Текст книги "Роковая ночь"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

За гробом царевны двигались ее прислужницы и подруги, рыдая и воя так, что делалось жутко. Когда вся процессия подошла к месту захоронения, раздалось подхваченное всеми «ла илах ил аллах», «нет Бога, кроме Аллаха», и от переживаний и потери крови я лишился чувств. Меня подняли и отнесли туда, где жили мои товарищи по службе, натерли превосходным бальзамом, и я пришел в себя. Благодаря бальзаму раны мои дня через два затянулись, а на третий, встав на ноги, я решил покинуть Шираз и немедля отправился прочь из города.

Всю ночь я ехал, а днем прилег отдохнуть немного. Я расположился в дикой местности, прямо на земле; через некоторое время я заметил незнакомца, направлявшегося прямо ко мне. Это был скверно одетый юноша, который приблизился, протянул мне зеленую ветвь и прочел персидские стихи, дабы получить от меня какую-то милостыню. У меня не было с собой даже еды для одного человека, и я ничего не дал ему. Он подумал, что я не понимаю персидского, и прочел стихи на арабском, но и на этот раз не получил вознаграждения.

– Брат, – сказал он мне тогда, – не может быть, чтобы у тебя ничего не было, ведь ты сам не побираешься!

– У меня действительно ничего нет, – ответил я, – ни одного гроша!

– Бедняга! – воскликнул он. – В таком случае я тебе помогу.

Это заявление удивило меня, ибо я не ожидал, от него ничего, кроме молитв и заклинаний.

– Я – один из членов священного братства факиров, – продолжил он, – живущих подаянием, и умею смиренным видом и мнимым воздержанием от радостей жизни побуждать людей к тому, чтобы они не скупились на подаяние из чувства жалости и сострадания ко мне. Хотя, сказать тебе правду, среди моих братьев по роду занятий есть немало наивных глупцов, которые скитаются и умерщвляют плоть не для виду, постятся по десяти дней кряду и делают другие ненужные вещи, – но я не таков. Хочешь вступить в наше братство? Тогда собирайся, двинемся вместе в Буст, где меня дожидаются еще двое факиров.

ХАСАН СТАНОВИТСЯ ФАКИРОМ

Я согласился и отправился вместе с ним. Всю дорогу до Буста мы питались финиками, рисом и другой пищей, которую нам подавали жители городов и деревень, через которые мы проходили. Это было совсем неплохо! Наконец мы достигли цели нашего путешествия и вступили в город. Там мой спутник отыскал небольшой домишко, где мы застали еще двух человек, принадлежавших к тому же братству; они приняли нас очень приветливо и, казалось, были обрадованы моим намерением вступить в их общину. Они научили меня гримасничать и притворяться, одели меня в те же одежды, что и сами носили, и велели идти с ними побираться по городу и окрестностям. Каждый вечер я приносил в дом несколько серебряных монет, добытых за день, и на эти деньги угощался и веселился вместе со всеми. Моя молодость не могла противостоять примеру этих факиров, моих собратьев по ремеслу, и мало-помалу я приобрел привычку пить вино, объедаться, распутничать; образ Зулейхи незаметно стерся в моей памяти.

Так прошло около двух лет. Я оставался бы и дальше в обществе этих людей, если бы тот, кто втянул меня в эту компанию, не предложил путешествовать.

Мы отправились через земли седжестанского царства в город Кандагар и там остановились на постоялом дворе. Наше платье выдавало в нас членов факирской общины, и в караван-сарае к нам отнеслись хорошо. Жители города были заняты спешной подготовкой к празднеству по случаю восшествия на престол государя. Правитель города, царь Фаррухшах, пользовался симпатиями горожан, но в то же время они побаивались его строгости. Все жители, и простые и знатные, торопились засвидетельствовать ему свое почтение. Никто не осмелился остановить братьев-факиров, когда на следующий день мы пошли посмотреть царский двор. Мы не спешили его покинуть и внимательно разглядывали все, что видели вокруг себя. Поэтому я успел почувствовать, что кто-то тянет меня за рукав, и, обернувшись, узнал человека. То был евнух царя Тахмаспа; прежде я видел его в другом месте, в услужении у Зулейхи. Сейчас он передал мне письмо и сказал:

– Господин Хасан, мне кажется, я узнал вас, несмотря на факирское платье! Почему вы так внезапно покинули двор персидского шаха? Неужели причиной тому была смерть моей госпожи? Давно ли вы в Кандагаре? Сейчас я не могу сказать вам больше, но приходите сюда завтра в тот же час, и вы узнаете кое-что любопытное.

Я исполнил то, что он мне сказал, и, встретившись на следующий день, мы вышли из дворца и направились в город. Там он привел меня к большому дому и отпер его своим ключом. Внутри все было красиво убрано, на полах расстелены узорные ковры, ложа покрыты дорогой тканью. К дому прилегал сад, содержавшийся опрятно и чисто; посередине его был устроен бассейн, облицованный яшмой и наполненный хрустально прозрачной водой.

– Господин Хасан, – спросил евнух, – как вам нравится это место?

– Оно прекрасно, – ответил я.

– Я очень рад: я нанял для вас этот дом вчера. Нужно также поселить тут слуг и невольников. Вы пока искупайтесь, а я схожу посмотрю, кого можно взять сюда в услужение.

– Прежде скажите мне, ради бога, – спросил я, – зачем вы меня сюда привели? В том письме ничего не объяснено.

Но он ушел, оставив меня в саду. Прошло много времени, прежде чем он вернулся и привел с собой четырех невольников, несших тюки с одеждой, бельем и съестными припасами. Я призадумался. Он заметил мое смущение и сказал, что прежде, чем я узнаю причину этих перемен в своей жизни, должна пройти ночь, а пока он не имеет права объяснять мне что-либо.

Наконец наступил вечер, и во всех комнатах были зажжены светильники. Я вспомнил, что этого человека звали Шапур – сейчас он изрядно испытывал мое терпение. Больше он не уходил никуда и коротал время вместе со мной. На исходе ночи мы услышали стук в дверь; Шапур впустил в дом женщину, чье лицо было скрыто вуалью. Но едва она ее подняла, как я узнал Кале-Каири.

– Господин мой, – сказала она, – как ни удивляет вас мой приход, я должна сообщить вам нечто еще более удивительное.

Шапур вышел, и мы остались вдвоем.

– Вы хорошо помните, сударь, – продолжила Кале-Каири, – что в тот вечер, когда вы последний раз видели Зулейху, она обещала не забывать вас никогда в жизни. После того как вы расстались, я сказала ей, что для дочери шаха Тахмаспа жертвовать своим высоким положением, достоинством, жизнью ради человека, который находится в услужении у ее отца, – безумие. Я всеми силами старалась отговорить ее от навязчивой мысли соединить свою жизнь с вашей. Исчерпав все доводы, я сдалась. «Госпожа моя, – сказала я ей, – если вы так держитесь за ваше намерение, то следует придумать какой-то способ осуществить его без труда и опасности. Я вижу только один выход: если ваше намерение серьезно, покиньте шахский дворец, забудьте ваш род и титул и начните жить, как живут безвестные и небогатые люди. Согласитесь ли вы на это ради того, чтобы не потерять Хасана?» Она сказала, вздыхая: «Но я же люблю его, правда? Если бы мне сейчас сказали: “Ты увидишь его там-то и там-то” – я бы немедленно двинулась к тому месту. Говори, как мне выполнить твой план, и я сделаю все, что ты сочтешь нужным». Я ответила: «Хорошо. Поскольку я вижу, что вы не отступитесь от этой любви, слушайте: есть одна трава, которую можно класть человеку в уши, чтобы он погрузился в сон, подобный смерти. Скажем, что вы заболели, и вы возьмете эту траву и употребите ее, как я сказала; подумают, что вы умерли, его величество велит оплакать вас и со всей пышностью похоронить в мавзолее; я же приду ночью и освобожу вас».

– О небо! – перебил я рассказчицу. – Возможно ли, чтобы Зулейха осталась жива после того, как я сам участвовал в ее похоронах?!

– Господин мой, – ответила Кале-Каири, – она цела и невредима по сю пору. Слушайте же: мы привели наш план в исполнение, царевна притворилась больной и перестала вставать со своего ложа. Врачи шаха Тахмаспа предписали лечить ее разными снадобьями, которые я оставляла безо всякого применения. Казалось, Зулейха в лихорадке, и ей становится все хуже и хуже. Когда я сочла, что настало время объявить о ее смерти, я взяла ту траву, положила немного ей в уши и бросилась за его величеством, вопя, что Зулейха умирает и просит его подойти проститься с ней. Шах Тахмасп пошел к ней и увидел, что кровь то приливает к ее лицу, то отливает – а это было обычное действие травы, – и глаза его наполнились слезами. «Государь мой, – сказала царевна, – я неоднократно испытывала вашу доброту и знаю, как вы меня любите. Заклинаю вас именем Всевышнего: исполните мою последнюю просьбу! Когда я умру, освободите мою любимицу Кале-Каири и наградите ее по-царски, как самую преданную из невольниц!» – голос ее прерывался, будто она и в самом деле готова была умереть; шах отвечал ей: «Если ты оставишь нас безутешными и перейдешь в мир иной – клянусь, твоя Кале-Каири получит любые сокровища и сможет отправляться на все четыре стороны, если такова твоя последняя воля!» – «Но я хотела просить вас еще вот о чем, отец мой, – продолжала Зулейха, – пусть только она в первую ночь оплакивает меня! Я не хочу, чтобы кто-либо еще из моих женщин присутствовал у места моего погребения, разве что позже, на следующий день после похорон. Дайте ей одной совершить надо мной бдение в первую ночь и не мешайте, прошу вас, иначе вы нарушите мой смертный покой!»

Шах Тахмасп обещал выполнить все, что она просила. Не успел он еще договорить последнее слово, как Зулейха «умерла» и сделалась бездыханна и недвижима. Ее отец удалился в свои покои, а я омыла и надушила царевну, обернула ее тело белым полотном; потом ее отнесли к месту погребения, чему вы сами были свидетелем, и я осталась в склепе в первую ночь. Я достала из ее ушей ту траву, и через некоторое время царевна очнулась; она выбралась с моей помощью из склепа, и еще до того, как рассвело, мы поспешили к тому месту, где Шапур ждал нас, чтобы двинуться в путь. Остаток ночи царевна провела в доме, который он нанял для нее накануне, а я вернулась на место ее погребения, сделала тюк из тряпок и связала его наподобие человеческой фигуры; затем обернула его той же тканью и положила обратно.

Наутро в склеп пришла другая невольница, а я оставила это место не без выражения горести и сетований, какие обычно раздаются в домах, где царит истинная скорбь по умершему. Шах велел наградить меня десятью тысячами золотых монет и освободил меня и Шапура, позволив нам ехать куда угодно. Я вернулась к своей госпоже с известием о том, что наша затея завершилась удачно. На следующий день мы с Шапуром отправили во дворец посланца с запиской, призывая тебя в тот дом, где скрывалась царевна, но он вернулся с известием, что ты болен. Через два дня мы опять отправили гонца, но оказалось, что ты уже покинул Шираз. Я не могу упрекать тебя в этом бегстве: оно было вызвано скорбью, но Зулейха пожалела, что заблаговременно не посвятила тебя в наш план. Мы стали разыскивать тебя повсюду и, потеряв надежду, отправились по дороге, которая ведет в Индию, так как думали, что ты мог избрать тот же путь. В каждом городе, через который мы проезжали, мы спрашивали о тебе, но никто ничего не слышал о Хасане из Шираза.

Однажды, когда мы ехали вместе с купеческим караваном, на нас напали разбойники, отобрали все золото и драгоценные камни и увели нас в Кандагар, где продали работорговцу. Тот решил показать Зулейху Фаррухшаху. Фаррухшах пленился ее видом. «Из какой ты страны?» – спросил он. «С Ормуза», – сказала ему царевна и уклончиво ответила на все остальные вопросы. Тем не менее он купил нас обеих, и Шапура в придачу, и отвел нам лучшие помещения во дворце.

– О боже! – воскликнул я. – Как можно надеяться увидеть ее вновь, если ее заперли в стенах гарема! Она будет несчастна, если пойдет навстречу желаниям Фаррухшаха и станет его наложницей. А мне-то каково? Даже если новое положение покажется ей сносным, я не смогу примириться с ним никогда.

– Я рада, что ты не отступаешь перед трудностями, – ответила Кале-Каири, – не беспокойся же, она не из тех, кто забывает возлюбленного. Царь Кандагара ее обожает и сносит ее капризы, не принуждая ни к чему. Она же постоянно думает о тебе, и никогда я не видела ее столь обрадованной, как в тот день, когда Шапур сообщил ей, что наконец встретил тебя. Завтра вечером мы придем сюда вместе с ней.

Она ушла, а я всю ночь не смыкал глаз. Значит, это Зулейха велела Шапуру нанять дом и следить за тем, чтобы мне ни в чем не было отказа! Прошел день, и, когда стемнело, раздался стук в дверь. Моя царевна переступила порог, и я бросился к ее ногам, не в силах и слова произнести. Я обнял ее колени, но она подняла меня и усадила на ложе.

– Хасан, – сказала она, – я благодарю небо за то, что оно свело нас опять! Будем надеяться, что оно поможет нам избавиться от новых препятствий. Если пока мы лишены возможности все время быть вместе, будем по крайней мере каждый день обмениваться вестями!

Я рассказал ей подробно о моих приключениях, и особенно о братстве факиров, в которое вступил после ее мнимой смерти; однако же ни словом не обмолвился о беспутстве моих товарищей и моем собственном.

– О Хасан! – воскликнула она. – Неужели из-за меня ты вел столь суровую жизнь и подвергался лишениям?

Мы проговорили с ней до рассвета, после чего все трое удалились, а я остался один.

На следующий день я отправился поговорить со своим приятелем-факиром и отыскал его на одном постоялом дворе. Мы обнялись, и я обратился к нему с такими словами:

– Друг, я пришел сообщить тебе кое о чем! В моей жизни произошла важная перемена, и ты, наверное, жаждешь услышать, где я пропадал все это время?

– Разумеется, – отвечал он, – я беспокоился о тебе и места себе не находил после твоего исчезновения! Но ты разодет и прекрасно выглядишь. Как видно, ты провел эти дни в свое удовольствие?

– О друг! Ты прав, – вскричал я, – признаюсь тебе, что удовольствие мое было в тысячу раз больше, чем ты мог бы себе вообразить! Я – счастливейший человек и хочу, чтоб и ты почувствовал радость жизни. Оставь же постоялый двор и ступай со мной! Мы будем жить вместе.

И с этими словами я увлек его за собой.

Очутившись в том доме, который нанял Шапур, мой спутник был поражен изысканной роскошью обстановки. Я провел его по всем комнатам, и везде, перед каждой вещью он восклицал:

– Боже милостивый! Чем тебе Хасан угодил больше других!

– Брат, – спросил я его, – а чем тебя так взволновала моя удача?

– Я волнуюсь от радости, – ответил факир, – ибо удача моих друзей всегда меня радует без меры.

Я счел его искренним и сказал:

– Если так, то следует отпраздновать этот день. Пусть общая радость сегодня наполнит наши сердца весельем! – и велел приготовить для него особое угощение.

Мог ли я знать, что тем самым отдаю себя во власть одного из коварнейших негодяев на свете?

Мы сели за стол, поели и выпили вина. Факир все хотел проникнуть в сущность происшедшей со мной перемены; когда мы разгорячились от выпитого и съеденного, он настоял на том, чтобы я открыл ему свой секрет.

– Неужели ты боишься подвоха с моей стороны, Хасан? – твердил он. – Ведь я так люблю тебя, что не способен причинить тебе малейшее огорчение!

От его дружеских признаний у меня исчезли всякие опасения. Опьянение развязало язык, и тайна моя вышла наружу. Я ничего не утаил от факира и даже попытался ему в меру своего скромного красноречия описать совершенство моей возлюбленной Зулейхи. Приятель меня остановил словами:

– Нет нужды искать выражения красоте, перед которой склонился даже царь Кандагара! Лишь совершенство может покорить царское сердце, и твоя возлюбленная, без сомнения, ослепительна.

– О да, – воскликнул я, – словами не выразить ее красоту! Язык мой бессилен описать ее прелесть! Но завтра она сама будет здесь, и ты сможешь собственными глазами убедиться в том, что я прав.

Услышав последние слова, факир обрадовался. Он пришел в восторг и заключил меня в объятия, восклицая:

– Если ты выполнишь то, что сказал, то доставишь мне величайшее удовольствие!

Я и не собирался отступать от своего слова. Когда приблизился час появления Зулейхи, я сказал факиру:

– Я постараюсь уговорить свою повелительницу и с ее согласия ввести тебя в нашу компанию. Но, пока она ни о чем не предупреждена, не годится тебе стоять у порога. Что она может подумать, увидев тут постороннего человека?

Вскоре раздался стук в дверь: это пришли Зулейха и Кале-Каири. Факир спрятался в нише, а я пошел отворить им двери. Царевна подала мне руку, и я помог ей войти в дом.

– Умоляю тебя, повелительница, – обратился я к ней затем, – позволь мне привести с собой товарища-факира. Мы вместе с ним совершили путешествие в Кандагар, и я не мог не пригласить его сюда! Пусть сегодня он сядет за стол вместе с нами.

– Что за немыслимое предложение, Хасан, – возразила она, – неужели ты хочешь, чтобы меня увидел посторонний человек? Зачем чужому мужчине видеть меня, тем более в этом доме? Нет, разумнее было бы держать дело в тайне! Не выставляй же меня напоказ. Будем хранить наш секрет, и чем строже – тем лучше.

– Госпожа моя, – ответил я, – это не просто попутчик, но друг. Вам не придется раскаиваться, если вы выполните мою просьбу.

– Ах, Хасан, – сказала она, – сердце говорит мне, что ему не следует доверять. Я предпочла бы не открывать лица, но могу ли я отказать тебе в чем-либо? Пусть будет по-твоему.

Тогда я позвал факира, и Зулейха была особенно гостеприимна, желая доставить мне удовольствие. Мы сели ужинать вчетвером. Мой товарищ изо всех сил старался проявить свои дарования: он был остер на язык и находчив, и вскоре гости почувствовали, что болтовня, легкомысленные шутки и развлечения были его стихией. Благочестием тут и не пахло!

Набив живот яствами, он потребовал еще вина и в конце концов напился сверх всякой меры. Разум его помутился, язык болтал несусветную чушь. Вскоре мой приятель настолько разошелся и осмелел, что протянул руку к моей возлюбленной. Наглость его перешла все границы, он схватил ее за шею, притянул к себе и поцеловал…

Возмущенная Зулейха оттолкнула его и воскликнула:

– Эй, держись-ка подальше! Кем бы ты ни был, на месте Хасана я велела бы слугам выпороть тебя хорошенько!

И она набросила на лицо покрывало, намереваясь оставить этот дом. Я пытался удержать ее, но напрасно.

– Видишь, – сказала она, – как глупо было приглашать сюда твоего приятеля! Он – ненадежный человек, и я не хочу более переступать порог этого дома. Пусть он уедет отсюда! Иначе ты меня здесь не увидишь.

И обе женщины удалились. Я вернулся в трапезную, расстроенный всем происшедшим, и горько упрекал факира в безнравственности:

– Сколь велики твоя непочтительность и распутство! – говорил я. – Ты оскорбил Зулейху, и теперь она, может быть, вспомнит, как горячо я просил ее познакомиться с моим другом. Что, если она не простит мне этой обиды?

– Ты плохо знаешь женщин, – возразил он на это. – Женщины – лукавые существа! Притворный гнев твоей Зулейхи был проявлением удовольствия. Поверь мне, она ничуть не оскорблена! И будь мы наедине, ей в голову не пришло бы встать из-за стола и уйти… она была бы куда податливей!

Услышав такой ответ, я тут же велел слугам вывести его и запереть в той комнате, которую он занимал: пусть проспится и почувствует раскаяние за учиненный скандал.

На следующее утро он с таким чувством просил у меня прощения, что я был тронут.

– Я признаю, что был совсем не прав, – говорил он, – и ради того, чтобы заслужить твое прощение, готов сам себя наказать: сей же час я покину Кандагар.

Я согласился примириться с ним на этом условии и сел писать Зулейхе записку с извещением о состоявшемся объяснении. Едва я закончил ее, как пришел Шапур. Я отдал ему письмо, и вскоре он вернулся с ответом. Зулейха писала, что согласна предать забвению нашу ссору и не держать зла на факира, если он в течение суток покинет город и таким образом подтвердит свое раскаяние. Я показал письмо факиру в присутствии евнуха.

– Я не смею посмотреть ей в глаза еще раз после того, что произошло, – сказал факир нам с Шапуром, – и уеду из города поутру, ибо сейчас уже время близится к вечеру и пускаться в дорогу поздно.

– Итак, мы расстаемся, – сказал я ему, радуясь нашему примирению, – но если разлука неизбежна, постараемся пока не думать о ней! Поужинаем вместе, как бывало.

И я отпустил Шапура и велел слугам приготовить вкусный ужин. Мои невольники накрыли на стол, мы сели и начали дружескую беседу. В это время раздался стук в дверь: явился Шапур; в руках его блестело золотое блюдо, от которого шел изумительный аромат.

– Я принес вам угощение с царского стола, – сказал он, – ибо повелитель Кандагара, отведав его, нашел приготовленное поваром мясо столь вкусным, что тут же послал его Зулейхе. Она же распорядилась отнести это прекрасное кушанье вам.

Мы съели все мясо с приправами, принесенное евнухом, и факиру оно так понравилось, что он воскликнул:

– Ах, юноша! Как же тебе везет! – хотя самому ему было едва за тридцать.

После этого мы выпили вина и всю ночь провели в беседе за угощением. Когда рассвело, я подарил факиру кошелек с золотыми монетами, который получил от Зулейхи. Он поблагодарил меня за подарок и отбыл. После его ухода я прилег, утомленный бессонной ночью, и заснул. Я пробудился через несколько часов от страшного шума: стучали в дверь. Я вскочил отворить дверь и, к своему ужасу, увидал на пороге стражников из числа царской охраны. Их предводитель сказал:

– Мне приказано отвести тебя во дворец. Следуй за нами!

– Неужели я совершил преступление?! – воскликнул я.

– Возможно, – ответил он.

– Какое же?

– Этого я не знаю, – сказал предводитель. – Я знаю только, что ты должен предстать пред монаршие очи. Если ты невиновен, то можешь не беспокоиться: царь Фаррухшах не допустит, чтобы тебя незаслуженно покарали. Он – справедливый правитель и не выносит приговора, пока вина человека не доказана полностью.

Я последовал за ним во дворец и, проходя мимо площади, увидел воздвигнутые на ней виселицы: их было четыре. «Вне всякого сомнения, – подумал я, – царь дознался о том, что Зулейха ходит ко мне!» Меня ввели в особую залу, где не было никого, кроме самого Фаррухшаха, его главного советника и еще одного человека. Всем прочим было приказано удалиться. Я перестал сомневаться относительно причины вызова во дворец с той минуты, когда увидел лицо четвертого человека: то был факир, мой бывший друг, а ныне предатель.

– Ты ли это, – спросил меня царь, – тайно встречаешься с моей любимой невольницей? Отвечай! И старайся в точности говорить о том, о чем я тебя спрашиваю. Знал ли ты о том, что я сурово наказываю преступников?

– Знал еще до того, как вступил в этот город, – сказал я.

– Как же тогда, – спросил царь, – осмелился ты совершить преступление, за которое платят ужасной ценой?

– Государь, – сказал я ему, – да будет долгой жизнь вашего величества! Ужас расплаты отступает перед любовью, ибо это – сильнейшее из наших влечений. Оно заставляет человека забыть собственный страх. Я готов принести себя в жертву вашему справедливому гневу и вытерпеть любые мучения, которые вам заблагорассудится предназначить мне в наказание. Ни слова жалобы не сорвется с моих уст, если вы даруете прощение вашей любимой невольнице. Она не заслуживает наказания. Я смутил ваш покой и нарушил мир в вашем доме, и только я должен по справедливости быть наказан.

Пока я произносил эти слова, в зал ввели Зулейху с Шапуром и Кале-Каири. Моя возлюбленная услышала последние слова и подбежала к царю, чтобы упасть ему в ноги.

– Простите его, повелитель, – вскричала она со слезами, – и пусть ваш гнев падет на невольницу, которая предала своего господина! Я перед вами виновна, даруйте ж прощение этому юноше!

– Подлец, – сказал мне Фаррухшах, – ты можешь не ожидать пощады! Тебя казнят. А ты, неблагодарная, – прибавил он, поворачиваясь к Зулейхе, – неужели у тебя хватает совести просить за этого негодяя? Или тебе не стыдно выказывать мне в глаза свой любовный пыл? Советник, – велел он далее, – распорядись, чтобы вздернули их обоих! И пусть их тела станут пищей стервятников.

– Берегитесь, мой повелитель, – вскричал я тогда, – так не поступают с драгоценной особой царевны! Даже ревность и гнев следует умерять из уважения к ее высокому роду.

Фаррухшах, казалось, был поражен моими словами. Он тут же спросил:

– Чья же благородная кровь течет в жилах этой девушки?

– Разве так хранят тайны, Хасан? – отвечала мне Зулейха. – Я полагала, что моя смерть пройдет незамеченной и никому не будет дела до моего имени и происхождения. Но, видно, мне не дадут умереть спокойно! Теперь мое имя будет покрыто стыдом, но делать нечего.

И она обратилась к царю со словами:

– Знай же, что невольница, которую ты приговорил к позорной смерти, – единственная дочь шаха Тахмаспа.

И она рассказала Фаррухшаху, каким образом мы познакомились и покинули владения ее отца, как мы встретились вновь и что привело ее в Кандагар.

– Теперь, – сказала она, – я сама желаю быть казненной, ибо моя тайна стала достоянием чужих ушей.

– О госпожа, – ответил ей царь, – мое чувство справедливости этого не допустит. Я понимаю причину вашей холодности ко мне и оправдываю ваше чувство к Хасану. Отныне я не могу считать вас изменницей и рабыней. Я вам возвращаю свободу, живите же счастливо с вашим избранником, и пусть он вам служит верой и правдой! Ваша тайна не будет разглашена. Я отпускаю в ваше распоряжение верных Шапура и Кале-Каири. Идите с миром! А ты, завистник, – обратился он к факиру, – заслуживаешь того, чтобы тебя проучили за вероломство и низость. Сейчас палач хорошенько всыплет тебе!

Мы с Зулейхой упали перед Фаррухшахом на колени. Он отпустил нас восвояси, и мы отправились обратно к тому дому, который Шапур нанял по желанию своей госпожи. Но оказалось, что по приказу царя дом уже очистили от мебели и ковров, все имущество унесли, а саму постройку предали разрушению. Мы посоветовались друг с другом и решили поселиться в гостинице.

В то время как мы уже были на пути к постоялому двору, к нам подошел один из воинов Фаррухшаха и сказал:

– У городских ворот находится дом главного министра. Его величество приказал проводить вас туда.

Дом принадлежал царскому советнику, который там не жил. Мы поселились в нем, и через два дня сам хозяин пришел нас навестить. Он принес от царя подарок – полотно и шелк, а также двадцать мешочков с золотыми монетами, по тысяче в каждом. На эти деньги можно было спокойно жить в Кандагаре, но мы чувствовали себя неуютно. Фаррухшах дал нам свободу передвижения, и мы воспользовались ею, чтобы присоединиться к багдадскому каравану. Покинув дом главного советника и самый город, мы отправились в путь и через несколько дней благополучно прибыли в Багдад.