Текст книги "Марчук Год демонов"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
«Цель политической платформы кандидата в народные депутаты СССР:
1. Социальная справедливость.
2. Благосостояние народа.
3. Экологическое равновесие.
4. Духовная свобода граждан.
Средства:
1. Демократизация политических структур.
2. Обеспечение социальной справедливости и гарантированная оплата по труду.
3. Возрождение рынка как оптимального регулятора экономики».
К месту вставил отрывки из якобы состоявшегося где-то выступления кандидата: «Экономика, развивающаяся в ущерб социальной сфере, по существу бессмысленна. Всякие экономические и социальные реформы обречены на неудачу, если не сопровождаются реформами в области права и политики».
Нашлось место и лирике: «Уважаемые товарищи избиратели! В канун ответственного момента в жизни нашей страны, в период революционной перестройки убедительно прошу Вас найти несколько минут времени, чтобы ознакомиться с тем, что меня до глубины души волнует».
Любомир в пересказе биографии кандидата на первом месте поставил фразу о том, что дед секретаря ЦК пал жертвой сталинской коллективизации. Затронул проблему отношения к инвалидам, воинам-афганцам, женщинам и детям-сиротам, роль семьи в общественном воспитании подрастающего поколения. Это было подчеркнуто в тезисах Ивана Митрофановича красным карандашом. Заканчивалось это развернутое воззвание перечнем заслуг и наград кандидата, его обязательностью следования выдвинутым обещаниям:
1. Быть всегда с людьми. На деле реализовать свою позицию, свои убеждения, твердо отстаивать их, уважая оппонентов.
2. Выработать и принять дополнительные меры по выполнению программы «Жилище—2000». Только социалистический путь развития республики в составе обновленной федерации. Каждой семье в Белоруссии – индивидуальный радиометр – дозиметр! (И это было подчеркнуто красным карандашом.)
Работой своего доверенного лица Иван Митрофанович остался доволен. Пока все ладилось. Одно настораживало: где баллотироваться? Идти наобум по нынешним временам было рискованно. Могли запросто прокатить высокий партийный чин. Хотелось быть уверенным в победе. И вот когда они со Злобиным, похожие деятели, но не похожие темпераментами, сошлись за рюмкою коньяка, ректор обрадовал:
– Попытаешь счастья на периферии. Есть альтернативная пешка. На родине моего двоюродного брата. Его сына выдвинули кандидатом. Не знаю, какую попросят мзду...
– Не без этого.
– За два дня до голосования он снимет свою кандидатуру.
– Железно?
– Думаю, надежно. Ты останешься в бюллетенях один.
– Кто он?
– Механизатор. Работник толковый. Быть политиком, депутатом ведь не всем дано, это искусство. Он четыре года стоит в очереди на квартиру и пять лет на «Жигули». Да помоги ты ему в житейском плане, он самолично пойдет по хатам местечка агитировать за тебя.
– Г арантии?
– Девяносто девять процентов. Я уже переговорил с ним.
– Меня не подключай. Я не должен участвовать и что-либо предпринимать.
– Уж как не знать. Он ради машины лыжи навострил в депутаты.
– С машиной поможем. С квартирой сложнее. Будем прорабатывать. Как ты себя чувствуешь?
– Дел невпроворот. И время, и силы – все отдаю предстоящим выборам.
– Моя помощь в чем заключается?
– Через своих людей в избирательной комиссии определи мою кандидатуру в спокойный территориально-избирательный округ. Только чтобы не было конкурента из священнослужителей. Наш народ наивен, думает, что попы смогут накормить его. Казна государственная будет чахнуть, а ихняя богатеть.
И вроде протестовать грешно, к любви зовут, к смирению, к обузданию греховных страстей. Вот ведь хитро – и народного контроля нет, никто не в силах проверить эффективность их программ. Они были гонимы, по ним соскучились, мы набили оскомину, потому во всех округах попы победят. Так что уволь меня от соперничества с ними, остальное беру на себя.
«Свои люди» подобрали Злобину округ в районе автомобильного завода. Округ, в котором были расположены два общежития института, два ресторана, восемь магазинов, общежития кооперативного техникума, устраивал ректора. Группа поддержки, возглавляемая преданным Дорофеенко, широким фронтом наперегонки кинулась агитировать слои населения за своего кандидата, который в случае избрания обещал наконец-то всем счастливую и бесхлопотную жизнь. Компьютерная и множительная техника института работала без выходных. Листками-воззваниями, обращениями к избирателям, биографией с огромным портретом, программами кандидата засеяли не только округ, а почитай, полгорода.
Барыкин вдумчиво, как он привык делать все, знакомился с программами.
«Хозрасчет без демократии – утопия! Голосуйте за К. П. Злобина. Известный экономист, профессор, лауреат Государственной премии, ректор института знает, как безболезненно для рабочих и интеллигенции перевести экономику на рыночные отношения».
Лавируя, соглашаясь с диаметрально противоположными определениями, Злобин, умело варьируя тезисы в зависимости от обстановки и аудитории, убийственно критиковал линию партии, обещал восстать против привилегий партийных боссов. Это всегда проходило под аплодисменты. Как правило, возгласы одобрения вызывало и это: «Без демократизации политической структуры некому будет отнять власть у бюрократов и перестройка неизбежно закончится новым застоем!»
Злобин умел чувствовать аудиторию, не робея, не колеблясь, быстро находил с нею общий язык. Диктовала атмосфера – он призывал: «КПСС – в равные условия», а ветеранам, пенсионерам бросал клич: «Не позволим шельмовать КПСС!» Он обещал оставить половину заработанной валюты у предприятий, студентам обещал повысить стипендию вдвое. Не забывал подчеркнуть, что он будет требовать полной хозяйственной самостоятельности предприятий. Злобин входил в раж. Вся семья жила ожиданием выборов, дочь и жена поочередно дежурили у телефона. Квартира превратилась в еще один штаб кандидата. Вскоре на предвыборных щитах появились и первые портреты конкурента Злобина. С иезуитским спокойствием Дорофеенко на собственной машине проехал по вечерним улицам и левой рукою начертал на портретах соперника своего шефа одно-два убийственных слова: «Болтун», «Пьяница», «Агент КГБ», «Антисемит». Писал на тех плакатах, которые не смог сорвать. Два райкома партии поддержали кандидатуру ректора. Начинающие только осознавать всю трагедию афганской авантюры, воины-интернационалисты, пригретые райкомом и военкоматом, выступили со своим обращением в поддержку ректора: «Мы, воины-интернационалисты, хорошо знаем вклад тов. Злобина К. П. в развитие нашего движения, увековечивания памяти наших товарищей, борьбу за права инвалидов и семей погибших. Мы поддерживаем его кандидатуру в народные депутаты. Призываем отдать свои голоса за К. П. Злобина, который достойно представит и защитит наши интересы».
Константину Петровичу приснился вещий сон: будто он на белом коне въезжает в актовый зал своего института. Предчувствия были самые светлые и омрачились только однажды: когда Дорофеенко доложил, что не к месту и невовремя всплыл у избирательных участков Барыкин.
Иван Митрофанович, наоборот, решил пролезть в депутаты без шума и показухи, тихо и незаметно. У Горностая не было злобинской уверенности. Просыпался среди ночи в холодном поту: а вдруг, негодник, не глядя на подаренную машину, возьмет да и не снимет свою кандидатуру? Председатель избирательной комиссии и тот клятвенно успокаивал: «Снимет! Не сомневайтесь!» Чванливый провинциал уповал на высокий чин Горностая, веруя, что тот поможет разом решить все проблемы.
Он угодливо раскрыл и тайну выборов:
– Мы, Иван Митрофанович, в кабинах положим только карандаши. Пущай вычеркивают, потешаются. А мы, актив, заинтересованный в вашем избрании, резинкою сотрем. Гарантируем необходимое количество голосов.
Идея понравилась Горностаю, и он поделился ею со Злобиным, на что ректор не без улыбки ответил, что эту методу он подсказал председателю комиссии. И они оба остались довольны друг другом. Подсознательный страх, нечистоплотность, подлог еще больше сблизили их. Решительность, надменность и самоуверенность больше были присущи Злобину.
За два месяца до выборов Любомиру позвонил Барыкин и, все еще надеясь, что корреспондент не оставил дело ректора, сообщил, что в институт зачислен студентом племянник Дорофеенко по чужому аттестату и чужой характеристике.
– Это свежий факт и веская улика. Будем думать. Пока с этой избирательной кампанией до всего руки не доходят.
– Так в том-то все дело, что ректор рвется в депутаты! – не выдержал Николай Иванович.
– Неужели? Я и не знал, – признался Любомир.
– Вмешайтесь в это дело. Самоубийство допускать таких людей к власти. Это будет похлеще итальянской масонской ложи.
– Будем думать. Спасибо, что предупредили.
Факт этот уже не возымел прежнего действия на воинственную натуру Любомира. Нечто подобное когда-то исследовал Вовик Лапша, и Любомир надолго запомнил не возымевший силы фельетон. Вовик крыл матом всех. Ему хотелось насолить ректору, проректору, но все осталось за семью печатями и почти безнаказанным. Виновны члены приемной комиссии, приглашенные на время сдачи экзаменов педагоги со стороны. И в коридорах власти тихо погасили конфликт.
Он давно не виделся с Вовиком и потребности во встрече не чувствовал. Вовик заметил одиноко стоявшего на троллейбусной остановке Горича и забрал его в свою старенькую, но от того не менее престижную «Хонду».
– Старик, ты пехом? Уволился из газеты?
– Пока нет. Наша машина на ремонте.
– А... Я свою не жалею. Гоняю и зимой, и летом. Мне тебя по-человечески жаль. Не знаю, чем ты живешь?
– Как ты учил, любовью.
– Отлично. Я для себя сделал открытие: любовь управляема страстью, а страсть недолговечна. Меня с одной хватает на год, и адью – без слез и сантиментов. Зажигай сердце новым увлечением.
– Не все такие любвеобильные.
– Приходи в мой центр. У нас уже готовы разработки в этом направлении.
– Я немножко другой. Доверяюсь природе. Не хочу, чтобы кто-то вмешивался и направлял мои эмоции, корректировал их.
– Чудак. Мы помогаем природе.
– Не уговаривай. Тайна двоих – это священная тайна, тут меня не переубедишь. Всякое вмешательство – от демона.
– Да ты на себя давно в зеркало глядел? Какой ты ангел? Твой портрет пора в роддоме вешать. Глядя на него, женщины скорее будут рожать, от страха.
– Остроумно. Разве не способен кто-то, кроме самого человека и Бога, вернуть его назад, в ангельское состояние?
– Заумно вещаешь. Я тебе подскажу другой путь. Начни с того, что сперва выйди из партии, ты сразу почувствуешь облегчение.
– Для меня последние года три уже роли не играет, в партии я или нет.
– Выйди. Конформизм – явление положительное, но он не может длиться бесконечно, до пенсии. Выбирать надо из трех зол и всегда помнить, что бомба убивает не только царя, но и мальчика с корзиной.
– Из каких?
– Пожалуйста. Раньше, в старину, обществом правили три С – Сенат, Синод и Синагога. А сегодня тоже три С – Свободноконвертируемая валюта, Секс и Синагога. Лови момент удачи, ориентируйся среди этих направлений. Куда тебе?
– Давай к зданию ЦК.
– Подъезд перекрыт, я тебя высажу у Дома офицеров.
– Добро.
– Пока, старик, и помни: место главного редактора моей эротической газеты пока еще тебе обеспечено, но времени у меня мало.
– Не понял?
– Хочу мир поглядеть. Соблазн велик: неужели все до примитивизма одинаковы и ничего нового в природе человека нет?
Раньше Любомир с иронией воспринимал друга, а в эту последнюю встречу в его филиппиках видел и трезвые мысли. Идущий позади пожилой человек шумно высморкался. Любомир оглянулся и узнал своего университетского профессора. Ускорил шаг, до противного не хотелось выдавать себя и о чем-либо говорить с добродушным старичком. Отупение, отстранение от мира, что ли, не мог понять. Уже неделю он не звонил и Олесе.
Хлопоты обрушились на нее лавиной. Шла первая волна гриппа. Как назло, на ее участок приходилось пятьдесят процентов больных детей. До десяти-пятнадцати больных принимала она в поликлинике да еще столько же навещала на дому. А тут еще занемог и Август. Десять дней он лежал в больнице. Обострилась язвенная болезнь. «Уж не знаю, не мои ли грехи падают неприятностями на семью», – подумала она, с особенной заботой ухаживая за мужем. Успевала, находила свободную минутку, привозила ему домашнюю пищу, сидела рядом в больничном холле у огромного фикуса. «Грешно ведь вдруг так оставить его и уйти к Любомиру? Ведь грешно. Господи, за что мне такая сладкая мука послана?»
Август, напуганный болезнью, – ему все мерещилось, что хворь его перерождается в рак, – пригорюнился, позабыв свою чванливость, потянулся к жене.
– Ты устаешь, вижу. Вот выпишусь... помогать буду. Все. Отныне чтобы картошку из магазина не носила. Ты хотела норковую шапочку. Мне там премиальные идут. Купишь.
– Да где ее теперь найдешь? Когда они в продаже свободно лежали, денег не было, а теперь их с огнем не сыщешь.
– Купи на рынке шерстяной платок.
Она сочувственно улыбалась. Очень редко в эти дни возвращалась мыслями к Любомиру. Подумала невзначай: «Если бы не встречались, не звонил вот так месяц, два... смогла бы забыть? Наверное, да».
Но вот он звонил на работу, и она, позабыв обо всем на свете, с учащенным сердцебиением начинала жить ожиданием сладкой неги, удивляясь, что, оказывается, ничто в ее душе не умерло, а только притаилось на время.
До выборов оставался месяц. Николай Иванович садился у «Детского мира» на трамвай и полчаса ехал в район Серебрянки, еще пять минут шел к крыльцу большого универсама. Часа два присматривался, «прицеливался» и рискнул в одиночку агитировать избирателей не голосовать за его обидчика. Метрах в двадцати от него, за столиком у рекламного щита молодые люди (очевидно, студенты) из группы поддержки ректора раздавали прохожим листки с биографией и программой своего шефа. К тихому протесту Николая Ивановича мало кто прислушивался. Чудак? Юродивый? Бывший зек? Не понимали, кто он и чего конкретно хочет.
– Кончай, старик, горло надрывать. Все равно гады партийные победят. Пойдем пивка попьем, – уговаривал Барыкина человек средних лет в летней кепке (зимой) и ветхом пальтишке. Постояли минуту около Николая Ивановича две домохозяйки, послушали, в знак согласия закивали головами и удалились. Может, и не слушали, а передохнули, поставив к ногам по две больших сумки с провизией.
Злобин «пускал пыль в глаза». Снабжение универсама улучшилось на глазах.
Николай Иванович протоптался на одном месте часа три. Начинало смеркаться. Он замерз. Не рассчитал. Надо было ехать все же в валенках. Утреннее солнце ранней весны обманчиво. На следующий день оделся по-северному. Митинговать пришлось недолго. Трое подвыпивших парней нагло турнули его с крыльца, едва удержался на ногах, не упал. Перед этим один из них больно ударил под дых. Зародилось сомнение: а не подосланы ли они группой поддержки? Выяснять отношения не было сил и желания. С головной болью он с трудом добрался домой в переполненном трамвае. Жить не хотелось, но и умирать было рано. Он составил лаконичное обращение с доказательной критикой в адрес кандидата в депутаты, заключив крик души словами: «Если вы проголосуете за К. П. Злобина, вы совершите ошибку, вы откроете дорогу к власти карьеристу, приспособленцу и аморальному человеку, для которого не существует суда совести. Подумайте!»
Весь вечер он стучал на пишущей машинке как одержимый, словно предчувствовал, что опаздывает. Нездоровый был у него сон, неглубокий, беспокойный, раза три просыпался, глядел на будильник – скоро ли утро? Так ему не терпелось вернуться к универсаму и действовать!
Выехал раненько. Спешил опустить свои листки в почтовые ящики избирателей до утренней почты. К девяти часам обошел домов десять и, казалось, не устал. Слегка болела голова да ныла старая рана в бедре. В задубелых от утреннего холода руках оставалось еще пять экземпляров его послания. Девятиэтажный дом стоял в глубине двора. Ему очень хотелось, чтобы оставшиеся пять листков попали в почтовые ящики и этого огромного дома. Может, тот, кто прочтет, передаст другому. Только теперь, на полдороге к дому, он почувствовал, что страшно устал. Движению мешало все: тяжелая обувь, шарф перехватывал дыхание, кожушок сковывал руки, шапка сжимала голову... к тому же мокрый снег слепил глаза. Он успел опустить один листок. Дошел-таки до цели. В безлюдном подъезде почувствовал вдруг острую боль за грудиной... Он осел у почтовых ящиков и уже не смог самостоятельно подняться. На его беду долго, минут пятнадцать, никто не входил и не выходил из подъезда. Пробежали двое ребятишек и не обратили внимания – может, пьяный лежит.
Обнаружила его в беспамятстве почтальонша. Позвонила в квартиру на первом этаже, и они со старушкой-пенсионеркой вызвали «скорую помощь». Увы, «завести» его остановившееся сердце старательному молодому реаниматору было не под силу.
Через два дня Николая Ивановича Барыкина хоронили за казенный счет силами домоуправления. Дочь приехала за час до последнего прощания, а вторая жена, сославшись на недомогание и высокую температуру, вовсе не пришла. Секретарь парторганизации договорился с военкоматом, и по просьбе последнего выделили в помощь солдат, которые не только вынесли гроб, но и произвели над могилой оружейный салют.
Любомир узнал о смерти Н. И. Барыкина из короткого некролога-соболезнования в газете «Вечерний Минск». Первая реакция: «Может, однофамилец?» Вечером, с трудом различив цифры (он зачеркнул номер телефона) в записной книжке, позвонил. В квартире покойного засиделись дочь, племянница и соседка. Не представляясь, Горич поинтересовался Николаем Ивановичем. Ему подтвердили, что Николая Ивановича похоронили, больше ни о чем он не стал расспрашивать. Камелия включила телевизор, и по странному стечению обстоятельств с экрана зазвучала его любимая увертюра из оперетты Штрауса «Летучая мышь». Стыда, что не исполнил долг перед Николаем Ивановичем, не чувствовал. Эхо слабенького звоночка совестливости едва доносилось до его души. Любомир все еще не мог выйти из восторженного состояния, с которым воротился из совместной поездки с Иваном Митрофановичем. Выступил Любомир перед огромной аудиторией просто блестяще, очень убедительно и эмоционально живописал трудовые и человеческие качества будущего депутата. Представил Горностая как жертву, а не соучастника застойной системы. Растрогал своим выступлением Ивана Митрофановича:
– Умница. Я ведь вышел из простого народа, как я могу быть ему врагом. Плоть от плоти. Надо, надо противостоять желтой прессе. Нет безгрешных людей. Лидер тот, кто, впитав горький опыт истории, не повторит ошибок. Это мое кредо.
Лучи чужой славы, оказывается, тоже греют. Уже на второй план отходит роль Горностая в уничтожении Барыкина. Все помаленьку забывается. Смерть облегчила груз ответственности. Позабыть бы все поскорее. Хотелось больше времени проводить с Олесей. Как долго они не виделись, как соскучились. Он забывал прикосновение ее губ, доверительно-добродушный взгляд, белозубую улыбку. И эти постоянные при встрече приятные ему слова: «Может, вы, сударь, разлюбили меня? Я вам наскучила?» – «Нет, сударыня, и еще раз нет! – поглаживая ее густые пепельные волосы, отвечал он. – Я утомлен предвыборной кампанией и безучастен к простой жизни. Вы мой праздник, мое вдохновение».
Сестра Олеси Катя уехала в санаторий, и они спокойно провели в ее квартире два часа. Ласки Олеси не потухли, были так же естественны и горячи, но он уловил едва заметное волнение. Что-то ее беспокоило. Заварил кофе он, а она сделала бутерброды с адыгейским сыром.
– Что случилось, сударыня, вы поссорились с Августом?
– Мы с ним почти не ссоримся. Ничего изменить нельзя. Я заранее оплакивала день, когда мы должны расстаться. Вам нужна молодая девушка... Она вам родит... Я смирилась со своей незавидной участью. Мне несладко. Я нерешительная. Я готова ко всему. Если мой узнает, он, скорее всего, уйдет. Может, изобьет. Вы вернули мне радость жизни... не хочу вас терять.
– Ни к чему этот пессимизм. И это все тревоги?
– Не совсем. Случай, о котором поведала мне моя медсестра, потряс меня до глубины души. Я без вашего, сударь, согласия дала ей слово.
– Интересно. Я слушаю.
– Я впервые столкнулась с подобным, хоть она сказала, что это уже не имеет никакого значения, не играет роли, потому как человека уже нет в живых. И сама медсестра унижена, разочарована в людях, в справедливости. Я ее понимаю. Я ей пообещала, не называя, сударь, вашего имени, что у меня есть отличный знакомый, умница, талант непревзойденный, смелый журналист, который в силу своего характера и принципиальности не оставит дело этого человека без огласки невзирая на то, что человек умер. Для него, сказала я ей, нет запретных и закрытых тем, нет авторитетов, даже если сам Бог поступит неправильно, против правды, он восстанет и против Бога.
– Умно. Мне приятно слышать это от тебя. Как никогда я чувствую в себе прилив сил и вдохновения.
– Я знала. Я ее убедила. Я с трудом, но убедила, она никому не верит. И она поверила. Во-от, – Олеся достала из целлофанового мешочка папку. – Она ее принесла вчера. Вот эту папку с бумагами умершего, как она сказала, убиенного системой. Это ее родной дядя. Я весь вечер читала эти обжигающие листы и ужаснулась. Неужели такое возможно в нашем обществе? Неужели наш человек бессилен и беззащитен перед сильными мира сего? Я думала, оговор, мафия, террор – это все там, за бугром, в загнивающем капитализме. Чили, Южной Африке, Италии... Вы должны помочь. Я знаю, уверена, что это потрясет и ошеломит вас, как и меня.
– Что бы там ни было, я гарантирую, что это увидит свет через семь дней на страницах моей газеты, – спокойно и уверенно подвел он черту после ее темпераментной речи.
Олеся (почему-то руки ее дрожали) развернула газету, в которую была завернута зеленая папка. Ему показалось, что он где-то эту папку уже видел.
– Вот. Здесь вся жизнь человека, который верил, что правда и истина должны торжествовать. В конце телефон его племянницы, моей медсестры.
Любомир развязал серо-белую завязку, открыл и опешил: на первой странице было написано «Н. И. Барыкин», номер телефона и домашний адрес.
– Я почему-то верю в успех. Мы должны победить, – загорелась Олеся.
Он заметил для себя, что она употребила слово «мы».
– Ты умница. Хорошо. Я детально со всем ознакомлюсь, и мы... все обмозгуем.
Он и не заметил, что тоже употребил слово «мы». Обычно он заключал коротким самоуверенным «я». Ему было стыдно признаться, что он с этим делом великолепно знаком.
– Я горжусь вами, сударь.
Она поцеловала его.
– Не перехвалите.
– Нет, горжусь и все...
До выборов оставалось две недели. Он не советовался с Камелией, она потеряла интерес к его работе. Пелена идеологической химеры развеивалась, к нему возвращалась решительность. Он просчитывал разные варианты: и остановил свой выбор на старом друге, корреспонденте «Литературки», который совсем недавно вышел из партии. Позвонил ему и вкратце обрисовал свою будущую статью. «Если принесешь завтра, она увидит свет за два дня до выборов. Через неделю этот номер уже будет сверстан». В третьем часу ночи статья была готова и начисто отпечатана. Всю ее пронизывал мощный эмоциональный заряд, который не смогла вытеснить оголенная, суровая правда... Он писал, как в былые времена, душой и сердцем. Рефреном проходила боль за жизнь простого человека, который прожил ее честно, с верою и ответственностью перед Богом, не сомневаясь, даже в горькие минуты унижения, что найдутся другие, которые будут жить по тем же законам. На них, совестливых и гордых, держится Отечество.
Эпилог
Теперь уже, дорогой читатель, трудно судить: возымела ли действие статья Горича, или предопределил исход Его Величество Случай.
Попалась писулька Николая Ивановича в руки бузотеру, завсегдатаю пивных ларьков заводскому грузчику, успевшему и в тюрьме посидеть, и страну поглядеть. Его с корешами со ступенек гастронома не столкнуть, неровен час, и зубов недосчитаешься. Не понравился крутому грузчику кандидат в депутаты «сытой мордой и хитрыми глазами», понравилось предупреждение Барыкина, в котором местный скандалист распознал, очевидно, знакомый и ему крик души. Грузчик смело и открыто в присутствии группы поддержки «выдавал» перед собравшимися кандидату. Никто не знает, из чего складывается неудача, удача распознается и самим человеком. Кандидатура Злобина в первом туре не набрала необходимого количества голосов. Последовало переголосование, в котором он проиграл беспартийному инженеру двадцати шести лет. Относительно чисто, без альтернативы – сдержали слово, – прошел в депутаты Горностай, как и большинство его коллег из аппарата. И это, не исключено, добило завистливого ректора. Быстротечная форма рака, саркома, в одночасье свела его в могилу. Пережил он Барыкина всего-то на каких-нибудь полгода. Возглавить комиссию в Верховном Совете Горностаю не удалось, его не избрали и в состав этого совета. Унывать не пришлось. К осени он, к радостному удивлению семьи, получил от партии новое назначение: послом в одну из азиатских стран. Остался доволен, но не простил Любомиру, что тот, как предатель, изрядно пощипал и его в той предвыборной статье в «Литературке». И Любомир не больно-таки убивался, потеряв расположение и покровительство секретаря. Его негласно отдалили от партийной верхушки, слегка пожурил шеф, мол, надо было посоветоваться с ним, но и это не играло существенной роли. Горич подошел к зениту жизни. Он не искал в себе новое, неизвестное, он медленно возвращался к естественному своему «я». Переписал, чтобы помнить, в свой блокнот мудрое изречение Николая Ивановича: «На земле есть суд гражданский, людской, есть суд совести и суд Бога. И не прожить никому и дня, чтобы не ответить за свою жизнь перед этими тремя судами».
Любомир не сомневался в истинности этих слов, трагизм был в другом: как поздно приходят люди к пониманию их смысла.
Перевод с белорусского Натальи МАРЧУК.
