Текст книги "Сладострастный монах"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Ах, Сатурнен, – простодушно промолвила она, – объяснил бы лучше сперва, что к чему.

– Ты и правда хочешь, чтобы я сказал?

Ее молчание было знаком согласия.

С чувством посмотрев ей в глаза, я взял ее руку и приложил к своей груди.

– Но, Сатурнен, – тревожно проговорила она, – вдруг это причинит мне вред?

– Какой вред? – насмешливо спросил я, радуясь тому, что осталось преодолеть лишь слабое сопротивление. – Напротив, невозможно вообразить ничего более приятного.

– Ты можешь сделать мне ребенка, – пробормотала Сюзон.

Такой довод несколько выбил меня из колеи. Я не предполагал, что сестра столь сведуща, и не мог дать на это удовлетворительной отповеди.

– Ты говоришь о беременности? – спросил я. – Это когда женщина становится брюхата?

Сюзон подтвердила, что как раз это она имела в виду.

– А от кого ты это узнала? Теперь твоя очередь рассказать мне кое о чем.

– Надеюсь, я могу доверять тебе, Сатурнен, но ежели ты хоть кому-нибудь проговоришься, то я возненавижу тебя до конца моих дней.

Я поклялся ни с кем не проронить о том ни слова.

– Присядем здесь, – сказала она, отказавшись пойти со мной в беседку. – А теперь я скажу тебе о том, что знаю сама. Ты рассчитывал кое-чему научить меня, но скоро тебе станет ясно, что я знаю гораздо больше твоего. Не подумай, однако, что мне не пришлись по нраву твои слова. Любой девушке лестно чувствовать, что она желанна юноше.

– Но ты же весь год была в монастыре! – вскричал я. – Не хочешь ли ты сказать, что всему тебя научили монашки?

– Я получила там немалую науку, – призналась Сюзон.

– Так не томи, сказывай скорее, – нетерпеливо подгонял я ее.

– Однажды ночью, – начала Сюзон свой рассказ, – я пробудилась от глубокого сна, потому что ко мне в кровать забралась какая-то голая женщина. Я в испуге начала кричать, но она приложила ладонь к моему рту и произнесла: «Успокойся, милая Сюзон, я не причиню тебе вреда. Не узнаешь сестру Монику?» А она была моя лучшая подруга и лишь незадолго до того надела монашескую вуаль. «Матерь Божья, – прошептала я, – почему ты здесь среди ночи?» «Потому что ты мне нравишься», – ответила она, любовно прижимая меня к себе. «А почему ты голая?» – спросила я. «Сегодня так жарко, что захотелось все с себя скинуть. И к тому же такая гроза. Разве не слышишь? Я каменею от страха при каждом раскате грома. Обними меня, дорогая моя, и давай укроемся с головой, чтобы не видеть ужасных молний. Вот славно. Ты не представляешь себе, Сюзон, как я боюсь».

Поскольку меня не пугали гром и молнии, я, как могла, утешала Монику, которая между тем втолкнула язычок ко мне в рот и терлась бедрами о мои бедра. Еще она нежно водила рукой по моим ягодицам. Спустя некоторое время я почувствовала, что она дико задрожала, и в это мгновение ноги мои увлажнились какой-то липковатой жидкостью. Моника вздыхала и постанывала, что я приписала страху перед бурей. Дабы успокоить ее, я ласкала ее все сильней, и когда ее судороги утихли, я призналась ей, что устала и хочу спать.

«И ты оставишь меня умирать от страха! – прошептала она мне на ухо. – Если ты меня покинешь, то не найдешь завтра в живых. Дай руку».

Я уступила ее просьбе, и тогда она подвела мою руку к тому самому отверстию, о котором ты говорил. Затем она потребовала, чтобы я пальцем пощекотала такую маленькую пуговку, что скрывалась неглубоко внутри. Из любви к Монике я подчинилась и этому. Прошло сколько-то времени. Я ждала, что она прикажет мне остановиться, но Моника молчала. Она лишь сводила и разводила бедра и часто дышала. Временами она словно мычала и извивалась всем телом. Первый раз я решила, что сделала ей больно, и потому прекратила свои действия.

«Ах, Сюзон, – пробормотала Моника в томлении, – продолжай, продолжай, умоляю». В ее голосе слышалась такая настоятельность, что я вернулась к исполнению своей курьезной обязанности. «Ох, ох, – всхлипывала Моника, дрожа всем телом и крепче прижимаясь ко мне, – быстрее, быстрее! Свершилось. Я умираю!» В это мгновение она словно одеревенела, и я опять почувствовала, как на мои бедра пролилась эта липкая жидкость. Испустив вздох, она обмякла и осталась неподвижной. Ты не представляешь себе, Сатурнен, до чего я озадачилась тем, что она заставила меня проделать.

– А ты сама испытала какие-либо чувства? – спросил я Сюзон.

– Больше, чем ты можешь себе вообразить, – отвечала она. – Я же поняла, что доставила ей невероятное наслаждение, хотя и не знала, в чем причина этого, и что если она поступит со мною так же, как поступила с ней я, то и мне выпадут те же восторги. Однако я не посмела прямо попросить ее услужить мне, несмотря на то, что сгорала от желания. Вместо этого я возложила ладонь на холмик Моники, и уже от этого испытала наслаждение. Затем я схватила ее руки и начала подталкивать их к разным частям моего тела, но не к тому месту, куда хотелось более всего. Моника прекрасно знала чего я добиваюсь, но она лукаво отказывалась выполнить то, чего я так страстно желала.

Наконец, сжалившись надо мною, она поцеловала меня и произнесла: «Я, должно быть, догадалась, дорогая». С этими словами она возлегла на меня и бесстыдно прижалась к моему телу. После того, как я подчинилась ее приказанию пошире развести бедра, она ввела перст в мое влагалище, и постепенно я начала испытывать тот же экстаз, какой, должно быть, чуть раньше испытала она. Блаженство возрастало с каждым новым движением ее перста. Затем она велела мне напрячь ягодицы и совершать толчки согласно движениям ее пальца. Я была на седьмом небе от счастья. Поверишь ли, Сатурнен, мне казалось, что я умираю. Когда все осталось позади и мы лежали почти бездыханные, причем она по-прежнему поверх меня, я почувствовала, что из меня сочится та же липковатая жидкость. Я думала, это кровь, но мне было все равно, ибо я находилась на верху блаженства и с нетерпением ждала, когда мы начнем следующий круг наслаждений. Однако Моника сказала, что она очень утомилась. Выждав еще немного и потеряв всякое терпение, я раздвинула ей ноги и стала тереться своей пуговкой об ее, испытав вскоре еще одну волну сладостных судорог.

«Ну что, – спросила у меня Моника, – теперь ты не жалеешь о том, что я оказалась у тебя в постели? Не сердишься, что разбудила тебя?» Я сказала в ответ, что нахожусь-де в долгу перед нею за то, что она открыла мне путь к истинному наслаждению, а она возразила в том смысле, что я вовсе не ее должница, ибо сполна заплатила за то, что она дала мне.

«Скажи, милая Сюзон, да смотри, не криви душой – ты раньше знала что-либо из того, чем мы сейчас занимались?» – спросила Моника. Я отвечала, что нет. «И ты прежде никогда не совала пальчик в свою п…ку?» – допытывалась она. Я призналась, что не понимаю смысла этого слова – «п…ка». «П…да – это то, где мы щекотали друг дружку, – объяснила Моника. – Разве не слыхала? Вижу, что в твоем возрасте я знала гораздо больше». «Я и не догадывалась, что на свете существуют такие наслаждения, – призналась я. – Знаешь, каков отец Жером, наш духовник. Не кто иной, как он, вечно предостерегает меня. Я дрожу, как осиновый лист, когда иду к нему исповедоваться. Всегда-то он хочет знать, не совершала ли я чего-либо нехорошего с подругами, и в наиболее резких выражениях воспрещает мне проделывать то же с самой собою. А я-то, вот глупая, верила ему. Теперь вижу, до чего я была глупа». Моника пожелала узнать, как он описывал те непристойные действия, на которые налагал запрет. «Не прикасаться перстом сама знаешь к чему, – пояснила я, – не стоять голой перед зеркалом. И еще много чего наподобие этого». Моника заявила, что он – не более чем старый развратник. «Погоди, послушай-ка, что бывает в исповедальной дальше, – сказала я ей. – Прежде я принимала его поступки за проявления дружеского участия, но теперь, после того, что узнала от тебя, я вижу все в новом свете». Моника вся обратилась в слух. «Он велит мне придвинуться ближе, чтобы лучше расслышать исповедь, – продолжала я, – и тогда он целует меня в уста. После он заглядывает мне за корсаж и, пока я говорю, шарит ладонью под лифом, щекоча пальцем сосок. Затем он вытаскивает одну грудь и начинает мять ее и при этом так возбуждается, что я не могу разобрать ни единого слова из того, что он мне говорит. Помнится, однажды он мне всю грудь запачкал какой-то теплой густой жидкостью. Я утерлась носовым платком, который после пришлось выбросить. Отец Жером сказал, что сие – пот с его ладоней. Ну, что на это скажешь, Моника?»

«Я тоже прошла с ним через это, – ответила Моника. – Старый козлина. Вот почему я теперь не хожу к нему исповедоваться. Могу рассказать тебе про него еще кое-что, но ты должна дать мне обещание никому о том не сказывать. Если дашь волю язычку, я пропала».

Сатурнен, я знаю, что нарушаю обещание, данное Монике, но я расскажу тебе то, что поведала мне она, ежели ты дашь торжественную клятву хранить молчание.

Без колебаний я перекрестил сердце – до того не терпелось услышать окончание истории, начало которой оказалось столь увлекательным.

То, что следует ниже, – это повесть сестры Моники, в изложении моей сестры Сюзон.

История сестры Моники, рассказанная Сюзон

– Мы, женщины, – так начала Моника свой рассказ, – не хозяйки своего сердца. Соблазняемые от рождения всяческими удовольствиями, мы не можем управлять собой. Но я не завидую тем, кто, совершая над собой усилие, следуют мудрым наставлениям. Они платят дорогую цену за свой аскетизм, а дар, который они получают за свою добродетель, существует лишь у них в воображении. Ложные учения, как правило, проповедуют престарелые женщины, уже не могущие дать удовлетворение мужчине. Да пусть их говорят, Сюзон, а ты не слушай. Если девушка молода, она не должна подчиняться никаким законам, кроме тех, что продиктованы сердцем. Следуй только его советам.

Ты, верно, подумала, что монастырь является наилучшим местом, где можно подавить чувственность в зародыше, однако именно в монастыре я узнала, что такое сладострастие.

Я была совсем юной девушкой, когда мать моя после смерти четвертого мужа удалилась в этот монастырь. И хотя я не сказала поперек ни слова, мне не улыбалась перспектива всю жизнь провести в обители, где нельзя видеться с мужчинами. Какое это лишение! Именно в ту пору я начала размышлять о том, в чем же заключается различие между мужчиной и женщиной. Что есть такого в мужчине, отчего у девушки при виде него сердце начинает биться сильнее? Разве у мужчин более приятная наружность? Отнюдь, ибо даже отец Жером, отталкивающий и безобразный, вызывал во мне определенные ощущения, когда я оставалась с ним наедине. Видно, было в них что-то, оказывающее такое воздействие, но что именно, я не знала и тщетно пыталась порвать оковы, которыми опутала меня моя невинность.

Когда я оставалась в комнате одна, я запирала дверь и направляла все помыслы на мужчин. Я скидывала с себя одежду и сладострастно изучала собственную наготу. Я бросала пламенные взгляды на каждую частичку своего тела, отраженного в зеркале. Чтобы потушить огонь, что бушевал во мне, я ложилась на кровать и широко разводила ноги, но это не помогало. В распаленном воображении представал образ мужчины, которого я привечала с распростертыми объятиями, ибо только он мог залить огонь, обжигавший мое нутро. Однако я не смела даже пальцем прикоснуться к п…де, несмотря на непереносимый зуд, из боязни нанести этим себе вред.

Временами я чуть не поддавалась искушению и тогда дотрагивалась кончиками пальцев до свербившего места, но, страшась последствий, тут же убирала руку. Иногда я возлагала ладонь между бедер, но это не приносило облегчения.

Наконец, не в силах более сдерживаться, я решилась совершить то, что хотелось, к чему бы это ни привело. Я храбро ввела палец внутрь и испытала при этом такое блаженство, что чуть не умерла. Когда первые восторги миновали, я делала это снова и снова, пока рука не утомилась до того, что я с трудом могла двигать ею.

Переполнившись радостью от своего открытия, я поняла, что прозрела. Коли мой пальчик вызывает такой экстаз, то палица, какую мужчины имеют между ног, даст гораздо большее удовлетворение. Теперь я уверилась, что это – единственный путь к истинному наслаждению, и посему погибала от желания узреть воочию мужественный орган, столь много обещавший.

Чтобы залучить мужчину, я решилась на флирт и стала одеваться так соблазнительно, как только могла, загадочно улыбаться, бросать зазывные взгляды и все в таком духе, но увы! – поблизости не было мужчины, на которого подействовали бы мои чары.

Как-то раз я сидела в зале с девушками, поджидавшими прихода своих братьев. Когда те появились, то, что я им исподволь предлагала, не осталось без внимания, и один из них, видный парень с веселыми черными глазами, ответил на мой откровенный взгляд. Я испытала ни с чем не сравнимое восхитительное ощущение. Он пытался отвести глаза в сторону, но поминутно возвращался взорами ко мне, а когда его сестра отвернулась, подал мне недвусмысленный знак. Тогда я понятия не имела, что сие означает, но сделала вид, будто поняла. Получив от меня ответную улыбку, он осмелел и развел руки в стороны, дабы мне стало ясно, что орган у него такой-то и такой-то длины и что находится он там-то и там-то, для чего он указал пальцем под низ живота.

Скромность подсказывала мне оставить без внимания такую непристойность, но то оказалось выше моих сил, ибо жест его распалил во мне пламя. Кроме того, скромность – слабая соперница желания.

Верланд, ибо так его звали, догадался о моих чувствах. Он соединил средний палец с большим в виде кольца и с еле слышными воздыханиями стал вводить и выводить указательный палец другой руки в то кольцо. Я поняла.

В эту минуту его сестру куда-то позвали, и она ушла, сказав, что скоро вернется. Воспользовавшись ее временным отсутствием, Верланд объяснился яснее. И хотя комплименты, что он мне расточал, не поражали изяществом, я буду всю жизнь вспоминать их с удовольствием. Женщинам обычно приятнее простые и бьющие в цель любезности, нежели бессмысленные и безвкусные околичности.

«У нас мало времени, – воскликнул он. – Ты очаровательна, а у меня есть посошок, что жаждет войти в тебя. Подскажи, как мне проникнуть в монастырь».

Меня ошеломили не только его слова, но и его действия, ибо он пропустил руку между прутьями решетки, вделанной в оконце и разделявшей залу с галереей для посетителей, и принялся с жадностью ласкать мою грудь. Я словно окаменела и не могла остановить его. Как раз в этот миг появилась его сестра и застала нас врасплох. Она начала поносить нас обоих, после чего прогнала милого Верланда.

Вскоре весь монастырь узнал о нашей проделке. Сестры, завидев меня, начинали перешептываться, хихикать и со значением поглядывать на меня. Те, что посимпатичнее, оказались добрее, ибо они понимали, что их невзрачные товарки просто воспылали ко мне безосновательной ревностью, поскольку им самим ни один юноша не сделал бы подобного предложения.

История эта дошла, разумеется, до настоятельницы, которая собрала капитул, дабы обсудить, какое наказание применить к распутнице, позволившей дотронуться до своей груди. В глазах этих высохших мумий, у которых сиськи отвисли до того, что их свободно можно было закинуть за плечи, я совершила непростительное преступление. За тяжкий проступок я заслуживала исключения из монастыря. О, как обрадовалась бы я такому приговору!

Но моя матушка обратилась к ним с мольбой пообещав, что она силой склонит меня принять постриг, коли меня оставят в обители. Как я и предвидела, ее предложение было принято. Тогда я забаррикадировалась у себя в комнате, но монашенки силой открыли дверь. Я билась, царапалась, лягалась, срывала у них с голов апостольники и защищалась столь успешно, что шесть сестер, включая мать настоятельницу, вынуждены были пойти на попятную. Но и сама я столь обессилела, что, утратив присутствие духа и прежнюю отвагу, разразилась рыданиями. Мысль о насмешках и унижениях, что мне предстояло претерпеть, ввергла меня в глубокую печаль. Тогда я решила обратиться к своей матушке за помощью и советом.

Открыв дверь и выйдя на галерею, я наткнулась на какой-то предмет, лежавший на полу. В потемках я нагнулась и нашарила его. Вообразите мое удивление, когда я поняла, что этот предмет является верной копией того органа, что занимал мои помыслы, а именно, мужского полового члена.

«Что это?» – спросила я монахиню, которую приставили следить за моей комнатой.

«Скоро узнаешь, – спокойно ответила та. – Ты такая хорошенькая, что многие молодые кавалеры будут счастливы наставить тебя в его употреблении. Это искусственный член, дорогая моя, а член – это название мужского органа, который еще называют превосходным за те наслаждения, что он доставляет. Если бы женщины воздавали ему по заслугам, они бы нарекли его богом, ибо это и правда божество, достойное поклонения, а п…да – его стойло. Удовольствие – его неотъемлемый элемент, и он безошибочно находит удовольствие в самых укромных уголках. Проникая внутрь, он методом проб разведывает, где самая сладость, и ныряет туда, получая и доставляя восторги. В п…де он рождается, живет, умирает и возрождается, дабы продолжить свой неустанный труд. Однако сам по себе он ничто. Не видя и не мысля о п…де, горделивый член становится трусливым, Дряблым, сморщенным, стыдящимся показаться на глаза. Но когда он встречается с напарницей по утехам, он задирает голову, становится горячим и нетерпеливым. Он угрожает, атакует и разрушает всякую преграду».

«Погоди, – оборвала я сестру, – ты забыла, что говоришь с начинающей. Твоя хвалебная речь воистину смущает меня. Верю, что в один прекрасный день я буду поклоняться этому божеству, но пока я не слишком много о нем знаю. Можешь ли ты изъясняться проще, чтобы я поняла, о чем идет речь?»

«С радостью, – ответила монашка. – В бездействии член мягок, короток и вял. Но стоит мужчине увидеть любезную ему женщину или же погрузиться в эротические мечтания, как все меняется. Мы можем вызвать такое изменение, приоткрыв лиф и позволив мужчине узреть груди, или предоставив его жадным очам тонкую талию или точеную ножку. При этом вовсе не обязательно иметь красивое личико. Как правило, любой пустячок приковывает внимание мужчины, и тогда за работу принимается его воображение, которое придает упругость рыхлой груди, подтянутость – раздутому брюху, гладкость – сморщенной коже и прелесть юности – отвисшим щекам. И вот его член набухает, выпрямляется, твердеет, и чем длиннее он и тверже – тем больше наслаждения получит от него женщина, ибо он туже войдет в ее дырочку, глубже проникнет и станет тереться более рьяно, что вызовет божественные восторги».

Я сказала сестре, что премногим обязана ей за науку, и обещала при всяком удобном случае выставлять наружу ножки и грудки.

«Остерегайся, – предупредила меня она. – Это не лучший способ залучить мужчину. В этом деле требуется больше искусства, чем ты думаешь. Мужчины – забавные создания. Они не любят чувствовать себя нам обязанными за те наслаждения, что мы им доставляем. Им мнится, будто это они нас ублаготворяют. А еще они всегда хотят, чтобы мы оставили что-либо на долю их воображению. Женщина ничего не теряет, когда потворствует мужчине. Если мужчина хочет женщину, то она для него – самый желанный предмет на всем свете. Нет того, чего ему хотелось бы более. Коли месье увидит мадам или мадемуазель, которая владеет его помыслами, он сгорает от желания тут же засунуть член к ней в п…ду. Но он никогда не скажет о том прямо. Вместо этого он говорит, что влюблен».

Придя в восторг от того, что поведала мне сестра Моника, я с ещё большим нетерпением ждала окончания ее рассказа. Немного передохнув, она перешла к разговору об искусственном члене, который я подобрала на полу в галерее:

«Мне часто приходилось слышать о дильдо, и я знала, что это – приспособление, при помощи которого монахини утешаются в отсутствие мужчин. Дильдо имитирует мужской половой орган и оно устроено так, чтобы выполнять все функции последнего. Внутри оно полое, так что его можно заполнить теплым молоком, служащим заменой семени. Приобретя некоторую практику в употреблении дильдо, перестаешь замечать разницу между ним и настоящим членом. Сдавливая его в нужный момент, можно добиться интенсивного истечения молока, которое обливает тебя совсем как естественное выделение мужчины».

По всей видимости, одна из монахинь потеряла дильдо, которое выпало из кармана во время потасовки. Я вернулась к себе в комнату и заперла дверь. Сжимая в руке инструмент, я забыла о своих тревогах и печалях. Несмотря на то, что его размер несколько испугал меня, мне не терпелось испробовать дильдо в действии. Теплая волна пробежала по всему телу в предвкушении удовольствия, какое мне предстояло испытать. Я даже начала раньше времени подрагивать и задыхаться.

Не спуская глаз с дильдо, я разоблачилась с проворностью невесты, которой не терпится взойти на брачное ложе, и забралась в постель с инструментом в руке. Вообрази, милая Сюзон, мое отчаяние, когда я обнаружила, что дильдо в меня не лезет. Совершая безнадежные попытки, я боялась, что моя бедная маленькая п…да того гляди порвется. Дабы все-таки ввести хитроумное устройство, я изо всех сил растягивала губы. Боль была невыносимая, но я не сдавалась. В голову пришла счастливая мысль, что успешному вхождению может способствовать какой-либо жир. Я взяла некую притирку, которой смазала и дильдо, и п…ду. Это оказало содействие. Я не возражала даже против неописуемой боли, столь велико было наслаждение, но чрезмерные габариты дильдо не позволяли ввести его до конца. Отчаявшись, я отважилась на последний мощный толчок, однако инструмент при этом выпал, оставив меня безутешной.

«Ах, – плакала я, – хоть бы Верланд был рядом. Неважно, какие у него размеры, уж с ним-то я бы поладила. Да, ради него я бы вытерпела все, даже помогла бы ему истязать меня и умирала бы от счастья, покуда он был бы во мне. Такая боль стала бы наслаждением. Я обняла бы его крепко, насколько возможно, и он сделал бы то же самое со мною. Я покрыла бы его уста и очи горячими поцелуями, а он с готовностью ответил бы на мои порывы. Я бы его стала боготворить и обожать. Души наши стали бы одной душою посредством единения наших тел. Ах, Верланд, почему ты не со мною? Ты мог бы делать со мной все, что угодно. Почему ты не приходишь ко мне, жестокое чудовище? Я одна, увы, и со мной нет ничего, кроме обманчивой копии, жалкой замены, которая лишь усугубляет мою печаль и отчаяние. Проклятый инструмент, – продолжала я, обращаясь к дильдо, а сама мстительно сотрясала его, – поди прочь услужать несчастным, ибо я не вижу в тебе никакой пользы. Мой палец в тысячу раз лучше тебя». Не будучи голословной, я тут же обратилась к своему персту и наградила себя таким блаженством, что совсем забыла о дильдо. В изнеможении откинувшись на кровать, я заснула с думами о милом Верланде.

Наутро я встала, оделась и в клочья порвала монашескую вуаль, которую отождествляла с символом рабства. После этого на сердце полегчало, ибо я рассматривала свой поступок как первый шаг к освобождению. Пока я мерила шагами комнату, взгляд мой упал на окаянное дильдо. Я подняла его и положила на кровать, где начала внимательно его изучать. Совершенство этого инструмента не могло не вызвать восхищения. Я поглаживала его и дивилась его длине, а толщина у него была такова, что я напрасно пыталась свести кончики пальцев, обхватив его ладонью. Какая досада, что это дильдо оказалось слишком велико и я не сумела воспользоваться им.

И хотя было ясно, что оно не для меня, я все-таки подняла юбку и сделала еще одну попытку ввести его, но это вызвало такую же жгучую боль, что и давешней ночью. Однако я так возбудилась, что вновь прибегла к помощи перста. Никогда прежде я так жестоко не мастурбировала. Мой палец, словно поршень, ходил туда-сюда. Когда я кончила, в голову пришла мысль, наполнившая меня гордостью. Терять мне было нечего, поэтому я решила покинуть монастырь, купаясь в лучах славы. Я вознамерилась показать хитроумное устройство аббатисе и насладиться ее реакцией.

Направляясь в покои матушки аббатисы, я предвкушала тот ужас, в который ее ввергнет созерцание дильдо. Застав ее одну, я лукаво произнесла:

«Полагаю, вы понимаете, что после того, что вы вчера учинили надо мной, я не могу оставаться в монастыре».

Аббатиса посмотрела на меня с удивлением, и, поскольку она ничего мне не ответила, я посчитала себя вправе продолжать:

«Если бы я действительно совершила что-либо дурное, я бы заслуживала наказания, но дело в том, что ничего плохого я не совершала. Напротив, подлый Верланд причинил мне зло, а у меня не было способа защитить себя. Простого выговора оказалось бы вполне достаточно. Вам не следовало применять ко мне силу».

«Выговора? – язвительно переспросила аббатиса. – Простой выговор за подобный проступок? Тебя наказали в назидание остальным, и если бы не заступничество твоей матери, которую мы уважаем как святую женщину, мы бы не потерпели твое присутствие в нашей обители».

«Однако не все провинившиеся несут наказание», – с жаром возразила я.

«Назови мне, кого ты имеешь в виду, и они получат по заслугам», – ответила настоятельница.

«Вы знаете, что я не паду так низко, – парировала я, – но ищите их среди тех, кто вчера столь бесчеловечно унижал меня».

«Ты заходишь слишком далеко, – разгневалась аббатиса. – Твое сердце и твой разум развращены и испорчены. Мало того, что ты недостойно ведешь себя, ты еще и клевещешь на целомудреннейших из женщин, которые могут служить образцом добродетели и святости».

Я выждала, пока она закончит дифирамб, и затем хладнокровно достала из кармана дильдо и выложила его перед настоятельницей.

«Вот вам, – сказала я ей, – доказательство целомудрия и святости по крайней мере одной из ваших сестер».

Она осторожно взяла дильдо, а я тем временем внимательно всматривалась в ее лицо. В ответ на мой испытующий взгляд она густо покраснела. По ее глазам я поняла, что это ее дильдо.

«О, дитя мое, – вздохнув, сказала она и ханжески закатила глаза вверх, – возможно ли, что в сей святой обители есть женщины, которых Бог оставил настолько, что они прибегают к такому позорному приспособлению? Не могу поверить в это. А ты никому о сем не сказывай, ибо в противном случае мне придется принять суровые меры и учинить расследование, в то время как я предпочла бы все оставить в тайне. И еще: ты правда хочешь покинуть нас, дитя мое? Не лучше ли будет возвратиться к себе в комнату, а я позабочусь обо всем остальном. Скажу, что произошла ошибка, а ты не должна беспокоиться о том, что подумают другие девушки. С мадемуазель Верланд я как следует побеседую. Бросив взгляд на дильдо, аббатиса пробормотала: – Насколько коварен диавол. Что за дьявольский, богомерзкий предмет. Прости, Господи, тех, кто употребляет его».

Как только она закончила свою речь, в комнату вошла моя матушка.

«Что она еще натворила, мадам? – спросила она, обращаясь к настоятельнице. – А ты что молчишь, Моника? – повернулась матушка ко мне. – Что ты здесь делаешь?»

Не зная, что сказать в ответ, я покраснела и потупила взор. Когда матушка начала ругать меня, настоятельница вмешалась и стала горячо защищать неразумную дщерь. Если она и не сказала, что я полностью невиновна, то не оставила никаких сомнений в том, что проступок мой нельзя считать серьезным. Единственной моей ошибкой было то, что по неопытности своей я позволила молодому человеку продеть руку в решетку и заграбастать мою грудь. Дерзкого юношу, разумеется, отныне никогда не допустят в пределы монастыря. В заключение аббатиса свалила всю вину на мадемуазель Верланд, которая раздула то, о чем следовало бы умолчать, если не ради репутации брата, то хотя бы ради моего доброго имени. Настоятельница обещала позаботиться о том, чтобы случай этот не имел для меня сколько-нибудь серьезных последствий, а мне больше ничего и не надо было. Таким образом, я выпуталась из этой истории с незапятнанной репутацией. Мать моя с улыбкой и нежностью смотрела на меня.

Души, чающие славы Божией, во всем способны находить повод для назидания. Не удовлетворившись тем, что я опять стала чиста, моя матушка и аббатиса сошлись на том, что мне надлежит принести обет покаяния под руководством отца Жерома.

Священник заперся со мною в исповедальне, но я не имела склонности признаваться в своих грехах, так что ему пришлось выпытывать их из меня. Одному Господу известно, почему старый развратник получал такое наслаждение, выслушивая признания в чужих грехах. Я рассказала ему не все, ибо не думала, что Бог считает греховным, если бедная девушка в одиночку пытается удовлетворить обуявшие ее желания. Да и ее ли вина в том, что Некто посеял в ней эротические стремления? Если она старается погасить пламя, что снедает ее, естественно, она использует средства, какие подарила ей природа, и в том нет ничего дурного.

Несмотря на то, что я выложила перед отцом Жеромом некоторые безобидные секреты, он отказался дать мне отпущение, справедливо предположив, что я не была с ним до конца откровенна. Когда он разрешил мне уйти, а уже наступила ночь, я ощутила такой упадок сил после испытания, что опустилась на скамеечку у алтаря и заснула. Мне приснился чарующий сон, будто рядом со мною Верланд. Он держал меня в объятиях, и когда он прижался своими бедрами к моим, я развела ноги, отдавшись его усладительным движениям. В радостном бреду он ласкал мои груди, теребил и целовал их.

Блаженство оказалось столь сильным, что я пробудилась и, к моему изумлению, обнаружила, что я и правда была в объятиях мужчины. Но не Верланда. Я не могла видеть, кто это, ибо меня крепко обхватили сзади. Но это не имело значения, поскольку я была в экстазе. В меня проникало что-то горячее и твердое. Вдруг я почувствовала, как меня заливает теплая жидкость, смешиваясь с влагой, изливавшейся из моего тела. Лишившись чувств, я повалилась на скамеечку.

Радость эта, если бы она длилась вечно, была бы несравненно восхитительнее той, что обещана нам на небесах, но, увы, она закончилась очень быстро.

Меня охватил ужас при мысли, что я одна в часовне с незнакомым мужчиной. Кто это мог быть? Я была слишком напугана, чтобы пытаться установить его личность. Более того, я не могла шевельнуть ни одним членом, лишь закрыла глаза и дрожала, как лист на ветру. Дрожь перешла в трепет, когда я почувствовала, что незнакомец приложился губами к моей руке. Я по-прежнему не могла двигаться, однако на душе полегчало после того, как чей-то приятный, глубокий голос шепнул мне на ухо: «Не бойся, это я».