Текст книги "Марчук Год демонов"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Ответ потонет в потоке информации, да он и не важен. Утка запущена. Коли так спрашивают, значит знают, что-то есть, считает большинство наивных читателей. К сожалению, повторяю, в обществе стригут всех под одну гребенку. Переступил порог диспансера – тебя уже не спрашивают: «Стресс, депрессия?»... Псих и точка.
– А врач? Он не может поставить ошибочный диагноз? Перегнуть палку, так сказать?
– Идеального нет ничего. Болезнь накапливается годами, проявляется часто мгновенно. Предугадать развитие, осложнение очень трудно. Все зависит от множества факторов, социальных, бытовых, служебных, семейных, личностных, если хотите, и от мировых катаклизмов. Я верю в порядочность своих коллег, по подсказке, в подтексте я понял ваш вопрос, в приказном порядке у нас это не проходило... Я начинал в Министерстве, работал в НИИ в Новинках. Фигур, которые имели бы огромный вес в обществе, политиков, диссидентов, врагов коммунизма, от которых хотела бы себя оградить, скажем так, правящая верхушка, у нас в Белоруссии не было. Народ в подавляющем большинстве аполитичен. Священник, инженер, бухгалтер – критикующие Маркса и Ленина... наивно. Думаю, что и с вашим подопечным закулисной игры не велось.
В дверь постучали. Воротилась регистраторша.
– Ну вот. Барыкин Н. И., 1925 года рождения. Читаем. Параноидальное развитие личности. Карандашом поставлен знак вопроса. Врач, очевид– но, еще сомневался. Предпочел процесс наблюдения. Первое обращение к врачу – март 1984 года. Лечащий врач Светлана Ветрова. Кстати, она уже у нас не работает. Два года как в Алжире.
– Насколько этот предполагаемый диагноз серьезен?
– Это первый звонок, по терминологии инфарктников. Какой-либо опасности с этим диагнозом больной Барыкин Н. И. для окружающих не представляет.
– Можно ли водить машину с этим предполагаемым диагнозом?
– Замечаю, что вы все время педалируете слово «предполагаемый». Домысливать можно двояко. Либо врач действительно сомневалась, либо по чьей-то воле поставила именно этот диагноз, в основе которого пугающее вас слово «паранойя», и, чтобы подстраховаться, приписала карандашом знак вопроса.
– Известно ли вам, что Барыкин по собственной инициативе проходил обследование в столице, у академика Снежевского?
– Лично мне ничего не известно. Может быть, главный психиатр Минздрава и знает. В карточке нет соответствующей записи.
– В больнице им. Кащенко поставили другой диагноз.
– Какой? – заинтересованно спросил главврач, всем видом дав понять, что в этом нет повода для осуждения его «фирмы».
– Сутяжный синдром параноидального склада.
Главврач всем массивным телом оперся на мягкую спинку своего кресла.
– Возможно. В нашей профессии, как ни в какой, премного разночтений. Определить правильно и безошибочно аппендицит и то порой затруднительно. В принципе можно доказать, что этот диагноз не является противоречащим поставленному Ветровой как параноидальное развитие личности. Никто же к принудительному лечению не приговаривает. Ради бога, получайте права и водите машину. К нам после своей поездки в Москву Барыкин не обращался за справкой для определения годности к вождению. Затребует поликлиника спецмедосмотров, мы переправим справку и не станем утаивать диагноз Снежевского. Результаты обследования все равно поступят к нам и по месту жительства. К сожалению, лично я не знаком с Барыкиным. Когда он впервые обратился к нам за помощью и когда его диагностировали, я находился в служебной командировке в Западной Германии. Думаю, что и Ветрова не была исполнительницей чьей-то злой воли.
– У нас за неправильно поставленный диагноз ведь не судят.
– Да. Но совесть врача, клятва Гиппократа. Все подвержено коррозии в наше время, согласен... но хочется думать о людях хорошо, особенно если их неплохо знаешь. У нас корифеев психиатрии раз-два и обчелся.
– А если временно поставить такой диагноз, чтобы запугать человека, шантажировать?
– Несерьезно. Попахивает мафией. Мы лечим больных, а не пляшем с ними под чью-либо дудку. Запись есть, от стационарного обследования отказался, но это не должно наводить на мысль, что человек отказался только лишь потому, что испугался: а вдруг обнаружат шизофрению. Напрасно. Опять повторюсь: издержки закрытого от критики негатива общества. А поликлиника спецмедосмотров элементарно страхуется. Шлейф застойных лет, никто не берет ответственность на себя.
– В таком случае, что мы посоветуем Барыкину?
– Во-первых, надо показаться врачу. За четыре года могли произойти возрастные изменения в психике. Может, врач сочтет необходимым стереть вопрос или, наоборот, обвести его уже чернилами. У нас тут два запроса института, в котором работал Барыкин, о состоянии его здоровья. Руководство обеспокоено его маниакальным подозрением насчет травли и преследования якобы со стороны ректора института. Кроме того, что есть в истории болезни, мы ничего не добавили.
– К сожалению, некоторым достаточно, чтобы опорочить имя человека, получить от вас отписку. И все. Значит, там, в психушке, в курсе дела, не зря, значит, человек наблюдается. Стоит на учете – псих, – с сожалением сказал Любомир.
– Это из области общего морального климата общества. К нашей профессии, тем более к ее дискредитации, это отношения не имеет.
– Какой ответ вы дадите на официальный вопрос: не стоит на учете и не наблюдается?
– В данном случае за давностью лет, если Барыкин к ним больше не будет обращаться, по истечении положенного срока карточка будет передана в архив. Чтобы ускорить этот процесс, надо провести через комиссию. Но, по-видимому, с нашим диспансером он предпочитает не иметь дел. Что касается получения водительских прав, то мы об этом уже говорили. Вот и все. Не так страшен псих, перефразируем поговорку, как его малюют. Все мы, кто считает себя относительно нормальными, подвержены комплексам. Особенно в наше нестабильное время, когда нарождающийся страх за завтрашний день угнетает и расшатывает нервную систему.
Главврач не темнил, это импонировало Любомиру.
– Вы удовлетворены информацией?
– Спасибо. Вполне. Разрешите мне только правильно записать в свой блокнот диагнозы.
– Пожалуйста. Хоть по-латыни, хоть по-русски.
Главврач действительно был искренен в разговоре с корреспондентом, если не учитывать самую малость, одну деталь. Фамилия Барыкин была ему знакома еще в бытность его в Минздраве республики. Он запамятовал, а после ухода Любомира, еще и еще раз возвращаясь к прошлому, припомнил, что именно человек по фамилии Барыкин жаловался на предвзятость врача Ветровой, скандалил с главным психиатром, обвиняя и его в сговоре с кем-то из начальников. При первой же встрече с главным психиатром главврач диспансера без потаенной мысли вскользь сказал, что-де опять возник тот самый Барыкин. Главный психиатр нервно отреагировал:
– Барыкин? При одном упоминании фамилии – одно желание: взять санитаров и насильственно госпитализировать. Какой диагноз мы ему поставили?
«Почему мы? – задал сам себе вопрос главврач. – Какое к этой истории я имею отношение? Возможно, этим «мы» он подключает к этой возне и меня?»
– Параноидальное развитие личности. Под вопросом. Снежевский несколько оспаривает.
– Никаких вопросов. Зачеркните вопрос. Снежевский умер. Да и плевать мне на всех. Тут пахнет шизофренией!
Главврач смолчал, он относился к типу самостоятельных, осторожных руководителей и решил исключить себя из этой неблаговидной старой игры. Не стер вопросительный знак.
Вечером того же дня Злобину позвонил его давнишний приятель и поинтересовался: «Что ты там опять закрутил с этим Барыкиным? Пошло все по второму кругу. Только с подключением корреспондента «Правды»? Злобин, с благодарностью выслушав, успокоил друга, пообещав, что это уже постфактум, судороги мертвого, что Барыкина выпроводили на пенсию... и что эти запоздалые дознания никому не нужны, никого не интересуют и будут похоронены в республике. Константин Петрович, не теряя рассудительности, немедленно поехал к Горностаю. Пробил час: надо было ускорить действия по «отстранению» от дела Любомира.
Камелия была опустошена отчаянием, граничащим с гневным протестом: она два часа простояла в очереди за колбасой. Любомир, как она считала, «праздно болтается» по городу, не подозревая, что по возвращении домой его ждет скандал. Она, сидя на кухне, пила безбожно кофе, курила сигареты (это случалось с ней очень редко), ждала его. Но и она, прозорливая и проницательная, не подозревала, что первые его слова погасят весь гнев и обрадуют ее несказанно. Чудеса, да и только! Каскад волшебных снов, перешедших в реальность. Его семье выделена трехкомнатная квартира в самом престижном районе города, у набережной реки Свислочь, который в простонародье окрестили «квартал ондатровых воротников». Именно там «окопались» в последнее десятилетие чины из Центрального аппарата партии, Совмина, известные писатели и другие почетные и заслуженные деятели доперестроечного периода. Правда, квартиру ему выделили из фонда вторичного заселения (там жил министр), но в богемном квартале в центре, а не где-нибудь на Юго-Западе или в Серебрянке. «В нашем подъезде живут дипломаты ГДР и Польши», – с естественной гордостью говорил он жене. Перед ее глазами, полными счастливых слез, стояли кастрюли, ведра, бачки, тазы, которые она ставила летом и осенью по всей квартире: в прихожей, в комнатах, на кухне... крыша извергала массу воды, как водопад. Неужели этому кошмару пришел конец? На сороковом году жизни ей не стыдно будет пригласить в гости музыкантов, композиторов, иностранных гостей, да боже мой, не стыдно умереть. Четвертый этаж... мусоропровод, лифт... А переедут вечером или рано-рано утром, чтобы не пришлось краснеть перед соседями за скромный свой багаж. Не было у них модного антиквариата, дорогой посуды, живописи. Нет ее мечты – белой спальни, мягкой уютной финской мебели. Когда она появлялась в продаже, не было этих заклятых пяти тысяч, когда деньги появились, исчезла мебель.
Это оказалась, к ее изумлению, только первая новость из области несбыточного. Другая новость была не менее приятна для Любомира и для нее. Любомиру позвонили из Союза писателей и поздравили: приемная комиссия «дала добро» на его прием в члены Союза, теперь осталась формальность... пройти через президиум. Год тому назад, когда появилась его первая книга публицистики, секция по очерку и публицистике, большого веса не имевшая, все же предложила рекомендовать талантливого журналиста в члены союза. Он без особого старания заполнил необходимые анкеты, написал биографию; в лучшем случае обещали продвинуть дело по сокрытой от посторонних глаз лестнице в течение трех ближайших лет, дескать, собралось «охотников» и кандидатов премного. И вдруг осчастливили, по личной просьбе одного из секретарей его кандидатуру выставили на приемную комиссию вне очереди. «Талантам надо помогать!» Когда же он, переведя дыхание, сообщил ей и третью новость, Камелия только развела руками. Она, может быть, впервые, гордилась своим мужем. Любомир летит в загранкомандировку, и не лишь бы куда, а в далекую страну, в другое полушарие. Две недели он проведет в Аргентине в составе делегации самого высокого уровня. Вот, вот первые результаты его подвижничества, таланта, упорного желания не стать пешкой в массе послушного и безликого большинства.
Выпить предложила она. У них в загашнике оставалась бутылка настоящей крымской мадеры. Вышли на узенький балкон. Они уже прощались в душе с этим невзрачным пейзажем перед окнами.
– Завтра же пойду и встану на очередь на новую кухню и прихожую.
– Сумасшедшая. На импортную кухню теперь надо стоять в очереди пять лет, на спальню двадцать пять, на прихожую семьдесят лет.
– Ты шутишь?
– Абсолютно нет.
– Идиотизм. Гетто. Как не восхищаться анекдотом: один выстрел «Авроры» и семьдесят лет разрухи. Где же выход?
– Переплатить втридорога у нас нет средств. Пойдем другим путем, как учил молодой вождь. Хоть на мизерные привилегии я имею право, черт возьми. Идет время сорокалетних, идет!
Через два дня он узнал, что дипломатов-то действительно в их подъезде разместили, только вот статус жидковат. Оказалось, что это просто-напросто семьи водителей служебных машин консулов. Говорить об этом Камелии не стал. До поры. Пусть потешится. Женщина слаба. Ей приятно козырнуть перед одноклассницей, бывшей однокурсницей. «Соседи по подъезду – иностранные дипломаты. Дом престижный». «Ты знаешь, – откровенничала Камелия, – я бы, может, даже рискнула родить. Знаю, может, тебе это уже и не надо. Рискнула бы. Но я ужасно боюсь последствий Чернобыля. Может родиться урод... ведь нет гарантий, нет аппаратуры, чтобы распознать на раннем этапе: здоров ребенок или нет. Что мы потом будем с ним делать? Боюсь... Да и не подниму. Ты весь в делах... Боюсь. Я уже не покупаю продукты из зараженных районов.
– Есть секретные карты загрязнения территории всей Белоруссии. Так что неизвестно еще, какие продукты чище: из Гомельской или Могилевской.
– Ты видел эти карты?
– Пока нет. Я знаю, что такое лейкемия. От белокровия умерла моя мать.
– Вот видишь, и наследственность у нас плохая. Я верю в наследственность. Остается ждать внуков. Тоже боюсь. Это старость. Мне кажется, ты тогда оставишь меня.
– Глупости. Пока мы желаем женщину, она не имеет права называть себя старой.
– Не скажи. Я же замечаю, как ты стреляешь глазами, глядя на улице на стройные ножки двадцатилетних.
– Это твоя фантазия. Позвони родителям. Обрадуй их.
– Артему новость привезем. Надеюсь, в эти выходные мы наконец-то съездим к нему? Или у тебя опять возникнет командировка?
– Да, но мы обещали быть в Житковичах у отца.
– Хорошо. Но я не поеду. Ты же знаешь, есть хороший повод. Я останусь с родителями готовиться к переезду на новую квартиру, а ты поезжай один. Но уж в следующие выходные к сыну обязательно. Ты даешь слово?
– Даю.
– Впрочем, ты всегда легко даешь слово и так же легко его забираешь.
– Ну, не дуйся. Все замечательно.
– Да, если бы ты не отдалялся от меня.
– Идем отдыхать. Сегодня редкий на удачу день. Спас. В Житковичах несут в церковь освящать плоды. До сих пор помню запах яблок, груш...
Утром он позвонил в клинику Олесе; ему ответили, что Якунина на курсах повышения квалификации в институте на улице Бровки. Он знал этот институт, зашел в учебную часть, узнал номер аудитории и поднялся на третий этаж. Выйдя в перерыве в коридор, она опешила, увидев его.
– У вас определенно талант на сюрпризы. Здравствуйте. Я еще не успела выпить весь индийский чай, – голос ее приятно дрожал.
– Здравствуйте. Я скупой человек – берегу сюрпризы только для избранных. Вам понравился Штраус?
– Очень. Я знала эту мелодию и раньше. Только не знала, что это Штраус. Хочу попросить у вас послушать «Литургию» Чайковского, «Всенощную» Рахманинова.
– Нет проблем. Бах, Малер, Глюк... У нас богатейшая коллекция. Вас здесь маринуют без обеда?
– Повышаем уровень до двух. У себя в аудитории в двенадцать устраиваем чаепитие.
– Я думал о вас.
– И я. Телепатия, наверное. Я прочла половину вашей книги.
– И хватит. Это проба пера. Сейчас я половину бы переписал. Публицистика – это сестра правды. А я все грешил, писал полуправду.
– Я поняла.
– В жизни я искреннее. Потому и говорю: думал о вас с испугом. Думаю, вот направят ее в командировку в зараженные районы.
– Да. Мы как солдаты. Несколько наших медсестричек отправили.
– Но у вас двое детей.
– Вы действительно обеспокоены? Я ведь не уезжаю.
– Вы предупредите. У меня есть надежные связи. Мы не отпустим вас.
– Спасибо за заботу. Давайте о другом.
– Хочу быть полезным вам.
– Тогда вот что... Принесите нам к чаю торт. У нас женщины из Тюмени, Кургана, из Донецка. Вчера посыльного отправляли, а она вернулась ни с чем.
– Айн момент.
– Я не прощаюсь.
– И я.
В буфете ЦК он упросил-умолил продавщицу отпустить из «невидимых» запасов килограмм конфет «Красная Шапочка», попросил Фомича тормознуть у кафе «Весна», купил торт «Наполеон».
– Что это у вас, Любомир Григорьевич? – удивился наблюдательный Фомич.
– Ничего. Я тебе кого-нибудь напоминаю?
– Да.
– Кого?
– Не обидитесь?
– Нет.
– Напоминаете певня1, который радостно взлетел на соседский плетень и высматривает, не видать ли поблизости этих симпатичных курочек.
– Остроумно.
Он по-юношески взлетел на третий этаж, приоткрыл дверь, заглянул в аудиторию.
– Якунину к телефону.
Ее удивительно чистые голубые глаза, подернутые дымкою, излучали тепло и доброту.
– Вы прямо как Фигаро.
– Это вам, – он протянул торт и целлофановый пакет с конфетами.
– Сколько мы должны?
– Не обижайте. Примите по случаю праздника... э... годовщины основания компартии Эквадора.
Она улыбнулась.
– Я самостоятельная и независимая женщина. Право, вы потратились. Возьмите деньги.
– Народы Африки мне не простят.
– Почему?
– Потому что в августе день освобождения Африки от колонизаторов.
– Уговорили.
– Может, мы увидимся в два часа?
– К сожалению, не получится. Я обещала дочери, что пойдем в ателье заказывать ей платье.
– Тогда буду ждать вас завтра в это же время.
– Завтра может быть зачет. Могут задержать. У вас много дел. Давайте отложим.
– Я подожду.
– Спасибо. Тронута вашей учтивостью.
– До завтра, – он постарался произнести слово с особенной теплотой. Она не уловила искусственности интонации.
– До свидания.
Решение созрело молниеносно, когда шел по длинному коридору с низким потолком. Он отпустит с обеда Фомича и сам сядет за руль «Волги». Коллеги его из других газет подобное практикуют: корреспондент «Труда» не вылезает из-за руля, словно вкалывает на две ставки. Фомич скорчит недовольную мину, но за бутылку коньяка подобреет... Не тянуло в офис. Он жил ожиданием завтрашней встречи. Ах, эти женщины: загадочные, манящие создания. Сколько прочитано об их вероломстве, их спасительной целебной миссии. Да все без толку. Кольцо Соломона, и на нем надпись: «Все проходит», но с обратной стороны и другое: «Ничто не проходит». Так чего же больше оставили встречи с ними: разочарований или радостей? Опротивела «Капризная», угнетало однообразие «Тихой». А там, в детстве, в далекой юности? Была ли первая любовь, очищение первыми слезами?
Подвыпившие солдаты, возвращаясь из Германии после «дембеля», дарили подросткам на железнодорожной станции Житковичи заграничные журналы с цветными вставками, на которых бесстыдно красовались обнаженные блондинки и брюнетки, белолицые и чернокожие. Подростки, ехидно улыбаясь в кулак, подсовывали «импортное диво» одноклассницам. Была среди них второгодница с грубыми ужимками Валя О. Глянула Валя О. на непристойные журналы да и говорит без смущения:
– Нашли чем хвастать. Мне так сфотографироваться – раз плюнуть.
Поспорили на духи «Красная Москва». Наблюдательный Любомир замечал
в ней бахвальство и раньше. Он подговорил товарища, который занимался в фотокружке, оба они купили в универмаге духи и подошли к Вале. Договорились встретиться на кладбище. Шли тайком. Она впереди. Они через двадцать метров семенили следом. За массивным памятником-плитой, окруженным акациями, она быстро оголилась и смело вышла к ним, поставив ногу на надгробную плиту
«Че рот раззявили? Фотографируй!» – вызывающе рявкнула она.
Любомир стоял в метре от нее, видел красивую линию бедер, выпуклую грудь, стройные ноги, не замечая черной грязи под ногтями... от нее пахло потом, но он не обращал на это внимания. Обхватил ее рукой за талию и пытался прижать девушку к себе. Она сильно толкнула его.
– Дурак! Разве мы так договаривались? Не подходи, сосунок, а не то расскажу Корчу, он тебе морду набьет.
Упоминание имени местного уголовника, который только что воротился из колонии, остудило его животный порыв. Друг Любомира, не менее напуганный, только один раз и щелкнул своим «Фэдом». Они стояли между могил, ошеломленные и униженные, ждали, пока она наденет свое единственное ситцевое платье на бретелях.
– Духи! – она протянула руку.
Любомир покорно передал ей красную коробочку. Разошлись.
Любомир словно оправдывался перед другом:
– Шалава. Ты видел ее грязные ногти на ногах и руках? Попробовала с Корчом.
– А то нет, – согласился конопатенький товарищ.
До отъезда в Минск на учебу Любомир жил словно бы в тревоге: а вдруг рассказала Корчу и тот пьяный отомстит? Пронесло.
За свою первую женщину он жестоко поплатился. Уже на первом курсе в университете он втерся в столичную элиту «творцов». Заприметила симпатичного провинциала одна экзальтированная художница, пригласила в мастерскую своего отца. Все без исключения этюды, которые она ему показывала, Любомир восторженно хвалил. Похвала до слез тронула непризнанное дарование. Поделилась сокровенным. Она мечтает создать серию портретов ярких личностей, одаренных, талантливых двадцатилетних. Для истории. Потомки скажут ей спасибо. Она предложила ему позировать, не сомневаясь в его блестящем будущем журналиста и поэта. Он успел напечатать несколько своих стихов в русскоязычной газете «Знамя юности». Это ему польстило. Они засиживались в мастерской допоздна. Иногда она угощала его сухим вином, один раз даже шампанским. Близость возникла естественно, обыденно, пришла, как приходит по расписанию электричка. Он не знал, что она замужем, если бы знал, очевидно, был бы осторожнее и осмотрительнее. Ее муж, скульптор с мускулистыми руками, плечами в три сажени, просто «невовремя» постучал в дверь мастерской. При нем он мощным ударом в челюсть отшвырнул ее в угол, к «шедеврам времен заката абстракционизма». А его, крепко сжимая руку в своей, вывел на улицу.
– Показывай, где твоя остановка, – приказал сиплым, злым голосом.
– Там, – ответил Любомир.
– Идем.
Не успел Любомир сделать шаг, как не менее мощный удар слева уложил его в снег. Так и двигались к остановке, как в замедленном кино: шаг, два... удар в челюсть, Любомир, как отработанная ступень ракеты, отлетал в сугроб. Темнело. Одиночество на тротуаре подчеркивало шуршание шин по мокрому асфальту.
– Помни, жаба, сладость женского тела, – наставлял обманутый муж начинающего донжуана, который после последнего удара упал на урну, опрокинув ее.
Неделю он провалялся в общежитии, стыдясь показать изувеченное побоями лицо. Стыдно было перед однокурсницей Камелией, которой он уже восхищался, особенно когда она выступала на торжественных собраниях. Однажды даже с самой высокой трибуны у памятника вождю в день Октября. Она долго не замечала не только его таланта, но и внимания. Получилось, что все ее поклонники оказались бездарями, кто-то спился, кто– то ушел в академический отпуск. Она, не привыкшая быть одна, приблизила к себе провинциала Любомира и, к своему удивлению, открыла в нем «много положительных качеств», которых как раз не хватало тем, другим. Он заставил ее влюбиться. Ах, эти женщины! Он не опасался их как огня, но и не лип к ним, как пчела к меду.
Устроили проводы его «холостяцкой жизни». Подстрекатель Вовик Лапша, когда они проходили мимо морга мединститута, предложил проверить себя на «вшивость»: смогут ли заглянуть в это «общество», которое избавлено от душевных сомнений и борьбы за хлеб. Вовик подбадривал: патологоанатом свой парень, сосед по дому. Любомир с удалью откликнулся. Зашли. Спьяна и трупы, которые лежали с бирками на шее, не вызывали брезгливости и страха. В другой камере труп старика лежал на каталке, а труп женщины на столе для вскрытий. Уже у входа, почти у ног, лежал совсем не похожий на мертвого человека труп мужчины в грязной одежде. Было ощущение, что пьяный по ошибке забрел в подвальчик и, поджав ноги, уснул. В уголке у столика сидел знакомый Вовика и пил кофе.
– Здорово, князь. Познакомься. Любомир Горич – в будущем светило журналистики. Изучал многогранность жизни, решил проверить силу воли. Скажем, таким методом: сможет ли он отрезать голову человеку. Маньяки отрезают живому... а он мертвому, – с черным юмором предложил Вовик.
– А что, и попробую, если разрешат, – Любомир чувствовал себя героем.
– Разрешаю. Вот скальпель. Подойдите к трупу женщины и попробуйте. Не все ж журналистам в судах сидеть, а вдруг и о нашей профессии репортаж выдадите.
Ноги у Любомира налились свинцом. Ум прояснился. Он с ужасом подумал: «А вдруг очнется?» Не верилось, что это труп.
– Действуй. Я потом пришью. Начинай с шеи.
Незнакомка была чертовски красива, даже мертвая. Длинные черные волосы. «Да они живые!» – подумал он. Осторожно тронул лоб рукой. Странный холод. Он проник через всю ладонь до основания, до самой мелкой косточки и «поселился» в ней. Любомир Коснулся скальпелем шеи и перевел взгляд на «публику», мол, как видите, действую легко и непринужденно. Острое орудие патологоанатома уперлось в шейные позвонки, как тупой нож в дерево.
– Надо сломать позвонки руками. Смелее, – подсказывал врач.
– Во дает! – тянул Вовик.
Любомир не знал, как это делается, попробовал. Руки дрожали. «Помог» специалист своего дела. Любомир намотал длинные волосы на руку и поднял голову – видел такой трюк в каком-то фильме. Даже не предполагал, что голова человека такая тяжелая. Вовик аплодировал. Любомир раскланялся, но не выдержал, вышел на воздух, он задыхался...
Долго, лет десять, по меньшей мере, являлась ему эта сцена в жутко-кошмарных снах.
Ах, женщины! Так кто же счастливее – тот, кто требует от них взаимности, или тот, кто холодно и бесчувственно владеет ими? Иногда и ему было без них скучно, а с ними муторно. А эта Олеся – кто она? Игра воображения? Ведь он давно позабыл душевные муки. Любовь к Камелии была сдержанной. Чувства под гнетом разочарований атрофируются. Если в лодке жизни правит женщина, это чревато неопределенностью. Ведь даже за каждой красивой женщиной, как шлейф, тянется ее некрасивое прошлое. Имидж стороннего наблюдателя нравился ему. Все кончилось как бы в расплывчатом сне-тумане, не принеся душевных переживаний. Он спокойно ходил на похороны известных деятелей культуры, музыкантов, поэтов... Стоял в траурном карауле, думал о сюжетном ходе статьи, о предстоящей встрече с «Тихой». Он знал, что Олесю идеализирует. Временами и к ней просыпалась неприязнь. Потому как она создание этого греховного племени и он ясно видит в ней типичные черты, свойственные и всем остальным. К чему так восторженно реагировать на черную «Волгу», на то, что он за рулем? Почему не поинтересоваться, для чего он привез ее на Минское море, к молодежно-туристическому центру «Юность»? Хотя бы для приличия засомневалась. «Далеко. Боюсь ехать за город... » и прочее. Они спустились вниз, к воде, к настилу, отдаленно напоминающему пирс. Он сжал ее лицо в ладонях и поцеловал в губы... один раз, второй... третий. Ему показалось, что она ждала этого с молчаливой покорностью. Почему она держит его руку в своей руке? Почему идет рядом, подавленная, ручная? Хоть бы ускорила шаг, бросила слово в укор, осудила, что ли?
«Боже, неужели и она, как все, рада-радешенька, что ее обнимают, целуют? Жаркий поцелуй сорокалетней женщины – предвестник победы над ней».
Разговор не клеился. Он питал к ней недоброе. Она почувствовала изменчивость его настроения.
– Извините меня, ради бога. Я боялась, что вы меня увезете к черту на кулички. Наверное, я слабая. Простите. Но ваш поцелуй мне приятен. Я его ждала... очень, – открыла она ему правду, когда он остановил машину рядом с ее домом у антикварного магазина.
Он подобрел:
– Не унижайте себя. Меня простите за мальчишеское озорство. Тогда мне хотелось вас целовать, хочется и сейчас. Дайте мне руку. Еще тридцать секунд. Я понимаю, положение замужней женщины обязывает быть осмотрительной. Я хочу запомнить ваши глаза.
Он нежно поцеловал ей руку.
– До свидания.
– До встречи.
Не уезжал, ждал, пока она войдет в арку. Она повернулась, помахала рукой. И он понял, что был не прав. Ему не хотелось, чтобы она уходила, очень не хотелось.
В этот день у Олеси все валилось из рук. Разбила свою любимую коричневую чашку. Взялась было стирать трусы, носки, майку мужа... Передумала. Оставила в ванной до вечера. Пошла со старшей дочерью пить чай. Ей не хотелось оставаться одной... мысли о нем преследовали ее.
Оля с подружкой, тоже неудачницей, – обе не поступили на библиотечный факультет Института культуры, – устроились ученицами на завод телевизоров. Август не интересовался судьбой дочери. Сказал только, что в его роду «таких тугодумов не было».
– Хорошо. Она пошла в мой род, и закончим этот разговор, – раздраженно оборвала его Олеся.
Дочь была довольна. Она получила первую ученическую стипендию: шестьдесят рублей.
– Трудно там, дочка?
– Не так трудно, как скучно и нудно. Берешь плиту, капаешь олово и паяльником, пшшш... следующая плита. Конвейер, одним словом. Мы решили с подружкой пойти на вечерние подготовительные курсы при университете. Будем поступать на биологический.
– Держись ее. Она серьезная. Мне нравится. Не увлекается как сумасшедшая этими панками и металлистами.
– Мама, что в этом плохого. Ты уже становишься похожей на отца. У вашего поколения были свои кумиры, у нашего свои. Пойду спать. Глаза слипаются.
– Отдохни.
На час раньше обычного пришел раздраженный Август, не включил даже телевизор. Проголодался. Ел молча, быстро.
– Баб к руководству подпускать – преступление, – по обыкновению начал он, закуривая. Она знала: пока не выскажется, не отстанет, будет ходить за ней следом и вещать, как пионервожатый.
– Наша дура дала указание через секретаршу забронировать в Бресте шестьдесят гостиничных мест. Секретарша, тюфяк, не перезвонила, не уточнила, кто будет, кто не может приехать. Бронь осталась на все семь дней. Приехали половина участников семинара. Кто в этих номерах? Никому нет дела. Транжирят государственные деньги. Я, естественно, по приезде сделал втык безмозглой секретарше. Так она в позу. Давай учить меня, жалуется Серафиме. А эта пава сыторылая в ФРГ на семинар ездит, валюту нашу с тобой сжирает, поучает меня. Дерьмо.
Он неожиданно зло и строго, впервые за совместную супружескую жизнь, спросил:
– Может, и у тебя есть любовник?
– Нет. Прямо меня в краску ввел, – она растерялась.
– У нас через одну. Вырываются в командировки, лишь бы с глаз долой, и в гостиницах сношаются по-черному. Без разницы. Шестидесятилетние старики, двадцатилетние юнцы... Дерьмо. За них всю работу делаю. Я им пробил диагностические центры на двух крупных заводах. Заключил три договора. Сам на машинке текст печатаю. Внедрил три методологии.
– Обещали ведь тебя повысить в должности, – решила взбодрить его Олеся.
– Они все недолюбливают меня. Выдры эти общипанные. Я купил туалетной бумаги, – перешел он на темы быта и хворей, – полчаса стоял в очереди. Дожились с этой перестройкой. В туалет идешь без удовольствия. У нас есть растирания для спины?
