Текст книги "Гюго"

Автор книги: Наталья Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

«К оружию, граждане!» (1832)

Перед Тюильрийским дворцом почему-то особенно людно. К толпе любопытных присоединяются все новые и новые прохожие. Рабочие, студенты, модистки, цветочницы, парикмахеры, пожилые рантье, самые усердные читатели газет, и проворные журналисты, снующие по городу в поисках хлесткого материала. Кепки, каскетки, шляпки, чепцы. Мелькают широкополые шляпы из черной клеенки, их носят молодые республиканцы – члены общества «Друзья Народа».

Тюильрийский сад долгое время был скрыт от глаз прохожих высоким дощатым забором. Сколько слухов ходило о таинственных работах, совершавшихся там по приказанию короля Луи-Филиппа! И что же? Оказалось, что король-буржуа захотел в большом дворцовом саду отгородить маленький личный садик для себя и своей семьи. Стройность пропорций аллей и цветников, примыкающих к дворцовому фасаду, нарушена. Выкопан глубокий ров и поставлена проволочная решетка.

В толпе слышен смех. Шутки становятся все язвительнее.

– Окопался: Отгородился рвом от народа.

– Давненько что-то не видать короля на парижских улицах. Прячется. А то, бывало, разгуливал в войлочной шляпе и с дождевым зонтиком. За руку здоровался с каждым лавочником.

– Братство, равенство! А где оно? Кто сейчас жиреет в Париже? Не мы с тобой, а Лаффиты. Они всем и заправляют у себя на бирже.

– Думаете, там, на бирже, они о славе Франции помышляют? Плевать банкирам на честь и славу.

До вечера толпится народ у Тюильрийского сада. Одни уходят, другие присоединяются к толпе. Побывал здесь и молодой немецкий писатель Гейне, который пишет корреспонденции о парижской жизни в немецкие газеты.

Проходил здесь и Виктор Гюго. Он все хочет видеть своими глазами.

Весной 1832 года в Париже рассказывают последние анекдоты о Луи-Филиппе, о новом рве, о старом зонтике, о любви короля к «золотой середине». Парижане восхищаются меткими карикатурами, которые в изобилии печатают сатирические листки.

В красном салоне Гюго в этот мартовский вечер людно и шумно. Острят наперебой.

– Да. У художника Филипона острый глаз. Он первый обнаружил поразительное сходство физиономии Луи-Филиппа с грушей.

– А слыхали вы о том, что правительство затеяло еще один процесс против этого художника?

– Глупцы! Они сами себя делают смешными. Скоро поток карикатур превратится в потоп.

– Как вам нравится портрет Казимира Перье, всесильного министра его величества и богатого банкира к тому же? Стоит на трибуне и потрясает… грушей!

– Ха-ха-ха! И еще, не помню, в каком это было сатирическом листке, нарисован спящий генерал Лафайет. Лежит в своем парике, глаза закрыты, а на груди у старика огромная груша. Давящий кошмар.

– А что слышно о деле заговорщиков из Собора Парижской богоматери? Говорят, что они собирались по ночам в одной из башен. Как романтично!

– И вовсе не романтично, а классически, – острит кто-то. – Ведь давно уже рассказывают, что это сторонники классицизма из ненависти к роману Гюго собирались поджечь собор, а правительство приняло их за политических заговорщиков.

– Мне передавали, что это обыкновенная полицейская интрига, а не заговор.

– Кто знает! Заговоров все больше. Правительство не зря беспокоится. Сколько политических партий в оппозиции! Карлисты мечтают о Реставрации, бонапартисты об империи, республиканцы о временах Марата, но все сходятся в одном: июльская монархия – совсем не то, а Луи-Филипп – совсем не тот.

– Золотая середина. Царство посредственности.

– Вы были в опере на «Роберте-Дьяволе» Мейербера? В ней символический смысл. Главный герой Роберт-Дьявол мечется между духом отца, олицетворяющим революцию, и духом матери, воплощающим «доброе старое время». Герой, раздираемый двумя противоположными началами, мечтает о «золотой середине». И политика золотой середины, которой придерживается правительство, – это поистине роберт-дьявольская политика.

Гости смеются. Но хозяин почему-то сегодня хмур. Он участвует в общей беседе, переходя от группы к группе, но не хохочет вместе со всеми над очередными остротами и каламбурами. Ему хочется побыть одному. Жена вполне может заменить его, взять бразды правления в салоне. Гюго незаметно уходит.

Пройтись по вечерним улицам. Они уже затихают.

Навстречу идет оборвыш. Протягивает руку. Нищий. Их все больше в Париже. Нищие, преступники, проститутки. Тюрьмы, каторга, гильотина. Недоделанные революции, незавершенные реформы. Несбывшиеся надежды.

В отчете «Судебной газеты» Гюго прочитал о деле Клода Гё. Клод Гё рабочий. Фабрикант уволил его. Жене и ребенку нечего было есть, и Клод украл, чтоб накормить их. Его приговорили к пяти годам тюрьмы. В тюрьме надзиратель в течение четырех лет издевался над ним, унижал его человеческое достоинство. Клод не выдержал и восстал против несправедливости, против бесчеловечности. Он убил надзирателя. Кто же виноват в этом убийстве? Кто должен отвечать?

Клоду Гё вынесен смертный приговор… Гюго невольно ускоряет шаг, как будто спеша на помощь.

«Снова казнь! Когда же они устанут? Неужели не найдется такого могущественного человека, который разрушил бы гильотину. Эх, ваше величество, ведь вашему отцу отрубили голову!»

А его величество мирно почивает в Тюильрийском дворце. Говорят, что он рано ложится, соблюдает режим…

Дальше. Дальше. Темнеют башни собора. В какой же из башен собирались заговорщики? Гюго невольно улыбается, вспомнив рассказ о мести разъяренных защитников литературной старины. Да. Они побеждены. Новое литературное поколение собирает жатву, но действительность пока еще горька.

* * *

В конце марта 1832 года в Париже началась эпидемия холеры. Заболел сын Гюго Шарль. Отец дежурит у его постели. Мальчик лежит весь синий, холодный. Пальцы его почернели и скрючились. Доктор сказал, что надо, не переставая, растирать больного фланелью, намоченной в спирте.

Много отцов, матерей, жен плачут в эту ночь у постелей умирающих или вот так же, как он, борются за жизнь своих близких.

Холера нагрянула в разгар масленичного карнавала. Смех и танцы ряженых на бульварах умолкли, когда разнеслась весть, что один веселый арлекин сорвал свою маску и упал в страшных корчах. А вслед за ним свалилось еще несколько пьеро и коломбин. Засновали санитарные фургоны.

Потом кто-то пустил слух, что это вовсе не холера, а яд, который какие-то отравители подсыпали в источники или в пищу.

Что творилось в Париже! Яростные толпы хватали и обыскивали всех прохожих, казавшихся почему-либо подозрительными. Растерзали, умертвили, повесили на фонаре нескольких ни в чем не повинных людей. Когда же убедились, что это не происки отравителей, а эпидемия холеры, сразу замолкли, спрятались по домам. В городе странная тишина. Театры закрыты. На улицах груды холщовых мешков с покойниками. Гробов не хватает. Еще больше будет теперь сирот, нищих, бродяжек. Сколько семей потеряли кормильцев! А сколько родителей оплакивают своих детей!

Гюго, не переставая, растирает Шарля. Руки мальчика как будто чуть-чуть потеплели.

– Ой, папа, больно! – Он заговорил. Он чувствует боль, значит ему лучше.

За окнами занимается заря. Отец с надеждой и тревогой всматривается в лицо мальчика.

Шарль выздоровел. Эпидемия затихает. Хотя весна в этом году и одета в траур, люди снова улыбаются, спорят, думают о будущем, говорят о политике, о литературе. На бульварах влюбленные. На перекрестках уличные певцы, ораторы.

В красном салоне открыты окна, доносится запах майской листвы, звучат оживленные голоса, даже не верится, что совсем недавно все кругом дышало смертью.

В центре кружка гостей Оноре Бальзак. Он хвалит только что вышедшую книгу молодой писательницы Авроры Дюдеван, которая выступает под именем Жорж Санд. Ее роман «Индиана» вызвал много споров в Париже. «Эта книга – реакция правды против фантастики, нашего времени против средневековья… простой современности против преувеличений исторического жанра», – писал Бальзак в своей рецензии на «Индиану». И он отстаивает свое мнение.

– Если вы устали от морга, холеры, санитарных бюллетеней и лицезрения государственных людей – возьмите эти два тома. Они увлекут вас, хотя здесь нет ни кинжалов, ни крови!

– И вы оправдываете героиню, которая оставила мужа? – спрашивает одна из присутствующих дам.

– Да. Хрупкая, нежная Индиана сильна душой. Она не боится сбросить с себя иго, возложенное на женщину предрассудками и гражданским кодексом, – увлеченно говорит Бальзак.

– Мне кажется, что Жорж Санд близка по своим взглядам к мадам де Сталь. Она проповедует те же идеи, которые поражали нас в романах «Дельфина» и «Коринна», только Жорж Санд еще смелее, – замечает одна из собеседниц.

– Говорят, что Жорж Санд сама похожа на своих героинь. Живет так, как велит ей чувство, и бросает вызов условностям, – подхватывает другая.

– Правда ли, что она ходит в мужском костюме и курит?

– Да, когда Аврора приехала в Париж, оставив своего ограниченного и деспотичного супруга, и решила стать писательницей, она предпочитала ходить по городу, по редакциям газет в мужском платье. Согласитесь, что для нее это было удобнее во всех отношениях. Она чувствовала себя свободнее.

Но в гостиных, в театре вы встретите ее в скромном женском костюме: черное платье, белый воротничок.

– Никто и не поверит, что это легендарная Жорж Санд.

Право женщины, свобода чувств, свобода личности, семейный деспотизм, социальный деспотизм – об этом гости Гюго готовы говорить без конца, разговор не умолкает.

Книга Жорж Санд как будто далека от политики и все же связана с ней, она отражает тот протест, то брожение умов, которое все усиливается во Франции.

* * *

Правительство надеялось, что мешки с покойниками, скорбь и траур вытеснят, заглушат политические страсти. Но эпидемия лишь приостановила все усиливавшееся брожение.

«А теперь брожение переходит в кипение», – думает Гюго. Достаточно пройти по городу, особенно по улицам Сент-Антуанского предместья, порохового погреба революции, чтобы понять и почувствовать это. В задних комнатах кабачков тайные сходки, а в общих залах и даже прямо на улице открытые разговоры об оружии, о патронах. Гюго сам видел, когда проходил по Сент-Антуанскому предместью, как пожилой рабочий вынул пистолет из-за пазухи и быстро передал его товарищу. Рабочие вооружаются. Студенты ходят группами с видом заговорщиков.

А в Тюильрийском саду чинно прогуливаются старички, обсуждают газетные новости. Солнечное утро. Гюго идет в глубь сада. Он облюбовал себе укромный уголок на скамейке в зарослях на берегу реки. Доктор рекомендовал ему больше быть среди зелени. Это полезно для глаз, утомленных от работы при свечах и от ежедневного созерцания солнечных закатов. Надеть зеленые очки и приняться за дело. Он пишет уже несколько дней и сегодня заканчивает первый акт пьесы «Король забавляется». Главное действующее лицо – королевский шут Трибуле. Озлобленный урод, потакающий всем прихотям развращенного тирана и в то же время нежный, любящий отец. Король Франциск I похитит дочь Трибуле…

Вдруг тишина зеленых зарослей раскалывается. Выстрелы. Встревоженные голоса.

– Эй, кто в саду! Скорее выходите! Решетки сейчас запрут.

Гюго собирает листы рукописи. На улицу! Пусто, людей как будто смело. Двери домов заперты, ставни закрыты. Укрыться негде, а стрельба все усиливается.

Прислонившись к тонкой колонне – единственное укрытие, – Гюго следит за полетом пуль. Это королевские войска атакуют позиции повстанцев, но выбить их не удается. Отряд меняет фронт, пробует зайти с другой стороны. Направление стрельбы меняется. Можно оставить свое ненадежное убежище и попробовать пройти по городу.

Восстание началось 4 июня. В этот день парижане хоронили генерала Ламарка, одного из наполеоновских ветеранов, чрезвычайно популярного в массах. На похороны собрались несметные толпы: студенты всех факультетов, рабочие всех профессий, политические изгнанники всех национальностей, отставные военные с лавровыми ветвями в руках.

Достигнув. Аустерлицкого моста, процессия остановилась. Говор умолк. Все глаза устремились к генералу Лафайету, который прощался с Ламарком.

Вдруг в толпе появился всадник весь в черном, с высоко поднятым красным знаменем, на древке знамени красный фригийский колпак. Это был сигнал к восстанию. Раздались крики:

– Да здравствует свобода! Ламарка – в Пантеон! Лафайета – в Ратушу!

Молодежь впряглась в траурную колесницу Ламарка, в фиакр Лафайета и двинулась по намеченному толпой направлению.

Наперерез толпе пошли королевские драгуны. И тут началась буря.

Перебрасываясь из одного квартала в другой, восстание охватило весь город.

Клич «К оружию, граждане! Да здравствует республика!» несся по Парижу, воспламеняя его. Меньше чем за час выросли сотни баррикад. Повстанцы заняли Арсенал, мэрию, захватили Бастилию.

К вечеру треть города была в руках республиканцев.

Всю ночь звучал набат монастыря Сен-Мери. Там укрепились республиканские отряды.

Всю ночь продолжалась перестрелка. На другой день правительство двинуло против повстанцев линейные полки и тяжелую артиллерию.

«…я не думаю, чтобы при Фермопилах сражались более отважно, чем у входа в улочки Сен-Мери и Обри-де-Буше, где под конец горсточка людей – каких-нибудь шестьдесят республиканцев – защищалась против шестидесяти тысяч линейного войска и национальных гвардейцев, дважды заставляла их отступать, – писал Генрих Гейне об июньском восстании. – Старые солдаты Наполеона, знающие толк в военном деле… утверждают, что бой на улице Сен-Мартен принадлежит к числу величайших подвигов в новейшей истории. Республиканцы творили чудеса храбрости, и немногие, оставшиеся в живых, отнюдь не просили пощады…».

6 июня к вечеру восстание было подавлено.

На бирже ликовали.

«Только что перед тем пришло известие, что поражение „патриотов“ достоверный факт, и на всех лицах изображалось сладостнейшее удовлетворение; можно сказать, улыбалась вся биржа. Под пушечный гром фонды поднялись на 10 су», – писал Гейне.

Через тридцать лет в романе «Отверженные» Гюго воскресит дни июньского восстания. Он не был на баррикадах в 1832 году, но его герои будут сражаться за республику. Писатель слушает рассказы очевидцев, делает заметки и сам ходит по городу, стремясь все увидеть своими глазами.

* * *

В Париже усиленно наводят «спокойствие». Всюду войска. Город на осадном положении. Жители сидят в домах и остерегаются по вечерам высунуть нос на улицу.

Гюго снова принялся за работу над пьесой. Устами шута, существа изуродованного и затоптанного теми, кто считает своим законным правом надругательство над человеком, писатель бросит вызов произволу, насилию, тирании.

 
Когда желанье мстить откроет нам глаза
И сонные сердца любая малость ранит, —
Кто хил – тот вырастет, кто низок – тот воспрянет!
И ненависти, раб, не бойся и не прячь!
Расти из кошки тигр! И из шута – палач!
 

Шут Трибуле решил убить короля, надругавшегося над его дочерью. Он попирает ногой мешок с трепещущим телом. Нож занесен. Нож вонзается в тело обидчика. Увы, он пронзает сердце жертвы. В мешке дочь Трибуле Бланш.

Закончив к концу июля пьесу «Король забавляется», Гюго не переводя дыхания берется за другую: «Ужин в Ферраре», или «Лукреция Борджа», и завершает ее столь же быстро. Пьеса «Король забавляется» сразу же принята к постановке театром «Комеди Франсэз». Репетиции начались той же осенью. Гюго в эти дни снова поглощен хлопотами переселения на новую квартиру в доме на Королевской площади. Здесь, по преданию, жила в XVII веке героиня его драмы прекрасная куртизанка Марион Делорм. Он был занят устройством кабинета, когда неожиданно явился посыльный от министра Публичных работ д'Аргу с приглашением явиться на прием.

Д'Аргу, хилый старичок с благожелательной миной, сразу же начал излагать свои опасения по поводу пьесы «Король забавляется».

– Говорят, в вашей пьесе, мосье Гюго, есть какие-то намеки на короля. Правда ли это?

– При всем желании невозможно обнаружить какое-либо сходство между Франциском Первым и Луи-Филиппом, – отвечал Гюго.

– Но ведь Франциск Первый, по слухам, изображен в очень дурном виде, а такая обрисовка одного из самых популярных королей может повредить монархии в самом принципе. Не могли бы вы, мосье Гюго, хоть немного смягчить какие-нибудь резкие черты?

Поэт решительно отказался. Министр развел руками: «Конечно, было бы приятнее, если б вы по-иному отнеслись к Франциску Первому, ну что ж…»

Все это раздражало Гюго. И теперь, после революции, те же разговоры, что и при Бурбонах, те же опасения и придирки властей.

Как-то пройдет спектакль?

Вечер премьеры. Сияют люстры. Театр полон. Ложи лорнируют партер. Как всегда бывает на пьесах Гюго, там, внизу и на галерке, полно каких-то подозрительных косматых юнцов. Что это? Дамы вздрагивают. В партере грянул хор. Юнцы во все горло поют «Марсельезу». А когда они замолкают, с балкона несется грозно-веселая «Карманьола».

Тише, тише. Уже звучит сигнал к поднятию занавеса. Но тишины нет. Какая-то весть передается по рядам. В зале гул, тревога.

– Только сейчас стреляли в короля!

Некоторые вскакивают с мест. Тревога не унимается.

Первый акт еле смотрят. А потом в зале начинается буря. Как на «Эрнани». Пронзительный свист, топот противников и оглушительные аплодисменты защитников. Актеры играют как-то вяло, им трудно прорваться сквозь этот шум и завладеть вниманием публики. Автор уходит домой без оваций, без торжественных проводов.

На другой день группа драматургов-консерваторов обратилась в министерство с петицией. Пьеса Гюго не только безнравственна – более того, это явная апология цареубийства, заявляли они, доказательством тому была демонстрация в театре в час покушения на короля и аплодисменты, которыми встретила публика некоторые подстрекательские стихи.

Спешно собрался совет министров, и пьеса «Король забавляется» была решительно запрещена. Театр снял ее с репертуара.

Не имея возможности непосредственно напасть на правительство, Гюго решил возбудить судебный процесс против незаконных действий театра. Таким образом, он сможет выступить против тиранического произвола властей и привлечь к этому вопросу общественное внимание.

На помощь призван Теофиль Готье и еще несколько бойцов из армии «Эрнани». Гюго меряет шагами комнату и диктует свою речь. Ее надо не только произнести в суде, но в тот же день опубликовать в газете, а для этого требуется несколько копий. Речь все разрастается. Помощники бурно одобряют и неутомимо строчат. Уже три часа ночи. Домой идти поздно. На полу расстилаются матрацы, рабочий кабинет похож на бивак.

Наутро бой. Зал суда переполнен. Поэт на трибуне. Он обвиняет.

– Где же закон? Где же право? Могут ли в самом деле совершаться такие вещи во Франции? Было ли то, что мы называем июльской революцией?..

Аплодисменты то и дело прерывают его речь. Публика на стороне Гюго. Судьи же не решаются пойти против министерства. Этого следовало ожидать. Иск против театра не удовлетворен. Но не в денежном иске дело. Важно то, что писатель вступил в борьбу за права гражданина, за свободу печати. Дело получило широкую огласку, все газеты заговорили о нем. Естественно, что враги не преминули воспользоваться случаем и очернить политическую репутацию поэта-обвинителя. Встает в позу борца за свободу, а сам получает королевскую пенсию, злопыхали правительственные газеты.

В ответ на это заявление Гюго обратился с письмом к министру д'Аргу.

«…при настоящем положении дел, – писал он, – когда правительство, очевидно, полагает, что так называемые литературные пенсии выдаются им, а не страной, что это не более как субсидии, связывающие независимость… честному писателю следует прежде всего порвать денежные счеты с правительством… из всего этого следует, что я отказываюсь от своей пенсии».

Драмы и жизнь (1833–1838)

«Выпустить в свет новую драму после запрещенной – это тоже был способ сказать правительству правду в лицо… – писал Гюго в предисловии к пьесе „Лукреция Борджа“. – И автор теперь рассчитывает в одно и то же время продолжать политическую борьбу, если в том будет надобность, и свой литературный труд. Можно выполнять свой долг и вместе с тем заниматься своим делом. Одно не мешает другому. У человека две руки».

О новой пьесе прослышал Гарель – директор театра Порт Сен-Мартен. Декабрьским утром он явился к Гюго. Маленький, тучный, сияющий улыбкой, брелоками, лакированными сапогами, Гарель, плотно усевшись в кресло, принялся уговаривать Гюго:

– Отдайте мне вашу новую вещь. В главной роли будет сама мадемуазель Жорж!

Прежде чем приступить к репетициям, решили прочесть пьесу знаменитой актрисе, которая всецело властвовала и над директором и над репертуаром этого театра. Пьеса понравилась примадонне.

На следующее чтение в театре собрались все актеры. Драматический сюжет пьесы должен найти у них отклик. Италия XVI века. Развращенный двор феррарского герцога. Интриги, тайные убийства, борьба за власть. Героиня – легендарная отравительница Лукреция Борджа. Чувство материнства очищает и возвышает ее. В нем ее искупление и ее гибель.

Слушают напряженно. Вероятно, каждый мысленно «примеривается» к будущей своей роли. А некоторые из молодых мечтают о том, чтобы получить хотя бы самую маленькую роль, только бы получить.

Глаза, голубые, серые, карие, утомленные и жадные, восторженные и холодноватые, прикованы к автору. Но чей-то взгляд особенно пристален, он зовет, тревожит. Гюго все время ощущает его на себе. На миг он отрывает глаза от рукописи, и они сразу же встречаются с глазами молодой женщины. Замечательно хороша! Как будто античная статуя превратилась в пленительную парижанку, пришла в этот зал и смотрит на поэта. Он где-то видел ее раньше. Где же?

Чтение окончено. Приступают к распределению ролей. Молодая актриса, ее зовут Жюльетта Друэ, просит дать ей маленькую роль принцессы Негрони. Почти без слов. Только один выход на сцену. Надо замолвить слово за дебютантку, наружность ее вполне подходит к роли. Гюго вспоминает теперь, что видел Жюльетту весной на балу, и тогда она показалась ему такой ослепительной, что он даже не решился заговорить с ней. Раньше он всегда боялся актрис, их легких нравов, капризов, кокетства. Но эта, кажется, не такая. В ее глазах он прочел мольбу, преданность, восторг.

Жюльетте Друэ поручена роль принцессы Негрони. Каждый день Гюго теперь встречается с ней в театре. С каждой встречей Жюльетта становится все прекраснее. Оказывается, она знает на память его стихи и уже давно восхищается им. С ней так легко обо всем разговаривать, она понимает его с полуслова.

Гюго уже многое узнал о жизни молодой актрисы. Жюльетте 26 лет. Она дочь портного из Фужера. Урожденная Говэн. Друэ – фамилия ее дяди, который стал опекуном девочки после смерти родителей.

Сирота с детства. Воспитывалась в пансионе. С девятнадцати лет должна была зарабатывать на жизнь. Ни профессии, ни поддержки. Ей сказали, что скульптор Прадье ищет натурщицу. Жюльетта стала его моделью, а немного погодя и любовницей. Скульптор сначала любил Жюльетту, но жениться, конечно, не собирался, скоро бросил ее и перестал помогать. Ей нужно было заботиться не только о себе, но и о дочке, которая появилась на свет. «Покровители» менялись… Жюльетта теперь блистает в полусвете. Но она недовольна жизнью, ей хочется вырваться из этой трясины, она мечтает стать актрисой.

Она страдает и стремится к чему-то иному, думает Гюго. Как помочь ей? Как спасти ее? Он по-прежнему сдержан с Жюльеттой, но уже не в силах не думать о ней. А она поклоняется ему и не скрывает этого.

Первое представление «Лукреции Борджа» проходит с блестящим успехом. Мадемуазель Жорж великолепна в роли отравительницы Лукреции. А принцесса Негрони – Жюльетта Друэ – только прошла по сцене, сказала несколько слов – и покорила зрителей. И автор тоже покорен. Он снова молод, горд, радостен, полон надежд. Снова зал рукоплещет ему, и восторженная толпа провожает его до самого дома.

В Париже в эти дни масленичный карнавал. Рассказывают, что под вечер ряженые собираются у балкона мадемуазель Жорж и вызывают актрису.

– Отравительница, покажись!

Невиданный успех!

В ночь с 16 на 17 февраля в театре Порт Сен-Мартен после спектакля состоялся бал. Жюльетта Друэ и Виктор Гюго ушли вместе задолго до окончания праздника.

Он любит. Он захвачен, потрясен. Ему кажется, что он рождается заново. И в то же время он в смятении, он терзается. Как понятны теперь Гюго страданья собственного героя, гордого Дидье! Он сам очутился в таком же положении. Он – Дидье, а Жюльетта – его Марион… Нет. Это нестерпимо. Она должна порвать со своим прошлым. Искупить его.

Жюльетта на все готова. Но как это, оказывается, трудно – порвать с прошлым и начать новую жизнь! Может ли она признаться Виктору, сколько у нее долгов?

Понемногу она начала распродавать свои наряды, нигде, кроме театра, не бывает, сидит целыми днями дома одна, ждет Виктора, переписывает его рукописи. Она обещала никуда не выходить без него и держит слово. Он всегда занят. У него столько дел! Но все-таки каждый день он заглядывает к ней. Для нее счастье, что она может быть ему полезной, помогать ему. Она хранит каждый клочок его черновиков. Безгранично радуется каждой строчке стихов, посвященной ей. Несмотря на неумолимых кредиторов, на сплетни и злословие, на тяжесть добровольного заточения, Жюльетта впервые в жизни счастлива и всегда старается быть веселой. Лаской, острым словечком, шуткой разгоняет она тучи на челе своего божества. Она рассказала ему всю свою жизнь и теперь отдает Виктору отчет в каждом помышлении и поступке, в каждом истраченном су и сделанном шаге. Жюльетта с благодарностью принимает его помощь, но хочет и сама работать, стать настоящей актрисой.

Гюго пишет новую пьесу «Мария Тюдор». В ней две центральные женские роли. Обе трагические: гордая королева Мария, неистовая в своей страсти и ревности, и скромная Джен, воспитанница и невеста ремесленника, чеканщика Жильбера. Клубок политических интриг, страстей, обманов, неожиданностей. Судьбы героев принимают роковой оборот…

Мадемуазель Жорж будет играть Марию Тюдор, а роль Джен предназначена автором для Жюльетты Друэ.

В театре Порт Сен-Мартен начались репетиции, но на этот раз все идет не так гладко, как было в «Лукреции Борджа». Роль не дается Жюльетте. Она старается изо всех сил, а получается не так. Не те движения, не те интонации. Директор и примадонна требуют немедленной замены мадемуазель Друэ другой актрисой.

Гюго, конечно, видит, что у Жюльетты что-то не ладится с ролью, но не хочет соглашаться на замену. А она, чувствуя недоброжелательные взгляды, смешки за спиной, иногда и в лицо, играет все хуже, робеет, теряется.

Опасения подтвердились. Премьера прошла неудачно. Жюльетта-Джен была освистана публикой. От огорчения она слегла, и на следующий день ее роль передали другой актрисе.

Вскоре после этого Гюго порвал свои отношения с театром Порт Сен-Мартен, но его пьеса еще долго шла и давала немалые сборы.

* * *

Дом на Королевской площади сияет огнями. Все стремятся побывать в этом салоне. Правда, остряки говорят, что, направляясь к Гюго, желудок надо оставлять в передней. Закусок мало, зато много знаменитостей – и своих и приезжих. Появляются все новые и новые гости. Звучат новые стихи.

Но где же прежние завсегдатаи красного салона? Их не видно. Ламартин путешествует по Востоку. Дельфина Гэ вышла замуж за известного журналиста Жирардена, у нее теперь свой салон, один из самых популярных в Париже, Альфред де Виньи явно охладел к Гюго; пути их разошлись. Сент-Бёв давно уже не переступает порог этого дома… Госпожа Гюго время от времени встречается с ним тайком, слушает его стихи и признанья, но все это утомило ее. Она не создана для романтических авантюр. Несмотря ни на что, она предана Виктору, любит свою семью, предпочитает устойчивость шаткости. Конечно, ей нелегко, но она никому не станет жаловаться. Адель решила смотреть на увлечение мужа какой-то актрисой сквозь пальцы. Никаких сцен и упреков. Может быть, она и сама виновата в измене мужа. Но когда-нибудь это пройдет, надеется она.

Голоса, смех, музыка вырываются из окон на вечернюю улицу. Прохожих мало в этот поздний час. Вот на другой стороне площади показалась одинокая женская фигура. Закутана в шаль, идет легкой поступью, почти бежит. Потом останавливается, прижимается к стене, глядит. За плотными занавесями движутся тени. Может быть, среди них ей удастся различить его силуэт? Долго стоит Жюльетта, не спуская глаз с освещенных окон. Когда она вернется домой, то перед сном напишет Виктору письмо; она пишет ему иногда по два раза в день. Любовь к нему – это ее жизнь.

Трудное, горькое счастье. Раздваиваться, таиться от всех, потихоньку убегать из дому и всюду слышать за спиной шепот, смешки, сплетни.

Поэт знает, что говорят о нем в гостиных. Судят, рядят, укоризненно покачивая головами.

– О, этот Гюго, певец семейного очага, певец античных добродетелей. Дома четверо детей, а он…

Многие из тех, кого он считал друзьями, теперь, когда ему особенно трудно, поворачиваются спиной. Замкнутые лица или – еще хуже – лицемерные улыбки, а за маской притворного доброжелательства холодное лицо врага. Немало среди них и таких, кто под шумок пересудов о личной жизни писателя торопится свести литературные счеты.

Недавно еще певший поэту хвалы критик Гюстав Планш резко и откровенно перешел в стан его противников.

Сент-Бёв давно уже перестал быть «первым другом» Гюго, но все еще оставался его верным литературным соратником, а теперь явно переменил фронт. В начале 1834 года он очень холодно отозвался в своей рецензии об очерке Гюго, посвященном жизни Мирабо.

Даже славный Дюма уже не так ослепительно улыбается при встречах с Гюго. Конечно, он не осуждает Виктора, не вмешивается в личные дела. Нет, его огорчает другое. В Париже говорят, будто перу Гюго принадлежит статья против драматургии Дюма, появившаяся в журнале «Деба». В действительности Гюго не был повинен в этом выпаде против своего друга, но недоброжелатели раздувают слухи, и отряды романтической молодежи раскалываются. Сторонники Дюма не хотят быть защитниками пьес Гюго.

Вообще прежнего энтузиазма в романтической армии уже нет. И это беспокоит Гюго, может быть, глубже и острее, чем личные неурядицы. Он создает одну за другой новые пьесы, но они не становятся ошеломляющими литературными событиями. Он привык чувствовать себя вождем, преобразователем, возглавляющим большое движение, находящимся в самом центре схватки. Но движение постепенно приобретает новый характер, центр его начинает перемещаться. Гюго продолжает одерживать блистательные победы на поприще поэзии, он в зените славы, но уже перестает быть полководцем в большом литературном движении своего времени.