Текст книги "Немецкие шванки и народные книги XVI века"

Автор книги: Автор Неизвестен

Шильдбюргеры были тогда еще не совсем глупцами (ибо их разум должен был угаснуть не вдруг, а исподволь, как угасает свеча) и знали, что сначала надобно запастись бревнами, камнем, известью и песком – всем, что потребно для доброй постройки. Поэтому отправились они всем скопом в долину, что за горой, и принялись, согласно указаниям городского головы, деревья валить. А когда стволы были очищены от веток и от коры и получились добрые бревна, размечтались шильдбюргеры: был бы у них такой самострел, чтобы заложить в него бревно и пальнуть им до самой базарной площади! От многих тяжких трудов это бы их избавило. Но, как говорится,

 
Если бы да кабы
Да во рту росли грибы,
То был бы не рот,
А целый огород.
Только все же без труда
Не вытащишь и рыбку из пруда.
 

Потому пришлось нашим шильдбюргерам, поплевав на ладони, взяться за переноску бревен на собственном горбу – сперва на вершину горы, а затем вниз по склону. Немало они попотели, пока не перетаскали наверх все бревна до единого, кроме самого последнего.

Наконец взялись они и за это последнее: поднимали его и поджимали, поворачивали и перекашивали, подталкивали и перекатывали и с великим усилием достигли верха горы; отдышались, вытерли пот и начали спуск по другому склону.

Но тут, не знаю, как уж это случилось, то ли они недоглядели, то ли веревка перетерлась, а только бревно выскользнуло у них из рук и само, без всякой подмоги, запрыгало по склону, докатилось до места и легло рядышком с остальными. Этакая сообразительность – и у кого же, у неотесанного бревна! – поразила шильдбюргеров прямо-таки как громом.

– Ну и чудаки же мы все, – сказал один шильдбюргер, – ну и дураки же мы набитые и трижды ослы, что кругляки на своем горбу с горы стаскивали. Ведь никто не смекнул, что с горы-то они сами покатятся. А мы-то кряхтели, мы-то сопели. Должны же мы, глупцы, из этого случая урок извлечь.

Тут вышел вперед другой шильдбюргер и повел такую речь:

– Велика наша беда, братья, но можно горю помочь скорее, чем слепой котенок глаз приоткроет. Коли уж хватило у нас силенок бревна вниз снести, так неужто не сможем их обратно поднять? Итак, кто со мной согласен, должен начать свое дурачество: мы взвалим бревна себе на плечи и снова все до одного втащим на гору, а оттуда запустим вниз самоходом. И полюбуемся, как они ловко под горку покатятся. Вот и награда нам будет за труды наши праведные!

Такой совет пришелся по душе всем жителям Шильды, и решили они тотчас натянуть свои дурацкие колпаки, только каждый стыдился перед другим, что не он это придумал. Но очень уж они радовались, что положат своему шутовству столь достойное начало и выдержат первое испытание.

Подставили они свои горбы и с превеликим трудом поперли весь груз обратно. И если перед тем они изрядно попотели, то теперь и вовсе потом изошли, ибо крепко уже потрудились и крепко приустали, так что делали всё теперь через силу. Куда больше им хотелось в трактир пойти, чем снова бревна таскать. Но, так или иначе, все стволы опять подняли, кроме того последнего, который уронили и он сам вниз скатился. Отдышались шильдбюргеры и стали спускать бревна вниз, одно за другим, а сами стояли наверху и любовались, как хорошо те катятся да подскакивают. И были шильдбюргеры очень горды, что столь славно порадели за общее дело и дурость их испытание выдержала. И потому сочли, что не грех им теперь и в трактире посидеть, выпить да закусить да немалую дыру в своем общинном кошельке проделать.

 
Коль общую казну мы тратим,
Общине мы трудом заплатим.
Никто убытка не несет,
И всякий радостно живет.
Но коли деньги тратить смеем,
А умножать их не умеем,
Так будет повесть коротка,
Пойдет хозяйство с молотка.
 

Доставили шильдбюргеры бревна на место, обтесали их, камень, песок, известь и все прочее раздобыли и с таким жаром принялись за постройку, что всяк, на них глядючи, подумал бы: нешуточное они дело затеяли. Прошло всего три дня, как они порешили дурью маяться, а уж вознеслись все три капитальные стены (шутовства ради строили они свою ратушу о трех углах), и положены были балки, и вся постройка была почитай что готова. С одной стороны оставили они широкий проем для входа, чтобы заносить туда общинное сено, которое они обычно сообща пропивали. Городскому голове, хотя никто об этом заранее и не подумал, пришлось это также кстати: ежели не было бы такого входа, как бы он со своими советниками в дом попадал, разве что через крышу, но это, хоть и соответствовало бы их шутовскому обычаю, было бы крайне неудобно, можно штаны порвать, да и шею свернуть немудрено, в случае ежели они вниз попадают (что вполне вероятно, когда вечерний хмель у них недостаточно еще из голов повыветрился). Затем они принялись за крышу, которая должна была лежать на трех углах, укрепили стропила и, довольные достигнутым, всем скопом отправились в тот гостеприимный дом, где хозяин протягивает руку, увенчанную венком, и стрижет своих гостей без ножниц. И закончили трудовой день превеликим пьянством, опять же за общинный счет, посчитав, что время терпит, и намереваясь продолжить дело на следующий день: «Наливай, хозяин! Шильдбюргер пьет! Шильдбюргер пьет!»

На другой день, как только ударил колокол (без этого никому не дозволялось здесь приступать к делу), сошлись все у ратуши, взобрались на стропила и начали класть кровлю. Встали они цепочкой – кто на самом верху, кто на лестнице, а кто на земле, – и тянулась эта цепочка до кучи черепицы, откуда до ратуши камнем добросить можно. Таким образом, переходя из рук в руки, каждая черепица у всех шильдбюргеров в руках побывала и попадала в конце концов к тому, кто крышу клал. Похоже это было на цепочку муравьев, когда они летом свои запасы на зиму в муравейник затаскивают.

Но поскольку от работы и кони дохнут, распорядились отцы города, чтобы в назначенный час снова колокол ударил, дескать, кончай работу и беги в трактир! Когда первый, стоявший у кучи, услышал удар колокола, он вмиг выпустил черепицу из рук и помчался прямиком к трактиру: не побежишь – не победишь! Следом за ним побросали черепицу и остальные, от первого до самого последнего, что наверху крышу клал, и помчались они друг за другом в питейное заведение, как гуси-гуменники, которые больше всего боятся, что им воды в поилке не достанется. Вот и вышло, что тот, кто последним стал в цепочку, первым прибежал в трактир и занял лучшее место, самое дальнее от входа, обеспечив себе последнее место на работе. Так же поступили и плотники: кто топором размахнулся и тут колокол услышал, ударять топором уж не стал – вскинул его на плечо, и давай бог ноги: не добежишь – не выпьешь! Почему они все так с работы торопились? Чтобы пораньше ее снова начать? Или чтобы подольше за столом посидеть? Последнее более вероятно.

Наконец, завершив дело большое, все шильдбюргеры отправились к ратуше, чтобы освятить ее во славу stultorum, сиречь дураков, и затем от имени всех дураков, глупцов, шутов испробовать, каково в ней вершить шутовские дела. Вошли они чин чином – ессе, vide, смотри, раскрой гляделки! О, немочь злая! – в ратуше тьма кромешная, хоть глаза выколи, один другого едва слышит со страху. Стали они дивиться да прикидывать, по какой причине в ратуше темно, уж не допустили ли они какой ошибки при постройке, отчего свет загражден и никак внутрь проникнуть не может.

Двинулись они к дверям и вышли на волю, поглядеть, какой изъян снаружи обнаружится, и видят: три стены стоят на месте целехоньки, крыша аккуратно настелена, на улице солнышко сияет и никаких огрехов не видно. Снова вошли в ратушу, но там уж точно ничего не увидели, за недочетом света. Ну что тут долго толковать? Не открылась им причина такой тьмы, сколько они свои глупые головы ни ломали. Потому объял их великий страх, и стали они созывать для решения этого дела общую сходку.

Когда настал день, назначенный для общей сходки, собрались все жители Шильды, сколько их было, ни один не остался дома, ведь дело это всех равно касалось. Каждый захватил с собой зажженную лучину, и когда уселись, к шапкам лучины прикрепили, чтобы в темноте разглядеть соседа и чтобы городской голова не перепутал имена и звания присутствующих. Все тут были по очереди опрошены, как следует поступить, и мнения разошлись, что всегда бывает при обсуждении мудреных вопросов.

И когда уже совсем казалось, будто остается только сломать стены и при новом возведении их быть повнимательнее и поаккуратнее, встал некий шильдбюргер, который прежде слыл за первого мудреца, и сказал: в прежние времена, когда он еще не отказался от мудрости, слыхал он, что на примере других многому можно научиться. Ведь недаром баснописец Эзоп свои уроки представлял в виде коротких историй, или басен. А посему желает он рассказать одну такую историю, что приключилась с сыном брата дедушки его прабабушки.

– Сын брата дедушки моей прабабушки, – так начал он, – а звали его Утис, услышал как-то, что его знакомый сказал: «До чего же вкусны куропатки!» – «А ты едал их, – спросил он того знакомого, – откуда ты о том знаешь?» – «Нет, не едал, – ответил знакомый, – но один приятель мне рассказывал лет пятьдесят тому назад, что была у него бабка, так вот ее дед видел в свои юные годы, как один дворянин ту куропатку уписывал».

От таких речей у сына брата дедушки моей прабабушки слюнки потекли, и захотелось ему поскорее съесть чего-нибудь вкусненького. Он возьми да скажи своей жене, – а звали ее Удена, [137]137
  Стр. 445. Утис. – Имя означает «никто» (греч.). Удена– то же значение в форме женского рода.


[Закрыть]– чтобы та испекла ему пирог – куропаток ему, мол, не достать, а вкуснее пирога он ничего не знает. Однако жена его, знавшая лучше него, что есть и чего нет в горшке для масла, ответила, не может она испечь пирог, и попросила мужа потерпеть до лучших времен. Но какой прок был сыну брата дедушки моей прабабушки от таких речей, пирога он не получил и аппетита не утолил, такой сухой, неподслащенный и неподмасленный ответ пришелся ему не по вкусу, и он еще раз подступил к жене с просьбой испечь пирог, даже если нет ни масла, ни смальца, – хоть на воде.

«Ничего не выйдет, добрый мой Утис, – ответила госпожа Удена. – Я и сама бы не прочь отведать пирога, но на воде пирог не получится». – «Да ведь ты не попытала! – молвил сын брата дедушки моей прабабушки. – Сперва попытай, а потом говори!» Одним словом, чтобы отвязаться, пришлось госпоже Удене замесить тесто для пирога, затем она поставила сковородку с водой и стала сверху лить жиденькое тесто. Разумеется, пирожка не получилось, вышла одна кашица. Жена обозлилась, что дрова, мука и все ее труды пропали зря. А муж все стоял с тарелкой и ждал, когда ему – с пылу с жару – подадут пирог, но так и не дождался.

«Что я говорила! – набросилась на него жена. – Тебе бы только на своем настоять, а сам ты ничего не смыслишь!»

«Замолчи, Удена! – сказал жене сын покойного брата дедушки моей прабабушки. – Нечего тебе жалеть, что ты попробовала испечь пирог на воде. Пробовать следует до тех пор, покуда не выйдет. В этот раз не вышло – в другой получится. Какое же это искусство, ежели бы пирог сразу взял да испекся?»

«Еще бы! – ответила жена. – Тогда бы я каждый день пироги пекла да ела».

– Вот и вся история, – закончил свой рассказ бывший первый мудрец города Шильды. – А теперь попытаемся приложить ее к нашему делу. Попытка не пытка! Кто знает, быть может, свет и само солнышко можно носить в мешках, к примеру, как воду в ведрах. Ведь никто же из нас никогда этого не пробовал. Так что ежели мое предложение вам по нраву, давайте приступим. Выгорит дело – вся выгода на нашей стороне, и мы завоюем себе великую славу. Не выгорит – опять же не беда, все шутовскому нашему замыслу пойдет впрок.

Предложение его так понравилось всем шильдбюргерам, что они тут же порешили его испытать. После полудня, когда солнце пекло особенно жарко, собрались они все перед ратушей – кто с мешком, кто с ведром, кто с корзинкой – лучи света в них ловить и в дом носить. Некоторые притащили еще и пики, лопаты, вилы, совки и прочий инструмент, чтобы уж точно не допустить никакой промашки.

Как только колокол один час пробил, взялись шильдбюргеры за работу и просто чудеса творили. Одни раскрывали длинные мешки, наполняли их доверху солнечными лучами, быстро веревку затягивали и неслись во всю прыть в ратушу, чтобы свет там вытряхнуть – при этом уверяли себя, будто мешок со светом тяжелей нести стало. Другие ловили свет кастрюлями, горшками и прочим. Кто загонял его вилами в кузовок, кто – лопатой; иные из-под земли его выкапывали. А один шильдбюргер приволок мышеловку – чтобы сразу весь ясный день в нее залучить, прихлопнуть и в ратушу доставить. Короче, каждый творил то, что ему его дурная голова подсказывала.

Так трудились они в поте лица, покуда солнце на небе стояло, и совсем замаялись от жары да от беготни в ратушу и обратно. Однако проку от трудов их было ровно столько, сколько от усилий древних гигантов, кои, сказывают, горы громоздили друг на дружку и небесный свод хотели на землю обрушить. Под конец шильдбюргеры сказали: «А какое великое дело мы бы сотворили, ежели бы наша попытка удалась». И тут работу все побросали и поспешили в трактир, ибо сочли, что выпивку на общинные деньги уж непременно своими трудами заслужили.

В ту пору, когда у шильдбюргеров означенная работа по переноске света кипела, проходил через город путник. Он остановился и так долго на них глазел, разинув рот от удивления, что его самого впору было принять за шильдбюргера. Но сколько он ни таращил глаза, все же никак не мог понять, что они там творят. Решил он – любопытства ради остановиться в этом городе на ночь и вечером в трактире спросил оказавшихся там шильдбюргеров, чего это они на солнцепеке так надрывались и что за работу производили. Те рассказали ему про свою беду и про то, как они маются, чтобы доставить дневной свет в новую ратушу.

Бродяга был парень тертый, прошел огонь, воду и медные трубы, в кармане у него была большая дыра, и он сразу же смекнул, что тут можно кое-чем поживиться. Для начала он спросил шильдбюргеров, удалось ли им доставить таким способом свет в ратушу. «Да хоть бы вот столечко!» – ему отвечают. «Все потому, – сказал им заезжий человек, – что не с того конца вы за дело взялись, а я вам могу пособить». Тут шильдбюргеры обрадовались, словно франкфуртские евреи, которым вещие ягоды продали, [138]138
  Стр. 447. …словно франкфуртские евреи, которым вещие ягоды продали… – Намек на 35-ю историю народной книги об Ойленшпигеле, где Ойленшпигель продает франкфуртским торговцам-евреям дерьмо под видом вещих ягод.


[Закрыть]и посулили ему большую награду от всех жителей, коли он им добрый совет даст. Вот он и пообещал горожанам помочь на следующее утро. Тогда пожелали они ему доброго отдыха и велели хозяину хорошенько его угостить, а все, что он выпьет и съест, записать на общинный счет. А заезжему молодцу лишь бы погулять на даровщину.

Едва утречком ласковое солнышко подарило городу ясный и светлый день, шильдбюргеры повели своего новоявленного помощника к ратуше. Тот оглядел постройку сверху, снизу, потом спереди и сзади, снаружи и изнутри и глубоко задумался. Должно быть, совет держал с той шельмой, что у таких молодцов за пазухой сидит. Затем велел шильдбюргерам взобраться на крышу и снять одну-другую черепицу, что те и сделали. «Вот вы свет в ратушу и заполучили, пользуйтесь им сколько угодно, – сказал бродяга. – А случись он вам в тягость, вы его снова легко изгнать можете».

Но шильдбюргеры не вникли в смысл его слов: мол, ежели дыры в крыше прикрыть, опять в ратуше темно станет. Оставили они все как есть, отпустили молодца с честью, а в доме своем общинном целое лето заседали. Ловкий плут поступил как и всякий другой на его месте: деньги принял, долго не пересчитывая, и отправился дальше, правда, частенько оглядывался, нет ли за ним погони. По сей день никто в Шильде не знает, кто он был и откуда, больше шильдбюргеры его никогда не видали.

Долго жители Шильды не могли нарадоваться на свою новую ратушу, заседали в ней с утра до ночи, рассуждали о всяких важных вещах: об общем благе, об отечестве и о том, как дела в нем поправить. Им повезло, что почитай все лето дождей не было. Но вот лето красное миновало, солнышко стало частенько лицо свое серыми тучками закрывать, приближалась зима холодная и немилостивая, и все чаще в ратуше шутовской стало накрапывать. Не понравилось это шильдбюргерам, приходилось им теперь покрасневшие свои носы под колпаки прятать. Посему они решили, что, поскольку человек в широкополой шляпе (наподобие тех, что обыкновенно привозят молодые щеголи из заморских краев, когда так далеко заедут, что уж колоколов родных не слышат, и так долго отсутствуют, что материнский язык позабывают, дорогу к отцовскому дому не находят и старую кошку не узнают), – так вот, поскольку человек в широкополой шляпе дождя не боится, то и они под крышей, как под такой шляпой, и от дождя и от снега будут защищены. Поэтому заделали они поскорее общими силами дыры на крыше, рассудив, что раз летом грелись на солнышке, подобно пастуху на луговой травке, как им сама матушка лень велела, то зиму проведут в комнате у печки, следя, чтобы руки-ноги у них не отмерзли.

Итак, починили они крышу и отправились в ратушу, а там – что бы вы думали? – такая же тьма, как прежде, будто и не побывал у них заезжий искусник, научивший их, как свет в дом заполучить. Тут поняли они, как ловко обвели их вокруг пальца. Но сделанного назад не воротишь. Поздно кошель завязывать, когда денежки уплыли, или хлев запирать, когда корову со двора свели. И вот сидели шильдбюргеры в своей темной ратуше с лучинами на головах (в обращении с ними они тем временем весьма искусны стали) и в узком кругу спешно держали совет, который весьма затянулся.

Наконец пришла очередь говорить одному шильдбюргеру, который никогда не считал себя за последнего дурака, – по имени мы его называть не станем; встал он и сказал, что лучше всего будет поступить так, как советует его кум. С разрешения высокого собрания он тут же пошел за тем кумом к выходу, может, откашляться ему захотелось, ведь на мужиков иной раз такой кашель нападает, что рядом с ними сидеть невозможно – все равно как ручью в гору течь. Покамест он ощупью пробирался вдоль стены к выходу (лучина-то на голове у него давно погасла), приметил он в одном месте полоску света – должно быть, здесь стену плохо замуровали, – и даже свою пышную бороду кое-как разглядеть смог. Тут он глубоко вздохнул, вспомнив о своей былой мудрости, от коей они все отказались, снова пробрался на место и молвил: «Соседушки мои дорогие, дозвольте мне слово сказать». А когда ему разрешили, продолжил: «Спрашиваю я вас, не двойные ли мы и не тройные ли набитые дураки? А говорю я это вот по какой причине. Оказывается (ежели обратиться к отброшенной и презренной нами мудрости), что, коли заведется у кого дурная привычка и вытеснит то, что ему досталось от природы, то, как ни странно, делается она consuetudo altera naturae, сиречь вторая натура. Так и мы усвоили дурацкий нрав, хотя по природе своей были люди с умом и соображали, что к чему. И вот приняли мы шутовские привычки, и они пришлись нам так по нутру, что с успехом изгоняют обычаи исконные. От природы люди вполне разумные, мы теперь от природы же сделались дураками и шутами гороховыми и с шутовством своим и дурачеством ни за какие блага не желаем расстаться. Сколько страху с ратушей натерпелись, какие убытки понесли, каким позором себя покрыли, и вот сидим в потемках, и никто из нас не догадался, что мы окна-то, через которые свет в дом проникает, сделать забыли. Очень уж у нас грубо получается, нельзя себя так сразу на потеху выставлять, тут любой догадается, будь он хоть набитый дурак».

Речь эта нагнала на шильдбюргеров большого страху, почудилось им, будто всех их крепко поколотили, и они сразу как воды в рот набрали. Поглядели друг на друга, и каждый соседа своего застыдился (ежели только тот за спиной не сидел): как же это они так оплошали, и вовсе разум потеряли, и дураками быть не сумели. А потому сразу, без всяких заседаний и проволочек, они сообща принялись проламывать стены ратуши в разных местах, и не нашлось тут ни одного, кто отказался бы от отдельного для себя оконца, о коем он мог бы сказать: «Вот мое оконце, только в нем и солнце, вот моя дыра, ломись в нее с утра; а коль не веришь, потяни себя за нос, чтоб побольше рос». Прости меня повар: маслян ком, да прошел кувырком! Так что ратуша оказалась вскоре совсем готовой, недоставало только внутреннего устройства, о чем речь впереди пойдет.