на свою жертву, возбуждение которой не могло сравняться с безумием графини.

Порывистые движения графини не прекращались. Огненные поцелуи заглушали крики и стоны. Кровать хрустнула от исступленных толчков Гамиани. Вскоре ослабевшая, изнуренная девушка раскинула руки. Побледневшая, она неподвижно лежала, словно прекрасная покойница.

Графиня была как в бреду. Наслаждение убивало ее, не завершаясь полным удовлетворением. Обезумевшая, мятущаяся, она кинулась на ковер посреди комнаты и, катаясь, принимала непристойные позы, с сумасбродным бесстыдством вызывала предельное наслаждение посредством пальцев. При виде этого зрелища разум мой помутился. Мною овладело отвращение и негодование. Хотелось внезапно предстать перед графиней, обрушить на нее всю тяжесть моего презрения, но рассудок взял верх над порывом. Однако вскоре восторжествовала плоть, и я в безумном и трепетном ликовании сбросил с себя одежду и, разгоряченный и покрасневший, устремился к прекрасной Фанни.

Она, казалось, не успела понять, что подверглась новому нападению. Я с восторгом почувствовал, как подо мною, отвечая каждому моему движению, колеблется и дрожит ее гибкое тело. Ее колющий, горячий язычок проникал в меня. Я скрестил ее ноги со своими, и души у нас слились воедино.

Фанни: – Ах, Бог мой, меня убивают…

Произнеся эти слова, Фанни замерла на мгновение, затем снова стала дарить меня ласками.

– Ах, Фанни, – воскликнул я. – Постой, теперь ты, вот так…

Мне казалось, будто жизнь покидает меня. Я умирал от счастья. Вдруг я почувствовал яростный натиск графини. Очнувшаяся от наших восклицаний и сладостных вздохов, она, охваченная яростью и завистью, пыталась оторвать меня от юной девушки. Она обвила меня руками, а зубы и ноготки впились в мое тело. Соприкосновение с двумя телами, дышащими наслаждением, пылающими вожделением, оживило меня с новой силой, удвоило мои желания. Меня словно охватило пламя. Сохраняя положение властителя над телом Фанни, я в борьбе трех существ, которые скрестились, смещались, сцепились друг с другом, добился того, что крепко сжал бедра графини, оказавшиеся над моей головой.

– Графиня, подвиньтесь вот так, вперед, – приказал я, и Гамиани сразу поняла меня. Я сумел, вздохнув свободнее, сунуть быстрый язык в воспаленное нутро графини.

Фанни тем временем, забыв себя, ласкала грудь, раскачивавшуюся над нею. В мгновение ока графиня оказалась усмиренной и побежденной.

Гамиани: – Ах, какой огонь вы зажгли… Это слишком… Пощадите! Какая обжигающая сладость. Вы меня погубите! Боже, я задыхаюсь.

Тело графини тяжело откатилось в сторону. Фанни в безумном восторге закинула руки мне за шею, обвилась вокруг меня и, прильнув всем телом, скрестила ноги у меня за спиною.

Фанни: – Любимый мой… Ко мне, весь ко мне… Ну постой же, остановись на минуточку, ах… Так, ну скорее же… О-о-х… Мне кажется, я тону в пучине…

Мы остались обессиленные, простертые друг на друге, с полуоткрытыми ртами, часто и трудно дыша…

Понемногу мы пришли в себя, поднялись все трое и некоторое время в тупом изумлении взирали друг на друга. Графиня, вдруг устыдившись своего состояния, прикрылась, а Фанни проворно залезла под простыню и, словно дитя, осознавшее свой поступок, когда ничего уже поправить нельзя, горько зарыдала. Графиня укоризненно обратилась ко мне:

– Сударь, ваш поступок – это подлое, отвратительное бесчестие. Все, что произошло, есть неприятная нечаянность. Вы заставляете меня краснеть.

Я пытался защищаться.

– Знаете, сударь, – продолжала свои инвективы Гамиани, – женщина никогда не прощает тому, кто воспользовался ее слабостью.

Я возражал, как мог, оправдывая себя пагубной и неодолимой страстью. Страстью к ней, которая своей ненасытностью в любви довела меня до отчаяния и непроницаемость которой заставила меня прибегнуть к хитрости.

– Кроме того, – добавил я, – можно ли допустить мысль, что я использую во зло проявленную вами слабость? Каюсь, виноват, но вообразите, какое безумие овладело моим сердцем! А лучше не думайте ни о чем – только о наслаждении, какое мы только что испытали вместе и которое может быть повторено сейчас же…

Пока графиня, притворяясь возмущенной и опозоренной, прятала взгляд, я обратился к Фанни с такими словами:

– Не плачьте! Наслаждение не терпит слез. Думайте лишь о блаженной радости, которая нас соединила. Пусть она навеки останется в вашей памяти как нечто счастливое и сокровенное. Клянусь, что никогда не оскверню это воспоминание разглашением нашей тайны.

Гнев утих, слезы высохли и мы, незаметно для самих себя, вновь сплелись, состязаясь в шалостях, сладких безумствах, поцелуях и ласках.

– О, мои прелестные подруги, – воскликнул я, – пусть ничто вас не смущает и да не посетит вас страх и стыд! Отдадимся же друг другу до конца так, как если бы эта ночь стала для нас последней. Посвятим ее радости и сладострастию!

Гамиани оживленно произнесла:

– Итак, Фанни, жребий брошен! Вперед к наслаждениям! Поцелуй же меня, дурочка, дай мне тебя покусать, зацеловать, вдохнуть тебя всю, до самого сердца! К делу, Альсид! Вы великолепное животное! Каким богатством наделила вас природа!

– Вы завидуете этому, Гамиани? Ну так, я начну с вас. Вы обыкновенно пренебрегали таким наслаждением. Отведав, вы благословите его. Лягте, подставьте мишень для моего нападения… Ах, сколько красоты в вашей позе! Фанни, направьте сами это грозное оружие в цель. Стойте! Слишком поспешно… Гамиани, вы прирожденная мастерица наслаждений!

Гамиани, как бешеная, раскачивала бедрами, хотя при этом была больше поглощена поцелуями Фанни, нежели моими стараниями. Я воспользовался одним движением, которое все спутало, и быстро опрокинул Фанни на графиню. В одно мгновение мы все трое, смешавшись, погрузились в море наслаждений.

Гамиани: – Что за прихоть, Альсид? Вы внезапно отвернулись от меня… О, я вас прощаю… Вы поняли, что не стоит терять время с бесчувственной. Что делать, таково мое печальное свойство. Оно есть разлад с природой. Я желаю и чувствую лишь то, что ужасно и чрезмерно. Как это страшно – доходить до изнурения, до потери чувств в самообмане и не испытывать настоящего удовлетворения. Меня губит мое воображение.

Меня тронуло живое выражение безнадежного отчаяния, прозвучавшее в ее жалобных речах. Эта женщина, совершая дурное, страдала сама.

– Может быть, вы поддались влиянию губительных книг? – предположил я.

– О нет! – возразила Гамиани и начала рассказ о своей жизни: – Я была воспитана в Италии теткой, которая очень рано овдовела. До пятнадцати лет я ничего, кроме религии, не знала. Я молилась лишь об избавлении от мук ада, к которым питала непреодолимый страх – благодаря живописаниям тетки, от которой не видела ни единого проявления нежности. Только сон был для меня отрадой, дни же протекали очень грустно. Иногда по утрам тетка призывала меня в свою постель и внезапно стискивала в судорожных и порывистых объятиях. Она извивалась, запрокидывала голову, обмирала, безумно хохотала, а я, напуганная, смотрела на нее, не в силах шевельнуться, потому что думала, что на нее напала падучая. Однажды после долгого собеседования с францисканцем она окликнула меня и заставила выслушать следующую речь почтенного отца: «Дочь моя, ты становишься взрослой, и на тебя обращает взоры демон-искуситель. Ты сама скоро почувствуешь это. Твоя неуязвимость зависит от непорочности. Наш Владыка искупил наши грехи крестной мукой, так же и тебе надлежит страданием искупить твои грехи. Приготовься подвергнуться очистительной муке. Проси у Господа мужества и сил, дабы перенести испытания, которым ты подвергнешься нынешним вечером. Иди с миром, дочь моя».

Последние дни тетка не раз заводила разговор о пытках и страстях, которые надо претерпеть во искупление грехов. Напрасно я хотела молиться и думать о Боге, – мысль об ожидаемых мучениях не оставляла меня.

И вот час страшного испытания настал…

Моя тетка ввела меня в какой-то зал, и я предстала перед множеством монахов, один из которых отделился от остальных, подошел ко мне, бормоча молитвы, и распахнул мою одежду, обнажив мое тело от шеи до пят. Легкая дрожь затрясла монаха. Вне всяких сомнений, восхищенный видом моего обнаженного тела, он пробегал рукой повсюду, коснулся места ниже талии и, наконец, опустил руку еще ниже. «Вот источник греха у женщин, он-то и должен пострадать», – произнес он суровым голосом. Едва были сказаны эти слова, как на меня посыпались удары бичей, в узлы которых были вплетены свинцовые шарики. Я вцепилась в аналой и изо всех сил старалась удержаться от крика. Все напрасно – боль оказалась непереносимой. Я закричала: «Пощадите, пощадите! Мне не вынести этой пытки… Лучше убейте меня. Сжальтесь!»

«Негодная! – возмущенно воскликнула тетка, – бери пример с меня!» С этими словами она сбросила одежду и раздвинула бедра. Удары сыпались на нее градом. Палач не знал жалости. В одно мгновение бедра ее начали кровоточить, но она лишь временами вскрикивала: «Сильнее! Еще сильнее!» Зрелище истязания привело меня в исступление, я почувствовала сверхъестественную смелость и заявила, что готова вынести все. Тетка немедля встала и осыпала меня горячими поцелуями. Монах завязал мне глаза и, скрутив за спиной мои запястья, возобновил пытку, которая стала еще более страшной. Вскоре, оцепенев от боли, я словно лишилась чувствительности, однако сквозь удары мне слышались какие-то крики, хохот, шлепки ладоней по обнаженному телу и смех – бессмысленный, нервный, судорожный, предвестник безумного ликования. Через какое-то время только осипший от сладострастия голос тетки царил над этими звуками задыхающейся кровавой сатурналии.

Впоследствии я поняла, что зрелище пытки возбуждало желание участников этой оргии: каждый мой сдавленный вздох вызывал бурный порыв сладострастия.

Утомленный палач закончил истязание. Я лежала без движения, близкая к смерти. Однако, постепенно приходя в чувство, я стала ощущать странный зуд во всем теле, которое трепетало и словно горело огнем. Я совершила змеиное движение – бесстыдное, как будто призванное утолить ненасытное желание. Вдруг меня порывисто схватили, и что-то продолговатое и горячее забилось мне в бедро, скользнуло и неожиданно прокололо меня. В это мгновение мне почудилось, будто я разорвана надвое. Я громко вскрикнула, почувствовав, как твердое тело, разрывавшее меня, задвинулось до конца. Мои окровавленные бедра терлись о бедра противника. Казалось, что наши тела смешались, слились воедино. Нервы мои напряглись и жилы натянулись, словно струны, но грубое трение, которое я ощущала и которое производилось с невероятным проворством, так меня разожгло, что казалось мне трением раскаленного докрасна железного стержня. Вскоре я впала в дикий восторг, почувствовав себя на вершине блаженства. Густая, горячая жидкость влилась в меня с молниеносной быстротой, проникая до костей, щекоча сердце. Ох, это оказалось чересчур. Я пылала, как огненная лава… Я чувствовала, как во мне поднимается острое и едкое извержение, которое я сама вызывала и поощряла яростными телодвижениями. Наконец я в изнеможении полетела в пропасть неслыханного наслаждения.

Фанни: – Гамиани, какая картина. Вы вселяете в нас дьявола!

Гамиани: – Это еще не все. Вскоре наслаждение сменилось дикой болью. Я была страшно изнасилована. Более двадцати монахов бросалось поочередно на это пиршество сатаны. Голова у меня повисла, а надломленное тело, подобно трупу, покоилось на подушках. Полумертвую, меня отнесли на постель.

Фанни: – Какая отвратительная жестокость!

Гамиани: – О да, отвратительная и к тому же пагубная. Вернувшись к жизни, я поняла всю ужасную развращенность тетки и ее соучастников в разврате, которых подстрекало к наслаждению только зрелище ужасной пытки. Я поклялась ненавидеть их до конца моих дней и в безнадежном отчаянии перенесла эту ненависть на всех представителей мужеского полу.

Самая мысль о том, что я могу вновь подвергнуться их ласкам, переворачивала все мое существо. Я не желала опять перенести такое унижение, служа им игрушкой их прихоти, но мой пылкий темперамент требовал исхода. Лишь много позже меня излечили от ручного блуда уроки сестер монастыря искупления, но их роковая наука сгубила меня навсегда.

На этом месте рыдания заглушили пресекающийся голос графини. Даже ласки не оказывали на нее благотворного действия. Тогда я обратился к Фанни:

– Теперь ваш черед, прекрасная Фанни. В одну ночь вы приняли посвящение во многие тайны. Расскажите, как и когда вы познали первые радости чувства?

Фанни: – Я? О нет, я не решусь.

Альсид: – Ваша застенчивость здесь не к месту.

Фанни: – Дело не в том, просто после рассказа графини все то, что я могу вам поведать, покажется незначительным.

Альсид: – Пожалуйста, не думайте так, наивное дитя! К чему нерешительность? Разве нас не связывает одна страсть, одно наслаждение? Нам нечего краснеть. Мы совершили все, что возможно, так говорите теперь все, что пожелаете.

Гамиани: – Ну хорошо, моя прелесть, один поцелуй, двести поцелуев – лишь бы заставить вас отбросить нерешительность. Посмотрите на Альсида, до чего он влюблен. Посмотрите, он грозит вам!

Фанни: – Ах, нет, нет, оставьте, Альсид, я не в силах больше… Сжальтесь, прошу вас…

Гамиани: – Как вы похотливы, Альсид. Убирайтесь. Ох!

Альсид: – Никакой уступки, черт возьми! Курций стремится во всеоружии поразить вас, если вы не поведаете нам одиссею вашего девичества.

Гамиани откинула с меня простыню и, зажав в своей маленькой руке моего курция, стала медленно водить ею, отчего мой курций стал еще злее и строптивее, подняв выше и надменнее голову, вызывая желание покататься на нем. Фанни лежала рядом, прижавшись ко мне всем телом и подставляя для поцелуев розовые острые соски. Увидев моего курция во всеоружии, она быстрым движением закинула на меня ногу и села верхом. Гамиани, поняв ее желание, накинула на курция хомутик, спрятанный между ножек Фанни, и та поехала сперва медленно, затем перешла на быстрый галоп с глубокими заездами, то загоняя курция в самое стойло, то выпуская его оттуда.

Гамиани, видя, как сладко Фанни катается на курции, соблазненная нашей ездой, не выдержала и тоже закинула на меня ногу, зажав коленями мою голову, подставляя мне свою чашечку и ожидая моих трудов. Поняв ее желание, я легонько покусывал ей бедра, чашечку и щекотал там между влажных губок.

Гамиани плотнее прижалась ко мне, и я почувствовал, как кончик моего языка достал до чего-то упругого и сладкого. Гамиани усердно работала, давая мне возможность то набрать воздуху, то с еще большим усердием лизать. Обе дамы, сидя лицом друг к другу, целовались, мяли груди и покусывали сосочки друг друга.

В одну из таких скачек они обе так плотно насели на меня, что голова моя пошла кругом и по телу пробежал огненный трепет. Полилась тягучая, обжигающая и сладкая струя. Фанни и Гамиани, обнявшись, со стоном повалились на кровать.

Четверть часа мы пролежали в глубоком и сладком забвении, прильнув друг к другу и образуя одно успокоенное, утомленное тело.

Отдохнув, Фанни начала свой рассказ:

– Я росла в полном неведении до пятнадцати лет. Уверяю вас, даже в мыслях я не останавливалась на том, чем мужчина отличается от женщины. Я жила счастливо и беззаботно, не зная сомнений… Но вот, оставишь однажды дома одна, я почувствовала как будто томление по простору. Я разделась и улеглась на диване почти обнаженная… Ох, мне стыдно вспоминать… Я растянулась, раздвинула бедра и елозила туда-сюда, не ведая, что со мною. Я принимала наиболее непристойные позы. Гладкая обивка дивана своей свежестью доставляла мне сладкие ощущения. Ах, как я свободно дышала, какое это было благостное, восхитительное ощущение! Я была в упоительном восторге. Мне казалось, что я становлюсь сильнее, больше, что впитываю божественное дыхание, что таю под лучами прекрасного солнца…

Альсид: – Вы поэтическая душа, Фанни.

Фанни: – О, я просто стараюсь верно описать мои чувствования. Глаза мои с упоением бродили по телу, а руки гладили шею, грудь, скользя вниз. Они остановились, и я против воли уснула в грезах. Слова любви беспрестанно звучали в том сне. Смысл их был непостижим. Наконец, до меня дошло, что я очень и очень одинока. Когда я проснулась, то встала и, почувствовав жуткую пустоту, огляделась по сторонам. Некоторое время я оставалась в глубокой задумчивости. Голова печально поникла, а руки опустились. Потом, оглядев себя снова, трогая себя, я задавалась вопросом: все ли во мне закончено, все ли мое тело до конца выполняет свое предназначение? Инстинктивно я понимала – есть что-то еще, чего мне недостает, и я желала этого, жаждала всей душой. Вероятно, вид у меня в тот момент был словно у бесноватой, потому что я хохотала, поминутно раскрывая объятия невидимому предмету моих вожделений. Я дошла до того, что сама устремилась навстречу своим желаниям, ласкала себя, но мне непременно было нужно живое тело другого человека, которое можно обнять и прижать к себе. В странной иллюзии я принимала свое тело за чужое, ловила и хватала себя. За окном виднелись газоны, клумбы и деревья. Так хотелось пойти туда, поваляться на траве или ветерком пробежать по листве. Я любовалась небом, мне хотелось подняться в воздух и исчезнуть в синеве, смешаться с облачками, с небом, с ангелами. Я могла сойти с ума – так горячо прилила к голове кровь. Не помня себя от восторга, я откинулась на подушки, одну из них зажала между ног, другую обняла и безумно целовала ее, хватала со страстью и даже улыбалась ей. В моем опьянении я приняла ее за существо, наделенное чувствами. Вдруг я остановилась, часто вздрагивая. Мне почудилось, будто я тону и исчезаю. «Ах, Боже мой», – воскликнула я, вскочив в испуге, совсем мокрая, не понимая, что случилось со мной. Я думала, что во мне что-то повредилось. Мне стало страшно, и я бросилась на колени, моля Бога простить меня, ежели я поступила дурно.