Текст книги "Гюго"

Автор книги: Наталья Муравьева

* * *

Прежний кружок друзей-романтиков год от года распадался. И причиной тому было расхождение общественных и творческих позиций былых соратников.

Виктору Гюго с его оптимистической верой в будущее было не по пути с мизантропом Виньи, устремлявшим взоры в прошлое, замыкавшимся в гордом одиночестве.

Давно наступило охлаждение между автором «Эрнани» и кружком Нодье, участники которого оказались слишком робки для того, чтобы идти в ногу с преобразователями-новаторами. Шарль Нодье продолжал писать чудесные романтические новеллы, но сколько-нибудь заметного влияния на развитие литературы уже не оказывал.

Многие из тех, кто в 20-е годы шел плечом к плечу в рядах общего движения, стремясь преобразовать литературу, обратить ее «к природе и истине», двинулись после июльской революции новыми путями. От ослепительных романтических фейерверков и карнавалов – к суровой реальности, к срыванию масок и декораций.

Еще в декабре 1830 года, когда Гюго вместе со своими героями страдал и мечтал под сводами «Собора», вышла в свет книга Стендаля «Красное и черное». «Правда, суровая правда» – стояло эпиграфом к ней. В основу этого романа легли факты – отчет о судебном деле некоего юноши-семинариста, покушавшегося на жизнь женщины. Стендаль задумался над судьбой крестьянского сына, одаренного плебея, столкнувшегося лицом к лицу с обществом, враждебным разуму, таланту, человечности. И образ юноши-современника ожил на страницах его книги.

Человек и общество – эта проблема вставала все острее, влекла к себе писателей, вступивших на путь пытливого исследования человеческих душ и исторических судеб.

Познать, исследовать потайные пружины общества, создать в романах, повестях, новеллах художественную историю современной Франции – такой исполинский замысел уже зарождался в начале 30-х годов у Оноре Бальзака.

А познание вело к обличению. В романе «Шагреневая кожа», выпущенном Бальзаком через год после июльской революции, еще многое шло от романтизма с его символикой, приподнятой взволнованностью чувств, выходящим из берегов лиризмом, но уже зазвучала здесь главная струна Бальзака – его горькие раздумья над судьбой человека в «ледяной пустыне эгоизма», в мире, где талант, ум и чувство становятся товаром. Зловещие, искаженные алчностью черты властителей этого мира предстали затем перед читателями в других повестях и романах Бальзака – в образах ростовщика Гобсека, хищного накопителя Гранде.

И Проспер Мериме сбросил маскарадный костюм загадочной Клары Газуль. От средневековых сюжетов он вслед за своим старшим другом Стендалем повернулся к современности. Одна за другой появлялись во Франции его новеллы. Строгость чеканки, лаконизм, объективность повествования, отличавшие их, были своего рода реакцией на словесные бури, хаос чувств, феерию красок, присущие многим романтическим произведениям.

Реалисты и романтики глубоко различались по эстетическим принципам, по художественному методу.

Реалисты трезвее и беспощаднее смотрели на действительность, стремились к объективному познанию, чуждались приукрашивания и «приподымания» героев.

Романтики же порою превращали провозглашенную ими свободу творчества в господство вымысла над фактами, идеального над действительным.

И все же между реалистами и прогрессивными романтиками не было непроходимой пропасти. В творчестве реалиста Бальзака то и дело слышались отзвуки романтических увлечений его молодости. А в творчестве романтиков Гюго и Жорж Санд с годами нарастали реалистические черты.

Многое в те годы сближало, эти два направления литературы – общие поиски нового, общий протест против действительности и общие источники силы.

* * *

Одержав победу над «старым литературным режимом», писатели-новаторы – прогрессивные романтики и реалисты – совместными усилиями создавали новую французскую литературу. Каждый из них искал общественных идеалов, философской опоры, маяков, которые могли бы пролить свет на непроторенные дороги в будущее.

И романтики и реалисты отдавали щедрую дань утопиям своего времени.

Прогрессивных романтиков с их демократическими симпатиями, мечтой о свободе, жаждой высокого человеческого идеала особенно привлекали идеи Сен-Симона и Фурье.

Виктору Гюго была близка мечта Сен-Симона о некоем разумном государстве Будущего, во главе которого стоит «Ньютонов совет», «Совет мудрейших», составленный из лучших людей науки, промышленности, искусства. Ему казалась прекрасной идея мирного угасания общественных противоречий, устраняемых с помощью просвещения, силой проповеди. Он разделял протест Сен-Симона против жестокого общественного порядка с несправедливым распределением благ, с полюсами богатства и бедности, разделял и горячее сочувствие к «самому бедному и самому страдающему классу общества» – пролетариату. Но, как и сен-симонисты, Гюго еще не видел в этом классе самостоятельной исторической силы, способной преобразовать старое общество. Он видел в рабочих «страдальцев» и мечтал о реформах, которые могли бы облегчить их жизнь.

После смерти Сен-Симона последователи этого философа постепенно начали изменять дух его учения. Сен-симонизм все более проникался религиозными идеями. Общины экзальтированных «братьев» и «сестер», восторженных вплоть до галлюцинаций, оторванных от реальной борьбы народа мечтателей, стали в 30-е годы больше походить на религиозные секты, чем на политические организации.

Гюго не вступал в эти секты. Не уход в таинство самосовершенствования, не бегство в уединенную общину, а участие в большой жизни страны, влияние на ее судьбы – вот в чем видел он долг поэта. Все чаще стал он задумываться о возможностях непосредственного влияния на судьбы страны, о роли политического трибуна, которую он мог бы играть, оставаясь поэтом.

Он стоял вне партий, не хотел связывать себя какой-либо политической доктриной, опасался «крайностей». Республиканцы, члены «Общества друзей народа», возникшего позже «Общества прав человека и гражданина», мечтали о возврате к республике Робеспьера. Гюго же, признавая и оправдывая необходимость насильственного переворота в 1789 году, с опаской и осуждением относился к методам якобинской республики. Он верил, что положение народа можно облегчить и при существующем политическом порядке. Для этого, думал он, необходимо, чтобы талантливые и просвещенные люди приобщались к государственной жизни.

Стать государственным деятелем. Но как добиться этого? Чтобы сделаться депутатом от какого-либо округа, надо обладать «имущественным цензом», а его средства невелики: ни земельных угодий, ни собственного дома, ни солидных сумм на счету в банке.

Остается один путь – через Французскую Академию. Академик, даже неимущий, может быть избран депутатом и получить звание пэра.

Но нельзя становиться на новый путь, не определив своих позиций. Надо отдать самому себе, своим читателям (а может быть, будущим избирателям!) отчет в том, каковы его убеждения и как он к ним пришел.

Гюго перелистывает старые комплекты журнала «Литературный консерватор», перечитывает свои дневники, заметки, статьи, записи, сделанные им в дни июльской революции. Из всех этих материалов он создаст книгу. Это будет его исповедь, политическое кредо, сюда войдет «Дневник юного якобита 1819 года» и рядом с ним «Дневник революционера 1830 года». Книга отразит путь его исканий. От первых лет Реставрации до Июльской монархии, от юношеского роялизма, от преклонения перед образцами и традициями – к борьбе за литературную революцию, к литературному и политическому либерализму.

Будущее должно быть светлым. «Золотой век впереди» – Гюго согласен с этим убеждением Сен-Симона. Но как далека от «золотого века» реальная Июльская монархия, Франция 1834 года!

По всей стране катится эхо апрельского восстания лионских ткачей. Доведенные до отчаяния нечеловеческими условиями труда, они поднялись, взяли ружья и пошли на баррикады. Восстание было подавлено бесчеловечно. Солдаты расстреливали пленных, взрывали дома повстанцев.

Париж откликнулся на зов Лиона. 12 апреля он покрылся баррикадами. Три дня шли уличные бои. И они закончились, как и в июне 1832 года, расправой над побежденными. Правительственные войска, подстрекаемые властями, озверели. Убивали не только пленных; расстреливали, кололи штыками, избивали прикладами женщин, детей, стариков. Париж не забудет зверств на улице Транснонен.

«Называется ли Франция республикой, называется ли она монархией, народ все равно страдает – это бесспорно», – пишет Гюго в своей новой повести «Клод Гё».

Еще в 1832 году, когда он прочитал судебный отчет о деле рабочего Клода Гё, Гюго пытался вмешаться в это дело, помочь Клоду, защитить его, предотвратить казнь. Он послал королю просьбу о помиловании осужденного. Но казнь свершилась.

И теперь после кровавых событий в Париже Гюго вернулся к этой теме: «Мы считали своим долгом подробно рассказать историю Клода Гё, ибо мы уверены и том, что любой отрывок из этой истории может послужить вступлением к книге, в которой решалась бы великая проблема народа XIX века…»

«Посмотрите на Клода Гё, сомнений нет – это человек со светлым умом и чудесным сердцем. Но судьба бросает его в общество, которое устроено так дурно, что он вынужден украсть; затем общество бросает его в тюрьму, устроенную так дурно, что он вынужден убить.

Кто же поистине виновен?..

Автор этих строк попытается ответить на этот вопрос…»

Виктор Гюго обращается к «праздноболтающим» политикам:

«Депутаты центра, депутаты крайней правой и депутаты крайней левой, знаете ли вы, что народ страдает?..

Народ голодает и мерзнет. Нищета толкает его на путь преступлений и в пучину разврата. Пожалейте же народ, у которого каторга отнимает сыновей, а дома терпимости дочерей. У нас слишком много каторжников и слишком много проституток.

На что указывают эти две общественные язвы?

На то, что весь государственный организм в целом заражен тяжелым недугом…

Вы плохо лечите эту болезнь. Изучите ее хорошенько… Одна половина нашего законодательства – рутина, другая – шарлатанство…

Разрушьте вашу старую и нелепую градацию преступлений и наказаний…

Подумайте же о народе. Дайте детям школы, а взрослым – работу».

В повести «Клод Гё» Гюго развивает гуманистическую тему, выдвинутую им в «Последнем дне приговоренного». Прошедшие пять лет с их опытом революции не прошли для писателя даром. Если прежде он ратовал за «человека вообще» и против смертной казни «вообще», то теперь и защита его и обличение получили определенный социальный адрес. Громче, смелее, яснее, чем в прежних его произведениях, звучит здесь протест против действительности Июльской монархии.

«Клод Гё» гораздо суровее, проще, лаконичнее, чем прежние его произведения. Романтик Гюго создал реалистическую повесть.

Социальная тема, судьба обездоленных в современном обществе все больше начинает волновать писателя, он продолжает собирать материал для большого романа… Падшая женщина. Каторжник. Страдающие дети. Юноши, умирающие на баррикадах во имя будущего.

Обо всем этом он еще заговорит в полный голос. Все новые жертвы несправедливого общества гибнут на его глазах. Все новые заметки появляются в его записных книжках.

* * *

Во Французской Академии освободилось кресло: умер один из старых ее членов. И Виктор Гюго выдвинул свою кандидатуру.

По установившимся исстари правилам кандидат перед выборами должен нанести визиты своим будущим избирателям. Академиков около четырех десятков.

Трудно переступать порог дома заведомых противников, но приходится. Один из наиболее влиятельных среди них – старый литератор Жуи. Это классик-коммерсант, издатель газет и автор многочисленных трагедий, их пишут для него литературные поденщики, «негры». Старый волк поучает дерзкого романтика:

– Поэзия – это язык богов, а вы хотите превратить его в язык смертных. Нет. Я не буду за вас голосовать.

Гюго едет к Тьеру. Этот историк получает все больший вес в политических кругах. Тьер, выпрямившись во весь свой маленький рост, так и сыплет словами. Он ободряет кандидата и, кажется, готов милостиво похлопать Гюго по плечу:

– Вы обязательно попадете в Академию, я в этом те сомневаюсь, но, к сожалению, в этот раз я уже обещал голосовать за другого кандидата.

Дряхлый Рэйнуар не соизволил даже пригласить Гюго в дом, разговаривали в саду.

– Слишком рано вы, молодой человек, начали получать премии, – шамкал старый академик, толкая тачку с сухими листьями, – не торопитесь, у вас еще все впереди.

Другой академик посоветовал Гюго приняться не спеша за какое-нибудь произведение в классическом духе и постараться написать его «как следует», без погрешностей против правил.

Можно ли было после всего этого ожидать успеха?

Выборы состоялись 18 февраля 1836 года. Виктор Гюго получил только два голоса, «бессмертные» предпочли великому поэту некоего Дюпати, автора веселеньких водевилей и комедий.

* * *

На высоком, ясном лбу и в уголках рта появились первые морщины, во взгляде Гюго все больше озабоченности.

Новый, 1837 год несет новые печали. 20 февраля в Шарантоне, лечебнице для душевнобольных, скончался Эжен. С похоронами близкого человека как будто теряешь какую-то частицу своего «я». А Эжен был когда-то одним из самых близких. Неразлучный товарищ детских игр.

Гюго пишет стихи на смерть брата. Они войдут в его новый сборник «Внутренние голоса». «Медная струна» звучит в этой книге слабее, чем в прежних поэтических сборниках Гюго.

 
О, муза, подожди! Ты гимны можешь петь,
В которых слышится торжественная медь;
Ты, муза истины и права, ты, как пламя,
Могла б испепелять, горящими словами,
Что вырываются, как искры, из души.
Но нет. Твой срок придет. Пока же не спеши.
 

Нужно, чтоб поэт «умел подниматься над волнениями жизни, оставаясь непоколебимым, суровым и доброжелательным… быть порой снисходительным, а это трудно, – и всегда беспристрастным, а это еще труднее; чтобы в сердце его жило сочувствие к революциям, заставляющее гнушаться мятежа, и глубокое уважение к народу, соединенное с презрением к толпе, чтобы разум его не делал никаких уступок ни мелкой злобе, ни тщеславию… чтобы он мог приветствовать трехцветные знамена, не оскорбляя геральдических лилий…», – пишет Гюго в предисловии к новому сборнику.

Ноты примирения? Да, они звучат здесь. Разгорающийся огонь как будто начал покрываться пеплом. Вместо недавних порывов к борьбе – стремление к покою, к умиротворенной мудрости, к горным вершинам, где можно наедине беседовать с божеством.

Возвышенные размышления и горести, однако, не отрывают поэта от привычных забот, трудов и обязанностей. Он не бежит от пестрой суеты повседневной жизни, находя в ней свое очарование.

В летний день 1837 года Гюго получил приглашение на бал в Версальский дворец.

Он едет вместе с Дюма. В буржуазных фраках во дворец не допускают. Что надеть? Гюго открывает гардероб. Там в углу висит его мундир национального гвардейца, еще совсем новенький.

– И у меня есть такой. Поедем в одинаковой форме! Это будет свидетельством нашей братской солидарности назло всем недругам, – смеется Дюма.

В раззолоченных версальских залах букет знаменитостей: ученые и министры с женами, генералы, аббаты, банкиры, художники и, конечно, вездесущие журналисты. Некоторые в этот вечер ждут наград, орденов Почетного легиона. У Гюго уже хранится такой орден, полученный когда-то от Карла X, теперь он получит еще один из рук короля-буржуа. Может быть, король тем самым рассчитывает повлиять на отношение к нему поэта?

Друзья прогуливаются по бесконечным версальским галереям, переходам, залам. Блестящие паркеты отражают чинно прохаживающиеся пары. А вот кто-то бежит совсем не чинной рысью. Маленький, коренастый, в маскарадном костюме маркиза. Что-то в его движениях очень знакомое. Ба! Ведь это Бальзак! Хоть атласный камзол ему узок и башмаки с загнутыми носами, видно, не совсем впору, но он не смущается, весело приветствует друзей:

– Еще увидимся! – И быстро семенит по зеркальному паркету – как бы не упал! – догоняет важную расфранченную даму. Этот замечательный писатель неустанно штурмует аристократических дам.

Ему мало блестящего литературного имени. Ему нужна к этому имени частица «де», ему нужны кареты, гербы, ливрейные лакеи. Дельфина Жирарден недавно сочинила фельетон о сакраментальной сногсшибательной трости господина де Бальзака!

Друзья хоть и посмеиваются над великосветскими аллюрами демократического Бальзака, но искренне восхищаются его ярким талантом, неимоверной энергией и трудоспособностью. Бальзак сумел разглядеть и обнажить в своих произведениях многие явные и тайные болезни французского общества, обнаружить недуги и пороки своих излюбленных аристократов. Но есть у писателя и враги, злопыхатели, пигмеи, донимающие его своими издевками и домыслами. Около каждого великана толпятся карлики, они сеют клевету, плетут сети зависти, хихикают, путаются под ногами. И все-таки исполины шагают вперед.

На глазах Гюго выросло поколение больших писателей, его современников и сверстников. Плеяда талантов, призванная к жизни революциями. Романы Бальзака и Жорж Санд завоевывают Европу. Французская литература снова выпрямилась, вышла на просторы, сияние ее распространяется по всему миру. И разве мало сделал он, Гюго, расчищая и указывая пути своему поколению к новым вершинам?

Обо всем этом думает поэт, шагая рядом с Дюма по зеркальному паркету версальских покоев.

К приятелям присоединяется Эжен Делакруа.

Они садятся на низкий диванчик с изогнутыми золочеными ножками, и скоро вокруг них собирается кружок. Гости все прибывают. Огромный зал полон.

Вдруг ровный гул голосов утих. Все встают. Входит король. Вслед за ним его сын герцог Орлеанский под руку с молодой женой. На грушеобразном лице Луи-Филиппа благодушная улыбка приветливого хозяина. В этот вечер он особенно любезен. Запросто переходит от одной группы к другой, шутит, задает вопросы.

– Как вам нравится Версаль? – опрашивает король у Гюго.

– Эту прекрасную книгу, созданную своим веком, его величество сумел облечь в достойный переплет, – отвечает поэт.

Вот приближается герцогиня Орлеанская. Совсем молодая. Плавная поступь. Лебединая шея, мелодичный голос.

– Как я рада, наконец, познакомиться с мосье Гюго! Мне не раз приходилось еще в детстве беседовать о вас с мосье де Гёте (она так старается хорошо говорить по-французски, эта немецкая принцесса, что даже к имени Гёте прибавляет частицу «де»).

О, я читала все ваши произведения, – продолжает герцогиня и тут же декламирует четверостишие из сборника «Песни сумерек». – И в вашемсоборе я уже побывала.

Гюго учтиво кланяется.

После парадного обеда на полторы тысячи персон гости устремляются к театральному залу. Лысые сановники, лощеные дипломаты, толстые финансовые тузы бегут взапуски по навощенному паркету. Куда девалась чинность! Они торопятся занять места поближе к королевской ложе. Быть на виду! А какая пьеса пойдет, им безразлично.

Почтенный старец в лентах и звездах сделал вдруг невообразимый пируэт и – бац! – растянулся во всю длину на скользком полу, вслед за ним споткнулся другой. Минута – и десятка два важных гостей барахтаются на зеркальном паркете. Поток запружен. Давка. Гюго вместе с Дюма помогает подняться поверженным. Какой-то щуплый сановник пытается вцепиться в его руку, Гюго узнает в нем бывшего министра д'Аргу. Нет, поэт не забыл о судьбе своей драмы «Король забавляется», министр был в числе ее душителей, ему не стоит подавать руки.

* * *

Гюго и Дюма давно мечтали основать новый театр. Не зависеть от корыстных директоров, от продажных интриганов. Иметь свою трибуну новой литературы, новых идей, театр с романтическим репертуаром. И вот им удалось получить право на его открытие.

С трудом нашли директора, который, сделав денежный заем, снял пустующее помещение. Летом 1838 года срочно приступили к ремонту.

Гюго принялся писать драму для будущего «Театра Возрождения». Драма в стихах. Имя ее героя Рюи Блаз. Слуга, на краткий миг призванный волей судеб к государственной деятельности. Действие происходит в Испании конца XVII века. Мрачная пора истории недавно могущественной державы. Страна гибнет, задыхается, а ничтожный король увлечен охотой. Томится и чахнет в мрачных дворцовых покоях молодая королева. Она родом из Германии. Слуга аристократа Рюи Блаз введен в высшие сферы под чужим именем. И «червь земли поднял глаза на звезду» – Рюи Блаз полюбил королеву. Юноша умен и смел. Он больше понимает в делах государства, чем высокопоставленные интриганы, он, человек из народа, мог бы стать и национальным героем и государственным мужем, но он скован, унижен, обречен на гибель. Рюи Блаз умирает, спасая честь королевы.

Роль Рюи Блаза будет исполнять Фредерик Леметр. Роль королевы автор обещал Жюльетте Друэ. Она выучила ее, переписывая рукопись пьесы, и полна надежд.

– Не стоит рисковать, – говорит директор театра, – лучше бы поручить роль какой-нибудь крупной, известной актрисе и быть спокойным за судьбу спектакля.

Гюго и сам втайне сомневается в артистических возможностях Жюльетты. Как поступить? Имеет ли он право настаивать?

И мечта Жюльетты рухнула. Ей не дали роли. Она никого не винит, но ей очень тяжело.

– Моя скорбь сильнее, чем ты думаешь, – говорит она Виктору. – Эта последняя потерянная надежда – ужасный удар для меня.

Гюго хотел бы превратить новый спектакль в новую битву за романтическое искусство. Жаль, что армия «Эрнани» рассеялась. Бывшие «кудлатые разбойники» давно остриглись по моде, сбрили бороды и уже не носят пурпурных жилетов или испанских сомбреро. Многие из них стали видными, преуспевающими деятелями, респектабельными буржуа, рантье.

А новое поколение молодежи совсем другое, чем было в 1830 году; царство «золотой середины» – плохая питательная среда для высоких страстей, другие страсти волнуют теперь юных парижан; все больше появляется среди них расчетливых честолюбцев, похожих на бальзаковского Растиньяка, все меньше гордых и самоотверженных юношей, подобных Дидье.

И все же романтические юноши не перевелись окончательно. С двумя такими Гюго недавно познакомился: Огюст Вакери и Поль Мерис. Студенты, энтузиасты-романтики; поклонники его таланта. Когда они пришли вдвоем в дом на Королевской площади, ему вспомнился первый визит Теофиля Готье. Тот же восторг в глазах юношей, та же беззаветная преданность. Теофиль стал теперь видным писателем, он остается верным другом, но у него много собственных дел и забот, а эти двое готовы целиком отдать «мэтру» все свои силы, все досуги, только бы служить ему, только бы приобщиться к его воинству. Поль и Огюст сделались частыми гостями в доме Гюго и его верными адъютантами.

Первое представление «Рюи Блаза» состоялось в сырой ноябрьский вечер 1838 года. В зале установлены калориферы, но они не греют, и зрители ежатся от холода. Гюго, как и в прежние времена, с волнением глядит в бездну зала. Разогреют ли публику страстные монологи Рюи Блаза? Фредерик Леметр блистательно исполняет эту роль. Публика благосклонна, но до триумфа далеко.

В прессе на следующий же день начались атаки на «Рюи Блаза». Особенно злобствовал Гюстав Планш, его статья была помещена в «Ревю де дё Монд». Критик усматривал в пьесе «раздражающий цинизм» и словесные излишества. «Автор относится к словарю как к лотерейному колесу, – писал Гюстав Планш. – Слова ему ничего не стоят, и он нагромождает их с беспримерной щедростью». «Вся пьеса не что иное, как ребячески неумное нагромождение невероятных сцен…»; «…аплодировать „Рюи Блазу“ – это провозглашать падение драматической поэзии».

Друзья старались отстоять пьесу. В газете «Монитер» появилась хвалебная рецензия Теофиля Готье. Он отметил превосходную игру Фредерика Леметра, выдающиеся поэтические достоинства новой пьесы Гюго. Но все же настоящего успеха не было. Скорее полууспех. Гюго ждал совсем другого. Вероятно, публика уже пресытилась романтическим пафосом, высокими чувствами. Может быть, миновала пора романтического театра и окончательно укрепилось царство мелких чувств и дел, царство «золотой середины»?

После этой пьесы Гюго-драматург на несколько лет умолк. Мечта о «Театре Возрождения» не осуществилась. Новых романтических драм не было в репертуаре. Директор в коммерческих целях соглашался на постановку ходовых оперетт. Лицо театра стало совсем другим, чем представляли себе Гюго и Дюма, когда хлопотали о его основании. И скоро они утратили интерес к своему неудачному детищу.

«Рюи Блаз» завершает вереницу драм, созданных Гюго в 30-е годы. Это блестящий финал романтической сюиты, в котором особенно ясно выступают ее главные темы, господствующая тональность.

Утверждение демократического героя, мужественного человека с большим сердцем, противостоящего бессердечным, коварным вельможам, – главный мотив «Рюи Блаза» звучал и в «Марион Делорм», и в «Эрнани», и в «Марин Тюдор».

Раскаты народного гнева против тиранов слышатся во всех пьесах Гюго. С духом тираноборчества сочетается стремление сокрушить старые литературные запреты, дать волю свободному вымыслу художника, создать новые образцы стихотворной сценической речи.

Виктор Гюго обогатил французскую сцену. Но в драмах его с большей отчетливостью, чем в других жанрах творчества, сказались и некоторые романтические «крайности». Злодеи, чудовища и рыцари без страха и упрека порой становились в его пьесах на место живых людей. Индивидуальное, конкретное нередко сглаживалось в событиях и людях, уступая место «общечеловеческому», «абсолютному».

Эти особенности, так же как и сильные стороны драматурга-романтика, ясно видны в «Рюи Блазе», одной из самых характерных пьес Гюго.

В 1872 году Гюго услышал хвалу «Рюи Блазу», возданную уже совсем другим поколением французов. Эмиль Золя написал о ней следующие строки:

«…Из всех драм Гюго „Рюи Бляз“ самая сценичная, человечная и жизненная. Стихи „Рюи Блаза“ останутся вечной славой нашей поэзии…

Стихи Гюго прозвучали, как звуки рога, среди лепета и бормотания классицистической поэзии… Дуновение нового, струя свежего воздуха, сияние солнца. И они остаются сегодня и останутся навсегда, эти драгоценности, отчеканенные с редким искусством.

Да, музыка, свет, цвет, запах – все есть здесь… Стихи Виктора Гюго хорошо пахнут, имеют кристально-чистый голос, сияют золотом и пурпуром».