Текст книги "Марчук Год демонов"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
«Видать, этот долго не протянет... руки дрожат... задыхается вроде. Подтеки под глазами... как от базедовой болезни все равно. Нездоровый вид у человека. Оплошал. Надо было бы ему подлатать до вселения старую дверь, а новую загнал бы в седьмой подъезд учительнице. Скупердяй, не иначе. Бутылкою пива отмахнется, червонца не даст, уж точно. Бутылки пустые, все больше из-под минеральной воды да молочные. Язвенник, поди, хронический. Хоть бы трояк урвать, и то день не пропал».
– Сетку на кухонную форточку ставить будем? В соседнем подъезде случай был... через форточку в квартиру пролезли, обчистили обэхээсника, что смешно, на тысяч пять.
– Не будем.
– Понятно. Вам повезло. Не первый этаж и не последний.
– Да. Повезло, – тихим усталым голосом ответил Николай Иванович, проверяя качество работы.
– У меня, как у немца, брак исключен.
Николай Иванович все же основательно проверил надежность и исправность замка.
– Спасибо. Хорошо.
Не успел столяр произнести свое традиционное «спасибо на хлеб не намажешь», как Барыкин, глядя в его просящие глаза, опередил желание, протянул десять рублей. Столяр расплылся в улыбке.
– Обращайтесь. Там перила на балконе подгнили. Заменим. Я с девяти до одиннадцати всегда в ЖЭСе. Стекло в кухонном окне треснуло. Через две недели достанем, – взглянув на часы, довольный столяр, забыв про пиво, заторопился: он еще успевал в ближайший винно-водочный магазин.
Николай Иванович запер за ним дверь на все три замка, подошел к окну в кухне, взял старый, со времен, очевидно, войны бинокль и приставил к слабеющим глазам, приближая новое ограниченное отныне пространство. В детский сад спешили в скромных одеждах уставшие женщины, торопливо разбирали своих детей, пролезая с ними через дыры в заборе. Спешили врассыпную к торговому двухэтажному центру и к остановке автобуса. Это похоже было на выход людей из бомбоубежища. У пивного ларька толпились мужики, пили пиво, стоя у ограды детского сада, на ступеньках крыльца, ведущего к сапожной мастерской, пили, не отходя от бочки, и у газетного киоска. Два негра пили пиво, сидя у огромного котла, в котором утром варили смолу для заливки крыши соседних домов. Слева от пивной бочки у грязно-коричневых мусорных ящиков, переполненных мусором, дети жгли костер, дразня попутно пьяную бабу, которая никак не могла дойти до очереди за пивом. Дети разогревали на дощечках смолу и гонялись друг за дружкой. Никто их опасную забаву не пресекал. Двое мужиков в коричневых куртках из болоньи, прикрывая один другого корпусом, не стесняясь женщин, стоящих в очереди за крестьянской колбасой, мочились прямо на колеса платформы, на которой крепились бочки с пивом. За школой, которая утопала в зелени, подсвеченной золотом заходящего солнца, одиноко, словно обиженный высотными зданиями, возведенными с трех сторон, рос красивый сосновый лесок. Это, пожалуй, единственное, что радовало глаз Николая Ивановича, по воле судьбы попавшего в этот чужой, далекий от центра район города. Он отложил бинокль, сел на тахту, взял в руки газету, да поленился подойти к телевизору за очками, отложил газету. Все. Вот он и остался один в своей квартире и в своем противостоянии, противоборстве с обидчиками.
Совсем недавно, в январе, он с женою скромно отметил свое шестидесятилетие. Единственная сестра по старости да болезни не приехала из Ленинграда. Был товарищ с женой по теперь уже прежней работе в Институте экономики, в котором кандидат наук Барыкин двадцать пять лет добросовестно читал лекции, да племянница-медсестра, с которой он поддерживал больше джентльменские, нежели родственные отношения. Вечер не был помпезным, но удался. Они с женою скрыли от присутствующих свой разрыв, стремительно двигаясь к быстротечному разводу и размену жилплощади. Тяжбу со своим главным врагом – он не боялся охарактеризовать таким крайним словом человеческих взаимоотношений ректора института Константина Петровича Злобина – он проиграл вчистую. Однако, если судить по той спешке, активности, оперативности, с которой его выдворили на пенсию, он представляет для них если не прямую опасность – для апофеоза карьеры и приближения к высшей власти – то, вне сомнения, заметную, ощутимую помеху. Было вот только досадно, что его вторая жена, преподавательница немецкого языка в техникуме торговли Роза Мефодиевна, не выдержав кошмара этих последних пяти лет, устранилась, предала его. Они прожили, часто прощая друг другу несовершенство характеров, неполных семь лет, в меру сил помогая семье ее сына от первого брака и семье его дочери, живущей в Новополоцке. Было бы ошибкой думать, что в начале его конфликта с всевластным ректором Роза Мефодиевна самоизолировалась и не интересовалась ходом дела. Временами даже, вникнув в суть, она негодовала, упрекала супруга, которого беззастенчиво и нагло втаптывали в грязь, унижали и преследовали. Она, воспитанная в традициях «справедливости» законов при социализме, была уверена, что муж выйдет победителем.
Да правду в народе говорят: когда нет обороны, клюют сороки и вороны. А тут еще неурядицы в семье: сын оставил жену, ушел к другой женщине. Издерганный вконец тотальным преследованием, постоянным прессингом, сдал Николай Иванович, впервые обратился к психиатру за консультацией. И жена постепенно разуверилась в его правоте. Ведь если за столько лет ни одна дверь, в которые он стучался, не открылась, выходит, нет полной правды и объективности у Николая Ивановича. Когда же и ее фамилию некто невидимый нагло вычеркнул из состава делегации на поездку в Японию, женщина поняла, что и она попала в немилость к «власти предержащей». У мужа участились бессонные ночи, которые и у нее вызывали неврозы. А тут еще слезная телеграмма от дочери. Девушка вышла замуж на последнем курсе института и уже получила распределение на пятом месяце беременности. Приехали с молодым, несмелым мужем-очкариком, полные надежд и радости от наступившей самостоятельности и предстоящего рождения первенца. Администрация, узнав, что до родов осталось три месяца, под любым предлогом, изыскивая всякие глупые и наивные причины, не оформляла в штат новоиспеченного специалиста. Кадровик пренебрежительно – был заносчив и хамоват – бросил в лицо непонимающему инженеру: «Нам такие специалисты не нужны. Уйдете в декрет, а кто за вас работать будет? Одни убытки». Дочь со слезами в голосе каждый вечер звонила отцу в столицу, просила совета. Наконец он надел свой пиджак с орденами да медалями и подался в Новополоцк учить зарвавшихся бюрократов чести и человеколюбию. Любил это слово – «честь». Как память о своем предке, офицере царской армии. Дочь оформили на работу, предоставили комнату в общежитии, он, казалось, одолев «забронзовелых», должен был возвратиться в приподнятом настроении и с новыми силами к основной борьбе, но приехал усталым, подавленным, в расстроенных чувствах. Все меньше между ним и женою оставалось понимания, сочувствия, такта, все больше и больше рождалось нервозности, равнодушия, провоцировавших озлобленность и нетерпимость.
Роза Мефодиевна, к слову сказать, никогда и не испытывала особой радости от повторного брака. Николай Иванович показался ей человеком незаурядным, и во всяком случае, не эгоистичным.
Ах, если бы не это славянское упрямство, прямолинейность, это нежелание пойти даже на самый незначительный компромисс. С возрастом у него прямо до болезненности разрослась воинственность, жажда справедливости и правды. Как он не поймет, что человек по природе своей пока не способен жить в гармонии с обществом? Она втайне от него даже консультировалась с известным астрологом, футурологом, экстрасенсом.
«Вне сомнения, движение планет не способствуют вашему душевному согласию». Она мечтала после пятидесяти лет наконец-то воплотить в жизнь свою мечту о путешествиях в далекие Китай и Японию, на Ближний Восток или хотя бы в страну тюльпанов... но вынуждена была томиться в четырех стенах. Он оказался тяжелым на подъем... а после всего случившегося и мысли не допускал о возможности путешествия. «Жить, присутствуя рядом и не присутствуя в жизни, тягостно, однообразно и скучно». Она проклинала тот день, 8 марта, когда согласилась на брак. Вскоре нашелся, к облегчению обоих, повод: ее сын не ужился со второй женой и перешел временно жительствовать в их двухкомнатную квартиру. Ту квартиру, которую получала еще Роза Мефодиевна, он благородным жестом оставил первой жене и ребенку. Мать жалела непутевого сына, прощала все его грехи и скандальный характер. Боялась одного: только бы не спился, как его покойный отец, который тоже был нрава шаткого. «Брак чаще напоминает горящий бикфордов шнур, нежели канат, который указывает двоим дорогу в райский сад». И развод, и размен квартиры – все предложил он, Николай Иванович. Оба в тот вечер вздохнули с облегчением. Она охотно, с хорошим настроением, помогла ему переехать, просила звонить, держать ее в курсе всех дел. Больше порог его комнатушки она никогда не переступала. Оставшись один, он невзначай подумал, что вот так ведь можно нанять наемных убийц и спокойненько придушить его в постели. И вот уже больное воображение рисовало ему угнетающие душу картины физического насилия. Неужели партия, членом которой он состоит с тысяча девятьсот сорок шестого года, не защитит его попранные честь и достоинство?
Любомира Горича он «вычислил» давно, когда тот смело и доказательно вел бой на страницах «Литературки» с властолюбиво-жестоким председателем одного колхоза. И разбудил-таки запуганный до смерти колхозный люд: как ни удерживали, ни спасали своего ставленника и выкормыша аппаратчики всех уровней и рангов, пришлось деспоту и самодуру покинуть хозяйство навсегда. Этот случай запомнился Барыкину, да и другие хлесткие статьи– обвинения в коррупции, казнокрадстве, превышении власти, подписанные его именем, он уже не пропускал. Оказавшись на краю пропасти, Николай Иванович решил только Горичу открыть свою боль. Тянуть дальше было бы непростительно. В стенах родного института, в коридорах минвуза, в кабинетах парткомов, райкомов, в прокуратуре, в апартаментах ЦК уже черной змеею полз ядовитый слух о его якобы психическом заболевании. Он будет и на этот раз хитрее. По наущению невидимого «дяди» психоневрологический диспансер назойливо предлагает ему пройти стационарное обследование. Наивные простаки. Им очень надо всеми правдами и неправдами поставить его на учет, и тогда уже сам Бог не вмешается. Он привезет им диагноз. Благо такая возможность есть. Он отправится в московскую клинику им. Кащенко к профессору Снежевскому и привезет диагноз от независимых экспертов. А пока как воздух нужна встреча с Горичем. Не дай бог ошибиться. Неужели и он, бескомпромиссный страж совести, единственный белорусский журналист-следователь, журналист-первооткрыватель, поборник правды и истины, ретируется и не вызовется ему помочь? Настораживало только то, что он третий раз переносит время встречи. Успокоил себя тем, что ждать осталось недолго: неделю.
ІІ
В тот же самый день, когда униженный и оскорбленный Николай Иванович собирался в Москву на Дмитровское шоссе, а Любомир Горич маялся в предчувствии неприятностей (не подозревая, что судьба уготовила ему встречу с женщиной), ректора Института экономики пригласил на званый ужин в цековские дачи, обнесенные высоким зеленым забором в лесном массиве Дрозды, новоиспеченный второй секретарь Центрального Комитета Компартии республики Иван Митрофанович Горностай. Он переехал в небольшой деревянный двухэтажный дом, еще пахнувший свежей краской, совсем недавно. Не верилось, что он, пройдя путь от рабочего, инженера, секретаря парткома, горкома, обкома, к шестидесяти годам достиг желаемого благодаря подвижнической жизни партийного лидера, знающего людей, выделяющегося на общем фоне не только внушительным ростом, но и своей практичностью, даром проводить в жизнь нужные идеи, что заметно отличало его от других «теоретиков», «бумажных дел мастеров», «кабинетных крыс» и ортодоксальных «болтунов-демагогов». Он-то и смысла слова этого «ортодоксальные» не знал толком, но хозяйскую жилку в характере имел. Все ждал своей очереди. Всегда коробило, что менее способные, бестолковые пробивались к номенклатурным благам и высотам раньше. И вот свершилось! Историческая сорокаминутная встреча-утверждение у самого Михаила Сергеевича Горбачева, чью идею перестройки Иван Митрофанович воспринял безоговорочно и с вдохновением, потом утверждение на пленуме. Теперь обратной дороги нет: могут только повысить до первого или (что нежелательно) отправить на пенсию. Имея техническое образование, он тем не менее может ориентироваться в гуманитарных науках, в культуре и искусстве (тут больше по подсказке), блестяще знает историю партии и основополагающие цитаты да идеи классиков марксизма-ленинизма. И уж конечно, четко ориентируется в социальных вопросах, в умении укреплять слабые места надежными партийными кадрами, в быту скромен и, как говорится, «без жажды не пьет, а если по нужде и пьет, то мало». Только одно беспокойство сидело занозою в его сознании: абсолютное отсутствие ораторских способностей. Без бумажки проклятой ни в туалет, ни на трибуну не ходок. Это природное неумение отца долго и свободно импровизировать на заданную тему переживала вся семья: жена, бывшая учительница, а нынче, как большинство жен высокого начальства, домохозяйка, дочь-архитектор и старший сын, которого он успешно переправил в столицу, в международный отдел комсомольского «Спутника». Дочь пробовала давать уроки ораторского мастерства, и он охотно согласился, потом пробовал заучивать текст – тщетно. Чтобы запомнить страничку, он должен был зубрить ее весь рабочий день. Пробовали пересказывать написанное. Что-то получалось, но опять сбивался, терялась логика, торжествовал сумбур, из вроде правильных слов не складывались умные мысли.
Жена, проявляя смиренную покорность, успокаивала: «Погляди на остальных. Не всем дано так хлестко рапортовать, как несостоявшемуся адвокату Горбачеву. Леонид Ильич никогда отсебятину не нес. Андропов – пример педанта, вот тебе идеал, всегда выступал по написанному. Уж какой артист был наш покойный Петр Миронович, который и тебя приметил, трубадур, а вот ведь не рисковал на огромной аудитории импровизировать. Так, в своем кругу, на мелком совещании красовался. Пост обязывает. Одно лишнее слово, одно неправильное предложение – и уже не тот акцент, повод для домыслов, не та трактовка событий. Уж лучше по бумажке. Во сто крат надежнее.
– Мама, выступление – это одно. А ему теперь на вопросы надо толково, грамотно и умно отвечать.
– А он будет избегать вопросов или отвечать на них письменно.
– В наше время это уже невозможно, – дочь была рада выдвижению отца и очень переживала за его имидж.
– Умно, говоришь, надо. Этого у меня не отнять. Ответить могу похлеще Хрущева. Наложу запрет на местное телевидение: ответы руководителей не показывать, пусть их пересказывает диктор.
– Лучше не насиловать себя, лучше по бумажке. Можно утверждать идеи Горбачева, но с разной степенью темперамента и умения, – рекомендовала хорошо поставленным голосом бывшая учительница.
– Мама, – не могла успокоиться вспыльчивая, худая, высокая дочь, – нам надо повышать культуру слова. За трибуной он горбится, скован, такое ощущение, что долго вчитывается в текст, комкает слова, глотает окончания и говорит в нос. Теряется все: и смысл, и общее впечатление.
– Он не артист и не диктор радио, – раздраженно ответила мать, – внимательно просмотрела отчет с партийного собрания в Союзе писателей и объединенного пленума творческих союзов, и эту... встречу с работниками высшей школы. Муха не пролетит. Все внемлют. В рот готовы заглядывать. Уважают.
– Просто папа новый человек, – стояла на своем упрямая дочь, – люди надеются, что с его приходом все изменится к лучшему. Своеобразный кредит доверия.
– Мать, не обижайся, но дочь права. Она чувствует дух времени, она из нового поколения. Надо учиться всю жизнь. Грош мне цена, если я застопорюсь и забронзовею. Все. Идите, встречайте Злобиных. Как говаривал когда-то мой дед-крестьянин, «не возьмем умом, возьмем силою», – и он залихватски подмигнул жене.
Первым на новоселье был приглашен доктор наук, профессор (ах, как он любил сочетание этих слов), с которым вместе работали в Совмине еще в конце пятидесятых, Константин Петрович Злобин, за семьей чопорный сановник Горностай послал служебную «тридцать первую Волгу» с угрожающим номером «00-13 МИД». После беглого осмотра комнат, ландшафта вальяжный Иван Митрофанович подвел приятеля к окну кабинета и указал пальцем в сторону двухэтажного кирпичного особняка, который виднелся за редкими соснами метрах в восьмидесяти от них.
– Ну вот, Костя, и приблизились к последней баррикаде. Это дача хозяина. Там все автономно. Своя обслуга: кухарка, уборщицы, киномеханик, охрана. Ему неуютно там после аварии... хоть и не по своей вине, как ты знаешь, а прошляпил вовремя проинформировать народ. Сбежит в Москву. Да на духовного отца партии и нации он никогда и не претендовал, упаси бог. Я знаю себе цену, не стану претендовать тоже, но предтечей быть осилю.
– Я, Ваня, никогда не сомневался и не сомневаюсь и в твоем таланте руководителя, и в твоей силе воли, – густым баритоном ответил Злобин и для большей убедительности свел на переносье густые, похожие на зубные щетки, черные брови.
Странные у них были отношения: при всей видимости неразлучной дружбы, втайне они словно соревновались, до вспышек ненависти завидуя продвижению по служебной лестнице и успеху друг друга. До конца откровенными и искренними они не были никогда. Хуторской, скрытой, единоличной, эгоистичной замкнутостью веяло от временных владельцев дроздовских дач. Этого не мог не заметить наблюдательный ректор. Чувство «второго хозяина», а на своей территории и первого, заговорило в Иване Митрофановиче сразу и властно. На глазах поник духом тщеславный и самолюбивый Злобин, исчезла с широкого круглого лица вечная лукаво-ироничная ухмылка. Иван Митрофанович обошел его, а при нынешней нестабильности, перетасовке кадров действительно может оказаться в кресле первого секретаря! О времена, о нравы! Злобин всегда считал себя на порядок выше и талантливее Ивана Митрофановича. Как блестяще выигрывают его жена и дочь по сравнению с женщинами второго секретаря. Не угнаться этой блеклой росомахе. Тешило ректора, что он одел своих во все импортное и модное. Наряды у супруги и дочери Горностая роскошные, дорогие, но выглядят на упитанных, раскормленных фигурах аляповато, безвкусно, как на пугалах. Спесь и надменность выросли как на дрожжах. Особенно у матери: даже походка стала, как у гусыни. «Хорошо, что мои не робеют, не конфузятся, – мысленно похвалил он своих, – у власти постоянный минус – она всегда временна». У него в перспективе член-корреспондент, академик – это стабильно, это остается в истории. А параллельно, если захочется утереть нос Ивану да хорошенько ввязаться в политику, то нетрудно будет догнать его.
Они бродили вокруг дачи, стараясь угадать сокровенные мысли друг друга. А в принципе, они были людьми одного поколения, надежно воспитанными одной системой, и нуждались один в другом. Иван Митрофанович, сколько себя помнит на партийных постах, всегда отвечал за кадры. Злобин подбирал, ковал, растил и воспитывал эти самые кадры. Расставляя их, пеклись не только о верности и преданности «основополагающей и направляющей роли партии», но и чтобы верно служили своим благодетелям, доморощенным патронам. Много, бессчетное количество лиц, возглавляющих по всей республике партийные и хозяйственные органы, прошли сперва через институт Экономики, его аспирантуру и курсы повышения квалификаций, и уже после присовокупили дипломы об окончании партийной школы. Влиятельные посредники, несгибаемые руководители, они шли в одной связке давно и надежно.
– Я тебе, Константин, наш буфет не показываю. Тебя, гурмана, удивить нечем.
– Почему? А финский чернослив с орехами? А ликеры? Китайская тушенка, сушеные бананы, – вмешалась жена Горностая.
– Нототения горячего копчения, – горделиво добавила дочь.
– Мать, вы забываете, что всех директоров магазинов и баз учил Константин Петрович. Но что хочу отметить: у нас тут полная демократия. Свой ли ты, гость ли, переступил порог дачных ворот, покупай в буфете что душа желает. А воздух? Чувствуешь, как сосны озонируют? Перенаселения нет, как видишь, скученность повсеместная отсутствует. Секретари ЦК и заведующие отделами... вот и вся сановная публика. Охрана дежурит безотлучно.
Всегда настороженные густо-коричневые глаза Злобина успевали видеть и замечать все: заколку в волосах жены друга, зад буфетчицы, которая на минуту выскочила из деревянного домика, выкрашенного в ярко-зеленый цвет, наполненные кичливостью и недоброжелательностью лица жен бесталанных, как он считал, клерков из высших эшелонов власти, пребывающих на седьмом небе даже от таких, в сущности, примитивных в сравнении с Ротшильдами да Хаммерами земных благ, но завидных и недоступных для простого смертного, добирающегося на работу тремя видами транспорта. Жена Горностая с радушием принимала гостей за богатым обеденным столом.
– Полощите рот коньяком, чтобы не было парадонтоза, – шутил, будучи в радужном настроении, Иван Митрофанович, поглаживая рукой стенку камина, украшенного изразцами. – А после обеда приглашаю вас всех посмотреть закрытую итальянскую комедию. Как называется, дочка, подскажи, запамятовал, – разливая коньяк, вещал Иван Митрофанович.
– «Безобразные, грязные, злые», – подсказала дочь.
– Вот-вот. С переводчиком.
Выпили за новоселье, здоровье присутствующих, новую должность, успех перестройки.
– Тут без меня кино не начинают. Отработанная система. Пока второй порог кинозала не переступлю, свет не гасят.
– Все, что крутят на закрытых просмотрах в Доме кино, показывают и у нас, – прихвастнула дочка.
– Такие шокирующие своей вульгарностью фильмы неловко смотреть, сидя рядом с детьми. Антипедагогично, – искала сочувствия у жены ректора жена Ивана Митрофановича.
– Мы их и не пускаем в широкий прокат. Массовый зритель еще не дорос до такого откровенного восприятия действительности, – успокоил свою хранительницу нравов Иван Митрофанович.
Отобедали в удовольствие. Не торопились. Пили кофе, разливая оставшийся на дне бутылки коньяк в кофейные чашечки. Шустрый, настороженный (а вдруг не придет «хозяин») киномеханик торговал билетами у входа в продолговатый, как амбар, клуб. Завидя приближающегося шефа с гостями, притворно-приветливо заулыбался.
– Чем угощаешь сегодня?
– Классная итальянская комедия, – отрапортовал киномеханик, приняв угодливый вид.
– Итальянцы – народ веселый. Умеют делать комедии. Особенно этот, которого мы последний раз глядели... Феллинчик, – решил удивить своей киноэрудицией Горностай.
– Феллини, – поспешил поправить киномеханик и пулей юркнул к себе в пристройку-аппаратную.
Фильм, может быть, несколько и шокировал присутствующих своими откровенными эротическими сценами (правда, с юмором снятыми), но в целом аудитории понравился. Иван Митрофанович в знак благодарности лично пожал руку уставшей и вспотевшей от волнения переводчице. Прибежал и киномеханик за своей порцией похвалы.
– Молодец. Такие фильмы заказывают через Матвеева, а то на наших впустую время теряем. Ни уму ни сердцу. Думаю, у нас на «Беларусьфильме» и режиссера не найдется, чтобы так смело, правдиво и смешно снять.
– Может, и найдется, но дадут ли? – заметил Константин Петрович.
– Большой талант прошибает любые запреты, я так думаю и лично буду поддерживать свежие идеи и любую творческую инициативу, – резюмировал Горностай. – Вы похлопочите там насчет кофе. А мы с Петровичем погуляем. И пусть подадут ликер.
Неохотно вступал в свои права теплый вечер. Дышалось легко. Настроение было приподнятое.
– А может, давай, Константин, ко мне в аппарат. Возглавишь отдел науки и учебных заведений, и я буду увереннее себя чувствовать. Не торопись с ответом. Знаю твою осмотрительность, осторожность, умение просчитать будущее. Теперь время работает на нас. Подумай.
– И думать не буду. Благодарю тебя за предложение. Полагаю, оно высказано в порядке вежливости. Приближаемся к седьмому десятку... вспомню – оторопь берет... страшные годы. Под занавес природа ничего не рекомендует менять.
– А как же перестройка? Лидер призывает всех в корне изменить отношение к жизни, к себе.
– Мужик он башковитый, может, не совсем дальновидный, но ловкий. Лучше партийцам самим вовремя очиститься, нежели ждать, когда придут голодные и злые дворники и выметут метлою из кабинетов. Теперь вам труднее... нельзя жить дальше, создавая видимость работы. Два пути: или партия в конце концов откажется от руководящей роли в обществе, или самораспустится, или видоизменится... не знаю... так чувствую. Я не против перестройки, но у меня всегда есть на все собственное мнение.
– Хорошо. Назови мне надежную силу, кроме партии? Крестьянство? Профсоюзы? Армия? КГБ? Как масса – это сила, но они подручные партии. Идеологически не самостоятельны. Вот и недавно мы направили около тридцати процентов наших кадров в органы милиции, КГБ. Что и говорить; не все оказались готовы: дрогнули, растерялись, повисли в безвременье. Я же, наоборот, чувствую себя уверенно. Мне перестройка по нраву. Я чувствую прилив сил. Чего тебе лично не хватает? Государственной премии? Пусть выдвигают ваш коллективный труд «История экономических учений в Белоруссии», и мне спокойно. Дадим премию. Возглавь работу коллектива над новой темой «Экономика и рынок при перестройке». Опережай события. Выдвинем и на Ленинскую премию.
– Измельчали настоящие ученые. Старец, толковый ученый, с которым мы создавали последний научный труд, помер. Надо развивать научную базу.... вкладывать деньгу. А где ее брать? За последние пять лет ни одной докторской.
– Выходит, белорусская земля не рождает ломоносовых-экономистов?
– Экономисты есть, ломоносовых нет.
– Будут и доктора, и кандидаты. Ты, главное, бди в другом. Сейчас отдаем под суд проректора медицинского института. В Баку, как слышал, вообще институт распустили, разогнали к черту. Держи дисциплину. В твоем заведении соблазн колоссальный и поле деятельности для взяткодателей неограниченное.
– Кто руку набил брать до перестройки, будет брать и во времена оной. Гласность, правда, прибавит жадности.
– Она всегда была, как тебе известно. Но не все знали то, что знали мы. А теперь все полезло на страницы газет. Остановить процесс невозможно, дай бог силы хоть контролировать.
– Боюсь, что поздно опомнились.
– Будем надеяться на здоровые силы общества.
Злобина тревожила, надо сказать, набирающая силу и агрессивность пресса. Гласность чудилась ему огромным дирижаблем, который завис над городом. Чем он начинен? А если взорвется? Что в нем: лепестки роз или навоз?
– Модернизируй институт. Будь в авангарде перестройки. Давай закупим у немцев компьютерный класс, методологию обучения менеджерству. Чем смогу, тем помогу, – искренне советовал Иван Митрофанович. – Чем удручен? Пойдем выпьем. С нас взятки гладки. Когда Андропов ковырнул дачу Георгадзе, кто мог – даже с больной фантазией – предположить, что там обнаружат 100 золотых слитков, бриллианты, царские сервизы, 42 миллиона в рублях. А мы пришли к достатку собственным трудом, помня, как родители наши получали по 70 копеек на трудодень, бесхлебицу, голодные студенческие годы.
Роднили их не только трудные годы юности. Перепадало – и немало – за услуги Константину Петровичу от благодарного друга и нужных ему людей. В свою очередь Горностай очень выручил Злобина в одном давнишнем нашумевшем деле. В столичном универмаге долго «налево» торговали коврами. В деле была замешана любовница Константина Петровича. Чертова бестия была красива, но ужасно болтлива и слаба духом. Исключительно благодаря связям Ивана Митрофановича ее буквально вытащили со скамьи подсудимых. Злобин отблагодарил своей преданностью, а семью завалил импортом. Косвенно Злобин не был замешан в сбыте неучтенных на фабрике ковров, но получал через любовницу свою долю барышей за покровительство и умелую расстановку на ключевых позициях надежных кадров. Тогда он в Совмине курировал всю торговлю республики.
Может быть, теперь, так высоко взлетев и поймав удачу за хвост, Иван Митрофанович и сожалел о «тайных сделках и сговорах», да переиначить, незаметно отдалить от себя Злобина было поздно и невозможно. У одного рычаги власти, у другого рычаги связей: они дополняли друг друга.
– Да, кстати, твой воинствующий ветеран не успокаивается. Вторую жалобу настрочил в ЦК, уже на мое имя.
– Вот об этом я и хотел у тебя спросить. Видно, до смерти не угомонится.
– Ты допустил ошибку. Перегнул палку. Не надо было его исключать из партии. Инкриминировать ему организацию групповой жалобы в Центральный Комитет рискованно и малодоказуемо. Он, судя по всему, чувствует свою правоту. Добивается у меня приема.
– Я на полпути, как тебе известно, не останавливаюсь. Подонка, врага надо обложить со всех сторон и уничтожить.
– Что ж... потянем волынку. Создадим одну комиссию, вторую на уровне райкома, обкома, минвуза. Хода жалобе не дадим.
– Отлично. Это уже судороги, как перед кончиной. Ваня, пригласил бы ты как-нибудь в выходные на озера или там в Березинский заповедник своего ставленника, начальника областного управления КГБ.
– Неужели тебя ветеран так напугал, что ты хочешь найти опору и в КГБ? – полушутя, полусерьезно спросил Горностай.
– Как ты знаешь, – слегка обидевшись, ответил Злобин, – я акул сметал со своего пути, не то что эту мелкую рыбешку. Мне надо выяснить один щекотливый вопрос.
– Хорошо. Подумаем. Не люблю я этот Березинский. Туда обычно первый ездит на охоту. Неэтично лоб в лоб. Это его вотчина.
– Поедем на Лепельские озера. У моего декана там брат ходит в председателях богатого колхоза, – нашелся Константин Петрович.
– Не нравится мне твоя паника. Даже если он и раскапывает твое участие в партизанской борьбе, то кто его, будь он даже осыпан с ног до головы орденами, пустит в архивы КГБ? Наивно. Ты мне сфотографируй ситуацию.
– Меня скомпрометировать и по этой линии трудно.
– Тогда я не понял! Он все еще в институте?
– С огромными усилиями, но выперли на пенсию.
– Ну и всем спокойно. Пусть разводит кроликов и готовится к рыночным отношениям. Пойдем выпьем. Это не стоит внимания. Мы хозяева жизни. Мы!
Застолье сползало к завершению. Хозяева выжимали из себя последние знаки внимания и интереса к гостям. Подшофе, жена Горностая сама вызвала дежурную «Волгу».
