Текст книги "Марчук Год демонов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

ГЕОРГИЙ МАРЧУК

Год демонов

Роман

Хоть убей, следа не

видно,

Сбились мы, что делать нам?

В поле бес нас водит,

видно,

Да кружит по сторонам.

А. С. Пушкин

Конец ХХ века. До развала СССР остается меньше года.

I

С некоторого времени, пребывая в благожелательном безразличии ко всему и вся, он стал замечать странное состояние духа: пережитое вдруг перестало волновать его, а будущее абсолютно не манило радужными мечтами. Казалось, был близок к тому, чтобы уверовать в бессмысленность жизни. Каким ветром принесло уныние, апатию, нежелание сопротивляться депрессии? Воздействие на психику человека последствий чернобыльской аварии? Знакомый ученый с авторитетным именем как-то сказал, что пик этих самых пагубных последствий наступит через пять-шесть лет после катастрофы. Пока минул сумбурный, суматошный, израненный растерянностью год. А может, и ученый мыслит тоталитарно: всем все поровну, в указанные сроки, в одном месте. Он в этом мире ни с кем не сравним, неповторим и по-своему реагирует на все процессы матушки-природы. Впрочем, и беспокоиться нет веских оснований. Он по счастливой случайности в тот злополучный и последующие дни был далеко от Белоруссии, более того, после завершения турне умышленно задержался в Петрозаводске еще на неделю, тем самым будто уклоняясь от служебных (а он знал, что они непременно будут) командировок в пострадавшие районы. Нашлись первопроходцы новой неоткрытой темы в редакциях других газет и журналов, а он как бы помимо воли остался в стороне, успокаивал и знакомых, и себя тем, что еще рано, что он не привык с поспешностью скандалиста поверхностно освещать жизнь. Имя и статус не допускают легкомыслия. Единственный сын жив-здоров, жена не изменяет (во всяком случае, убедительных фактов не было), хвори обходят стороной; в свои сорок он по-прежнему бодр, не слаб телом, уверенно контролирует рассудок и эмоции, талант его в расцвете, он чувствует, что многие, даже очень многие его побаиваются, ему не составляет особого труда добиться любой женщины, но безоглядного донжуанства он счастливо избежал, остановив свой выбор на двух любовницах. В его дом наконец-то пришел некоторый, по советским меркам, материальный достаток, благосклонно обещающий сытое спокойствие. Так отчего же, черт подери, это неведомое прежде чувство душевной тревоги и томительное ожидание чего-то недоброго? С юности закаленный неудачами, хранимый везением, он всегда сознательно готовил себя к худшему... потому неизменно весомыми оказывались малые удачи, значительными успехи и достойными зависти победы. Осторожный в словах и поступках – особенно после высокого служебного назначения, он не изменился в общении с коллегами, незнакомыми людьми, с бывшими однокурсниками: он безошибочно распознавал суть и цену каждого, с кем приходилось побеседовать. Находясь в зените таланта и славы, он незаметно отстранился и от ненужных друзей, и от мелких врагов. Остались завистники, не понимающие, что одной завистью сыт не будешь. Он это и сам пережил в молодые годы, когда упорным трудом доказывал свое право на место под солнцем, удивлял работоспособностью, настойчивостью в достижении желаемого. Случалось, шутили с женою: она будила его среди ночи и засыпала вопросами. Он не открывал глаз, превозмогая сонное состояние, как компьютер выдавал на-гора информацию: в полуторамиллионном Минске ежедневное потребление воды составляет двести тысяч кубов, газа двадцать тысяч, хлеба четыреста пятьдесят тонн, картофеля семь тысяч тонн, яиц двадцать тысяч, мяса – шесть вагонов, рождений тридцать, смертей двадцать пять, зарегистрированных алкоголиков пятнадцать тысяч, парк машин ЦК – двести штук, Совмина – сто пятьдесят, инвалидов – восемь тысяч, жалоб поступает в Верховный Совет – шестьсот, в прокуратуру двести, бюджет разовой помощи малоимущим двадцать тысяч рублей, в медвытрезвителе коек восемьдесят, больничных мест восемь тысяч, четыре смерти на каждую тысячу новорожденных, заболевают триппером ежедневно шестьдесят человек, сифилисом один, врачей пять тысяч, членов Союза писателей двести восемьдесят семь, разводов четырнадцать, браков одиннадцать, сберегательные книжки имеют тридцать пять процентов населения, академиков десять, членов-корреспондентов – сорок пять, больших талантов, приближающихся к планке гения, нет, только один. «Кто?» – допытывалась удивленная и обескураженная его выстрелами-ответами жена. «Конечно я, – просто и уверенно отвечал он. – Собственный корреспондент в Белоруссии газеты «Правда» Любомир Григорьевич Горич».

Это ее обидело. Гордая, она втайне рассчитывала, что муж назовет ее имя. Правда, досада ее быстро проходила, и уже утром жена к его самоуверенности и самовозвышению относилась иронично, не забывая напомнить, что он так и не научился грамотно писать слова: интеллигенция, амбивалентность, экстремизм. Иного мнения был он сам. Быть может, несколько преувеличивая свой несомненный талант, он тем не менее знал себе цену и гордился, что в доперестроечные времена не заигрывал с совестью и отстаивал правду там, где других останавливала если не бюрократическая рука властей предержащих, то годами воспитанное чувство самосохранения. В том, что он не стал заурядным летописцем коммунистических буден, состоящих исключительно из праздников ударного труда и непреходящей радости от ожидания грядущего со дня на день счастья, была заслуга и его жены, самолюбивой, несколько надменной Камелии Юрьевны. Это она, воспитанная в интеллигентной семье своим дедом, репрессированным перед войной, увидела в нем, самовлюбленном, очень симпатичном юноше, жажду истины и справедливости. Более того, уже после их ранней женитьбы именно она отправила своему дяде в Москву его острые, нестандартные статьи, и родственник поспособствовал тому, чтобы они увидели свет не только в сатирическом журнале, но и в престижной, имеющей репутацию относительно независимой «Литературной газете».

Подковывали копыта Пегасу, указывали ему путь на Олимп, к нынешнему успеху сообща. Разговор о непростых, противоречивых семейных отношениях впереди, но, несколько опережая драматические события, надо отметить, что она никогда не упрекала мужа в том, что он всего достиг только благодаря ей, ее родне и связям со столичной элитой.

Пытливый ум Любомира искал причину охватившей разом и сознание, и душу непонятной тревоги. Подвергал анализу бытовой и общественный хаос, желание порвать с опостылевшими и ненужными любовницами и невозможность сделать это, преодолеть незнакомую раздвоенность, растерянность. Он старался мысленно вычислить негативное в ближайшей перспективе, определить хотя бы контуры причины упадка духа, дабы хоть как-то смягчить ожидаемые душевные раны. Неужели неминуем разрыв сносно-спокойных семейных отношений? Правда, они, эти узы, не всегда имели вид христианский, но и за пределы обоюдной терпимости все же не выходили. Может, у нее действительно намечается роман с этим молодым композитором? И почему, собственно, так тревожит ожидание грядущей беды? Раньше жизнь почему-то наполняло ожидание радости, сбывшихся желаний. А может, это обыкновенное пресыщение однообразием работы, серостью будней, предчувствием расставания с молодостью? Или причиной всему житейское, рядовое: два ночных телефонных звонка назойливого незнакомца-пенсионера. И почему он звонит, как запрограммированный, именно в половине двенадцатого ночи?

– Уважаемый Любомир Григорьевич, я решил обратиться только к вам, к последней надежде, к последней инстанции.

– Вы преувеличиваете. Последняя инстанция у нас суд и Господь Бог.

– Я никому не верю. Никому. Прошу вас о встрече. Я пенсионер. Бывший преподаватель вуза. Это все, что я могу сказать по телефону.

– Бог мой, к чему эта конспирация? Изложите суть дела в двух словах. Может, это не в моей компетенции, и тогда я вас переадресую своему коллеге Новикову, тоже из нашей газеты.

– Знаю. Я всех знаю. Прошу вас о встрече. Умоляю. Я готов ждать. Месяц, два... Как вас устроит.

Чувствовалось по голосу, что ночной собеседник-проситель искренен и не наигранно взволнован. Впрочем, чем он может удивить, какой тайной шокировать? Пришло время, когда злые люди, взяв к себе в подручные добрых, но наивных и обозленных от несправедливости собратьев, растащили государство. Куда ни ткни пальцем – всюду оскорбленные, обиженные, обманутые, несправедливо забытые, униженные, отбывающие срок вместо других, разочарованные. Что ж, год на год не приходится. Есть день ангелов, есть день демонов. Он все больше склонялся к тому, что пером, как и оружием, человека не переделаешь. Любомир, ссылаясь на чрезмерную занятость, просил позвонить через месяц. Подобные случаи были. Менялись обстоятельства, утихал воинственный пыл жалобщика, иногда все останавливала смерть просителя. Это первые месяцы в своей новой должности Любомир рвал и метал, суетился, носился на служебной черной «Волге» по всему городу, по области. Но очень скоро понял, что процесс, в который окунулся, бесконечен, как сама жизнь, и что ему просто не под силу соединить в себе надсмотрщика, судью, контролера, адвоката. Еще год, два назад смельчаков и новоявленных борцов с окостенелыми догмами тотального принудительного коммунизма были единицы. А нынче оторопь берет. Кто во что горазд. Все друг у друга пороки ищут. И чем больше их откопают в истории, тем больше зубы скалят, слюной исходят от удовольствия. Жалкие, робкие, до перестроечной истерии угодливые его коллеги из молодежных, союзных газет, как голодные шакалы, накинулись на дешевые сенсации. Нет, – он не опустился до жизнеописания гомосексуалистов и лесбиянок. Это по душе его однокурснику Вовику Лапше. И пусть. Он далек от мысли осуждать товарища. Просто богу богово, а кесарю кесарево.

Уходит, уходит из-под ног почва. Побрякушками, дешевкою, заигрыванием с примитивным, скотским вкусом недалекого умишком читателя все они, кто отсиживался как мышь под веником, растворили, размыли его былую славу, которой он и не успел как следует натешиться. «Вот, пожалуй, одна из причин», – с горечью подумал Любомир. Он надеяся на плаву респектабельности, с веслами академизма, под парусом зрелого профессионализма долго плыть к морям почета, к берегам каких-никаких, а все же привилегий. Этак до годков пятидесяти. А там без божьей помощи, при поддержке драгоценнейшего старшего друга своего, второго секретаря ЦК Ивана Митрофановича, быть поставленным у руководства Союза журналистов, а еще лучше (единственная оставшаяся в живых мечта) законопатить себя представителем республики при Организации Объединенных Наций, если не получится осесть твердо и надежно по линии ЮНЕСКО в Женеве. А тут, гляди, как все круто развернулось. Неужели многоликая разновидность страха – потерять все достигнутое такими нервоуничтожающими усилиями – вцепилась и в его душу?

Страх? И это у него, кто не боялся ни сильных, ни слабых? Неужто золотая пора жизни, едва одарив блеском, проходит? Да... голова его седа не по годам, видна едва заметная усталость в голубых глазах, но они по-прежнему проницательны, по-прежнему тренированное тело упруго, походка ровная, спортивная, он ростом невысок, но независимая поступь, размашистые движения подчеркивают его независимость, уверенность в себе. Он не любит носить костюмы. Спортивная куртка, легкая спортивная обувь, старенькие, но приличные еще джинсы... добротное китайское кожаное пальто... всегда чистые разноцветные сорочки... в руках неизменный коричневый дипломат с цифровым замком. Когда-то он счастливо избежал подражания, хиппово-грязный имидж был ему, провинциальному пареньку из глубинного полесского городка Житковичи, чужд и неприятен. Нынешним имиджем делового европейского мужчины он был вполне доволен, хотя это был своего рода эгоизм, близкий к самовлюбленности, заносчивости, нарциссизму. Только в женском обществе он позволял себе отдушину, напуская на себя пленительную непосредственность внимательного, корректного, и почему-то всем всегда казалось, очень ранимого человека. На самом деле сердце его уже ожесточилось, он был бесстрастен и безучастен внутренне ко всем проблемам, которые неистово волновали негодующих правдолюбцев, досаждавших ему жалобами, сигналами, письмами, ища защиты от несправедливости властей.

Вот и этот, еще один непрошеный ночной собеседник. Что нового он может сообщить ему, чем удивить? Поди сталинист какой-нибудь. Не иначе, нагадил в молодые годы, а теперь ищет виноватых в своих неудачах, отмывается. Однако же пунктуальный и настырный старикан. Ровно через месяц в половине двенадцатого снова тактично напомнил о себе уже с некоторой мольбой в голосе. Наотрез отказался письменно изложить суть жалобы. Любомир сдался, назначил встречу через неделю. Сколько уже было у него ходоков? Они заговаривали его, утомляли, забирали драгоценное время на пустое, незначительное, подчас такое, что росчерком пера могли и должны были решать в ЖЭСах, отделах исполкома, в заводоуправлениях, в отделе здравоохранения, в общепите. Скорее бы в отпуск, к морю, подальше от этой повальной неразберихи, безответственности, самооплевывания. Благо теперь у него появилась возможность беспрепятственно воспользоваться путевкой в один из респектабельных санаториев на крымском берегу. И Камелия, может быть, еще больше и острее нуждается в отдыхе. После ухода сына на службу в армию она заметно изменилась, как ему показалось, к худшему. Вздорила и нервничала по пустякам, все ее раздражало и в нем, и в людях. Впрочем, суеты, признаков сумбура в мыслях у Любомира еще не было, но вот сознание угнетало это чувство тревоги, ожидания чего-то нелюбимого, нехорошего, гадости, пакости. Это чувство странно обострялось и при встречах с любовницей. Вот «Тихая» вздремнула у него на плече. Они в однокомнатной квартире ее брата, который на сей раз подвизался в должности железнодорожного пастуха: сопровождает скот в восточные регионы страны, за Урал. Квартира холостяка запущенная, давно требующая ремонта. В ней противный специфический запах браги и вяленой рыбы. Тридцатилетняя «Тихая», робкая и застенчивая преподавательница института иностранных языков, не встречается с ним в других «ненадежных местах», боится гнева и кулака мужа, тренера конно-спортивной школы. Их давнишняя, со студенческих времен, связь тянется аморфно, с перерывами в три месяца, полгода. При встречах с ним она, от природы молчаливая, незаметная, стеснительная, теряет дар речи и только слушает, слушает с широко открытыми глазами и нескрываемым интересом, как ребенок в детском саду, все, что бы он ни говорил. Он любил характеризовать женщин одним ярким, нестандартным, необидным словом: «Тихая», «Капризная», «Железобетонная», «Недосягаемая». Иногда получалось забавно.

– «Тихая»? Это я, буйнопомешанный на страсти к тебе Любомир. Выпустили из клиники специально к тебе на исцеление. Спасай. Жду в переходе под памятником. Строго наказали одному наверх не подниматься... могу покусать прохожих.

Она, безотказная, всегда, что удивительно, находила время для свиданий. Такая маниакальная преданность и верная служба импонировали ему. Он переступал через порог скуки, однообразия, духовной ее ограниченности, некоторой неряшливости и изредка тревожил ее скромные сексуальные фантазии своим доверительным, мягким приятно-манящим голосом.

– Извини, я, кажется, вздремнула?

– Самую малость, как комарик.

– Всю ночь переводила срочную работу из Торговой палаты. Ты, как обычно, торопишься? – не иронизируя, спросила она.

– На бал к сатане всегда успеем. Как мама? Брат, как погляжу, по-прежнему без дела? – он равнодушно погладил ее маленькую головку.

– Мама болеет. Сахарный диабет достал ее. Живого места нет от уколов. Брат все ищет работу. Сам знаешь – после тюрьмы, все оформляют временно. Муж если не на сборах, так на соревнованиях. Все на мне: дети, семья, мама, брат, работа. Ничего интересного. Будем одеваться?

– Да, пожалуй, – он бесстрастно тронул ее лоб губами.

– Извини. Отвернись, пожалуйста, я отвыкла от тебя. Стесняюсь, ей-богу. Разнесло меня, ты не смотри.

– В этом тоже есть свой шарм. Да без очков я и не разгляжу, – пошутил он.

– Пожалуйста.

– Ладно, – он повернулся к стенке, обклеенной до потолка винноводочными этикетками.

– Мне обещали достать видеокассету с аэробикой Джейн Фонда. У тебя еще нет видео?

– Нет. Аэробику не видел, но порнофильм в порядке живого интереса лицезрел. Эффектно снято, ничего не скажешь...

– Мне кажется, я бы не смогла смотреть даже одна... неловко, стыдно.

– Стыдиться нечего. Там мало нового. Как говорят в Китае, есть четыре основные позы и двадцать четыре производные от них... вот и вся механика.

«Тихая» в последние два года стеснялась показывать ему свои упитанные ляжки, пышную, свисающую к овальному животу грудь.

– Все, – она, уже в одежде, села на краешек старой, скрипучей тахты.

«Да. Она подурнела», – подумал Любомир. Впрочем, она ему никогда

особо и не нравилась. Подкупала безотказность и обязательность. Удивительно, но добиралась она к месту свидания всегда на общественном транспорте и никогда на такси. «Извини, я задержалась». Иногда он почти волевым усилием клал ей в ладонь три, пять рублей: «Прошу. Следующий раз приезжай на такси». – «Хорошо», – отвечала она и ехала автобусом, добиралась троллейбусом. Она панически боялась садиться в такси, помня доверительный рассказ подруги, которую однажды один наглый таксист вывез за город к лесной зоне, изнасиловал и, пригрозив физической расправой, отвез к черте города. Преодолев испуг, женщина об этом чудовищном случае только «Тихой» и поведала. К нему у нее никогда не было никаких просьб: вывести в люди, сходить в кино, появиться на премьере в театре, попасть на открытие выставки модного художника. Он сомневался, а бывает ли она вообще где-нибудь, кроме института, дома, поликлиник и магазинов? По выходным дням она, правда, ходила на курсы кройки и шитья в Дом культуры, со временем оставила это, записалась на курсы по вязанию в другой Дом культуры у черта на куличках, ездила полгода туда, но оставила и это кропотливое ремесло. Слабовольная, она не могла долго придерживаться рекомендаций (французских, польских, американских) по рациону питания. Голодание ее обычно прекращалось на второй день. Всякий раз, когда они расходились в спешке, почти как чужие, ненужные друг другу, она на остановке троллейбуса, как заклятие, повторяла одни и те же слова: «Следующий раз ты меня не узнаешь. Сажусь на жесткую диету. По рецептам тибетских монахов. Стану как балерина. Ты позвонишь?» – «Не обещаю. Если выкрою свободное время».

Сухими губами он прикладывался к ее горячей пухленькой щеке и уходил, не обращая внимания, что она, стоя у окна троллейбуса, еще долго глядит ему вслед.

«Пора завязывать. Ни уму ни сердцу», – с грустью размышлял он. Ведь если, не дай бог, узнает об этой никчемной связи Камелия? Разрыв, скандал, развод... при ее-то повышенном эмоциональном запасе. Обидно. Ведь не докажешь, что все пустое, полумертвое. Пора завязывать. Без сомнения, «Тихая» в контрасте с «Капризной» – надежный и преданный партнер. Взбалмошный, экстравагантный экскурсовод городского бюро по туризму, тридцатипятилетняя «Капризная», с которой он познакомился в том злосчастном турне по Карелии, являла собой полную противоположность «Тихой», но в крайностях была на нее похожа, как близнец. «У меня самая красивая грудь в Минске. Об этом говорят все без исключения. Надеюсь, ты не станешь отрицать. И не надо, как голливудские звезды, запускать под кожу силиконовые имплантаты. Все естественно. А талия? Семьдесят пять сантиметров. Следующий раз ты меня не узнаешь... Будет шестьдесят шесть, как у дочери английского миллионера». Желание быть на виду, в центре всеобщего внимания, желание флиртовать, казалось, и составляло основу ее сущности. В этих своих целенаправленных деяниях она проявляла капризность, находчивость, хитрость, во всем остальном мир воспринимала на уровне человека, который после многих лет вышел из джунглей. Непосредственность, глупость, с которой она давала оценки всему, что происходило вокруг, доводили его подчас до гомерического хохота. Она умиляла детским наивом и все сводила к одному понятию: сколько произведено, сколько потреблено и как легко все и хорошо там, за бугром. Пиком ее мечты было найти недалекого, доверчивого умом еврея и эмигрировать с ним в Канаду.

«Трудно будет тебе найти среди евреев такого простофилю. Они люди умные». На что она, хитро прищурив свой глаз, отвечала: «Поймаем. Каждая нация имеет своего дурака. Авось найду. А пока дай поцелую тебя в последний раз», – и она повисала у него на груди.

Это «в последний раз» было ее неизменным ритуалом. Она боялась разбиться в аварии, обгореть, умереть, напиться и не проснуться (жаловалась на сердечную аритмию), просто забеременеть. Он искренне жалел, что так неосмотрительно, поспешно и глупо вступил с ней в постыдную связь без любви и страсти, да отступать было некуда. Раздробилась, измельчала сила воли. Правы французы: изменив один раз, изменишь не однажды. Иногда ему хотелось завыть от ее назойливости... но при первых же ее страстных, жарких поцелуях (а зацеловывала она его всего) он прощал эту «обезьяну».

Возвращаясь в условленное место, куда должен подогнать к назначенному часу «Волгу» «извозчик» Фомич, Любомир лоб в лоб столкнулся со своим бывшим однокурсником, давнишним товарищем-другом Вовиком Лапшой. Давно не виделись. Даже обнялись.

– Старик, ты с машиной?

– Да.

– Подбрось к исполкому. Свое дело пробиваю. Я, друг, решил порвать с советской журналистикой. Ухожу из молодежной газеты.

– Напрасно. С твоим талантом в наши дни... Сейчас пришло время публицистов, фельетонистов, журналистов. Бывают времена вождей, пролетариев, летчиков, физиков-атомщиков, космонавтов, и вот черед нашей братии.

– Вот именно, братии. Кликуш, которые провоцируют гражданскую войну. Мое дело вне политиканства, вне национальности. Звони. А то, как погляжу, возгордился, когда стал вхож к секретарям ЦК.

– Я все прежний. Ты ведь меня знаешь.

– Озабочен, как погляжу. Растворился в себе. Неприятности? – Вовик по-ленински, грациозно погладил свою лысину.

– Нет. Весенняя усталость. Хандра.

– Шебурши, старик. Спеши жить, радиация так бесследно не проходит, она укоротит нам жизнь годков этак на пять, десять. Благодарю. В общем, звони, – Вовик выпорхнул из машины и засеменил к крыльцу исполкома.

– Куда? – спросил в нос гладко упитанный, так и хотелось сказать, похожий на боровик, Фомич.

– Домой.

Он обещал жене, что сегодня появится дома после обеда, словно заранее чувствуя, что ожидает его неприятный и непростой разговор с ней. Примерную схему предстоящего выяснения отношений он представлял; сценарий в последнее время не претерпевал изменений, пожалуй, в одном: жена стала менее ревнива, не так дотошно, как в молодые годы, контролировала его свободное время. Его Камелия была красива собой, правда, красота ее носила оттенок строгости, недоступности... Она была горда, чрезмерно горда.

– Скажи мне, ты влюблен? Признайся. Я отпущу, если она лучше меня. Ты влюблен? – допытывалась при всяком удобном случае и без оного.

Он криво улыбался, оставаясь внешне невозмутимым.

– Ты влюблен? – уже настаивала именно на положительном ответе

она.

– Да я забыл, что такое слово есть... «любовь», – ответил он.

– В таком случае выходит, что ты и меня больше не любишь? – по ее карим глазам пробежала искра нервозности.

– Это разные понятия, несоизмеримые вещи: любовь в семье, любовь вообще, любовь к жене. Я принадлежу тебе, значит, по-прежнему люблю, – изворотливо начал он. Это ее раздражало.

– Все. Закончим. С тобой все ясно. Терпеть не могу твои философствования. Я чувствую, ты отдалился от меня душевно.

– Не будем муссировать бесконечную проблему «муж, жена и любовь». Я просто устал душевно... ты правильно определила. Не хочу искать смысл понятий и их реальных проявлений. Будем, пока нечто объединяет, жить, просто жить.

– Да. Тебя на откровение всегда не хватает.

– Хорошо. Я не влюблен! Ты довольна? – процедил он сквозь зубы.

– Довольна. Напиши сыну, – быстро перевела она разговор на свою больную тему.

С горечью он подумал, что у него даже желание влюбиться отсутствует. Это стресс, депрессия. Вот и ушлый Вовик заметил, что у него мерзкий, угрюмый вид человека, который завидует тем, кто в могиле. Позвонили. К телефону, по счастливой случайности, подошел он. Звонила «Капризная» и через отработанный пароль назначила «жизненно необходимое» для нее свидание. Она, действительно, в экстренных случаях звонила домой. Обычно донимала его переливанием из пустого в порожнее по телефону в служебном «офисе».

Камелия, которая никогда доселе не интересовалась его телефонными разговорами, на этот раз спросила:

– Кто звонил?

– Ошиблись номером.

– Что-то часто стали ошибаться. На столе ручка и бумага.

– Ты же знаешь, у меня уже аллергия к этим орудиям растления духа. И потом... только вчера ты говорила с сыном по телефону.

Артем служил на границе в Бресте. В дни призыва она вся извелась: так было ей страшно отпускать единственного сына, пугал трагическими вестями Афганистан.

– Напиши. Он любит получать письма. Дед, отец твой, каждую неделю пишет.

– Ладно. Напишу. После программы «Время».

– Ты теперь уже как партийный босс, не можешь заснуть без программы «Время».

Оставшись одна, без сына, Камелия остро почувствовала вдруг свое одиночество, отчужденность, ненужность. Любомир понимал ее состояние и, странное дело, ничего не предпринимал, чтобы хоть как-то облегчить на первых порах разлуку, поднять жизненный тонус. Она искала любой повод, чтобы хоть чем-то занять свое свободное время, ибо работа не шла. Камелия еще на последнем курсе, когда они с Любомиром первыми из группы расписались, успешно переквалифицировалась в очень толкового музыкального критика: сказалась ее детская любовь к музыке, какое-то мистическое обожествление мировых корифеев Верди, Мусоргского, Моцарта, Баха, Чайковского. Это ей, исключительно ей, он обязан и своим приобщением к чарующей бессмертной классике. Правда, поначалу ему, поклоннику песен Высоцкого и дешевых быстро проходящих эстрадных шлягеров, было мучительно тяжело высиживать с ней по два часа в филармоническом зале на концертах именитых гастролеров. Но что не вынесешь, не вытерпишь, чтобы покорить сердце такой недоступной красивой студентки?

Трижды за время службы сына он брал редакционную «Волгу», и они ездили проведать его, дважды Камелия ездила по собственной инициативе на поезде. Он не понимал ее благоговейного, болезненного материнского чувства к уже достаточно взрослому парню.

– Пиши, – настаивала она. – Программа закончилась.

Он молча, но резко, размашисто сел за пишущую машинку и нервно начал выстукивать первые слова письма. Минут через десять спросил у нее:

– Прочтешь? Может, хочешь что-нибудь добавить?

– Пусть не смеет уходить в самоволку.

Он запечатал конверт и оставил его на столе.

– Спрячь в дипломат.

Случалось, он забывал опустить письмо целыми днями.

Через минуту она выскочила из ванной, закрылась на кухне, хлопнув дверью. Любомир, приглушив на всякий случай звук телевизора, проверил в ванной краны: ни холодной, ни горячей воды не было. Знакомая и, увы, частая картина. После девяти к ним на пятый этаж вода не поступала. Он взял два ведра, спустился на второй этаж к соседке и, лелейно извиняясь, попросил воды, принес, открыл на кухню дверь.

– Сделай хоть это для семьи. Позвони в водоканал, представься!

– Бессмысленно. Надо уходить из хрущевки, получать новую квартиру.

– Десять лет простоять в очереди. Мне смешно.

– Почему же. Шеф обещал помочь. Всем собкорам «Известий», «Труда», «Советской культуры» в первый же год улучшить жилищные условия.

– Меня не интересуют другие. О чем ты думаешь?

– Да как-то ни о чем.

– Вот именно. Ты принес мне два ведра холодной воды.

– Извини.

Он спустился уже на третий этаж, к другой соседке-пенсионерке. Долго звонил. Сонная и недовольная, она открыла дверь. Извиняясь и не переставая заранее благодарить, он попросил ведро воды. Подождал, пока она медленно что-то убирала из ванной в корзину и ящик для белья.

«Да... все аукнется, – с горечью подумал он, вновь садясь к телевизору, – пощипал когда-то городские власти... запомнили... Трудно будет выбить квартиру, однако и ждать нет смысла. Завтра же после встречи с «Капризной» навещу мэра. Все не ладно и не складно. Пустой, никчемный день, из которого нечего и запомнить».

Приблизительно в этот же самый день, тремя часами раньше угрюмый, уже на подпитии, столяр ЖЭСа № 22 вставлял в дверь квартиры нововыдво– ренного на пенсию Николая Ивановича Барыкина дополнительный (третий по счету!) врезной французский замок.

– Вы шо, батя, наследство в Америке отхватили: мильенщиком стали, аль кооператив организовали?

– Пора уже пенсию советскую охранять, не только миллион, – угрюмо ответил Николай Иванович.

Столяр торопился, еще до начала работы он краем глаза заметил на кухне бутылку пива. Это была типичная, стандартная однокомнатная хрущевка на третьем этаже пятиэтажки, стоящей в глубине двора, вдали от шумной улицы, окруженной кустами сирени и жасмина. Впрочем, новому квартиросъемщику было безразлично, какой ландшафт вокруг дома. Спешил с разменом. Забрал себе тахту со старым выцветшим пледом, небольшой книжный шкаф, в котором не уместились все книги и потому лежали хаотично в двух углах, рядом с ними стоял на полу большой портрет хозяина квартиры. Фотографировали, очевидно, в День Победы на Круглой площади. У Николая Ивановича торжественный вид, он в сером костюме, при орденах и медалях. Портрет ему понравился, закрепил его под стекло в рамку из позолоченного багета. Грешным делом подумал: «Лучше и не придумать, когда помру, это фото впереди гроба и понесут». Цветной телевизор «Горизонт» оккупировал своей массивностью весь угол возле узкой балконной двери. Словоохотливый столяр разговорился:

– У меня один клиент давеча всплыл. Музыкант. Вырвался на гастроли в Италию через посредничество одного польского еврея, нахапал там на халяву видеоаппаратуры, телефонов, барахла разного, так одурел от испуга. Вторую дверь вставил и обил жестью. Замки ни хрена не держат. Дверь из плитки легко вышибают плечом. Лучше укрепить рамы проема. Тут до вас семья жила. Трое детей, каждый месяц ключи теряли. Я замудохался замки менять. Живого места не было. Вам повезло. Как ветерану новую дверь поставили.

Николай Иванович слушал молча, подавал столяру то отвертку, то молоток.