Текст книги "Марчук Год демонов"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Вот он, живой отклик читателей, критерий необходимости и успеха. А помнишь, в молодости... Мы ведь письма «мертвых» читателей инсценировали сами, придумывали их сами, сами же и отвечали. Монополии лжи, завладевшей массами, я противопоставляю правду. Интервью с проститутками, гомосексуалистами, лесбиянками – все это станет нормою. Надо нашему зашоренному человеку смелее и решительнее входить в Европейский дом с новым мышлением. Будет страничка и для самых маленьких. «Онанизм в детском саду и надо ли с ним бороться?» В передовой Америке табу с детского секса давно снято. Есть деньги, выписывай себе из Филиппин или Бангкока семилетнюю лилию и наслаждайся. Вот, я понимаю, свобода! А какой капитал! А мы профаны. Пока не поздно, пиши заявление, переходи в мое предприятие. Отдам место главного редактора. Что, жалко расставаться с черной «Волгой», пятьюстами рублей, лечкомиссией, буфетом ЦК и магазином в подвале Совмина?
– Боюсь, не осилю, уж больно обильный материал.
– Давай, иронизируй. Погляжу через год-два, когда я буду ездить на мерседесе, как ты запоешь. Хочешь на спор?
– Верю. Вольдемар, разве я когда-нибудь сомневался в твоих способностях?
– Думаешь, деградирует, потеряет профессионализм? Безграничное поле для фантазии. Вот одни объявления о знакомствах. Чехов растерялся бы. Из-под моего пера должны выходить такие перлы, чтобы дышащий на ладан старикан, прочитав брачное объявление, крик души, откликнулся на сексуальный зов и, можно сказать, из гроба, на всех парах вперед, к той единственной, о которой мечтал все последние пятьдесят лет. Вот оно, мое перо. Образчик послушай: «Отзовись! О, мой единственный, самый длинный, нежный, сильный! Это я, твоя Прекрасная Тамара. Мне надоело одиночество, ты приди, и я буду только твоя». «Доброжелательная, голубоглазая, играю на скрипке, гитаре, пианино. Познакомлюсь с порядочным мужчиной без алиментов, с образованием не ниже средней школы. Не склонна к полноте. Вкусно готовлю. Умею ждать». А вот текст клиента: «Природой не обижен. Интеллигент до мозга костей. Ищу покровительницу яркую, эффектную, сексуально-агрессивную, мечтающую о нетрадиционных формах сексуального общения. Хочу быть в полном сексуальном подчинении. Скромных прошу не писать». Таких объявлений у меня пойдут сотни, тысячи.
– Допустим, просветил ты всех – от вахтера до шахтера. Дальше что?
– Наивный, по второму кругу. Детишки ведь подрастают. Диалектика жизни. Для нас старое, для них новое. Только вчера до полночи сидел, теперь мало отдыхаю, горю весь: закончил интервью с нудистом. Фанат. Семьдесят пять, а тело как у йога. Километров пять идет по берегу, находит укромное место, оголяется, очищает тело и разум от вредной энергии, роднится с природой. Его травили и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе. Выстоял. Хитер, бестия. Вместо плавок для конспирации сделал вокруг татуировку: все в овощах, фруктах, на ягодицах – виноград, а посредине огурчик. Остроумно. Редко кто мог заподозрить, что он голый, сейчас боится глазастых прорабов перестройки. Он был известным натурщиком в театрально-художественном институте. Изображал партийных работников, сталеваров, космонавтов. Скафандр на голову и сидит. Если бы не склероз, он и по сей день позировал бы. Болезнь подвела. Как сидел однажды, так в одной татуировке и пошел по улице, сел в троллейбус, приехал домой и вспомнил, что одежду забыл в аудитории. Пришлось вернуться. Это подвиг. Это для книги рекордов. О нем диссертацию писать можно. А ты думаешь, оскудели мы на личностей, не героев дня? Замечаю, что народ почему-то звереет, как во времена раскулачивания. В борьбе за власть общаются в основном посредством ненависти. Разве не благородна моя миссия: обратить ненависть в любовь?
Любомир, стараясь вникнуть в путаную связь слов, слушал очень внимательно, подчас подавляя смех. Не понимал: эйфория это маньяка, искреннее ли желание помочь людям, деградация духа, просто легкий способ разбогатеть за полгода, отчаяние, протест, патология, хитрая приманка для вербовки проституток? Что? Опьянение свободой? В голове все перемешалось, и он не мог определить истинной цели задуманного Вовиком Лапшой, который ошеломил и утомил его. Пора и свои дела решать, пока новоявленный миссионер не откопал очередной опус: «О влиянии лунного света на загробную жизнь импотента». Вроде до сорока он не страдал комплексом неполноценности. Втайне, может, и завидовал удачливым красавцам, потому как сам успехом у женщин не пользовался. Ему было достаточно быть себе на уме, неглупым, оставаясь всегда в тени. Принципиальный женоненавистник с «философским» подходом, он выливал в своих фельетонах пуды грязи на женскую половину человечества. И вот неожиданный крен, возвышение женщин и женского тела.
– Теперь слушаю тебя. Чем обязан? – Вовик решил передохнуть, закуривая третью сигарету.
– Хотелось бы тет-а-тет.
– Сделаем. Птички мои безголосые, еще бы кофейку.
Девушки нерешительно взяли со стола термос.
– Понял, – Вовик достал из нагрудного кармана джинсовой курточки три рубля.
– Мне нужна твоя помощь. Помнится, у тебя была пассия из Института экономики. Не мог бы ты познакомить меня поближе?
– В двух словах исходную обрисуй, – попросил Вовик.
– Я пообещал одному незаслуженно обиженному ветерану помочь восстановиться в партийной организации этого института. Твоя бы дама пролила свет на атмосферу.
– Как ты сказал? Помочь вернуться в партию? Вот образчик идиота совдепии. Сейчас из партии уже активно выходят, как крысы с корабля бегут, тысячи и миллионы, а ему свербит вернуться.
– Каждому свое.
– Если затуманят голову идеями – то это надолго. Ты знаешь... я пас, не смогу помочь в этой грандиозной акции. К моей бывшей вернулся из тюрьмы муж. Он сидел по мокрому делу, пришил одного. Он дебил. Ревнует, как три Отелло, вместе взятых. Мой тебе совет – обойди стороной. Сторожит ее... в замочную скважину подглядывает. Накрыть хочет. Она сама в ужасе. Боится с мужиком заговорить. Ему невтерпеж найти того, с кем она спала в его отсутствие. Не ходи. Я видел его глаза. Клинический случай Ламброзо. Впрочем, есть выход. Позвони.
– Нет. Это не телефонный разговор.
– Что там тебе уж такого тайного эта пешка может рассказать? Есть у нее там любовник. Она и меня за счет института возила в Крым, якобы к партнерам по внедрению научных разработок, так называемых хоздоговоров. Катаются, кто в милости у ректора, по всему Союзу: от Тихого океана до Балтийского моря.
– Ладно. Коли так, будем искать другие пути.
– Я бы помог, ей-богу. Секс – это высота, но жизнь дороже. Боюсь связываться с больными. Ты волк опытный в этих делах, обойдешься и без нее. Впрочем, вот тебе номер ее телефона и фамилия, но при условии... не упоминай моего имени.
Любомир не взял листок с телефоном, пообещав ходатайствовать по делу Вовика в исполкоме. Покинул душные и грязные апартаменты новоиспеченного бизнесмена. Водитель служебной машины, выходец из деревни, кряжистый, пузатенький Фомич не скрывал обеспокоенности.
– Я ужэ, Грыгорьевич, хотел вас шукать. Может, случилось што?
– Все в порядке. Нах хауз. Захватим мою половину, сумки с бельем, подбросишь к прачечной, и распишемся у Бога в ведомости, что день прожит без греха.
Что-то едва уловимое расстроило Любомира. Он не любил, когда дело в самом начале давало осечку. Это было плохим предзнаменованием. Проверено не один раз.
– Лучше расписываться в ведомости, где выдают наличными. А то мы расписываемся с вами у Бога уже второй год, а повышения зарплаты няма, – соскучился по разговорам водитель.
Фомичу под пятьдесят. У него две дочери, которых он никак не может выдать замуж, и скромная домоседка бухгалтерша-жена, которую он винит в том, что дочери до сих пор без пары. В глазах у Фомича услужливость, движения торопливые, нос боксера. Он читает только «свою» газету и детективы, из которых собрал приличную библиотеку. По субботам ходит к магазину «Букинист» на улице Волгоградской и полдня ждет, выменивает новое чтиво. Ему очень нравится, когда шефы-начальники обращаются с ним запанибрата: «Фомич, давай жми к Дому правительства, к заводу холодильников. Увольнение на час». Была у него слабость: любил, успевал крутануть баранку налево, сшибить пятак, червонец. Но чтобы самовольно, без спроса, внаглую – этого себе не позволял. Любомир с Фомичом сразу нашел общий язык, но держал его на расстоянии, очень редко посвящал в перипетии своей личной жизни.
К вечеру воротились очень усталыми, не включили даже телевизор – «третьего члена семьи».
– Когда-нибудь я выберусь из этой чертовой хрущевки, из этого прескверного микрорайона или нет? Или ты мне уготовил житие в этой дыре до смерти? – день утомил Камелию, ей надо было излить свою злость-раздражение.
– Ты отлично знаешь, что членам Союза журналистов не положена, в отличие от членов Союза писателей, дополнительная жилая площадь под рабочий кабинет. Мы можем претендовать на улучшение условий: из панельного дома в кирпичный.
– Кто тебе мешает улучшить? Сколько партийных нахлебников получили по второму разу.
– Жду. Шеф обещал ускорить.
– Обидно. Ты не понимаешь, что значит жить в центре. Ты не минчанин. Когда ты в командировке, я холодею от страха, возвращаясь с концертов домой, – ей хотелось, чтобы он посочувствовал.
– Постараюсь меньше бывать в отлучках. Надо уметь временно подчиняться обстоятельствам. Давай спать.
– Это твое новое кредо? Раньше слышала от тебя противоположное.
– В какой-то степени. Я ничем и никому не хочу быть обязан. У журналиста имя до тех пор, пока он независим, а независимость – гарант моего жизнелюбия и вдохновения.
– Неужели ты уверен, что мощный партаппарат не подчинит тебя своей власти? Вон, кающиеся ныне международники, борцы за мир не тебе чета, а как раболепствовали...
– Партия теперь меняет стратегию. Да и я не рядовой клерк. Переждем безвременье... меня не оставляет предчувствие, что мы уедем с дипломатической миссией в Нью-Йорк.
– Свежо предание...
– В последние годы ты меня почему-то особенно недооцениваешь.
– Между прочим, в этом мы с тобой квиты. Ты влюблен исключительно в себя и в свое творчество. Ты почти превратил меня в рабочую лошадку, ограничив мое творчество кухней, которая у меня уже ассоциируется с тюрьмой.
– Разве я не был добр к тебе?
– Не говори этих слов, не люблю. Это чужие слова. Так Сталин сказал у гроба Аллилуевой. Ты добр, может быть, но тогда, когда это тебе выгодно. Не могу здесь спать. Пойду в ту комнату, – она взяла свою подушку, одеяло.
– Хорошо. Иди.
– Ты, конечно, рад.
Через минут десять-пятнадцать он пошел следом за ней в комнату Артема, сел на тахту, гладил ее плечо, спину.
– Не обижайся. Ты талантлива, умна, горда, – говорил он с натужной теплотой в голосе, уставившись глазами в старый ковер на полу.
– Не трогай меня. Все это ложь. Все слова, движения. Ты умеешь тонко притворяться, но я чувствую ложь. Выключи свет. Я устала... от всего устала, даже кажется, устала жить.
Он выключил свет и без тени сожаления вернулся на свой диван, накрывшись вместо одеяла большой желтой махровой простыней. Он думал об Олесе; ему хотелось услышать ее голос. Завтра же после поездки на завод холодильников (там запускали в производство новую модель) он встретит ее у входа в клинику. Без звонка, сюрпризом. Мысли о деле Николая Ивановича отошли на второй план. Прежний азарт, нетерпение, негодование, напор, желание «закрыть проблему» в течение трех-пяти дней угасли.
ІІІ
Олеся Якунина отца своего, прославленного партизана, героя войны, именем которого названа школа в его родной деревне, не помнила. Ей было три года, когда он умер от старых ран на руках у жены и старшей дочери Катерины. Уже после его смерти, благодаря стараниям друзей-партизан, семья бывшего командира переехала из временного барака в центр, в двухкомнатную солнечную квартиру в трехэтажном кирпичном доме. В этом доме, у подъезда которого рос куст цветов, в простонародье называемых «сердце», счастливо прошли детство и юность пытливой и послушной девушки. Мать осталась верной мужу; второй раз замуж не пошла. Работая в военкомате, она ценила и воспитывала в дочерях чувство дисциплины, ответственности и заботы друг о друге. Катерина удивляла самостоятельностью, уравновешенностью. Она блестяще окончила политехнический институт и осталась в «альма-матер» преподавать, готовясь защитить диссертацию, однако помешали ей раннее замужество и рождение сына.
Появление в доме чужого мужчины не могло разрушить этот тройственный «союз императриц». Олеся медицинский институт выбрала сама, потому как туда поступал Он, парень из параллельного «Б» класса, которого она тайно боготворила. Случилось им через два года на уборке картошки в Витебской области оказаться рядом, в соседних деревенских хатах. Работали студенты в охотку, хоть и тяжело, но добросовестно. Конец сентября, темные холодные ночи, а все молодой крови не помеха. Брали корзину красного портвейна, разводили у редкого леска костер и под звуки гитары балдели до полуночи. Закусывали печеной картошкой, хлебом с солью да сигаретой. Она и не заметила, как осталась с ним у огня одна. Остальные незаметно парами рассыпались за кусты. Тревоги на душе не было. Не чужой. Ночь, безлюдье, догорающий костер – все это способствовало его смелости, подогретой вином. Он без слов хищно навалился всем телом на хрупкую Олесю и, целуя в шею, принялся стягивать с нее спортивные брюки. Испуганная, она начала сопротивляться, отталкивая его, стараясь высвободиться из рук-клещей. Бесполезно. Оставалось последнее – звать на помощь. И она громко, истерично закричала. Голос «уперся» в глухую стену елок да сосен. Она теряла последние силы. Что-то все же заставило его опомниться.
– Не ори, дура! – фыркнул он. – Нужна ты мне. Вопит, как недорезанный поросенок. Разве я тебе не нравлюсь?
– Нет, – зло ответила Олеся неправду.– Ну и ходи целкой до тридцати. Тебя за твое дурачество, закомплексованность никто замуж не возьмет.
Он схватил бутылку с оставшимся на дне вином, запрокинув голову, вылил себе в рот, бросил бутылку в костер, встал и пошел в сторону деревни. Она, не дожидаясь остальных и не теряя его из виду, но и не приближаясь к нему, осторожно пошла следом.
Этот случай остался между ними. Будучи во всем откровенной с сестрою, даже от нее она все утаила. Удивительное дело – переменчивость, уже через две недели она готова была его простить и простила, с обидой наблюдая, как он ухлестывает за дочерью профессора. Тоска ее не грызла. Общительная, непосредственная, что, впрочем, свойственно молодости, она решила серьезно заняться волейболом. Слава баскетболистов РТИ набирала размах. Тренерша – оборотистая бабенка – взялась создать на базе института первоклассную команду. Тренировались упорно, до отупения. На полдороге к заслуженной известности Якунина неожиданно для всех оставила команду. Был веский и убедительный повод: мать перенесла инфаркт, но была и другая, личная, скрытая причина. Разбитная тренерша, приласкав девушек, воспитывала из них что-то вроде девиц легкого поведения, превратив свою двухкомнатную квартиру в этакий микробордельчик. Якуниной «изысканные манеры» были не по душе. Она одной из первых раскусила планы тренерши и простилась со спортом. Уютно, свободно, безопасно она чувствовала себя только в семье, в которой, мужественно сражаясь с хроническим безденежьем, жили любовью и нежной заботой друг о друге. К слову, когда она уже работала в клинике и родила первую дочь, было в ее жизни одно мимолетное «искушение», вернее, комическое подобие его. На троллейбусной остановке он – высокий, статный, с сонными глазами – поинтересовался «как проехать в аэропорт». Она со свойственной ей игривой любезностью подсказала номер троллейбусного маршрута, указав остановку на противоположной стороне проспекта. Неожиданно он поехал вместе с ней, представился вулканологом. Теперь уже его внимание (опаздывал в аэропорт, а проехал с нею целых пять остановок), таинственная профессия заинтересовали ее. Она приняла предложение и пришла на безобидную, как ей думалось, встречу. Гуляли по набережной Свислочи. Путано и невнятно он, грациозно поддерживая ее под руку, говорил о сопках и вулканах Камчатки, часто переводя разговор на рестораны городов Дальнего Востока. Он, очевидно, долго просидел взаперти, соскучился по женскому телу. Усыпил бдительность, легко поцеловал ее в губы, которые она тотчас вытерла рукой. Это ему не понравилось. Да и она держалась напряженно. Поскучали еще минут двадцать и разошлись. Она оставила ему номер своего рабочего телефона. Исчез. Не звонил. Тогда ее еще не угнетало семейное однообразие.
Психологический надлом произошел после смерти матери, которая не перенесла третьего инфаркта. На всю жизнь запомнились прощальные слова самого дорогого человека: «Не смогла я полюбить твоего мужа, извини. Не такого тебе желала. Недостоин он тебя. Держи семью... такая твоя доля. Будь внимательна в жизни... »
К сорока годам она поддалась упадническим настроениям, считая, что золотая пора жизни миновала, не подозревая, что носит в себе огромную потребность любить. Любомир нес ей вместе с тремя первыми астрами разочарование: он раздумал писать очерк о ее буднях и праздниках. Видя в ней неординарного человека, он передумал лепить с нее модель типичного советского героя. Он боялся разочароваться, познакомившись с ее работой, вехами биографии – ведь абсолютное откровение исключено. Его фантазия уже дорисовывала ее образ. Сам был неординарным. Когда все начали зачитываться Маркесом, Пикулем, Паскалем, он умышленно цитировал максимы менее известного Люка Вовенарга. Он понял, то «найденное им сокровище» ему не хочется выставлять на всеобщее обозрение. Кажется, она ему понравилась: внешностью, голосом, синью в распахнутых глазах, движениями рук, походкой. Когда человек не видит недостатков в женщине, он начинает влюбляться в нее. Вот она идет, еще не видя его. Усталая, отрешенная. Но сколько в ней притягательной колдовской женственности. Не всем дано распознать, не всем. Его появление она встретила вежливо, но без особого восторга. Он побледнел.
– Извините, ради бога, я без звонка, – он протянул ей цветы.
– Ничего. Творчество непредсказуемо, но я не готова к разговору. Может, оставим эту затею?
– Знаете, именно с этим предложением я и пришел к вам. Вы мне интересны, говорю искренне, но почему-то не хочется выплескивать свои симпатии на страницы газеты.
– И слава богу, – с печалью в глазах сказала она, – и у меня гора с плеч.
– Вы не обижаетесь? – несколько подавленно спросил он.
– Господи, я не настолько тщеславна, чтобы убиваться.
– Разве вы не ранимы?
– Это не беда. Пережили изобилие, переживем и разруху.
– Умоляю вас, только не сводите все к ловкому трюку.
– Ну что вы, сударь, мне, наоборот, приятно, что вы по-человечески просто признались.
– У вас прежний маршрут?
– Неизменный... Вдоль по Питерской.
– Может, мы выкроим минуту на чашечку кофе?
– Может быть.
Они подошли к кафе с заманчивым названием «Паляўнічы». Спускаясь по лестнице вниз в подвальное помещение, он подал ей руку, и она охотно на нее оперлась.
Кофе оказался недоброкачественным, пережаренным, оседал во рту горечью.
– Я хоть и живу в двух шагах отсюда, а из-за суматошной жизни, беспросветного быта не хожу ни сюда, ни в соседние кафетерии. На работе пьем чай.
– Индийский?
– Откуда? Второй сорт грузинского или азербайджанского.
– Я вас угощу индийским.
– Вы всегда такой сосредоточенный?
– Нет. Временами только нападает блажь, съедает червь отрицания и осквернения всего, – ответил он, когда вышли на проспект.
– Вспомнилась смешная история. Когда мы ходили надутые, недовольные, профессор, который читал нам лекции, любил поучать: «Полощите рот коньяком – не будет пародонтоза». Извините, но мне надо, совмещая приятное с полезным, купить чего-нибудь на ужин. Может, у вас дела? Боюсь, в магазине будет очередь.
– Я не тороплюсь. Составлю вам компанию. У вас семья большая?
– По нынешним временам большая. Двое детей.
– Станем в очередь и возьмем всего по два килограмма.
– Боюсь, тогда вашей семье ничего не достанется, – ответила Олеся, поправив рукой густые волосы.
– Мой единственный сын служит в армии. Овчарку забрал с собой на границу. Жена блюдет фигуру – килограмма не съедает.
Они зашли в хлебный.
– Я люблю самый черный... с маслом. Впрочем, я забывчива. Вы ведь передумали писать... к чему мне рассказывать.
– Говорите обо всем на свете. Мне интересно вас слушать, – сказал он, задумчиво глядя на нее, – мне кажется, муж у вас военный?
– Почему вы так решили? – она улыбнулась.
– У вас точные движения, размеренный шаг, чеканные ответы.
– Это плохо?
– Да нет.
– Муж у меня инженер. Папа некоторое время был военным. Я горжусь им. Он кавалер трех орденов Славы. Ну вот. Сосисок нет и в помине, – продолжала она на пороге гастронома, в котором стоял густой неприятный запах: пахло залежалой рыбой, гнилой картошкой.
– Купите колбасы.
– Осталась собачья радость – ливерка. Здесь после обеда колбаса редко бывает. Выметают с утра. Ладно, устрою своим разгрузочный день. Кефир, сливки, сырок, – она встала в очередь к кассе.
Пенсионерка-кассирша медленно отпускала покупателей. Любомир стоял у кондитерского отдела и чувствовал себя и смешным, и неловким. Вышел из гастронома и увидел напротив, у овощного магазина, совсем небольшую очередь за апельсинами. Решение созрело молниеносно. Он успеет купить для нее килограмм цитрусовых. Усталая продавщица с тяжелым взглядом и морщинистым лбом выбирала из последнего ящика последние апельсины последним счастливчикам.
– Не занимайте больше очередь, – предупреждала Любомира старушка с трясущейся головой.
Горич все же подошел к весам, замер в неподвижности, глядя прямо в устало-недовольные глаза продавщицы. Она сгребла широкой ладонью мелочь со столика.
– Чего уставился, я тебе не Софи Лорен.
Он остался невозмутимым.
– Выручайте. Мне надо всего три апельсинчика.
– На троих? Нашли чем закусывать. Людям в больницу не хватает. Инця– лигент какой. Кильку купи, дешевле будет.
– Умоляю. Спасите меня. Сегодня у меня день рождения. 13-е число и понедельник, – в голосе появились нотки мольбы.
– Нехристь, уйди с глаз долой. Глаза как у варьята, – завелась продавщица.
– Вот вам два рубля. Не надо взвешивать. Всего три апельсина... будьте человеком, надо... Пусть это будет вашим подарком.
– В такой день нормальные люди не родятся. Хиба чорт. Доставала настырный. Себе килограмм оставила, так готов из горла вырвать.
Они остались у весов одни.
– Умоляю, – гнул свое, не теряя надежды, Любомир.
– От наглющий народ, спасу няма, – она нагнулась и достала из-под столика три апельсина. – На! Но коли берете для закуси, шоб вы ими рыгали два дня и две ночи.
– Спасибо. За ваше великодушие вы оставшуюся жизнь проживете в достатке и комфорте!
– Ага! Накаркай еще. В достатке только в животе у матери живут да в тюрьме за день до смерти. Иди. Не дури головы, больше не дам. Мне выручку посчитать надо. Иди.
Олеся уже стояла у гастронома и искала его глазами.
– Вот, угощаю. Из цепких рук кооператорши вырвал последние три.
– Спасибо. Право, неловко. Возьмите один жене.
– Только вам.
– Хорошо. Тогда давайте один съедим, – с детской непосредственностью предложила она и, передав ему сетку с продуктами, принялась очищать апельсин, оставляя в ладони кусочки кожуры.
Они подошли к арке, ведущей во двор ее дома, выдержанного в архитектурном стиле пятидесятых-шестидесятых годов.
– Извините, надо торопиться. – Я вас предупреждала, что я женщина занятая. Вам со мной скучно, потому как всегда тороплюсь и постоянно что– то делаю, копчу небо.
Он передал ей сумку с продуктами.
– Извините еще раз, если обидел вас своим решением.
– Ну что вы. Мне, наоборот, стало легко.
– Не стану говорить «прощайте». Скажу «до свидания».
– Вы думаете, оно нам необходимо?
– Не знаю. До свидания, – он слегка коснулся губами ее руки.
– До свидания, – она ушла, не оглядываясь.
«Досадно», – подумал он, оставаясь стоять под аркой.
Поднимаясь к себе на второй этаж, она с горечью подумала: «Он говорил сухо, учтиво, по-джентльменски. Неужели как женщина я ему не интересна? Будь на моем месте двадцатилетняя фифочка, уж расплывался бы в красноречивых комплиментах». Ей захотелось, чтобы он стоял под аркой. Она задержалась у окна на лестничной площадке. Под темно-серой аркой – никого. Едва она переступила порог своей квартиры, как ежечасные, ежеминутные хлопоты надежно окольцевали ее. Август с замиранием сердца, не отрываясь от телевизора, помогал отважному итальянскому комиссару разгадывать злонамеренность спрута. Старшая, вся на взводе, нервная, торопилась на встречу с подругами, просила поутюжить ей единственное импортное платье. Сама она, не имея опыта, боялась его прожечь, как прожгла однажды чешские спортивные брюки отца. За что он ее и ударил. Младшая, нагулявшись во дворе – этой микротюрьме городских детей, – сидела на кухне, отщипывала кусочки хлеба, хотела есть.
– Картошки начистили?
Гробовое молчание.
– Когда-нибудь кто-нибудь в этом доме будет что-нибудь делать без напоминания?
– Мы делаем, – почти в один голос ответили дети, – подмели в кухне и вынесли мусор.
Чем ответить на эту непосредственность? Улыбкой.
– Мама, соседка купила в «Детском мире» на Калиновского тетрадей в клеточку. Она сказала, что их может первого сентября и не быть, – вспомнила с тревогой младшая.
– Хорошо. Поужинаем и поедем. Магазин работает до восьми.
– Я ужинать не буду. Я ухожу, – сказала старшая, Оля.
– Может быть, ты привезешь тетрадей?
– Еще чего. Я и так опаздываю.
С картошкой не заводились. Поужинали в темпе, Августу она отнесла еду на табуретку к телевизору. На секунду он отвлекся.
– Вы в магазин? Купи армянской минеральной воды. Эту дуру послал (он так «окрестил» старшую дочь), так она купила «минскую».
Побежала со Светой, как на сдаче норм ГТО, к трамвайной остановке. В магазине, за последний год к этому привыкла, столпотворение. Такое ощущение, что если завтра и не конец света, то уж торговля обязательно прекратится, потому в душном, тесном отделе канцтоваров вьется змейка-очередь из согбенных женских спин. Повезло, выстояли, успели... Отоварились за пять минут до закрытия. Одну остановку шли пешком... невозможно было втиснуться в трамвай. Доехали. Только вышли из трамвая, как глазастая дочь увидела, что возле столовой общежития с улицы дают сгущенное молоко. Побежали, постояли в очереди и за молоком. Дома сюрприз. Поссорившись с другом, Оля заперлась в комнате, жалуется или выясняет отношения по телефону с подругой. Отец не любит, когда уносят аппарат из прихожей.
Август на кухне. У него короткий перекур перед программой «Время».
– На день рождения руководство подарит мне приемник ВЭФ последней модификации, – говорил он с намерением утешить жену.
– Лучше бы они тебе подарили трехкомнатную квартиру.
– Ты отлично знаешь наши законы. У нас на одного человека более шести метров.
– Что вы у себя в стандартах эти законы тридцатых годов не отмените?
– Это дело Верховного Совета. Оля по недоумию никуда не поступит, пусть выходит замуж и уходит. Я не намерен кормить нахлебников. Сегодня разыгрывали на работе товары.
– Какие?
– Туфли, стиральную машину, утюг, кофемолку.
– И что?
– Не повезло.
– Надо было левой рукой тянуть, – с опозданием посоветовала младшая дочь.
– Тебя не спросили. Когда родители обсуждают свои проблемы, не лезь, сиди как мышь под веником.
– Август, не срывай злость на ребенке.
– Надоели. Собери-ка что-нибудь в дорогу. У меня в одиннадцать поезд. Еду в командировку в Витебск.
– Почему ты раньше не предупредил? Позвонил бы на работу. Я бы поискала в магазинах колбасу.
– Это решалось в конце дня. Ты не видела «Литературку»?
– Ой, кажется, я ее оставила у себя в ординаторской.
– Когда ты избавишься от этой врожденной несобранности и расхлябанности?
– Если она врожденная, очевидно, никогда, – не обижаясь, ответила она.
– Уже какие-то узлы на ногах появляются. Может, лимфоузлы увеличиваются от этой радиации проклятой?
– Покажись специалисту. Оля, – обратилась Олеся к дочери, – выскочи в магазин, может, колбасу выбросили. Купи отцу на дорогу.
Оля – ноль внимания. Август подошел и резким движением нажал на рычаг, забрал телефон в прихожую.
– Мне должны звонить по работе. Хватит попусту болтать.
– Я не пойду. До закрытия магазина десять минут, – недовольно ответила Оля.
– У нас остались какие-нибудь деньги?
– Я их с собой не ношу. Они все в шкатулке, – ответила Олеся, доставая с антресолей старенький коричневый чемодан.
– Я возьму сотню.
– Возьми.
– Очевидно, надо подыскивать новое место. Когда баба руководит – это угнетает психику. Говорю нашей Серафиме: что изменится, если я опоздаю на один день, полдня, выеду завтра? Нет, уперлась. Вы ответственны, вы основной докладчик! По фазам Луны мне противопоказано сегодня выбираться в дорогу.
– Ты же выезжаешь за час до полуночи. Разве это играет существенную роль?
– Знала бы, что говоришь.
– Пуловер возьмешь?
– Да. Надо все же, пока мы здесь живем, договориться с газовиком и перенести плиту ближе к раковине. Кто конструировал эти кухни? Камера в Освенциме больше.
– Разве не ваши стандарты утверждают размеры кухни, раковин, газовых плит?
– Утверждают. Только я к этому не имею отношения. Мое дело – система и метод самой метрологии и стандарта. На местах должны решать и действовать нашими приборами согласно нашим инструкциям и разработкам. Мое дело сертификаты. А у нас по старинке: ломом да лопатою, прибора, определяющего степень воздействия власти на человека, нет.
Позвонили. Первой подбежала Оля.
– Это мне, это мне.
Действительно, она не ошиблась. Поговорила три минуты и убежала счастливая.
– Надо что-то с ней делать.
– Занимайся этой дурой сама. К себе в стандарты я не поведу. Позор.
– Она хочет год готовиться и поступать снова.
– С ее мозгами десять лет мало для подготовки.
– У меня есть возможность временно определить ее в регистратуру нашей поликлиники.
– Определяй, если не забракуют по близорукости.
Усилием воли она сдерживала раздражение. Разговор иссякал, ускорила его своим приходом соседка Лера, которая одной из первых со своей ползучей бесцеремонностью втерлась в доверие к Якуниным. Женщины уселись на кухне.
– Сусидочко, пришла открытка на бобруйскую кухню, – грудным голосом начала Лера, вставляя в речь слова своей родной Черниговщины, – у кого, як не у вас, позычыть грошы. Грузчики с черного хода берут за нее две цены. Неизвестно, шо завтра будет. Дочка замуж пийде... кухня в приданое. Мне на тыждень две сотни всего. Вжэ мой непутевы чоловик едет асфальт лить на дорогах. Договор, кажэ, заключыли на двести тысяч. Безбедно, кажа, доживем до пенсии. Смеюся. Пока получат расчет, так в долг сто девяносто пять тысяч пропьют. От наказание. Как я завидую, что твой Август непьющий, человек умственного труда. Весь у мыслях. Сперва, скажу тоби, я думала: и шо у его морда вечно перекошана, як бы ён три раза уксус на день пьет. А когда ближе познакомилась, зауважала.
