Текст книги "Марчук Год демонов"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
– За что же... если так душа поет... кто же вправе осуждать. Знак свыше.
– Но ведь ты сама... устояла тогда.
– Не любила, поэтому и устояла.
Сестра Катя была в разводе уже пять лет. Единственный сын ее служил в Мурманске офицером-подводником. Еще до развода за ней ухаживал ее коллега по институту, вдовец. Женщина не ответила взаимностью. На лето она забирала к себе из северного города внучку-второклассницу. Сестры в своей трогательной заботе друг о друге всегда делились не только хлебом-солью, но и радостями, и горестями. Охотно исповедуясь одна перед другой, они поддерживали друг друга духовно.
Весь воскресный день провел Любомир у отца, в тихих, отдалившихся от него за двадцать лет Житковичах. Скромный, наспех сделанный в чисто советской манере четырехугольный камень-надгробие отец, не дожидаясь сына, поставил на могиле матери собственными силами. Любомир и денег-то на памятник не передавал, да независимый мужик Григорий Горич и не взял бы у сына денег. Любомир вез с собою три бутылки коньяка, два килограмма сухой колбасы, дыню, виноград, сустак мите, мазь випратокс, а еще самые, может, дорогие сердцу отца подарки: держатель для косы и ручку. Бывший сельский учитель географии, истории, немецкого, белорусского, русского языков – какие только уроки он не вел, – выйдя на пенсию, не менял выработанного за сорок лет сельского образа жизни. Лучшей музыкой для него была музыка сенокоса, лучшей картиной – цветущее картофельное поле. В свои семьдесят жил хлопотно, на подворье – куры, пес, кот, индюки, кролики и грациозные козы. Эти любимицы были для него священными животными. Был он почетным ветераном Отечественной войны, гвардейцем 13-й армии, не знавшей поражений. Не кичился наградами, но себя в обиду не давал, воспитывал и у своих учеников гордость и достоинство. Любил повторять: «Я воспитывал у них совесть и патриотизм». Он склонялся к славянофильству, но без дешевой помпы и кликушества, одинаково сильно любил своих предков, украинцев и белорусов. В речи его как-то естественно соседствовали наряду с русскими белорусские и украинские слова. Следуя давней привычке, он успевал следить за союзной и республиканской прессой. Нельзя было утверждать, что он обрюзг и отвык от людей. Одиночество, правда, состарило его. Свой талант наставника Григорий Артемович перенес на внука Артема, которого «ревнивые» родители не оставляли надолго в дни каникул у дедушки. И всякий раз дед возил любимого внука на Князь-озеро (переименованное при Советах в Красное) в разные поры года. «Мы, полешуки, гордимся и помним, – ненавязчиво просвещал ум подростка Григорий Артемович, – что наша земля дала Кирилла Туровского и неистового Святополка». Дед разыскал в старой книге Ластовского фотоснимки, монеты двора Святополка и переснял их, бережно храня в семейном альбоме. Благодаря «пропаганде» деда, Артем серьезно увлекся нумизматикой, филателией (конечно же, собирал исключительно марки по истории, географии), историческими книгами. То, что Григорий Артемович недобрал в воспитании Любомира, он решил, очевидно, восполнить в нежном внимании к внуку. Теперь вот и внук, незаметно убежав из детства, улетал к независимой самостоятельности. Одно утешало – не в пример сыну, проведать свое Князь-озеро уж обязательно вернется.
Отец соскучился по сыну, обнимал, едва сдерживая слезы. Поехали на могилу, помолчали, помянули. Разговор не клеился, сухо обменивались бытовыми репликами. Домой возвращались пешком. Любомир до вечера отпустил Фомича (у которого нашлись дела в соседнем Турове). Дом осел, и палисадник, как прежде, уже не украшали, гордо вскинув темно-вишневые головки, георгины. Под окнами росла трава, и вездесущие одуванчики царствовали от калитки до крыльца.
– Ты не обижайся, не получалось у меня приехать, помочь тебе, – начал в свое оправдание Любомир, – заела работа.
– Стыдить тебя грешно, да и похвалить не за что. Нанял я троих рабочих да и установил памятник.
– У тебя утомленный вид. Как сердце?
– Хвалиться нечем. Держусь, работаю. Есть возможность лечь в госпиталь ветеранов войны.
– Я могу тебя положить в лечкомиссию. Меня и жену взяли под постоянное наблюдение. Все по высшему классу.
– Ишь ты... Дослужился.
– Поедем в Институт кардиологии, там у меня друг – отличный специалист Романович. Я попрошу, он сделает все в течение дня, двух.
– Хорошо бы. Он в годах?
– Моих лет. Может, старше на год, два.
– Мое поколение уходит. Мы проиграли идеологию, но мы выиграли войну. Не давай в обиду защитников Отечества. Такое пишут, что боюсь читать, чтобы сердце не остановилось. Гитлер шел, чтобы освободить страну. Войну выиграть можно малой кровью, большой... Враг пришел на мою землю с оружием и должен умереть.
– Не обращай внимания. Люди ищут полную правду и о войне в том числе, чтобы не повторить ошибок.
– Вздор. Вся жизнь человеческая – ошибка, исправление их, подготовка к новым. Ни одно поколение еще не прожило свою жизнь гладко. Я жил честно, твой дед Артем жил честно, исторического оптимизма нет.
Григорий Артемович бережно хранил вещественную память о своем отце, организаторе одной из первых коммун в уезде в тысяча девятьсот восемнадцатом году. До сих пор на стене висели на почетном месте семейные реликвии: фото, многочисленные грамоты с силуэтами вождей. По ним Любомир «изучал» историю колхозного строительства в республике: «Основание коммуны 6 октября, главное занятие – хлебопашество, животноводство, птицеводство, количественный состав коммуны:
1. Семейств – 10
2. Работоспособных мужчин – 13
3. Работоспособных женщин – 15
4. Военно-больных – 4
5. Детей – 15
Коммуна организована Артемом Горичем, Тимофеем Богдановым, Ильей Шульцем.
Какой уровень социалистической сознательности членов коммуны? Все истинные сторонники Октябрьской революции.
Хозяйственно-экономические вопросы, количество земли
а) пахотной – 100 дес.
б) луговой – 100 дес.
в) под садом – 12 дес.
г) усадебной – 6 дес.
е) под лесом – 180 дес.
з) неудобной (болота) – 100 дес.».
Далее шел перечень живности, орудий обработки урожая и мертвого инвентаря. Эти слова «мертвый инвентарь» очень понравились подростку Любомиру, он их запомнил на всю жизнь. Как и первую встречу своего отца с внуком.
– Как назвал малого?
– Артемом. В честь деда-коммунара.
– Может, и не стоило. Он меня дюже бил.
Как общественного деятеля, отца своего Григорий Артемович ценил высоко и в обиду его имя никому не давал.
– И ваша газета – мямля. Ты уже и сам не борец, а бумагомаратель. Что ж ты позволяешь другим журналистам угнетать волю? Начитаешься газетенок, и только два желания в душе – или бери автомат, иди ищи виноватого, или стреляйся сам. Я уже не говорю родину – жизнь любить не хочется. Оставьте человеку право на идеал. Не понимаю, почему ты замолчал?
– Обдумываю себя и общество во времени и пространстве.
– Дед твой не обдумывал, а действовал. Пахал землю, растил хлеб.
– Да... уж напахались с этими коммунами да колхозами, – без надрыва ответил сын.
Отец вспылил.
– И ты туда же? Что, у тебя мыслей своих нет, опыта?.. На тебя ведь равнялись. Да! Да! Тогда нужна была коммуна, чтобы выжить, нужен был и колхоз. В Америке, которую хвалят на все лады, десять тысяч хозяйств коллективной собственности, и никто не требует их распустить, не понукает. Нечестным человеком не может быть сказано честное слово. Ты или растерял бойцовские качества, или струсил.
– За эти годы было наговорено и обещано столько, что уже перестаешь верить в слова. Выигрывает всегда одна оппозиция: критикуй постоянно все и везде и никогда не принимай решений.
– Оппозиция – это моська. Надо пахать землю, варить сталь, делать дело. Бездельники-критиканы зовут к двум классам: богатых и бедных. А роль остальных? Рабы и предатели?
– А разве ты сам под дождем гласности, когда открылось столько страшного, нового, ужасного, не пересмотрел свою позицию, идеалы, которым слепо поклонялся?
– Я никогда не путал чиновников и отечество.
– Это, кажется, Салтыков-Щедрин?
– Он самый.
Любомир видел, что отец стал к старости раздражителен, упрям и уж очень вспыльчив. Зная о его больном сердце, он решил смягчать конфликты в этом уже запоздалом споре двух поколений.
– Был бы счастлив, отец, если бы все думали, как ты, но масса неоднородна, увы. Духовная работа души на нуле. В столице приблизительно 80 процентов рабочих-алкоголиков. Общество деградирует.
– Сказки. В народе всегда есть и будут здоровые силы. Ты самоустранился от мобилизации этих сил. Обидно.
– Все еще впереди. Давай о другом. Я получил трехкомнатную квартиру. В центре. Лучшего и желать не надо. Если тяжело будет зимой – милости прошу.
– Спасибо, сынок... ты знаешь, я однолюб... не смогу себя вольготно чувствовать вне дома, хоть в райский сад посели. Я на один день своих животных оставлять боюсь.
– Чем я могу помочь, облегчить? Говори.
– Слава богу... газ привозят исправно... Дров на три зимы хватит. А сена козам накосил.
– И все же тяжеловато тебе одному.
– Труд в удовольствие, были бы силы. Вот что попрошу. Сможешь достать новый сорт бульбы-скороспелки, привези.
Любомир уютно уселся на старом диване, расстегнул воротник, снял галстук. Отец (и это была семейная традиция) включил электрический самовар. Все в доме оставалось, как при жизни матери, на прежних местах. Буфет, книжный шкаф, круглый стол, черно-белый телевизор «Горизонт», фикусы, ее белые салфетки на спинках стульев. Парадокс. Всю жизнь работая, как любил он говорить, от гимна до гимна, не смогли разжиться, не то что разбогатеть; не баловала их советская власть. На стене рядом с портретами деда и бабки появился большой портрет матери. После этого снимка отец забросил свое давнее хобби – фотографию. Когда-то Любомир задался мыслью втайне от отца-атеиста, уплатив в церковную кассу триста рублей, заказать поминание по матери на десять лет вперед. Не заказал. Чего не хватило – времени, решительности, денег, желания?
Попили в охотку чаю со свежесваренным клубничным вареньем.
– Ты отдохни часок. А я пройдусь по городу.
– Походи.
Особого желания увидеться с бывшими одноклассниками, которых в городе осело человека три-четыре, не было. Ноги сами несли его к новому зданию почты. Он позвонил ей домой, хотя знал, что она еще не вернулась с работы. Рассчитывал на чудо. На вокзале, где ветер доносил с путей знакомый запах угля, дыма, металла, он купил у тети Дуси пирожок с мясом. Был рад, что никто не попался навстречу, говорить не хотелось. Прислушался к нескладной, неблагозвучной песне птицы провинции, горлицы – «ту-ту-ту», постоял у кинотеатра, равнодушно рассматривая аляповато намалеванную афишу американского боевика. Зашел в универмаг. Камелия просила купить, если попадется, постельное белье. На полках белья не было. Продавщицы – молоденькие девочки с сонными глазами – не знали его, и он не рискнул просить дефицитный товар. Городок существовал сам по себе, без него и своей отстраненной замкнутой жизнью не затрагивал душевных струн.
Любомир был далек от нужд и интересов города своего детства, он не поддерживал отношений даже с коллегами из районной газеты, не боясь, как ни странно, их суда. Милая, тихая родина перестала вдохновлять. Были времена, когда сердце радовалось от встречи с земляками, от их говора, одежды, от телег на площади, скромных женщин, торгующих на перроне овощами да фруктами, даже тополиный пух был свой, родной.
Похоже было, собирался дождь. Центр опустел. Кружили, как когда-то он, на велосипедах мальчишки, а ему уже не хотелось сесть на велик и поколесить по площади. Ему хотелось заглянуть в церковь, но постеснялся, не подошел к ней.
Отец не прилег. Подоил козу и угощал Фомича целебным молоком. От роду водитель не пробовал козье молоко, однако услышав слово «целебное», на дармовщинку выжлуктил литровую банку и бровью не повел. Любомир к молочным продуктам относился равнодушно, но чтобы не обидеть родителя, кружку выпил. Похвалил.
– Надо было тебе одному приехать, переночевал бы. А так человеку неудобство. Забрал выходные.
– Получит отгул. Он привык. В гараже ЦК привычных выходных нет. Скоро я пересяду на последнюю модель «Волги». Ты из яблок и смородины вино поставил?
– Яблоки дозревают. А из вишен и смородины настойку зачехлил. Что же ты про внука ни слова?
– Что говорить. Ты, очевидно, первым узнал о его решении. Камелия пыталась протестовать, уговаривать, как каждая мать. Я согласился. Помню, и ты не стал уговаривать, настаивать, чтобы я подался в военное... пошел мне навстречу.
– И правильно сделал. Ты был бы никудышный военный. Из Артема офицер выйдет. Из него не выбьют чувство веры и верности.
– Кажется, эти слова Петр І выбил на ордене Андрея Первозванного?
– Именно. Хорошо, что хоть это не забыл.
– Кому теперь до этого есть дело?
– Так чему ты радуешься?
– Я не радуюсь и не огорчаюсь. Констатирую факт. А может, давай с нами сегодня? Переночуем, а поутру в клинику.
– Негоже. Придешь к человеку, а он не ждет, неудобно, стыдно. Хозяйство же надо на соседку определить, договориться. Ты выбери день, лучше в конце октября.
– Тогда будем ориентироваться на середину ноября. Мне предстоит поездка с делегацией в Аргентину.
– У-у, в такую даль? – с некоторой гордостью воскликнул отец.
– Играть, так по-крупному. Я позвоню. И сам не пропадай за работой. Станет хуже... немедленно звони, в этот же день и положим... что ждать обследования?
– Да я ведь слежу за собой. Пива боюсь выпить. Счастливой дороги. Тут варенье, яблоки, груши. Возьми жене.
Обнялись на дорогу. Любомир с печалью подумал о неуловимости и быстротечности времени. Казалось, всего-то минута и пролетела, как они обнимались при встрече. Куда оно растворилось, где, кому подвластно? Как мгновенно то, что произошло утром, обратилось в далекий сон. Когда выехали на окраину, к станции техобслуживания, почувствовал нечто похожее на душевное облегчение. На автозаправочной станции, с дежурной, сидящей в домике за окном, окованным решеткой, как раздобревшая и уставшая баба– яга, не оказалось 93-го бензина. Растерянные водители «Жигулей», «Запорожцев», мотоциклов заправляли свои машины семьдесят шестым. Крутнулся Фомич около окошка, что-то шепнул настороженной заправщице, гляди и выпросил два ведра девяносто третьего бензина.
– Да-а, Фомич, всякий раз убеждаюсь, что для тебя нет безвыходных ситуаций.
– Так их же ни для кого нет. Безвыходная, тьфу, одна смерть. Вашим высоким положением воспользовался.
– То есть?
– Прямо говорю: корреспондент «Правды» товарищ Горич. Срочная командировка по письму из ЦК Москвы. На простой люд действует безотказно. Я-то возил и членов ЦК, и членов Совмина, знаю, что ничто человеческое им не чуждо, но простому люду ввели в уши, что не на иконы надо молиться, а на портреты членов Политбюро.
– Остроумно. Уважают или боятся?
– Трошки дрейфят. Отучили уважать работу учителя, хлебопека, водителя. Как Щукарь говорил: «Я вступлю в партию, а ты мне сразу должность». Мать моя темная женщина, можно сказать, а так говорит: «Толку не будет, пока человека не начнем уважать, а не должность».
«Ты гляди, простачок, простяга Фомич, а глаз имеет острый», – думал Любомир, погружаясь в свои думы.
Приехали поздно. Усталости не чувствовалось, наоборот, ощущалась приподнятость. Он жил завтрашней встречей с Олесей, спешил насладиться чувствами. Она своим присутствием оттеснила все в его жизни на второй, если не на третий план. Он охотно уступал внезапной неодолимой страсти.
Время напоминало Николаю Ивановичу тяжелогруженую телегу, которая увязла в мокром песке. Подобно тому, как начинающий поэт ждет свою первую публикацию и бегает к газетному киоску по несколько раз в день, так и Барыкин спешил купить первым газету «Правда». Страницы, пахнущие цинком, хранили молчание.
После встречи с Любомиром он терпеливо ожидал. Правда, два раза все же выходил сам на помощника второго секретаря ЦК партии и министра высшего и среднего образования. Встречу с секретарем изощренно отменили под лавиной нелепых доводов: то просили записаться в очередь, то отменяли в связи с заседанием бюро, поездкой в область, то отсылали к завотделом науки и учебных заведений, то переносили на неопределенный срок в связи с поездкой Горностая за границу. Министр, будучи доступнее и менее занят, уступил, не смог инсценировать карусель, но условился, что примет всего на пять-десять минут, потому как в пятнадцать ноль-ноль коллегия. Года два тому назад они встречались, когда дело только-только заворачивалось. Министр сразу пожурил Николая Ивановича.
– Поверьте, Николай Иванович, все это уже превращается в какой-то скверный анекдот. Когда-то мы оградили вас от незаслуженного гонения ректора и кафедры, пожалели.
Николай Иванович тотчас перебил:
– Не пожалели, а согласно закону восстановили истину.
– Как вам угодно. Чего вам не хватает сейчас? Вас с почетом проводили на пенсию. Насколько я знаю, состояние вашего здоровья, мягко говоря, ранения... возраст. Что вам дает этот год преподавания даже из чисто амбициозных соображений? Лишнюю трату нервов? Партийная организация против вас. Я поставлен сюда партией. Как же мне идти против коммунистов института? Мягко говоря, неэтично. Вы настроили против себя весь трудовой коллектив – это факт. Если я стану настаивать на отмене коллективного решения – несерьезно, нездоровый оттенок. Вас ведь никто не лишил права преподавать. Идите в техникум, в ГПТУ, школу... Требования там ниже.
– Спасибо за заботу. Вас руководить поставила партия. Защитите меня как коллегу по партии. Ведь ничто так не унижает человека, как несправедливость по отношению к нему. Лжерешение совета надо отменить, потому как он укомплектован исключительно преданными ректору людьми.
– Уважаемый Николай Иванович, мы ведь не в ликбезе. В обществе говорить о мифе социальной справедливости – утопия. У кого власть, тот и распределяет социальную справедливость. Как я смогу доказать, что решение необоснованно и несправедливо? – с натужным бодрячеством ответил министр.
– Поверьте моему честному партийному слову. Иезуитским решением я унижен смертельно.
– Помилуйте, уважаемый Николай Иванович, десятки, сотни преподавателей разных рангов ежегодно выставляются на конкурсы, и многие не получают «добро», но никто еще не лишил себя жизни из-за этого житейского дела. Не впадайте в панику, найдите новое место применения сил. Возглавьте партийную организацию при ЖЭСе.
– Опять вы не понимаете меня или не хотите понять. Когда-то, будучи еще замминистра, когда сфабриковали досрочные выборы, вы возглавили комиссию и отстояли меня.
– Помню. Мы тогда не дали совершиться несправедливости, не вняли наветам. Но, мягко говоря, меняются времена, меняются люди. Мы стареем, многого уже не понимаем в смене декораций. Что и говорить, перестройка потребует жертв. Грубо говоря, не имею в виду вас, так, к слову. Наше поколение, хочешь не хочешь, а должно уступать место молодым без ненависти.
– Не о том речь, не о том. За честное служение отечеству, науке мне позорно наплевали в лицо, вышвырнули на улицу с клеймом неполноценности. Признать все это, согласиться, значит расписаться в собственном дегене– ратизме.
– Не усугубляйте, так ведь действительно можно довести себя черт знает до чего. Я бессилен! Институты получили полную самостоятельность. Министерство стоит как бы сбоку.
– Но вы ведь не дворник, а министр!
– Повторяю: я бессилен.
– Что вы мне посоветуете? Писать жалобу на вас?
– Ваше право. Скажу только, что жалобами я завален по самые уши. Система трещит, дала крен... Корабль тонет, независимо от того, добрый капитан или жестокосердный.
– Боитесь вы ректора, боитесь, – понуро сказал Николай Иванович. Хотел еще добавить: «Платит он вам, что ли?»
– Извините, в таком тоне я не смогу продолжать разговор. Меня ждут на коллегии. Всего хорошего.
Они не подали друг другу руки. Безлюдная, огромная площадь, за которой присматривала каменными глазами внушительных размеров статуя вождя, пугала его. Казалось, что он не сможет пересечь ее, дойти до метро. За грудиною болело, жгло. Как никогда он почувствовал себя одиноким и беззащитным человеком в этом просторном, красивом городе. Злость забирала к себе. Он начинал ненавидеть всех, а своего обидчика готов был убить. Как глупо, дико, несообразно и смешно заканчивается жизнь. Время какое пришло – никому до тебя нет дела, никому ты не нужен, никому! Неужели таков удел рода человеческого? Его духовность атеиста держалась исключительно на жалости к каждому человеку, потому как человек должен умереть, только за это он его жалел. И вот расплата в час сатаны.
С трудом поднялся он на свой пятый этаж: невыносимо кололо в затылке. Развернул почту. Среди газет лежал конверт Министерства обороны СССР. Вскрыл. На бланке – перечень орденов и медалей. Одиннадцать штук. Его фамилия. Все правильно. Но чего ради? Еще один листок с коротенькою припискою: «Уважаемый Николай Иванович! В связи с запросом администрации Института экономики Белорусской ССР о действительности имеющихся у вас наград, полученных во время Великой Отечественной войны, отправляем и в ваш адрес копии документов, подтверждающих ваши награды. С уважением начальник... »
Сил читать до конца не осталось, стало трудно дышать.
«Негодяи, христопродавцы! Они усомнились в истинности моих наград. Какой позор! Ладно ректор – вероломный недруг, но вы совет ветеранов. Собратья по оружию».
Он вызвал «скорую помощь», боясь умереть не от сердечного приступа, а от вселенского чувства несправедливости и беззакония, сотканных невидимой рукой в обществе. Весь мир против него! Врач, подозревая микроинфаркт, предложил госпитализировать. Барыкин согласился. Дня через два позвонил из клиники Любомиру и предупредил, что находится на излечении, оставил телефон дежурной медсестры. «Если возникнет необходимость, звоните!»
Николай Иванович все еще надеялся на корреспондента. В скомканном ответе Николай Иванович услышал: «Дело на плаву. Оно постепенно, но верно продвигается к финишу».
Любомир, успокаивая Барыкина, искусственно тянул волынку, ловчил. У самого же созрела мысль: передать материалы Вовику Лапше и, пообещав золотые горы, попросить его состряпать хлесткий фельетон для «Вожыка». Ради приличия. Лапша не должен отказать. Ведь год тому назад, после аварии на АЭС, Любомир спас Вовика от командировки в опасную зону. Вовик служил в армии в роте РХР (радиохимическая разведка) и был одним из основных и первых кандидатов в команду ликвидаторов.
«Да. Это неплохая идея. Завтра же разыщу Лапшу». Подумал об этом и тотчас забыл. Он был уже далек от бестолковых мытарств Николая Ивановича. Чувствами Любомира всецело завладела Якунина.
Все было, когда он увидел друга: удивление, смятение, восторг. Вовик отрастил густые широкие бакенбарды, которые несколько скрадывали его лопоухость. Из руководителя кооперативного предприятия «Эрос» перло кичливое желание уравняться в красоте и манерах по меньшей мере если не с Делоном, то с Депардье. Куртка из натуральной кожи, фирменные джинсы, золотая цепочка на шее, импортные часы, очки в импортной дорогой оправе (как у члена ЦК).
– Проходи, проходи! Я... я это, – вальяжно пригласил Любомира друг.
Вовик снимал-арендовал огромный зал и несколько больших комнат. От
того полуподвала остались одни воспоминания. Сносная мебель, телефоны, деловое окружение – в основном представительницы женского пола, – реклама, газеты, компьютер, телевизор, видеомагнитофон... фирма набирала вес.
– Что-то ты растерялся. Не шушера мелкая, а советский бизнесмен. Ты ведь себе не можешь позволить за три месяца справить такую одежду. Я смог. И каждый должен одеваться, как я. Вокруг все блекло, серо, как в гетто. Что не запрещено законом – все дозволено. Твоя «Правда» залежами лежит, а мою газетенку рвут с потрохами. Вона как дело пошло, любо-дорого. Центр «Эроса» в проекте готов и уже реализуется. Ты улыбаешься. Центр политпросвещения есть, Музей революции есть, Музей атеизма и религии есть, вписывается и мой центр. Молодые люди, убеленные сединами ветераны – все в гости к нам. Все, кто хочет получить необходимые рекомендации, милости прошу.
Любомир заметил новое лицо у одного из столов. Это была «Капризная». Ему было не до нее, да и не хотелось завязывать разговор. Он встал с мягкого кресла и сел спиной к залу.
– Значит, твоя мечта почти реализовалась. Секс-салон по-японски создан?
– Не совсем. Я противник открытого публичного дома. Нет условий. Наша задача – подводить человека к состоянию эротического напряжения и все. А уже где ему, с кем и когда снять это напряжение, проявить полученные знания – его дело. В принципе, конечно, каждая женщина – проститутка, только страх и стыд сдерживают ее сокровенные желания. Все у нас дышит эротикой. Ты заметил у входа скульптуры, напоминающие мужской фаллос? Тебя не посещала мысль, почему ракеты, шпили так напоминают мужской член? Любопытное наблюдение. Пришел к нам давеча человек, страдающий бесплодием. Побыл у нас на одном сеансе, двух, трех... окунулся в атмосферу, глядишь, жена и забеременела. Справа зал для сексуального массажа. Выходим на совместные идеи с европейскими государствами. Два датских гомосексуалиста, которые счастливо живут семьей уже десять лет, едут делиться опытом. Мы ведь закомплексованы на идеях Маркса и прочих распределителях произ– веденного, а наши несчастные женщины, они не то что за кое-что, а за руку мужа держать не научились. Позор. Я тебе обещаю, придет время, когда мы вернем человека из реанимации, и первое, что он скажет после клинической смерти, не «да здравствует КПСС», а «дайте мне женщину!». Ты по первым шагам видишь, как все эффектно. Дизайн, атмосфера интима, кофе, цитрусовые. Никаких разговоров о сионизме, шовинизме, сепаратизме... разговоры об одном: какие из поз наиболее удобны и почему. Кафе-бар уже работает. С семнадцати. Легкие закуски. Опять же оригинальные названия: салат «За секунду до поцелуя», коктейль «Лимонный сосок». Не возражай. Новизна отпугивает. Кто нас, белорусов, когда отделимся, пустит в Европейский дом без богатства и эротической культуры? Да никто. Для особенно закоренелых бюрократов и партийных деятелей, политиков своя метода. Этим «политическим алкоголикам системы» предложат гороскопы, составленные моей группой на основе гороскопов тибетских монахов, изгнанных из Тибета за ревизионизм. Нечто вроде сонника. Пример: «Боль вокруг ушей, мигрень, шум и звон в ушах, избыточное слезотечение – это первый признак измены жены».
Возьмем канал мочевого пузыря. «Частое мочеиспускание с малым количеством мочи, отечность половых органов, геморрой – жди выборов в президиум».
Или: «То запоры, то поносы, тошнота со рвотою и без оной – к вам неравнодушна секретарша». «Озноб, насморк, сыпь, зуд, горечь во рту – смена руководства». «Метеоризм – повышение заработной платы». Так постепенно от пластов общественного сознания мы подведем пациентов к дао любви. «Боязнь высоты, утомляемость, депрессия – смените любовную позу». Придет угрюмый, уставший от грамот и почета, отяжеленный думой о сокращении штатов, а мы ему – сто сексуальных анекдотов. В кафе официантки, естественно, в трусиках. Во-он, одна сидит, просится на работу. И таких уже десятки. Будет конкурс.
Вовик показал на «Капризную».
– Мне нужны звезды стриптиза, а не коровы. Хватит пуризма. Не надо идти в водолечебницу КГБ, к нам надежнее. Вот, скажем, как лечить близорукость? Черника, голубика. А у нас? «Поставьте обнаженную натуру, жену, любовницу у окна в лучах заходящего солнца на расстоянии трех метров и обозревайте ее без очков десять минут поочередно одним глазом, потом вторым». Или как лечить грыжу? Пить молоко? Ерунда. «Два половых акта при полной иллюминации». «От варикозного расширения вен – акт при включенном телевизоре». Каждый выходит из духовного тупика по-своему... Не делай меня счастливым против моего желания. В нашем центре культ желаний. Обнаженному телу – это мое открытие – не нужна национальность. Человек из «Памяти» кричит: «Евреи контролируют средства массовой информации, уничтожают национальное сознание». Вздор чистой воды. У любой нации одно сознание: выпустить либидо, скорее раздеть женщину. Мы воспитаем у членов нашего Центра аллергию к общественной жизни, апатию к словам «революция», «экстремизм». Мир болен... давно. Работай, учись и живи для полового акта, советской страны пионер! Пролетарии всех стран – влюбляйтесь! – на восторженном мелком лице Вовика промелькнул петушиный апломб. – Будет культура чувств без насилия.
– Идея мне кажется абсурдной.
Любомиру надо было что-то ответить.
– Идея полезная, она снимает вопросы. Бывает, легкоатлеты бегут к финишу спиною. Абсурд? Нелепость? Но ведь и это человеку интересно.
– Все. Убедил. Сдаюсь. Планы грандиозные.
– Работа адовая, но уже делается. Понаблюдай за собой. Всегда ли ты проживаешь день по воле чувств?
– Не всегда.
– Отрекись от мишуры, от ненужного. Найди объект вожделения и познавай дао любви. И ты будешь всегда прав.
Наконец сексуальный соловей допел свою песню до конца. Приятной внешности девушка с модной прической (выстриженными волосами над затылком и возле ушей) принесла какую-то бумагу шефу на подпись.
– Вольдемар, у меня к тебе исключительная просьба, – перешел к сути Любомир. – Я по доброте своей и чести журналиста пообещал одному просителю вмешаться в его тяжбу с ректором института.
– Какого института? – насторожился Вовик, с трудом включаясь в разговор.
– Экономики.
– А-а, смерд ты окаянный, опять за свое. Ты ведь уже приходил ко мне по этому делу. Зарапортовался, позабыл, что ли? – с легким укором ответил Лапша.
– Да, помню. Суть в другом. Я не окончательный подонок. Еще перед самим собою несу ответственность за данное слово. Новая квартира, мебель, проблемы с сыном. Закрутка.
– На хрена тебе заниматься самобичеванием? Подумаешь, дал слово, взял слово. Время диктует поведение. Он что, этот твой тугодум, не понимает, что партия катится к нулевому рейтингу?
– Он защищает свою честь.
– Ложными идеалами не защитить.
– Я с тобой согласен. Выслушай. Время идет, я ничего не сделал, кроме того, что кое-что проверил и собрал материал. Он действительно любопытен. Тут у меня вдобавок наклевывается двухнедельная поездка в составе делегации в Аргентину. Я физически не успеваю, да и охладеваю к теме, знаешь ведь, иногда перегораешь и не идет. Из-под твоей талантливой руки вышел бы хлесткий фельетон для «Вожыка». С редактором я переговорю, беру на себя, обещаю, дадут вне очереди. Выручай. Я в долгу не останусь, ты ведь знаешь.
