Текст книги "Марчук Год демонов"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
– Пожалей ты меня, прошу. Я год ничего не писал. Кому нужны и кто читает эти фельетоны? Мани, мани, мани, как их делать – вот стимул жизни. А для чего ты живешь и для кого ты живешь – тьфу, никому нет дела, – сказал, не дослушав, Вовик.
Любомир прирос к стулу.
– Там есть проблески сексуальной темы?
– Нет. Гражданский пафос. Неблаговидная роль парткома, горкома, ЦК... невидимая власть партократии и администрации...
– При слове «партия» у меня почечная колика. Не могу насиловать свои желания и волю.
– Надо, друг, надо.
– Железный Феликс. Если меня нитратами не отравили, так ты добьешь своей просьбой. Да только я склонюсь над столом с ручкою – чревато инсультом. У меня любовь. Юная бестия полонила сердце, как Афродита Зевса.
– И Зевс отдыхал после любовных утех. Все, что тебе надо, сделаю.
– Ладно. Считай, что «смертельный приговор» подписал. Из Южной Америки привезешь видеокассет, хорошо бы один-два порнофильма. Не откажусь от магнитофона «Шарп».
– По рукам.
– И еще. Это для тебя пустяк. Мне в центр нужна тачка. Я откопал одного ветерана, поставили его в очередь при райисполкоме на получение «Жигулей». Надо подтолкнуть дело. Курирует распределение автомашин зампредсовмина.
– Знаю. Фамилия ветерана? Он инвалид?
– Надо будет, сделаем инвалидом. Карась Юлий Александрович.
– Исполком?
– Фрунзенский.
– Заметано. Еще до отъезда в Аргентину я побываю там. Сделай фельетон к моему возвращению.
– Убийца. Дай хоть запастись витаминами. Как у тебя хватает сил десять лет переставлять одни и те же слова из одного отчета в другой? Ты в своем роде гений. Не забудь, ради бога, за славою, путешествиями, деньгами, любовницами мою жизненно необходимую просьбу. Это важно, как ближневосточная нефть Америке. Карась Ю. А.
– Я записал. Мне приятно, старик, что ты верен старой дружбе.
– Человеческие отношения не должны девальвироваться от девальвации любой власти. Разочаруешься в своей галиматье, приходи в мой Центр. Кстати, появились первые смельчаки из рабочих, которые, не боясь преследований, добровольно выходят из партии. Возьми интервью у нашего молодого активиста. Не убоялся облить мавзолей вождя на Красной площади чернилами.
– Милый мой, таких случаев в течение года пять, семь. Пока.
– Счастливого пути.
– Спасибо. Я тебе завтра привезу материал.
– Я буду во второй половине дня. Пробиваем на нашей базе независимую киностудию, речь идет о миллионах. Один чудик сочинил экстравагантный оригинальный сценарий с дивным названием «Дети лесбиянки». Касса обеспечена. Жду, – и Вовик протянул Любомиру свою потную ладонь.
Как ни старался Любомир «увильнуть» незамеченным, а все же столкнулся с «Капризной». Она наконец-то переболела им и не проявила особого восторга.
– Привет.
– Салют.
– Ты похорошела.
– Это искренне? – удивилась она.
– Искренне.
– Да. Мне все это говорят. Ты знаком с шефом?
– В некоторой степени.
– По-моему, клевый мужик. Башка варит. Мне его задумки по душе. Он так легко и убедительно умеет уговаривать. Я согласилась сняться в стиле «ню» для их настенного календаря. Фотограф, милая мордашка, ошизел от моей груди.
– Не сомневаюсь.
– Ты искренен?
– Абсолютно.
– Я тебя видела с женщиной в кафетерии. По глазам вижу, тебя она не волнует. Скажи правду.
– У тебя зоркий глаз.
– Обещай мне, что ты не расскажешь шефу о том, что периодически возникало между нами. Все мужчины – эгоисты.
– Обещаю.
– Искренне?
– Да что с тобой? Все «искренне», «искренне»...
– Не знаю. Какое-то жуткое состояние неверия. Ты считаешь, что у меня жизнь не удалась?
– Ну, ты уже комплексуешь. Чего ради в тридцать пять подводить итоги?
– Женщине трудно самой делать жизнь. Рано или поздно она должна попасть в зависимость. Я себя не терзаю сомнениями. Манит блаженство полнокровного существования.
– Похвально.
– Я подарю тебе свой календарь. Надеюсь, ты не приклеишь его в туалете?
– Не приклею.
– Искренне?
– Да.
– Ладно. Не буду дарить. А то еще твоя мымра скандал устроит. Пока. Я в метро.
– Пока.
Она впервые не подставила кокетливо щеку для поцелуя, а подала руку. Минут десять Любомир ждал Фомича, который по обыкновению отлучился «на миг». Думал о Вовике: «Неужели он опьянел от предоставленной свободы мыслей и действий? Как все обернулось по-глупому. Еще два года назад считал его жертвой судьбы, неудачником. А теперь он таковым считает меня. Отец без колебаний назвал бы Вовика новоявленным певцом пороков; дьяво– лиада под венцом добродетели. Это отец, а я? Если бы пришлось озаглавить статью об идеях и центре Лапши, без желания угодить левым и правым, атеистам и верующим, очевидно, назвал бы осторожно «Раскрепощение человеческого «я»». Ах, это многоликое человеческое «я»!
Тихо, незаметно подкатила к задумчивому Любомиру машина. Фомич с виноватым видом сидел молча, не оправдывался.
– Ладно. У меня сегодня хорошее настроение. Давай на минуту к поликлинике, а затем в архив партии.
– К лечкомиссии?
– Нет. К Комаровскому рынку.
Ему хотелось увидеть ее, обмолвиться словечком и просто поцеловать на лестнице ее пунцовые губы.
V
Приблизительно в это же самое время занятому разработкой стратегии на ближайшее будущее Константину Петровичу Злобину позвонил его давний друг, товарищ по работе в Госплане при Совмине, секретарь партбюро Института истории партии при ЦК КПБ и спокойно сообщил, что корреспондент «Правды» Горич уже третий день изучает все, что связано с созданием партизанского отряда имени Суворова бригады Барановичского объединения. «Дотошно изучает твою и твоих боевых товарищей жизнь на оккупированной территории».
– Бояться мне нечего. Крамолы он там не откопает. А за предупреждение спасибо. Обязан. И вообще, Николай, негоже раз в полгода перезваниваться. Надо чаще встречаться. Свалит, не дай бог, хворь, так локти кусать будем, что с друзьями редко сто грамм коньяка на грудь брали. Стареем. Я виноват. Обещаю исправиться, – разглагольствовал ректор, а мыслями был уже далеко от бывшего коллеги, который, как оказалось, долго помнит добро. Его дочери с помощью Злобина «выбили» квартиру.
Ректор думал о Любомире. «Наивный мальчик. Годков этак тридцать тому назад надо было ворошить тему оккупации. А ныне... почитай, все свидетели, которые могли из зависти очернить-оклеветать, поумирали. Все в точности восстановить даже самому въедливому кагэбисту не под силу. Но вот вопрос, неужели Иван Митрофанович блефанул, убоялся откровенно одернуть товарища? Каков гусь! Подстраховаться, что ли, еще раз... чтобы уж наверняка. Ведь никого из своих не убивал, не предавал по большому счету. Сумасброд, столько крови выпил. А тут еще тщеславный дурак объявился, зарабатывает на гласности дивиденды. Лишняя обуза... твою мать». Ему захотелось грубо выругаться. Сигнал секретаря не выбил Злобина из привычного ритма, но немного расстроил. Он помаленьку забывал и о своем прошлом, и о Барыкине. Но так уж устроена его натура, что самая незначительная проблема, которая отвлекала от основной цели, мешала, вносила нервозность, должна была быть немедля разрешена. «Надо забывчивому Горностаю еще раз напомнить, чтобы приструнил корреспондента. Скажи ты, какая наглость и самоуверенность! Квартиру дали, мебель по нашим каналам приобрести помогли, включили выскочку в делегацию на поездку в Аргентину, нет... зарвался щеголь. Урезонить надо, припугнуть». Дрогнул Горностай, дрогнул, факт.
В живых (во всяком случае, до Нового года) оставался основной и главный свидетель его туманного прошлого, бывший секретарь подпольного райкома, командир отряда, Герой Советского Союза Степан Степанович Зайцев. Только
этому человеку во всей Белоруссии ректор звонил сам в дни праздников, все остальные – и товарищи, и партийные члены, и государственные мужи – первыми поздравляли Злобина. Уверенным жестом ректор набрал номер телефона в небольшом районном городке Логойске, где доживал свой век восьмидесятилетний почетный ветеран.
Ответила жена Зинаида Михайловна, что Степан Степанович во дворе.
– Кто его спрашивает?
– Зинаида Михайловна, не узнали? А я ваш голос и через тысячу верст распознаю. Это Костя Злобин.
– Костя? Милый, добрый Костя. У нас горе. Степан Степанович перенес тяжелый инсульт. С трудом, но, слава богу, постепенно выздоравливает.
– Понял. Все понял, Зинаида Михайловна, не надо больше слов. Буду у вас примерно к пяти. На словах огромный привет. Обнимаю. Еду.
В одночасье он позвонил директорам гастрономов «Вильнюс», «Рига», отправил посыльного за отборной свининой, бараниной, колбасой, ветчиной, консервами, конфетами, шампанским и коньяком. Позвонил жене, попросил зайти в аптеку лечкомиссии к знакомой и взять все необходимое для послеин– сультного лечения. Жена пыталась отнекиваться:
– Надо же знать что, нужен рецепт лечащего врача.
Он недовольно ответил:
– Черт, возьми витамины... посоветуйся с заведующей, что в этих случаях рекомендуют. Действуй. В четыре я буду дома, заберу.
Пожалуй, он впервые, едва переступив порог двухкомнатной тесной квартиры на втором этаже, ужаснулся старости и немощности, увидев тяжелого, словно наполненного водой, с огромной львиной головою Степана Степановича, стеклянные глаза которого навсегда сковала печать страха. Движения бывшего бравого командира были замедленны, он прихрамывал, тянул левую ногу. В уголках сине-белых губ скапливалась слюна. Отвечал он тихим голосом, с трудом подбирал или вспоминал слова. Память его была неустойчива. Злобин подбадривал стариков, искусственно привнося в атмосферу встречи веселье.
– Что же делать, Костя, такова жизнь. Старость видна только со стороны, а обратной дороги к молодости нет.
Они выпили с Зинаидой Михайловной по бокалу шампанского за здоровье Степана Степановича.
– Это еще, благословение Богу, что хоть понемногу, но начал самостоятельно передвигаться. Уж думала, не справлюсь одна. Дочь на Урале. Повеселел. Тайком от меня ухитряется курить. Не дай бог, помру... с кем останется, не знаю.
– Государство героев своих чтит. Определим в лучший Дом ветеранов, гарантирую. Да и вам умирать не надо. Живите долго.
– Я раньше умру... я раньше, – с трудом выговорил Степан Степанович.
Злобин заметил на его небритой щеке слезинку. «Бежать, бежать от старости. Бассейн. Прогулки. Импортное питание и вон из радиационной Белоруссии. Тут некого и нечего жалеть».
Еще минут десять поговорили о житье-бытье. Он прихвастнул: ректор, профессор, лауреат Госпремии, награжден Почетной Грамотой Верховного Совета.
– Мы со Степаном Степановичем всегда гордились и гордимся тобою, Костя, – искренне, не скрывая радости, ответила Зинаида Михайловна.
Прокуковала в настенных часах кукушечка, как бы напоминая ему, что пора перейти к цели его визита. Проведал, угостил, посочувствовал, нравственно поддержал – все складно. Он достал из папки лист бумаги и сказал, что та справка, которую когда-то давал ему Степан Степанович, затерялась в архивах и что еще нужна копия, новая справка в связи с будущим выдвижением кандидатом в народные депутаты.
– Я без очков не прочитаю. Что подписать, Костя? – вяло поинтересовался Степан Степанович.
– Вы подписали ее тридцать лет тому назад. Записка, в которой подтверждаете, что я был связным в вашем отряде в начале войны.
– А-а... – затянул Степан Степанович, – помню... У тебя ранение? Ты на инвалидность подаешь?
– Да нет. Бог миловал. За всю войну я был однажды легко ранен.
– Где подписать?
Константин Петрович достал свою перламутровую китайскую ручку.
– Вот здесь.
С трудом, с огромным усилием, не слушались пальцы, ничего не читая, Степан Степанович поставил свою подпись. Дело было сделано. Этой подписью Злобин подворовал так необходимые ему полгода. Пора было найти зацепку, чтобы культурно откланяться. Дома, уставший, но довольный, он дописал год – тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Только на следующий день обнаружил в дипломате коробку с лекарствами, которые забыл вчера передать Степану Степановичу. Попросил супругу отправить дефицитные лекарства по почте. Впрочем, более к этому вопросу не возвращался, не интересовался: отправила она их или нет. В душе Злобин ждал с легким озлоблением, безграничной решимостью встречи с Любомиром.
«Я и только я поставлю его на место, сбив спесь и самоуверенность». Злобин был больше чем уверен, что эта встреча один на один скоро состоится.
Любомир дальше Мурманска и Симферополя не летал. А тут – через Венгрию, Италию, Алжир, остров Зеленого Мыса, бразильский Сальвадор и, наконец, полоса аэропорта Эссейна. 25 часов Его Величество Страх увеличивал количество адреналина в крови. Все смешалось в сознании: авиакатастрофы по всему свету, постоянные угоны самолетов, бомбы, террористы, ненадежность отечественного авиалайнера. Не утешало, что делегации отданы лучшие места первого класса в носовой части самолета, что вместо простого вина в экономическом классе здесь можно опрокинуть не один шкалик марочного коньяку, что отношение бортпроводницы напоминает заботливость медсестры, которой хорошо заплатили. Не радовала экзотическая пища Алжира, Санта– Мария-до-Сол, удивительный яркий мир дождя, сменяющегося солнцем, и солнца, уступающего место дождю, вечной зелени, сошедшей с картинок времен детства. Он так и не открыл блокнот. Все думал: «Вшивые конструкторы. Неужели нельзя придумать, чтобы самолет, потерпев аварию, мог спокойно сесть в океане? Глупо. По вине техники или чьей-то безответственности лечь на дно на съедение акулам? Жутко представить. Умереть и не видеть больше ее. Ранее такой концентрации страха он в себе не наблюдал. А тут еще каприз по-аргентински: в связи с ремонтом главной полосы буэнос-айресского порта самолет посадили в Монтевидео, на землю Уругвая. Через час, измученных дальностью перелета, жарою, нервозностью, количеством выпитого спиртного, их (советских пассажиров) наконец пригласили в «Боинг-707». Долетели. Перевели дух. Радушие, внимание, дружелюбие и забота встречающих несколько развеяли усталость. Ивану Митрофановичу выделили резиденцию Санта-Фе в старом здании советского посольства, там же нашлось место и для Любомира, остальных членов делегации разместили в отеле в центре города.
Уже на следующий день пошла, как говорится, программа визита при непосредственном участии посла и сотрудников посольства. Прием в муниципалите– те у местных властей: встреча с представителями компартии, краткая экскурсия по городу, из которой от обилия, своеобразия и новизны труднозапоминаемых на слух испанских слов крепко запомнилось одно – центральная магистраль Карриентас и мелодичное слово «Ла-Плата», так почему-то напоминавшее Любомиру имя полоцкой речки Полота. Не видно было, судя по шикарным витринам, броской рекламе, множеству машин самых последних марок, улыбчивым клиентам в черно-желтых такси, по количеству кафе, театров, баров, ресторанов, что страна, как просвещали их в Минске сведущие лекторы, вот уже двадцать лет переживает глубокий экономический кризис.
– Это аристократические кварталы, а как рабочий люд живет-борется? – поинтересовался тоном проверяющего секретарь ЦК.
Повезли к рабочим в район текстильщиков. И там бойкая торговля и множество торговых точек по типу «тысяча мелочей». Удивило, что короли города – пешеходы. За ярким внешним фасадом наблюдательный Любомир улавливал и суть характера аргентинцев, и традиции, и чувство собственного достоинства, которого так не хватало его землякам и в столице, и в родных Житковичах. И уж совсем приятно была удивлена делегация, когда увидела огромную рекламу советского цирка. Лицо Ивана Митрофановича озарилось естественной гордостью, когда директор программы (его старый друг) не без почтения доложил, что в программе несколько номеров белорусского цирка. Общительные аргентинцы, малоосведомленные о Республике Беларусь, и эту делегацию из Минска воспринимали как просто советскую или из России. При каждой новой встрече в мэрии, с представителями прессы и телевидения, с латифундистами приходилось уточнять понятие «Белая Русь». Роль царя с удовольствием «играл» Горностай, очень скоро сообразив, что представляет не только и не столько республику, сколько весь Союз, потому с глубокомысленным видом не забывал повторять тезы генерального секретаря о «перестройке и гласности». Неподдельное внимание было для его души бальзамом. Дома редко кто так напряженно и внимательно слушал его выступления.
«А этот третий мир не так уж и плох и вовсе не беден», – говорил он Любомиру, и тот соглашался. Любомир выкроил для себя несколько часов. Сносно владея испанским, он без помощи любезного корреспондента «Литера– турки» посетил розовый дворец Национального музея, кафедральный собор на площади Июня, проехал на метро, обменяв один аустраль на фишку. Устал щелкать своим «Зенитом», вспомнил, что слайдовая пленка на исходе, а он так сам себя на площади Конгресса и не запечатлел. Не рискнул попросить сделать это первого встречного, использовал последний кадр на дворец Кабильда. Предпоследний день был посвящен знакомству с местным сельским хозяйством – это километрах в шестидесяти от столицы. Крестьянский труд всюду тяжел, он так считал всегда. Нелегок он и в Аргентине. Он без особого восторга рассчитывал, что встретит земляка-полешука, но судьба не благоприятствовала такой встрече. Не было его среди фуэгинов, пуэльге, патагонцев, правда, назвался один поляком, скупо припомнил свое далекое прошлое. Расхожие беды, о которых они уже были наслышаны: высокие кредитные ставки, неслыханная инфляция, и конечно, постоянный дамоклов меч – угроза банкротства. Иван Митрофанович толкнул в бок Любомира:
– У нас колхозник менее богат, но более защищен.
«От этого самого богатства и защищен», – подумал Любомир.
Удивило, что фермеры запрягают в свои кибитки породистых лошадей попарно в четверки, и никто не запрягает, как славяне, тройкой. И уж совсем недоумевали члены делегации, когда им показали кладбище лошадей, которые в разные годы приносили славу и честь аргентинскому коневодству.
– По-моему, это выпендреж. Мол, коль нигде в мире нету прецедента, пусть будет у нас? – как бы советовался Иван Митрофанович с Любомиром.
Горич воздержался от комментариев, решил не заводить шефа, который уже взбодрился чудным вином из долин Мендосы и Рукумана.
В чужой стороне дни быстротечны. Ни к чему не обязывающий, беззаботный, ознакомительный, оздоровительный и познавательно-туристский визит приближался к финишу. Улыбчивые члены делегации (странно, что среди них не было ни одной женщины, – это отметили и аргентинцы) запечатлели на прощание свои улыбки на фоне водопада реки Сукия в лучах удивительно яркой радуги. Осталась последняя, завершающая визит пресс-конференция в редакции кардабской газеты «Ла Вос дэль интерьер».
Кардаба – второй после Буэнос-Айреса город, но по представлениям гостей, все же Минск после Москвы – провинция. На дежурные вопросы каждый отвечал спокойно и с достоинством – это успокаивало Ивана Митрофановича. Расспрашивали об аварии на Чернобыльской АЭС, о последствиях для пострадавших районов. Горностай владел нужной, а для несведущего человека и обширной информацией. Отвечал, словно орешки щелкал. Но вот прозвучал никак не ожидаемый в этой аудитории вопрос рыжего журналиста:
– Как относится руководство коммунистической партии к неформальному объединению «Народный фронт» и к его лидерам?
«Не иначе, агентура ЦРУ», – зло подумал Иван Митрофанович и по– отцовски положил свою руку Любомиру на плечо, мол, давай отвечай, держи марку:
– Представитель творческой интеллигенции ответит на этот вопрос.
Любомира трудно было застать врасплох, хоть он и не был готов к такому
вопросу. Откуда в Аргентине, в какой-то газете, могут знать о Народном фронте, если в самой республике о нем знают немногие.
– Пока движение неформалов так называемого Народного фронта не стало массовым, по-настоящему народным движением. И общество, и партия относятся ко всем демократическим движениям, в том числе и к Народному фронту, положительно. Идет процесс активной политизации народных масс, чего нам не хватало все предыдущие годы, особенно в последнее время до перестройки. Это положительное явление. В целом многое в этом движении отвечает духу времени и новому мышлению.
Рыжий корреспондент не рискнул уточнять детали, которых, скорее всего, он и не знал.
В таком же контексте прозвучали и два последних вопроса:
– Правда ли, что прибалтийские земли оккупированы Советами? И как вы относитесь к интеллигенции, которая покинула страну в годы застоя?
На первый вопрос недовольный Горностай отвечал сам, а на второй – предоставил слово заместителю председателя Верховного Совета. В целом Иван Митрофанович был доволен ходом пресс-конференции, если бы только не этот ляпсус Любомира.
– Ну, брат, не ожидал я от тебя такого пассажа. Это где же ты слышал, читал о том, что партия и ее руководство открыто заявили о своей поддержке неформалов и так называемого «Народного фронта»? Недобитый полицай, сын его националист, небось, агент ЦРУ, задает тебе провокационный вопрос, а ты и расклеился идеологически, расплылся, как мазут по воде. Националисты, деструктивные силы, радикалы не могут быть нашими соратниками. Что скажут в центре, в Москве? Что мы лояльны и способствуем сепаратизму и антикоммунизму? Так выходит? Неужели ты не читал пасквили, листки Народного фронта? Ложь, грязь на партию, на народ, на светлые идеалы. У себя дома, там... мы можем позволить некоторый либерализм, но представляя партию на международной арене, следует быть ой каким осмотрительным. Мы в единой связке. Взвешивай все, думай, прежде чем говорить.
Любомир весь «кипел», с трудом сдерживал эмоциональный взрыв: «Какое вы имеете право указывать мне, что, о ком и как говорить?»
Он догадывался, что его включили в состав делегации исключительно ради прямолинейной роли летописца. Первая официальная республиканская делегация в Аргентину за все семьдесят лет советской власти. Горичу отводилась роль, как в свое время Аджубею при Хрущеве в дни поездки в Америку. Горностай не мог рассчитывать на отдельную книгу, но тайно ждал от Любомира брошюры или (уже была договоренность с главным редактором «Звязды») дневника этого исторического визита. Неизвестно, хватило ли бы сил у Любомира высказать слова протеста обнаглевшему демагогу, если бы не вмешался в разговор кагэбэшник, который сопровождал делегацию и как охранник-секретарь, и как «недремлющее око госбезопасности». К Горностаю прибежал директор цирка с трагическим известием. Думали, случилось нечто на родине. Оказалось, ЧП произошло в цирке: один из акробатов беспричинно исчез, пропал без записки и телефонного предупреждения.
– Скорее всего, попросил политического убежища, – сбивчиво лепетал напуганный до смерти директор. Это было его первое зарубежное турне.
– Предпринимали попытки отыскать его? Может, напился где-нибудь в кафе, в баре, в ресторане, – побледнев, сердито отозвался Иван Митрофанович.
– Эту версию мы не прорабатывали. Вообще-то, он любитель спиртного, – директор все еще не мог прийти в себя.
– Думайте. Отправляйтесь на поиски. И чтоб завтра цирк вылетел на родину в полном составе. Распустил, понимаешь, тут всех. Небось, партийные собрания так и не проводил? Хороший ты мне сюрприз под конец официального визита устроил. Долго помнить буду, – шантажировал Иван Митрофанович.
– Мы... Я отправлю людей на поиски. Самому нельзя. Он знает в лицо всех. Черт... хоть бы язык кто знал, – растерянно бормотал директор.
– Вот Любомир Григорьевич знает испанский. Он пойдет с вами. Такое дело... надо помочь.
Любомир не нашелся что ответить, кроме растерянного:
– Я пойду, но нужен от вас человек, который знает акробата.
– Будет человек, – оживился директор. – Инспектор манежа. Способный, как пудель. Наклеит бороду, усы...
Сотрудник посольства, который вызвался помочь, предложил разбиться на две группы: кагэбэшник и он сам отправятся по улице Пуэйрадон в район Онсэ, а Любомир с инспектором манежа учинят облаву от Авенида дэ Майе и по обе стороны от проспекта.
– Перетрясите весь город и притащите мне подонка на аркане, – требовал Иван Митрофанович.
Инспектор оказался неглупым малым, смелым и артистичным. Только в одном месте на них с опаской посмотрели и хозяин бара, и посетители. Странно, не наркоманы, не торговцы наркотиками и вроде на доморощенную мафию не больно похожие... Ретировались. «Как глупо. Как все глупо. Идиотизм. Человек захотел остаться... его силою обратно и под суд». Скоморошество начинало унижать и раздражать Любомира. Уже ноги болели от усталости. Уже не надо было утомленному, обклеенному бородой с усами инспектору разыгрывать старческую походку. Бессмысленно было продолжать поиски... Ночь хоть и тепла, но в чужом городе темнота особенно неприятна. Жались к светлому центру, пошли по второму кругу. Акробата нигде не было. Это была наивная, смешная идея. Если человек попросил политического убежища, он уже надежно упрятан. Иван Митрофанович сердился на Любомира, словно тот подзуживал артиста остаться в Аргентине. Директор предлагал заявить о пропаже властям.
– Заявите, – зло буркнул Горностай, – на самотек поставил идейное воспитание. Одни доллары на уме?
Директор, понурившись, молчал. Вся его фигура уже напоминала не громоотвод, а скорее старую усохшую оглоблю.
– Так ведь не угадаешь, что у них на уме. На политзанятиях щелкает марксизм-ленинизм в одну кассу... если б рентген придумать.
– Пустые разговоры. Дома заслушаем вашу партийную организацию по идейному и нравственному воспитанию кадров.
С неприятным осадком на душе все разошлись. Полдня было отведено на отоваривание выделенной суммы долларов. Любомир запомнил этот приказной тон секретаря, этакое самоуправство. «Я зависим, зависим от него. Ведь стоит захотеть верхушке аппарата, и мне предложат другую работу. Вот «известинцы» битые волки, очень осмотрительны и осторожны в выборе объектов для критики. Или берут уже отработанные прокурором, судом, народным контролем дела и раскручивают их, делая выводы и поучая читателя. Все они повязаны связями, льготами и привилегиями. На чьем коне едешь, тому и песенку пой. Как он нагло и самоуверенно заявил: «Мы будем возражать и не допустим публикации материалов, которые порочат имя настоящего коммуниста ректора Института экономики... кандидата в члены ЦК. Республика с трудом переходит на новые этапы перестройки. Нужны положительные эмоции, примеры. Озлобленную критику, антикоммунизм оставьте “Огоньку”». И он не нашел ничего, чтобы возразить Ивану Митрофановичу. Раздвоенность, которую Любомир замечал за собою, крепла в нем с каждым днем. Гордо плыть по реке независимости не получалось; его лодка то там, то тут давала течь. Приблизив к себе, Горностай давал понять, что он его не поставил рядом с собой, а именно приблизил.
Она была довольна, что Август не приставал к ней с пустыми вопросами, с жалобами на самочувствие. Он сочинял лекцию к очередному семинару по ИСО или МКА. Назвал ей только тему – «Сертификат средств передвижения». Воспользовавшись временным затишьем, она посидела на кухне за чашкой кофе, предаваясь воспоминаниям. Любомир был далеко, за тридевять земель, и ей было грустно. Она считала дни до его возвращения. Сшила новое платье, и ей очень хотелось поскорее показаться в нем. Пришла непрошеная вездесущая Лера и, увидев сосредоточенное лицо Августа, не стала его отвлекать новостями. Уединилась с Олесей на кухне. Втихомолку закурили «Мальборо» – угощала Лера.
– А тоби, Георгиевна, возвращаю сто пятьдесят... а сотню отдам с получки. Хоть бы собак разрешали страховать, не могу план выполнить. Слышала, на таможнях Бреста и Гродно аврал – поляки все вывозят: электротехнику, белье, водку и особливо цветные телевизоры. Я побигла в ЦУМ та купила простыню и пододеяльник. Твой трудяга пишет, пишет все... А мое алкогольное наказание не одумается до могилы. Хоть бы, подумала учора, клиническую смерть напоткав, говорят, некоторые, когда з йё выйдуть, прозорливыми становятся, як Ванга. Хоть бы на грошы взбился. Повезла бы в Польшу товар якись, там долларов нажыла б, дык няма за что тут товар купить. А коли и купить, рэкетиров боюсь. Чула? У одного кооперативщика рэкетиры забрали «Волгу». Що вин робить. Едет в Чернигов, привозить дужых козаков, тоже рэкетиров, добро им заплатив. Гэтыя черниговския поднимають сярод ночи того, хто машину забрав, везуть до леса и примушають могилу копать. Бьють. Стоят с автоматами и кажуть, що могила останется не закопанной... Коли не оддаш «Волгу», найдем тебя и закопаем. Злякався. Отдал машину кооперативщику. Твой умница, домосед, интеллигент. Я своего сватаю в бригаду на поездку в Чернобыльскую зону. Ему не страшно. Вин и без той радиации импотент. Ой, что скажу... Страховала я одному машину «Запорожец». Таки гарны мужчина. Высокий. Петр Петрович. И так мне его захотелось поцеловать, хоч ложися ды помирай. Я аккурат соби спиральную завивку зробила... дама будь-будь. При– глянулася ему. Встретились у него. Так мне знов захотелось поцеловать Петю... коли зуд во всем теле, как говорит знакомый стоматолог, уже не обращаешь внимания, какие зубы у мужика, желтые или гнилые. Задрожал Петя весь... ну я... уступила... согрешила. В общем, перестроилась. И не жалею... еще год, пять – и старость, никакие духи не спасут кожу от запаха старости... Я раньше тебя начну стареть, я полная...
Вышел Август, помешал откровениям Леры.
– Август, здравствуй, светлая голова. Ты футбол будешь смотреть?
– Обязательно.
– Возьми и моего. Полез, алкаш, чинить телевизор и сломал. Да. Когда ты ездил в Оршу, там были в продаже масло, мыло, стиральный порошок, зубная паста?
– В Орше, как и в столице. Ничего нет.
– Во-от дожились. Нащо такая перестройка. – Лера поднялась, провела руками по своей внушительной груди, талии.
– Так я пригоню своего к футболу. Ты, Олеся, ему кричать не дозволяй. Гол забьют, так он дуреет.
Соседка, плавно покачивая бедрами, как перекормленная гусыня, ушла к себе.
– Ты мои спортивные трусы выстирала?
– Да. И трусы, и носки, – ответила Олеся.
– Меня к телефону не зови. Поставь его на кухне, чтобы не отвлекал. Позвонит Жорка Бутромеев, передай, что я ему достал презервативы.
– Складирует он их, что ли?
– Каждому свое. Может, на нос цепляет для устрашения.
Позвонили. Никита был трезв. Перед футболом ему захотелось посмотреть
еще и программу «Время». Он расположился в мягком кресле, вытянув свои длинные костлявые ноги в рваных на пятках носках.
– Август, тебя не узнать. Ты усыхаешь. Бросай командировки, а не то на могиле твоей напишем: «Жертва социалистического общественного питания». – У Никиты было приподнятое настроение.
