Текст книги "Екклесиаст (рус. и англ.) Илл.Эрнста Неизвестного"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ КОГЕЛЕТ
Яков Кумок

Я.И.Кумок (1932-2011) – советский писатель. Родился в Минске.  В годы войны семья попала в Ташкент, где он и вырос. Окончил геологический факультет Среднеазиатского университета, ряд лет работал геологом. В 1956 году начал печататься, несколько лет работал в ташкентской газете, а затем переехал в Москву. Написал книги о Губкине, Федорове, Карпинском в серии ЖЗЛ, романы «Петроглив», «Мулимойе», рассказы. В 70-е г.г. написал комментарии к Экклесиасту, иллюстрации к которым сделал Эрнст Неизвестный, затем вместе с тем же художником участвовал в двуязычном издании  «Книги Иова», а в 2005 году вышел их же совместный труд «Пророки».

Явление Екклесиаста

Вдруг!.. – из-за медлительных, ухоженных, напевных строк Чехова – выкатилось: косматое, скорбное: опалило... Не помню (был мальчишкой), в каком рассказе... вроде бы – в «Тоске», сейчас заглянул, там другое: «Кому повем печаль мою». (И тоже: «Ко-му по-вем пе-чаль мою-ю...» Красо-та-то!) И у Толстого не помню где. Не в «Воскресении» же, там из Матфея. Благословенный, однако, обычай: цитации, эпиграфы: кой-чего нам перепадало через них из этой Книги, правда которой оборвалась с пришествием эры разума... Юность невежественная, томительная, бедная, с послевоенными восторгами... Высшая истина, мнилось (и так – внушалось), в образах.В созданиях художественной литературы, кои надлежало с правильных позиций – истрактовать. Но чуяла, видно, душа-то, чураясь бранчливых поучений и подобострастно-злобных радений публицистов, чуяла, неопытная, присутствие в мире иной мудрости...

У Чехова вот что приводилось и ухвачено было, как забытое откровение: потому что во многия мудрости многия печали, и умножающий знания умножает скорбь.

Отчего так сжалось сердце мальчишки, потянувшееся ко многия мудрости.Откуда-то ведь было ему уже ведомо, что познание мудрости обременено печалью и добытая крупица истины приумножает беды в этом мире. Но отчего так неотвязно влечет она – Истина?

... дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в том... ( Еккл 1:13)

И опять пытал себя удивленно: откуда ведомо – до чтения? Разве память прошлого – не моего – во мне – есть? И: зачем дана людям к познанию мучительная тяга, от нее возрастает печаль? И: откуда было известно ему... тому...три тысячи лет назад? Тогда и знать-то еще ничего не знали. Тогда еще знаний не было.

... это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим... (Еккл 1:13)

Тяжелое!

А ведь и егоэто тяжелое занятие влекло три тысячи лет назад... влечет и меня... и вдруг ощутил человеческую к немублизость. Много лет спустя, читая в первый раз «Екклесиаст», почувствовал это снова: онпризнается, что, веселясь, не веселится, а познает веселие: не так ли и я, веселиться неспособный, не веселюсь, а предаюсь веселию, испытываюего, пропуская чувство сквозь решето наблюдения, чтобы извлечь – что? Мудрость? Зачем?

А у Хемингуэя помню где. Оглавком к «Фиесте» стояло – страшно и ясно:

Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. (Еккл 1:4)

Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. (Еккл 1:5)

Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.(Еккл 1:6)

Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. (Еккл 1:7)

Тяжелые валы морские: стихии набегали, топили и с ревом отступали... Уж чего проще: восходит и заходит и вновь светает на востоке? И люди умирают, и дети вырастают, а земля, что ей деется, земля остается. Какая же в том мудрость? Про то каждый знает. А вот замлело в груди, будто хватила она горячего суховея...

Кружится...

Кружится...

И на круги свои...

На круги сво-я! По-древнерусски. Поправляю себя. (Следовательно, вычитал еще и раньше. У кого-нибудь из старых писателей). Ах, ну конечно же. И несравненное всеохватное, что и посейчас даже и про себя не могу произнести без волнения, суета сует– ведь изречение это помню с... до-рождения, чуть не сказал, всегда знал. И с добавлением: и сказал Екклесиаст.

Е-к-к-ле-си-аст!.. Имя колдуна из германской сказки. Как влекло оно, таинственное, единственное, уводящее в детские сны.

Суета сует, сказал Екклесиаст... (Еккл 1:2)

Наверняка и раньше попадалось в книжках. Или слышал.

И полюбилось, помню, бормотать:

Во многия мудрости многия печали, и умножающий знания... (Еккл 1:18)

Ну какая, подумаешь, мудрость: реки текут, а море из берегов не выходит? А вот приняло сердце сразу: мудрость.

И так у меня произошло, что были для меня три великих авторитета: Толстой, Чехов и Хемингуэй, и могучие их фигуры закрывали окоем, и вот нежданное из-за них выплывало солнце, и силуэты их тончали и прозрачнели: милый доктор в шляпе, и бесстрашный Хэм с винчестером, и Лев Николаевич в толстовкес развевающимся подолом.

А мальчик рос, и юность миновала, и стукнуло двадцать пять лет.

Памятный день! Мне подарили Библию.

Где уж ее только откопала подруга, в каких завалах, на каком чердаке отрыла, догадываясь и даже зная о томлении моем по иноймудрости, – измятую, с ошметками грязи между страницами и клоками свисающей бумаги. На полях малограмотные пометки тонким старушечьим почерком. Они сохранились по сию пору: крестики в кружочках, наведенные чернильным карандашом, слова «О смерти», «Избавление Израиля от скорби» (над псалмом 24) и другие.

Одна пометка меня поразила. И сейчас, когда попадается, взираю на нее с мистическим трепетом. Вот она: в 1 Паралипоменон 7:23 густо подчеркнуто:

И нарек ему имя: Берия, потому что несчастье постигло дом его. (/ Пар 7:23)

Всего-то года четыре прошло, как прервалось его, Бериево, сатанинское дыхание над Россией, а подчеркнуто-то заведомо было, когда оно еще смердило и огнепыхало, творя тлен, величать Берию нельзя было иначе как охранителем народа от врагов народа (и в юности моей мы его в своем идолопоклонском воображении таким и рисовали), но кто-то знал: несчастье постигло доми чья-то рука подчеркнула; И нарек ему имя: Берия, потому что несчастье постигло дом его.Так кому-то в малой крупице, одной из бесчисленных, составляющих глыбу, открылась провидческая сила, заключенная в этой Книге.

Я отдал ее отцу – благословенна будь его память! – а он без промедления снес знакомому переплетчику. Незнакомому, пожалуй, было бы и небезопасно и, уж конечно, долго, – что у нас без блата сделают скоро? Добрый мастер (через несколько лет его посадили в тюрьму за изготовление фальшивых денег), листы Библии не купюры, склеил он их не везде ровно, зато одел в темно-коричневый переплет под старинную кожу. И очень я обрадовался, увидев! Взвесил на ладони тяжесть – да сразу и открыл и принялся листать: есть ли? Оглавление было вырвано, о расположении томов и понятия тогда не имел – ищу. «Числа»... «Царств»... «Ездры»...

Неужели нет?

Переворачиваю «Притчи Соломоновы», «Песнь Песней»... Песнь Песней! Глаз так и впился: что за чудо такое? Столько раз попадалось название в других книгах, и у Куприна запомнил и строчку эту повторял: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».Какая поэзия, а чистота какая при всей эротичности!.. Но нет, читать не стану, после, после, вначале убедиться, что есть... Ага, вот.

Вот он.

«Екклесиаст».

И я погрузился в чтение, которое теперь никогда и не кончится и вновь и вновь повторяется, то кряду, то урывками, то с той страницы, на какой откроется, и в тяжкие дни, и в беспечные; бывает, что мрачность «Екклесиаста» пронзит, бывает, осклабишься, отвечая скупой улыбке его, или перешепнешь благое поучение: этот край не обойти никогда.

И я прочитал первую главу и наконец увидал доподлинно, на каком месте восходит солнце, и заходит солнце, и встретил знакомую печаль познания;и прочитал вторую главу – и осекся на чудовищном

...И возненавидел я жизнь! Еккл 2:17

– мучительном возгласе, исторгшемся из егогруди, когда онзакончил большие дела.Он-то возненавидел, он, кто сделался

великим и богатым больше всех, бывших прежде... в Иерусалиме  Еккл 2:9,

он, строитель, мудрец, умевший доставить себе любую из человеческих радостей. И оглянулся на дела рук своих и на жизнь свою – и пустой, и безумной, и грешной представилась она ему, и отрекся он от мудрости!..

А в третьей главе меня ждали непонятные парные перечисления, жутковатые и таинственно-завораживающие, и я долго над ними недоумевал (так долго, что только теперь, кажется, начинаю кой-как проникать в смысл, в них заключенный), а в седьмой – афоризмы, и я залюбовался  ими.

Притесняя других, мудрый делается глупым... Еккл 7:7

Не говори «прежние дни были лучше нынешних»  Еккл 7:10 

не от мудрости сие ты глаголешь.

... Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы... Еккл 7:29

– какая все это прелесть, какая правда!.. – а в двенадцатой... А в двенадцатой вновь перехватило дыхание, и я остановился и не мог дальше читать. Хотя до конца оставалось всего несколько строф.

Я остановился и не мог продолжать читать и не мог поверить, что такое возможно выразить словами, и эти слова найдены, и я им внимаю. Передо мной было описание Смерти Человека. И это было такое описание, что я и помыслить не мог, что так можно это описать, и по сей день убежден, что это невозможное описание и что человечество могло только однажды так почувствовать и промыслить смерть и это могло случиться только в древности. Это было описание смерти каждого человека, где бы он ни умирал, в муках, светло иль беспамятно. Этот рассыпавшийся каперс...  Еккл 12:5  Уменя комок в горле всегда, когда до него дохожу, и всегда останавливаюсь в этом месте.

И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его   Eккл. 12:7.

И закончилось мое первое чтение. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя.

Осталось впечатление хаоса и галактической разбросанности глав – и все же единства, каким обладала, быть может, Мировая Бездна, когда над ней витал Дух.

Раздерганная. Темная. Цельная... Тщился я найти слова, не зная еще, что определения, которое можно было бы подогнать к поэме, не существует – хотя бы потому, что поэтика ее вовсе для нас необычна. Она разномерна, как Вселенная. (Таким образом, как понимаю, я уже тогда начал пытатьпоэму, герой которой сам пытаетвсе на свете – и себя.)

И занимаюсь этим без малого уже двадцать пять лет.

И, вглядываясь в черную дыру, поглотившую столько живого и мертвого, как не видеть воздействия этой книги на мою жизнь, тайного влияния ее – могучего и страшного слова Екклесиаста – на всю духовность человечества.

Кто ты есть, Екклесиаст? Что ты такое?

Все равно что вопрошать Солнце. Солнце, столь милое сердцу творца поэмы, оно пробивается сквозь мрак чуть не над каждой строфой.

Kритика чистого желания

Но вопрошаем же мы и Солнце.

– Это же критика чистого желания! – воскликнул, прочитав в первый раз.

Как будто нарочно на заре самосознания душа человеческая подвигнута была на испытание желаний, дабы, познав их, вынести суждение и установить им истинную цену.

Жизнь есть смена желаний; они возникают, едва мы появляемся на свет, и исчезают, когда покидаем его. Познать желания, этот сокровенный нерв жизни, значит выявить, раскрыть нечто самоважнейшее в природе человека. У Спинозы читаем о том, что желание есть самая сущность или природа каждого...Желание, поясняет он, есть влечение, соединенное с его сознанием. И в другом месте – еще определенней: «Желание есть самая сущность человека, то есть стремление человека пребывать в своем существовании».

Типы желаний, загадка их власти над нами, психология желаний, как сейчас бы сказали, кажется, не занимают ум Екклесиаста. Его влечет нечто трудноуловимое, он хочет установить цену им и через то прийти к познанию смысла жизни – таким, пожалуй, видится ход мысли его. И далее: вывести некий нравственный закон – как жить, как поступать нам в недолгие дни жизни нашей...

Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень?  Еккл 6:12

Которые он проводит, как тень... Иные строчки обладают странным и тревожным обаянием... Раздумья Екклесиаста, пучину которых приоткрывают первые аккорды поэмы, направлены – на что же? На то, чтобы найти ответ на главнейший для каждого вопрос: как жить? И – что она, жизнь, имеет ли предназначение – какое? – или же она случайный стык случайных совпадений, цветок, расцветший в космической мгле?

Жгучий вопрос смертельной для нас важности, ответа на который ищем всю жизнь, как бы ни скрывали этого от себя; и – самый что ни на есть детскийвопрос (потому и скрываем), и первое недоумение, которое набегает, едва принимаешься размышлять над строфами, оно такое. Откуда отвагу-то черпает? Экую загадку бытия взялся решить! Явился вроде бы на заре человеческой истории, и творение его должно обнажить младенческое еще состояние ума. Какое там! Мощные, дивные стихи, перечитываешь их, и странное предчувствие охватывает, что в крутых напевах схоронен ответ, нужно только предаться воле Екклесиаста и отправиться за ним и вместе с ним одолевать извилистый и тернистый путь и пережить мучительное борение, какое пережил его дух...

Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме; Еккл 1:12

И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом... Еккл 1:13

И тут еще одно недоумение: почему царь – он же Екклесиаст? Рассеять это нетрудно – в отличие от других, с которыми предстоит столкнуться; но прежде перебью опасение, что удалился от темы. Я заметил, что, как ни далеко иной раз уведут рассуждения от избранного предмета, все равно к нему возвращаешься, хоть бы о нем и позабыл вовсе, будто кругиначертаны по внутренней оболочке поэмы, так что, если и сойдешь с круга, на круги свояи вернешься. Ну, да об этом свойстве поэмы и вообще о том, как она построена, разговор впереди. Пока же вернемся на круги желания.Екклесиаст – точный перевод на греческий с древнееврейского слова Когелет – Проповедующий в собрании. Подразумевается, в собрании единоверцев, а выступать на нем с проповедью мог и царь. Однако общественное положение героя имеет и свое весомое значение. Можно бы по-другому сказать: автор неспроста помазалгероя своего в цари, да только не совсем так будет корректно, опаска берет, как бы не нарушить невольное доверие к тексту. Ведь в зачине предупреждается – и пусть даже не самим поэтом, а позднейшим редактором:

 Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме. Еккл 1:1

Следовательно: Соломона. Соломон себя государем величает по праву; ну а если даже создатель поэмы не он, то все равно в цари герой возведен неспроста. Ведь тому предстоит испытать желания. То есть почуять, осознать их в себе, а потом исполнить, удовлетворить и – оценить, вынести нравственное суждение. Испытать – тут русский язык идет навстречу: испытать в смысле психологического акта и испытать в смысле поразмыслить и дать оценку (есть еще значение – удостоверить на прочность, верность, и в некотором отношении Екклесиаст испытывает и в этом смысле).

Царские игры

Исполнить любое желание по силам одному царю. Неутоленное желание обращается в грезу. Таким образом, в поэме ставится уникальный эксперимент на себе. Испытываются желания, чтобы через то проведать о смысле жизни.

Корнями он уходит в жизнь, но, конечно, это литературно-философский эксперимент; и можно только поражаться тому, сколь высокие задачи ставила перед собой поэзия во времена дремучей древности. Подивимся и тому, как развито было отвлеченное мышление и абстрактно-чувственная сфера его. В реальной жизни исполнить любое свое желание не в состоянии был, пожалуй, и Соломон. Он переносит их на пергамент: эксперимент становится литературным деянием, но с какой же силой, разочаровавшись в результатах, описывает он свои страдания!

Одно то, не правда ли, делает его необычайно близким нам! Перед нами не исторический герой, отделенный пропастью времени, с каким-то архаическим строем чувствований, а современный человек. Он открывает в себе желание, предается ему, но – осмысляет одновременно, отстраняет – и отстраняется мысленно: такая рефлексия болезненна! Мы уже знаем, зачем подвергает он себя подобному мучительству. Но и наши желания окрашены страданием, и мы рефлектируем. И мы сопутствуем ему в его интеллектуальных поисках, духовно сливаясь с ним, и забываем думать, каков его чин и кто он по званию, самодержец ли он или пастух, как праотец его Авраам.

Итак, государь пускается в духовное странствие в надежде постигнуть бремя и мир страстей человеческих.

Античный человек

Удивление наше еще более возрастает, когда мы вспомним или познакомимся с бытующим в науке представлением об античном человеке как человеке «не выделенном», выступающем не как индивидуальная личность, а «идеальное воплощение тех или иных черт». Античный человек, утверждают специалисты, немыслим без подвига, ратоборства, воинской дружбы. Поступки его, мысли и желания заданы, обусловлены богами и судьбой. Он не отделяет себя от общества, своего класса, дружины; он не осознает своей особости; рефлексия ему неведома. Как остроумно выразился один ученый, «Гомер живописует быстрые ноги и мускулистые руки, но не находит слов для характеристики духа».

Такой тип человека предстает из произведений античной литературы. Они полны описаниями битв, набегов, в них превозносится культ физической силы и славится презрение к телесной боли, а душевной герои и не испытывают; есть исключения – и впечатляющие! – но это все-таки лишь исключения. Как странно высится вдали замок Екклесиаста! Борения Когелета проистекают исключительно в сфере духовной. Вне ее он вообще ничего не предпринимает – это утверждение можно принять без оговорок, потому что дела, им предпринимаемые, суть поверка жизнью его умозрительных (или чувственно-умозрительных) и осознанных желаний.

Однако для других, и об этом не нужно забывать, а этих других, поди, десятки тысяч людей, для них его деяния, большие дела(как он сам выражается: Я предпринял большие дела...)– для них это серьезная работа, дающая средства к существованию, возможность проявить себя, возвыситься по служебной линии и так далее.

Но – пора перейти к ним, к этим большим делам,или, по-другому сказать, большим желаниям, которые он воплощает в жизнь. Чрезвычайно ведь интересно, чего же он желает, какие желания из сонма существующих отобрал для проверки, чтобы вывести заключения кардинальной важности касательно нравственных основ бытия.

Большие дела

Я предпринял большие дела  Еккл 2:4

– и следует перечисление, совсем как на хвастливых стелах восточных правителей. И что же там, в этом перечне? Названия разрушенных городов? Покоренных стран? Число людей, уведенных в рабство? Имена униженных военачальников? Все это так привычно видеть на стелах... Нет! – и этому тоже как не подивиться? Это все злые дела, порожденные алчными устремлениями, нечистые дела, нечистые желания – и они испытаниюне подлежат! Ему надобно подвергнуть испытанию чистые стремления и узнать им цену, да еще такие, какие не каждый может себе позволить испытать в силу ограниченных возможностей, ибо что может сделать человек,вполне справедливо ставит он вопрос, после царя сверх того, что уже сделано.И верно, попробуй что-нибудь сделать сверх того...

О, разумеется, человек может пожелать и исполнить что угодно на бумаге,ведь эксперимент-то все-таки литературный, невсамделишный, хрустальных дворцов себе пожелать, ковров-самолетов – восточная фантазия, кажется, никогда не была скромна на выдумки и причуды. Здесь не то. Поэма, как видим, лишена сказочного элемента, он принизил бы высоту нравственного поиска Екклесиаста. Все желания его жизненны, дела благие. Впрочем, убедимся сами: вот список.

 Я предпринял большие дела:  Еккл 2:4

построил себе домы, посадил себе виноградники;

устроил себе сады и рощи и

насадил в них всякие плодовитые дерева; Еккл 2:5

сделал себе водоемы для орошения из них

рощей, произращающих деревья; Еккл 2:6

приобрел себе слуг и служанок,

и домочадцы были у меня;

также крупного и мелкого скота

было у меня больше, нежели у всех,

бывших прежде меня в Иерусалиме;  Еккл 2: 7

собрал себе серебра и золота и

драгоценностей от царей и областей;

завел у себя певцов и певиц

и услаждения сынов человеческих —

разные музыкальные орудия. Еккл 2:8

И сделался я великим и богатым больше всех,

бывших прежде меня в Иерусалиме;

и мудрость моя пребыла со мною.  Еккл 2:9

Мелиорация. Проведение каналов. Строительство и благоустройство городов. Озеленение пустыни. Развитие садоводства и животноводства. Пополнение казны, упорядочение финансов. Поощрение искусствам.

Воистину – большие дела.

Но... что же... это и все дела? Да, все. И ими, выходит, удовлетворил он свои желания? Но ведь это все, как бы сказать, общественные дела. Гражданские. Правда, везде замечательно это «себе»: построил себе, насадил себе (на языке подлинника передающееся с помощью местоимения в косвенном падеже) – типично монаршее представление о своем как о чем-то неотделимом от народного, государственного, общего. Если поэма сложена не царем, а неким безымянным стихотворцем, в чем пытаются уверить некоторые ученые, то это крохотное местоимение «ли» (на древнееврейском, то есть «себе») превращается в грандиозную художественную деталь, вскрывающую психологический тип. Если все же автором был сам монарх, то это «себе» мы воспримем как естественную под его пером оговорку.

Но все-таки себе-то, действительно себе, он чего-нибудь желал, сам что-нибудь получал от своих больших дел?Да, получал, и он не забыл об этом поведать в следующей строфе:

 ...не возбранял сердцу моему никакого веселья,

потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих,

и это было моею долею от всех трудов моих. Еккл 2:10

Радость его была от свершения его дел. Радовался плеску воды в прорытых каналах и блеянию овец на склонах гор. Цветению садов, взращенных на пустырях, и ладным домикам, поставленным в долинах. И это было моею долею от всех трудов моих..Бескорыстная радость осуществлению чистых желаний. Так ведь и она предмет наблюдения и оценки, как пузырьки газа при химической реакции... Тут все сложно... Идет эксперимент...

Злые дела, корыстолюбивые желания, вычурные чувства не рассматриваются Екклесиастом. Они – суета.

Желания – и деяния его – просты, цельны, направлены на строительство жизни.

Их-то и приведет он на свой страшный суд.

Вот еще одно свидетельство внутренней отстраненности его от им же затеваемых дел, желания усмотреть скрытую в них идею, извлечь умозаключение...

Вздумал я в сердце моем услаждать вином тело мое и, между тем, как сердце мое руководилось мудростью, придержаться и глупости, доколе не увижу, что хорошо для сынов человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногие дни жизни своей. Еккл 2:3

Признаюсь, это моя любимая строфа. Сколько раз самому приходилось придерживаться глупости– то ли чтобы не выделяться из толпы, избегнуть начальственного гнева, а то и просто чтобы – выжить... Строфа эта являет собой, конечно, образчик поэзии высочайшей, где общедоступность и понятность выражения сочетаются с мудростью, подернутой горечью, а пытливость мысли с неземным спокойствием... Однако у меня связано с ней и небольшое сомнение (еще одно!), которым поделюсь, прежде чем идти дальше.