Текст книги "Марчук Год демонов"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– В принципе, Никита, ты прав. Куда только власти смотрят. Нет настоящей гласности. А пресса, пресса... ужас... все как при Хрущеве и Брежневе. Вахта урожая, будни шахтеров, ночи космонавтов. Где, где научные разработки? Ведь существует НИИ Минздрава. Что может предложить наука для облегчения стула? Где схемы? Где отруби пшеничные, рисовые? Длительность цикла? Попробуй долбать уголь в забое шахтеру с расстройством желудка. О народе не думают. Здоровый народ, как у американцев, здоровая система.
– Во всем перегнули палку. Сто граммов водочки выпить, пивка – проблема. Очередь, как в мавзолей. Говорят, скоро талоны введут, – Никита был польщен, что Август поддерживает с ним беседу. – Сколько спиртное давало в казну грошей, ого-го! Нету порядка!
– Его по-настоящему никогда и не было. А еще этих недоучек баб к руководству и власти подпускают.
– О чем речь? Да они говядину от свинины отличить не умеют. У тебя в холодильнике пива нет?
– Нет.
– Жаль. Сделай громче. У меня в правом ухе серная пробка... заложило, не слышу. Как думаешь, одолеем венгров?
– Должны одолеть, если Алейников будет в ударе.
– Дай бог, дай бог.
Август сообразил, плотно закрыл дверь комнаты. Еще минута и Олеся бы не выдержала, сделала это сама. Не зная почему, вдруг села писать Любомиру письмо. «Любименький мой сударь! Не знаю, чем и как объяснить мое обращение к эпистолярному жанру, который я основательно подзабыла. Что бы я ни делала, будучи на работе, занимаясь ли бытом, я постоянно мыслями возвращаюсь к нашей встрече и думаю только о вас. Непонятное наваждение. Умом понимаю, что это во всех отношениях грех. Я забираю вас от семьи. Прошу Бога, чтобы он простил мне это. В вас я открыла неведомые мне доселе качества мужчины, человека. Мне очень импонирует то, что вы понимаете меня. Я с радостью переживаю томление, ожидание, надежду, волнения. Жду встречи. Вы мой праздник в море серых будней. Я грущу и мысленно желаю вам счастливого возвращения домой. Целую вас, сударь». Ее осенило вдохновение, она взяла с полки в прихожей сборник Северянина и дописала любимый ею в последние месяцы стих. «Всех женщин все равно не перелюбишь, всего вина не выпьешь все равно, неосторожностью любовь погубишь: раз жизнь одна – и счастье лишь одно. Не разницу характеров, а сходство в подруге обретенной отмечай, побольше верности и благородства, а там и счастлив будешь невзначай. Не крылья грез – нужней земному ночи. С полетами, бескрылый, не спеши, не лучше ли, чем понемногу многим, немногой много уделять души. В желании счастья – счастье. Повстречались. Сошлись. Живут. Не в этом ли судьба? На голубой цветок обрек Навалис, ну что ж, и незабудка голуба».
Она загорелась желанием немедленно опустить конверт в почтовый ящик. Вышла незамеченной в домашнем халате, пробежала почти квартал к почтовому отделению, опустила конверт на адрес его офиса. Ах, как ей хотелось, чтобы оно попало к адресату как можно скорее. До возвращения из Аргентины оставалось долгих три дня.
Истосковавшись друг без друга, они были ненасытны в любви, спешили, как выражались французские романтики, насладиться ее упоеньями и восторгами. Ритуал расставания становился неизменным: бессчетное количество раз они осыпали друг друга поцелуями.
– Мы, очевидно, побили все рекорды.
– Не поняла.
– За такое короткое время тысяча поцелуев.
– Вы сосчитали?
– Прикинул. Может, восемьсот, может, девятьсот.
– Удивительно.
– Догоним до тысячи и передохнем.
– Тогда вы оставите меня? – наивно-настороженно спросила она.
– Нет. Хотя говорят, ничто не вечно под Луной. Когда-нибудь...
– Не говорите. Не хочу. Не надо.
– Не буду говорить.
– Я боюсь этого дня. Дня утраты.
– И не будем об этом думать. Мы чувствуем, значит, живем. До сумерек далеко.
Ее по-детски удивленные глаза готовы были пролить слезу. Это льстило ему. Она не задумывалась более над участью страстной любовницы. Покорно готова была следовать за ним на край света. Втайне он побаивался этой открывшейся вдруг ее уступчивости. Не исключено, что и кто-то другой сможет уговорить ее. Он понял, что ревнует ее. Где эти полузабытые фурии «Тихая» да «Капризная»? Канули в Лету, не оставив даже мизерного желания возвращаться к пережитому с ними. Он спешил к Олесе, и она торопилась на свидание к нему. Ее неловкость, совестливость, стыд, окончательно испарились. Никогда она еще не чувствовала себя такой уверенной, самостоятельной, красивой. Да узнай обо всем Август – ей уже не страшен его гнев. Захочет уйти – пусть уходит. Животворное начало для нее отныне – безоглядная любовь, в которой она уже не сомневалась.
Любомир воспрял духом, что и говорить. Все бы хорошо, да вот беда – донимало его все же незаконченное дело с Барыкиным. Дальше откладывать было и подло, и грешно. В республиканской партийной газете пошел его сухой, в стиле застойного времени «Аргентинский дневник». То же самое, слово в слово, не удосужившись изменить сюжет, повторил он и на телевидении. Иван Митрофанович остался доволен: позвонил, поздравил, поблагодарил. Его фамилия фигурировала несколько раз. Позвонил и Николай Иванович (как быстро он узнал новый номер телефона), сказал, что не торопит, знает про Аргентину, читает дневник, но сообщает, что у него появился еще один обличительный факт вседозволенности ректора.
Любомир сухо пообещал, что и без этого материала достаточно, факты проверены, многое открылось и прояснилось, и что в ближайшее время пойдет первый материал в журнале «Вожык». Растроганный Николай Иванович не стал более докучать, только поблагодарил. Любомир вспомнил про свой должок и отправился на встречу с председателем исполкома, о котором неделю спустя выпустил очерк. Благодарный председатель, который, может, и не считал себя прорабом перестройки, был счастлив, ведь не о каждом пишет «Правда», и обещал дать подвижку этому вопросу. Любомир позвонил Вовику, который по непонятной причине сам не поднимал телефонную трубку.
– Ты от кого прячешься, Вольдемар, от кредиторов или от женщин? Три дня не могу дозвониться. Я твою просьбу выполнил, где твои обещания?
– Я в курсе дела. Дай мне сроку еще две недели, три... На солнце вспышки... и у меня полная творческая импотенция. К тому же участились посещения душ с других планет. Девушки, исключительно девушки. Обещали мою душу забрать в космическое путешествие, – Вовик был в своем амплуа, проворачивая неосексуальную революцию по-белорусски.
– Я тебя с ними познакомлю. Ты пока не готов к высшему космическому существованию. Ты бациллоноситель, ты в плену братоубийственных идей, лжи, поклонения чужим идеалам. Ты далек от божественного начала. Но мы тебя спасем.
– Хорошо, я тебя понимаю, но, друг мой расчудесный, пока суть да дело, пока твои души выбирают, куда лучше лететь и с кем, мне нужен фельетон, через три дня. Компрене?
– Убийца. Ты бы нашел себя во времена красного террора.
– Попроси у своих небесных посетительниц, чтобы они принесли тебе вдохновение.
– Так ты не веришь? Все. Я, бля, без шуток. Через три дня, ровно в пятнадцать ноль-ноль будет фельетон твой, – вспылил Вовик.
– Вот это мужские игры.
Осталось загадкой, кто же вдохновлял Вовика, но сделано это было безупречно. Фельетон был написан к сроку, да вот оказия, пролежал он все мыслимые и немыслимые сроки в портфеле редакции. Как говорят: то чума, то холера, а все человеку не легче. Близорукий главный редактор сатирического журнала встретил Любомира, как доброго старого приятеля, хоть они и не были особенно дружны. Не дожидаясь, главный редактор начал сам оправдываться без хитрости и недомолвок.
– Старик, не крыўдуй! Я тоже хочу кушать. Поверь. Еще у нас в республике сильны консервативные силы, это, старик, не столица-матушка. У нас, как говорят, еще бдят неусыпно у Красного Знамени. Фельетон мощный. Я от этого пижона не ожидал. Но велено фельетон не пущать. Не только учитывая персону автора, который сотворил себе имидж сексуального диссидента, правда, несколько запоздало. В конце концов, мы могли дать и под псевдонимом. Дело в другом. Фельетон категорически не понравился в верхах. Особенно второму, не исключаю, что ознакомлен с ним и Первый. Сам понимаешь. Кастрировать его, переписывать, редактировать нет смысла. Мне лично звонил Иван Митрофанович. Так что уволь, братец, в противном случае уволят меня. Жена на пенсию не вышла, дочь не устроена, дача не достроена, здоровье подорвано... потом не отмоешься... запрут рядовым редактором в издательство «Беларусь», и кукуй на свои сто пятьдесят.
Любомира покоробило:
– Я все могу предположить, но как он узнал о фельетоне? Ведь существует редакционная тайна?
– Старик, с этим вопросом обратись в другое ведомство. Успокой Лапшу. Он малый говнистый, тщеславный, начнет звонить, бузить. Я остаюсь твоим другом, помни. На съезде буду предлагать твою кандидатуру в первые секретари Союза. Говорю искренне. У нас кризис лидерства во всех сферах. Ты недоволен? Тогда давай так... Пусть фельетон полежит три месяца, полгода. Все быстро меняется. Вон уже и на Первого бочки катят за Чернобыль.
– Дорога ложка к обеду.
– Не обижайся. Хоть и нет зон, не подлежащих критике, да плюрализм до нас еще не дошел. Сегодня чин, а завтра пыль. Читаю с удовольствием твою «Аргентину». Очень образно, зримо. Я всегда удивлялся твоему умению через яркую деталь выходить на обобщения. Молодец, – он удачно перешел на другую тему, дав понять, что суть разговора исчерпана.
Уже на пороге главный редактор изрек любимое выражение:
– Журналист – политик. И его кредо – гибкая мудрость. А главное, не навреди. Самому себе.
«К черту, к черту всех, – негодовал Горич. – Какое-то нервное, перекошенное общество». Он не находил оправдания и собственной пассивности и осторожности. И решил разрубить туго завязанный узел.
Злобин ждал звонка от корреспондента. Они условились встретиться в институте в одиннадцать. Горич рвался в бой, приехал раньше на пятнадцать минут. Неприятная секретарша в больших очках на мелком лице доложила о его приходе шефу. Константин Петрович умышленно задерживал в кабинете декана, который отвечал за поездку студентов на сельхозработы. Любомир, скрывая раздражение, переступил порог кабинета в начале двенадцатого. Ректор пребывал в характерной для него спокойной надменности. Сидел человек– крепость, без тени робости в недобрых глазах.
– Любомир Горич. Будем знакомы.
– Так это вы и есть? День добрый. Присаживайтесь. Извините, заставил ждать. Слушаю вас самым внимательным образом.
Любомир чувствовал: начни искать обтекаемые фразы, дипломатические ходы с таким львом, только делу навредишь. Ректор под его натиском должен дрогнуть.
– В редакцию «Правды» обратился с жалобой на вас бывший преподаватель Николай Иванович Барыкин. Очевидно, суть жалобы вам хорошо знакома.
– А-а... так вы по этому делу? Да уж знакома, не приведи господи, и суть, и муть. Еле отбились... У меня его телеграмм десятка два будет: куда только доносы не строчил – от райкома до генерального секретаря. Не жаловался разве что патриарху, а так был бы полный перестроечный набор. Решение администрации за подписью и. о. директора, я был в отпуске. Ученый совет института по этому вопросу давно, года два, три назад принял постановление, я бы, честно говоря, не хотел возвращаться к этой истории. Исключительно из уважения к вам готов выслушать.
– Спасибо. Постараюсь быть краток. Всесторонне ознакомившись с жалобой и изучив документы, касающиеся сути конфликта, я усмотрел две проблемы. Административную и нравственную. По отношению к преподавателю Барыкину была нарушена законность. Отправив человека в спешке на пенсию, даже не поставив его в известность, институт отказал ему в праве преподавательской деятельности за год до официального назначения, конкурса. Насколько я осведомлен, министерство на стороне Барыкина и готово издать приказ о восстановлении его на работе.
– Одну минуту. Извините. Если вы дотошно изучали все перипетии этого неприятного случая, тогда вам известно, что была создана комиссия в связи с жалобами от студентов на непрофессионализм товарища Барыкина. Комиссия дала отрицательный отзыв. Досрочное назначение выборов – это наше право.
– Из пяти жалобщиков четверо – мертвые души. Их не существует в природе.
– Да? Возможно, кто-то за это время и умер. Не могу знать. Я не входил в комиссию и не проверял. Даже если сейчас, допустим невозможное, министерство спустит приказ, и что же? Коллектив опротестует, не согласится с министерством... И люди правы, они не хотят подвергать себя опасности, находясь рядом с психически неустойчивым человеком.
– Я знаком с заключением академика Снежевского, был и в нашем психоневрологическом диспансере. Ловко придуманная игра с якобы необходимым заключением врачебной комиссии не имеет под собой серьезных оснований. Человек не настолько болен, чтобы им серьезно занимались психиатры.
– Не знаю, не знаю. У нас были другие данные. Может, у него и лучше со здоровьем... тогда же по всем признакам человек был просто невменяем.
– Даже тогда, когда пришел к вам, скажем так, с повинной и просил оставить его на этот злосчастный год? Тогда он был нормальный. Чисто по-человечески мне любопытно: почему вы отказали?
– Я вправе и не отвечать на ваш вопрос, но повторяю, я чист перед совестью и, уважая вас, отвечу. Воля коллектива, воля ученого совета мне дороже всего. Попроси он у меня в долг денег, пособить приобрести машину – это еще куда ни шло.
– Это был единственный такой случай в истории института?
– Отнюдь нет. Пять лет тому назад мы также назначили досрочные выборы. Это практикуется во всех вузах.
– Любопытно, что министр был близок к тому, чтобы отменить новые выборы, но по вашей просьбе не вмешался.
– Вы несколько преувеличиваете мою способность влиять на решения министра. Сейчас вы меня можете упрекнуть, коль мы коснулись человеческого фактора, что я лично ненавижу Николая Ивановича и преследую его за критику моей деятельности на посту ректора. Я даже готов согласиться и с этим. Знаете, я человек битый, все в жизни сколотил умом, талантом и силой воли. Согласитесь, это более чем неприятно, когда тебе отказывают в таланте, в заслуженном авторитете. Поставьте себя на мое место. Каково мне слышать принародно необъективную критику в свой адрес? Не только он не спал от якобы моего незаслуженного преследования, но и я призывал сон посредством снотворного. Вижу, вы сомневаетесь. У вас заготовлено нечто ударное, чтобы повергнуть меня окончательно?
– Вы угадали, Константин Петрович, Барыкин знал, что вы, мягко говоря, утаивали свое партизанское прошлое.
– И что же я утаивал? – голос Злобина слегка дрогнул.
– Барыкин выявил некоторое расхождение в фактах, которое ставит под сомнение ваше участие в партизанской борьбе в сорок первом году. Вы записали себе сотрудничество с партизанским отрядом имени Суворова с августа 1941 года, тогда как по всем документам отряд создан только в июле 1942 года. Нет ни одного свидетеля, который подтвердил бы, что вы с группой партизан организовали диверсию на железной дороге, в результате которой были взорваны и повреждены вагоны с военной техникой и убито около двадцати фашистов. Барыкин нашел копию документа 1948 года, в котором вы признавались, что работали на оккупированной территории учителем в немецкой школе. Вот всего этого, как мне кажется, вы и не могли ему простить.
– Продолжайте, продолжайте. Я весь внимание.
– Обескровленный преследованием, Барыкин написал об этом в Президиум Верховного Совета, узнав, что вас представили к награждению Почетной Грамотой Верховного Совета. И это переполнило чашу. Он всюду стал гонимым. Остается одно, восстановить свои права через суд. Основание – преследование за критику. Правда, на моей памяти таких судебных процессов не было. У меня к вам просьба. Давайте не допустим этого процесса общими усилиями. Перед тем как готовить материал к печати, я рискнул встретиться с вами, будучи уверенным, что можно и нужно разрешить все миром, без вмешательства газеты. Дайте ему возможность спокойно дослужить этот год, тогда и ваша совесть, и моя будут чисты перед невинным человеком. Я согласен, у него есть странности, свое понимание меры ответственности. Мы счастливее, удачливее в жизни. Давайте пожалеем его. Мне, ей-богу, не хочется выливать ушат грязи на республику в такое нелегкое время. Барыкин устал, он одинок, ожесточен, растерян, издерган, как говорят, нет мочи далее гнев нести. По– моему, это единственный выход из тупика.
– Спасибо за подсказку. Вы жалеете Барыкина и имеете на это право. Но правда исключает жалость. Будь Барыкин более осведомлен в тактике и стратегии партии, он бы не делал скоропалительных, провокационных заявлений о моем якобы сотрудничестве с врагом. Да, отряд был создан официально в сорок втором. Но с чего начинается отряд? С одного человека, двух, группы. Группу возглавлял Степан Степанович Зайцев, мой боевой командир, Герой Советского Союза.
– Я знаю. К сожалению, мне не удалось встретиться с ним... Совсем недавно он умер.
– Неужели? Какая потеря. Я был в Крыму на отдыхе... очевидно, меня не нашли. Пусть земля ему будет пухом. Мужественный был человек. Мне было восемнадцать лет. Я умышленно пошел в школу учителем, чтобы не убили. Я никого не предал, не убил. Почему бы и не работать у врага, налаживая связь с партизанами? Логично? Таких примеров много. Мы в сорок третьем вербовали полицаев. С войной до конца не разберутся никогда! Вон, живой пример. Для нас долгое время генерал Власов был предателем, а ныне дело повернули так, что, почитав нашу прессу, оказывается, его предали. Он герой. Так он генерал, а я рядовой партизан. Но коль скоро вы, сочувствуя «жертве», углубленно изучали документы, то покажу вам и вот эту бумажку, которую я не сдал в партийный архив, а приберег у себя, знал, что мир состоит из завистников. Справка подписана командиром отряда; в ней четко и однозначно называется дата моего сотрудничества с подпольем – август сорок первого. – Злобин с лукавым прищуром взирал на растерянного Любомира. – Я ведь мог сказать, что был подослан в школу с целью получения разведывательных данных. Поди докажи обратное. Признаюсь, у меня есть одна особенная черта – не знаю, достоинство это или недостаток, но я никогда не меняю своих решений. С чем бы это ни было связано. С престижем, с бытовыми хлопотами, с методами воспитания детей.
Всем своим видом Любомир напоминал человека, который оперся на ружье, а оно помимо его воли выстрелило. Злобин тактично наступал.
– Мы не научились ценить настоящих героев. Испохабить святое дело, очернить незаслуженно, во-от этому научились хорошо. Как бы вы отреагировали, если бы я, к примеру, стал копаться в грязном белье? Начал бы писать во все инстанции, что вы, член партии, тайно крестили в Житковичах своего сына. Я не представляю вашей реакции по жалобе в народный контроль о том, что вы вне очереди получили трехкомнатную квартиру в пятьдесят квадратных метров в престижном районе, обставили мебелью, купленной с черного хода, да мало ли каких грехов можно отыскать у нас, грешников, но ведь никто из здравомыслящих людей не берет их на вооружение и не спекулирует, зарабатывая себе капитал правдоискателя угнетенного народа. Поверьте, не того вы защищаете. Это месть неудачника, завистника. Обидно, что вы должны тратить драгоценное время и недюжинный талант на столь незначительную хлопушку, именно хлопушку. Знаю, не понаслышке, как вас ценят в центре, как вас по– отцовски опекает Иван Митрофанович. Так стоит ли плевать в колодец? Ведь кроме всех остальных в жалобах Барыкина фигурирует и Горностай. Основная масса народа нуждается в том, чтобы ею руководили. Барыкин свое отжил. Мне и вам еще долго жить. Нами создана наука о подборе и расстановке кадров. В нашем единстве сила духа и успех перестройки. Николай Иванович – пена перестройки. Его смелость проявилась после пленума восемьдесят пятого года, а остальные семнадцать лет сидел как мышь под печью. За одно это я его не уважаю. Где была его совесть, когда вводили войска в Чехословакию, в Афганистан? Охаивать да чернить ума не надо. И еще. Он активно поддерживал общество «Память». Зачем вам наживать врагов среди еврейской прессы? Я не деспот. Понимаю и ваш долг журналиста, и вам честь дорога. Мы пойдем вам навстречу. Так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Я лично позвоню Ивану Митрофановичу, и мы восстановим лжестрадальца в партии, но о преподавательской деятельности не может быть и речи. Пока я жив, его ноги не будет в институте.
«Да, он чертовски осторожен, хитер, немного напуган, но патологически самонадеян и коварен», – подумал Любомир.
«Что, мальчишка, спесь сбита? Потерян, подавлен? Ах, как бы хотелось уложить на обе лопатки», – с сарказмом подумал Злобин.
– Восстановить в партии – это уже полдела. Есть смысл, – вяло ответил Горич.
– Вот именно! Рад, что у нас выработался консенсус. Верю в ваше блестящее будущее.
– Спасибо за добрые пожелания.
– Надеюсь, мы подружимся. Приходите в институт, познакомимся поближе. У нас есть что показать миру.
Встреча и прощание разнились, как соль и сахар. Злобин покинул свое удобное мягкое кресло, подал Любомиру руку, проводил в приемную и еще раз подал на прощанье руку.
– Искренне рад, что у нас появилось много общего во взглядах на это дело. Легкого вам пера и заслуженного успеха.
– Спасибо.
Любомир чувствовал себя гадко. Было такое ощущение, что ему наплевали в душу. Впервые задался мыслью: «А может, он прав? Игра не стоит свеч? Не на того ставлю? Как, бестия, ловко шантажирует. Закрыт основательно. Даже приказ об увольнении не им подписан. Ах, если бы не Камелия. Не унижался бы из-за квартиры, мебели... Жуткое общество. Надзор, контроль, групповщина. Социальная справедливость. Кто внушал, что она возможна через кучку распределителей вечного дефицита? Ненавижу людей! Ненавижу! Надоело! Все мерзопакостны. Бежать к ней, к Олесе. Ее руки, губы, глаза, бескорыстное сердце, естественность во всем. Боже, не дай мне ошибиться, неужели и она временно?
Фомич уловил неважное настроение шефа, решил подбодрить:
– Вчера дочка из школы принесла частушку: «В шесть часов поет петух, в восемь Пугачева. Магазин закрыт до двух, ключ у Горбачева». А? И эту. «Леня Брежнев, открой глазки, нет ни водки, ни колбаски. Нет ни мяса, ни вина. Радиация одна». Во дают детки. Или еще вот это... «Перестройка мать родная, хозрасчет – отец родной, на хер мне семья такая? Проживу и сиротой!» В мою молодость за такие слова – за шиворот да золото на Колыме мыть.
– Демократия гуляет, как пьяная баба на бульваре, – ворчливо ответил Любомир.
Фомич лихо рулил к центру. Вдруг Любомир заметил на тротуаре женщину в красно-белом клетчатом пиджаке. Она, тщетно вскидывая руку, голосовала, но «жигулята» летели мимо.
– Возьмем? – Фомич знал, что Любомир не проезжает мимо беременных женщин, женщин с детьми и инвалидов.
– Что? А?.. Нет, – Любомир умышленно повернул голову в сторону водителя, чтобы не встретиться глазами с женщиной. Не хочу никого видеть и слышать. И вообще, Фомич, надо выращивать овощи, садить бульбу, косить сено и доить корову. Политики и власти предержащие всегда будут лгать, а десять тысяч освобожденных секретарей парткомов будут им подпевать. Общество никогда не добьется гармонии, потому как сам человек по своей природе несовершенен. Отвези-ка меня домой. Чертовски болит голова.
Камелия собиралась в Болгарию, ей предстояла поездка от Союза композиторов на музыкальный фестиваль.
– Ты с машиной?
– Нет. Отпустил в офис. Поработаю дома.
– Я хотела подскочить в Театральное общество.
– Я могу вызвать. Минут через десять позвоню.
– Не стоит. Подъеду автобусом.
– Золотые Пески вам покажут?
– Надеюсь.
– Ты по-новой загоришь. У тебя тело смуглое, загар берется быстро.
– Тебя уже и мой загар, и мое тело давно не волнуют.
– Ты не права. Я устал жить.
– Устал так жить, как мы живем, или вообще жить?
– Не знаю. Духовно устал.
– Послушай Штрауса, Моцарта. Навести отца. С тех пор, как ты почти перестал дарить мне внимание, я научилась сама избавляться от тоски и одиночества.
– Не хочется ехать в Житковичи.
– Понимаю. Ты остаешься в квартире один. Ты приведешь эту даму. Я знаю. Прошу, не оскверняй нашу, мою постель.
– Глупости, – он решил не ввязываться в спор, зная, что жену не переубедить. – Тебе помочь?
– Не надо. Завари кофе. Себе можешь разогреть отбивные. На гарнир возьми помидор. Я поленилась отварить рис.
Выпили кофе. Она уехала, а он прилег на диван. Вспомнилось детство. Огромная, глубокая лужа, наподобие той, которую они объехали полчаса назад, всегда появлялась на его улице после сильного дождя. Он с хлопцами брал в руку полкирпича и становился у края калюги , поджидая жертву. Увидев шкета лет семи-десяти, нежно подзывали: «Эй, иди сюда. Разговор есть». Доверчивая жертва подходила к противоположному краю лужи в ожидании разговора. Вот тут Любомир с ехидной улыбочкой первым запускал в воду свой кирпич к его ногам. Вслед летело еще с полдесятка каменьев. Жертве не удавалось увильнуть, отскочить в сторону. Вода с грязью окатывала ротозея с головы до ног. Малыши и те, что спокойнее, попав впросак, часто уходили домой в слезах. Особенно не везло доверчивому и незлобивому Троне. Минуло два года, три, и вот случилось ему встретиться с Любомиром на одной свадьбе. Были они к тому времени уже в десятом классе, могли и умели выпить стакан-другой вина. Закатил удалой оркестрик вечные «страдания», с пылом и жаром рванулись гости в круг, давай плясать. Любомир был легок на ноги. Само по себе возникло соревнование. Слабые духом, а также те, кто прилично взял на грудь спиртного, сошли с дистанции. Только две пары под возгласы и свист зрителей продолжали показывать удаль и прыть. Троня со своей девушкой и Любомир с подругой. Любомир первым почувствовал, что дыхалка подводит, ноги уже выше колен сводит, но не показал вида, очень не хотелось ему уступать Троне, который хоть и пыхтел, как паровоз, но плясал отменно. «Давай, Троня! Покажи наш род невесте! Давай!» Вышла из круга партнерша Любомира, еще минута – и он покинул площадку. Казалось, сердце вот-вот лопнет. Любомир пошел в сад, чтобы его не видели, оперся на яблоню и не мог отдышаться, кололо в груди. Троня танцевал под аплодисменты еще минут пять в гордом одиночестве. «Глист, глист, он меня победил!» Больше у него не было желания оставаться на свадьбе. На свинцовых ногах, с шумом в голове он ушел домой.
Прошло столько лет, а он недолюбливал Троню и ныне. И почему эти два эпизода возникли в его сознании? Не находил причины.
Чтобы снять усталость, принял душ. Вспомнил «Тихую». Как он мог до Олеси целовать огромный рот «Тихой», с целым рядом вставных зубов? И «Тихой» и «Капризной» он отказывал в высоком женском начале. Теперь он и их презирал. Олеся... ее нежная покорность еще властвовала над ним, удерживая от цинизма и нелюбви к окружающим.
Не позвонил и ей, не хотел передавать любимой женщине свое прескверное настроение. Провалился в сон и спал добрых два часа. Разбудила жена. Достала из сумки письмо от сына и бутылку красного сухого вина.
– Что пишет?
– Пока, слава богу, все по-старому, – утешительно ответила Камелия, – прочти.
Без особого интереса прочел он коротенькое, информационное письмо.
– Ты так и не разогревал отбивные?
– Нет.
– Хорошо. Давай ужинать вместе. Если хочешь, можем открыть вино.
– Давай откроем. Обычно ты ищешь повод.
– Сегодня выпьем без повода. За мой отъезд. Ты перенервничал, у тебя что-то не получается?
– Разве что-нибудь когда-нибудь у меня не получалось?
– Я так почувствовала.
– Твоя интуиция на этот раз тебе изменяет, – он разлил вино в фужеры. Выпили без тоста, не чокаясь.
– Да, звонил отец. Он управился с осенними работами и готов на будущей неделе приехать.
– А, черт. Я и забыл. Напомни, чтобы я утром до девяти позвонил Романовичу.
– Хочу тебе в Болгарии купить турецкий свитер.
– Будут лишние левы, купи.
– Почему тебя все раздражает?
– Тебе показалось. Что там сегодня по телевидению?
– Очередная борьба с мертвецами – Сталиным, Брежневым.
– Надоело. Лучше почитаю.
– Как знаешь. Я пока замочу белье. Не буду заводиться со стиральной машиной.
Он взял с собой в спальню телефонный аппарат. «Интересно, ждет моего звонка или нет? Наберу-ка номер... если поднимет она, значит, ждет». Он набрал знакомый номер, трубку подняла старшая дочь и долго алекала, даже подсказывала: «Нажмите кнопку». Он нажал на рычаг. «Значит, не ждет».
Он еще не распознал и половину ее натуры. Ошибался. Она тосковала по нему и ждала телефонного звонка весь день и вечер. Удивил Август. На него такое нападало раз в три года. Принес букет роз и бутылку шампанского.
– Цветы тебе. Вино на стол.
– Спасибо. Не ожидала. Неужели наступил день, когда все планеты выстроились в один ряд? – Олеся улыбнулась.
– Не дай бог. Будет, наоборот, катаклизм. Разве я раньше не приносил цветы? Мне повысили зарплату аж на двадцать пять рублей. Все. С командировками покончено. Перехожу в другой отдел. Упаду на тахту и буду полгода отлеживаться. Все. Пора переходить, как у нас шутят, из ИТР в ИТД.
– Не поняла?
– В категорию индивидуально-трудовой деятельности. Ну вот, опять нет минеральной воды, – он открыл холодильник, – заставляй ты их работать (он имел в виду дочерей). Хочу шампанского.
– У меня все готово, – она привычно засуетилась, – есть голубцы. Достоялась в очереди за окороком.
– Скажи, у нас вылечивают отложение солей? – на минуту он вернулся к своей любимой теме, выйдя из ванной в трусах и майке.
– Пока нет.
– Только кричали, что по медицине мы на первом месте в мире. Очковтиратели. Что-то на меня все навалилось: остеохондроз, пародонтоз, радикулит. Может, в санаторий поехать? Ведь подсунут путевку в третьеразрядный дом отдыха, и не пикнешь. Надо было раньше протестовать против этой системы. Двадцать лет мы с тобой прослужили – ни на машину, ни на хорошую мебель, ни на ковры, ни на дубленки не смогли заработать. Куда все уходит? Столько нефти, газа, леса, золота... Меня ненависть разъедает.
– Обида, наверное.
– Ненависть. Я зол. Здоровье к сорока пяти положил, в общественных столовках гастрит нажил. Для чего? Чтобы дети жили в социалистической пустыне?
Олеся только слушала.
– Теперь этот великий деятель создал кооперативы. С бухты-барахты. Без контроля, без системы налогов. Скупают бутерброды у нас в столовой, везут на проспект и продают за рубль. Бизнес бизнесом, но это грабеж средь бела дня. Мы сидим за столами с девяти до шести и не видим, что творится в городе. Такое ощущение, что никто не работает. Куда ни сунься, очередь. Слышала, из Мозыря выехали все евреи? Значит, республика облучена основательно. Все ведь скрывают. Если ты истинная власть, обеспечь народ чистой пищей без нитратов и радионуклидов. У нас на работе уже заболел один сальмонеллезом.
