Текст книги "Гюго"

Автор книги: Наталья Муравьева

Неподалеку на пересечении двух улиц виднеется низенькая баррикада. Ее разбирают солдаты. По улице несут чей-то труп.

Это убит депутат Боден. Он стоял на баррикаде, когда пуля сразила его.

Все произошло совсем не так, как ожидал Гюго. Депутаты собрались раньше условленного часа. К ним присоединилось несколько рабочих. Толпа постепенно увеличивалась.

– Начнем! – слышались нетерпеливые голоса. Но как начинать без оружия? Шельшер с группой рабочих отправился к соседнему караулу.

Солдаты без сопротивления отдали пятнадцать ружей повстанцам. На следующем караульном пункте получили еще пятнадцать. Начали строить баррикаду. Остановили крестьянскую телегу, повалили ее на бок, потом повозку молочницы, хлебный фургон и, наконец, омнибус. Кондуктор присоединился к ним. Мальчишки запасались камнями, разбирали мостовую. Еще не кончили строить, как показались две роты с ружьями наперевес. Семь депутатов во главе с Шельшером пошли войскам навстречу, безоружные, опоясанные трехцветными перевязями. Солдаты в них не стали стрелять, но и не остановились. Пропустив депутатов между рядами, они сомкнулись и продолжали двигаться прямо к баррикаде.

С баррикады раздался выстрел. Один солдат упал. Ответный залп сразил Бодена. Больше жертв не было. Солдаты взяли баррикаду штурмом. Защитники разбежались.

На улице снова пусто. Гибель Бодена не послужила искрой, сигналом к восстанию, не взволновала народ…

В полдень в Париже появились листки с воззванием:

К НАРОДУ

Охрана конституции вверяется патриотизму французских граждан.

Луи Наполеон объявляется вне закона.

Осадное положение отменяется.

Всеобщее избирательное право восстанавливается.

Да здравствует республика!

К оружию!

От имени собрания монтаньяров – депутат Гюго

В это же время по городу расклеивают новые правительственные плакаты:

Военный министр

на основании закона об осадном положении

постановляет:

Всякий, кто будет захвачен за постройкой или защитой баррикады с оружием в руках, подлежит расстрелу.

Положение становится все более опасным. Непрерывное заседание Комитета сопротивления продолжается. С одной квартиры они переходят на другую. За два дня пришлось 17 раз переменить помещение.

С помощью издателя Эмиля Жирардена, старого знакомого Гюго, удалось напечатать и размножить текст декрета об отрешении президента от должности.

Депутаты рассыпались по бульварам и начали раздавать листки с декретом народу.

Казалось, что Париж зашевелился.

* * *

Утром 4 декабря в Комитет сопротивления передали записку от Александра Дюма.

«…Обещано вознаграждение в 25000 франков тому, кто задержит или убьет Гюго. Вы знаете, где он. Пусть он ни в коем случае не выходит на улицу».

Но Гюго не может сидеть в убежище. У него назначены важные встречи.

Он все еще ждет решительного перелома в ходе событий. Волна подымается. Собираются выступить учебные заведения. Студенты-химики и фармацевты готовят порох. Собрано 800 ружей. На улицах Сен-Мартен и Сен-Дени строят баррикады. Гюго садится в фиакр и мчится туда. На первой же баррикаде, он встречает де Флотта. Рано утром здесь была перестрелка, а сейчас затишье. Моросит дождь, защитники баррикад ходят по щиколотку в грязи, здесь же среди луж, на камнях мостовой, и отдыхают. Вот стоит юноша, глаза его лихорадочно блестят. Он болен, но не покинет своего поста.

– Буду драться, пока не убьют, – говорит он.

Видный ученый и литератор Шарпантъе первый раз в жизни взял в руки ружье и учится его заряжать. На улице Меле мальчишки без устали подкатывают к строящимся баррикадам булыжники. Особенно усерден один из них, худенький, проворный, веселый и неутомимый, он поспевает всюду.

В центре Парижа улица за улицей покрываются баррикадами. Кое-где идут бои, Но Сент-Антуанское предместье по-прежнему молчит.

После полудня в городе воцарилась странная тишина.

«Вообразите себе Париж в темном подземелье. Людей давил низкий свод. Они были словно замурованы в нежданном и неведомом… Войска по-прежнему молчали, но сабли не вкладывались в ножны, и зажженные фитили пушек дымились на углах улиц. С каждой минутой туча становилась чернее, непроницаемее, безмолвнее. Эта густая мгла была трагична. В ней чуялось приближение катастрофы».

Внезапно по условному знаку кто-то где-то выстрелил, и началась бойня. Войска стреляли не только по баррикадам. Стреляли в безоружных людей. Озверевшие солдаты бросались на прохожих, врывались в лавки, убивали людей прикладами, кололи штыками…

Под градом картечи Гюго спешит туда, к бульварам, где полыхает огонь.

– Куда вы идете? – останавливают его. – Ведь вас убьют. Неужели вы этого хотите?

– Именно этого, – отвечает он. – Быть со всеми. Умереть.

Он вспоминает о смертях, вызвавших когда-то ярость народа, восстания. Может быть, и его смерть принесет сегодня пользу.

Грохот усиливается. Люди мечутся, бегут куда-то. Гюго останавливает знакомый.

– А, вот вы где! Я только что встретил госпожу Друэ. Она разыскивает вас. Она где-то здесь в самой гуще резни.

Огонь не прекращается. Уже три пули продырявили широкое пальто Гюго. Смертельно усталый, он возвращается в свое убежище на улице Ришелье, которое нашла для него Жюльетта. Несмотря ни на что, Комитет сопротивления не должен прекращать своей работы. Может быть, еще не все кончено.

В подъезде его ждет молодой рабочий, делегат от литейщиков.

– Положение не безнадежно, – говорит он. – Сегодня назначена встреча представителей рабочих ассоциаций. Будут совещаться, как бороться дальше. Они просят Гюго прийти в девять часов вечера под арку Кольбера…

В комнате пусто. Жюльетты нет. Неужели ее убили? Где искать? Вдруг слышится звук ключа в дверном замке. На пороге она.

– Ты здесь? – она бросается к нему и плачет. Плачет от радости, что он жив.

Ей удалось спастись. За ней гнались солдаты, но она успела вбежать в приоткрытую дверь какого-то подъезда и спрятаться. Она принесла с собой завтрак. Надо подкрепиться.

Отдых. Короткий сон. Кошмарные видения: трупы. Мальчик с алой раной на лбу. Плачущая над ним старуха.

Уже поздно. Скорее на место условленной встречи. Вместе с молодым литейщиком он идет в темноте по району баррикад. Они еще не разрушены, но защитников совсем мало. Гюго уговаривают уйти подальше.

– У вас ведь даже нет ружья, господин депутат. Сейчас здесь вам холодно, а скоро будет слишком жарко.

Собрание назначено в лавчонке, превращенной в лазарет повстанцев. Только дощатый забор отделяет это убогое строение от баррикады. Земляной пол. Несколько тюфяков. Хрипят раненые. Около них суетятся старуха и маленькая девочка, щиплют корпию, подают воду. На столе оборванная газета. Гюго развертывает ее и видит большой след чьей-то окровавленной ладони.

В глаза ему бросаются строки:

«Г-н Виктор Гюго опубликовал призыв к грабежу и убийству». Это орган Елисейского дворца. Спутник Гюго, молодой литейщик, вышел узнать, каковы дела. Минуты тянутся.

Наконец литейщик возвращается. Бледный, он останавливается на пороге и говорит:

– Нужно разойтись по домам. Никто не придет. Все кончено. И подумать только, у меня нет ружья!

За стеной раздаются звуки выстрелов. Баррикаду атакуют, а защитников только двое.

– И подумать только, у меня нет ружья… – повторяет литейщик прерывающимся шепотом.

Он задувает свечу. И вовремя. Солдаты уже взяли баррикаду и стучат прикладами во все соседние дома.

– Где эти негодяи красные? Обыскивай!

В конце улицы раздается одинокий выстрел, он спасает притаившихся в лазарете: солдаты бегут в направлении выстрела.

Немало героических защитников баррикад погибло в день 4 декабря. Депутата Дюссу солдаты расстреляли в упор. Убили Шарпантье и многих других. Триста двадцать повстанцев, захваченных и плен, в час ночи отвели колонной на Марсово поле и там расстреляли всех до одного.

6 декабря после долгих скитаний по Парижу Гюго решил попытаться проникнуть в свое убежище па улице Ришелье. У ворот его ждала Жюльетта.

– Не входи. Тебя выследили. Идем!

Они садятся в первый делавшийся фиакр и едут куда-то. Жюльетта позаботилась об убежище; в доме Монферрье, родственников жены Абэля, Гюго не станут искать: они бонапартисты и не могут быть на подозрении.

11 декабря Жюльетта принесла паспорт на имя некоего Ланвена и билет в Брюссель. Виктор Гюго покинул Париж в чужом платье, под чужим именем.

Часть третья

Не примирение – возмездие! (1851–1855)

Девятнадцатый век вступил во второе пятидесятилетие. Далеко позади осталась молодость с ее романтическими туманами и мечтами, первыми разочарованиями и нарастающими раскатами гроз.

Революционный вал 1848 года смыл позолоту и лак со многих иллюзий, сорвал раскрашенные маски. Лицо века определилось. Жестокое лицо с резкими бороздами алчности.

Определились и главные борющиеся силы буржуазного мира. Уже прозвучал призыв «Коммунистического манифеста» к пролетариям всех стран. Складывалась революционная теория. Но время последних решительных боев еще не пришло.

В 1852 году Карл Маркс жил в эмиграции в Лондоне. Он недавно закончил свой труд «Классовая борьба во Франции» и теперь принялся за новую работу «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Гигантские замыслы не терпели отсрочек, а изгнаннику надо было заботиться о куске хлеба для семьи. На помощь Марксу пришел друг.

Фридрих Энгельс поселился в Манчестере и стал работать в конторе, чтоб регулярно помогать семье Маркса. По вечерам он писал статьи для «Нью-Йоркской трибуны» и других газет, освещая в них освободительную борьбу народов.

Политическим эмигрантом был в те годы и Александр Герцен. В 1852 году он задумал основать в Лондоне «Вольную русскую типографию».

Немало изгнанников из разных стран нашли в эти годы пристанище в туманном Лондоне. Здесь политическая реакция не так сильно давала себя знать, как на континенте. Английское правительство, лавируя между рифами противоречий, стремилось к одному – обеспечить свободу обогащения английским промышленникам, купцам, буржуазным предпринимателям. Показной либерализм содействовал политике «фритрэда» [9]9
  Фритрэд – свободная торговля.


[Закрыть].

Подлинной властительницей надменной островной державы, несмотря на всю приверженность англичан к старинным феодальным традициям, была вульгарная госпожа Нажива. Ее рыцари издавна устремлялись во все стороны света. Их манили золотые россыпи Австралии, алмазы Калифорнии, плантации Индии. Английские суда с новыми паровыми двигателями бороздили моря и океаны в погоне за сказочными богатствами далеких земель. Росли награбленные состояния богачей.

Правда о жизни Англии тех лет запечатлелась в книгах ее великих писателей – в грустном смехе Диккенса, в горькой сатире Теккерея.

В 1852 году Чарлз Диккенс писал «Холодный дом», роман о нескончаемом судебном процессе, о ядовитых туманах рутины, предрассудков и корысти, обволакивающих маленьких людей Англии. В следующем романе «Тяжелые времена» Диккенс уже прямо заговорит о бесчеловечном мире, где живых людей стремятся превратить в бездушные автоматы.

Тяжелые времена. Их переживала вся Европа. И, может быть, особенно горьки были они для патриотов Франции. Из центра республиканской мысли Париж превратился в столицу «второй империи».

Недвижимый, полуслепой, медленно умирал в «матрацной могиле» Генрих Гейне, давний эмигрант, для которого Париж стал второй родиной. Чувство личной обреченности соединялось у поэта с острой горечью гибели надежд. Он все еще пытался улыбаться, но улыбка его больше походила на гримасу боли. Скорбь и боль звучали в прекрасных стихах сборника «Романцеро», созданного Гейне в послереволюционные годы.

Скорбь, боль, мотивы безнадежности все нарастали в произведениях больших французских писателей.

В 1852 году тридцатилетний Гюстав Флобер готовил к изданию «Лексикон прописных истин», печальную и злую сатиру на царство торжествующей пошлости, мещанского скудоумия, ходячей лжи. Флобер уже начал работу над одним из крупнейших своих романов – «Госпожа Бовари».

Французская литература постепенно утрачивала боевой задор и жизнерадостную силу, окрылявшие ее во времена молодости века. Даже старый, но вечно молодой Беранже погрустнел, хотя и не утерял своего сатирического жала.

 
Все стало вдруг товаром —
Патенты, клятвы, стиль… —
 

писал Беранже, окидывая взглядом современную Францию.

Почти умолк как писатель Проспер Мериме. Он не стал борцом и разоблачителем, но не сделался все же и певцом «второй империи», хотя был близок ко двору Луи Бонапарта.

Мериме жил двойной жизнью, и главным в ней были поиски красоты, настоящих духовных ценностей. Все больше влекла его русская литература. Еще в молодости Мериме начал изучать русский язык, благоговел перед гением Пушкина, перевел его поэму «Цыганы», перевел «Пиковую даму», а теперь открывал французам Тургенева и Гоголя. В русской литературе была та сила сопротивления, та цельность идеала, та вера в человека, по которой стосковались многие изверившиеся сердца людей Запада.

Но дух сопротивления не угас даже в изверившихся сердцах. Пусть его всячески пытались изгнать и задушить – он был жив в большой литературе Запада.

* * *

Бедно, обставленная комната – рабочий стол, узкая железная кровать, два стула с соломенными сиденьями. За столом человек. Быстрое перо его неустанно движется. Факты, лица, числа, события, боль, гнев, презрение запечатлеваются в страстных взволнованных строках. Он пишет историю декабрьского переворота во Франции. «История одного преступления» назовет он потом эту книгу. Брови сдвинуты. Губы сжаты. Вокруг рта глубокие складки. В глазах сухой блеск – ненависть, решимость, сосредоточенность. Пережитое наложило печать на весь облик Виктора Гюго.

Иногда он на мгновение отрывает глаза от рукописи. Окно его комнаты выходит на Главную площадь Брюсселя. На этой площади когда-то казнили Эгмонта, и мрачный герцог Альба смотрел на казнь с балкона Ратуши.

Благородную тень Эгмонта воспели Гёте и Бетховен. Дух Эгмонта близок тем, кто борется.

Воля к сопротивлению до конца. Она крепнет в изгнании. Сколько изгнанников и гонимых были и раньше героями поэм, драм, стихов Виктора Гюго! Греческие повстанцы, испанские мстители, гордый Эрнани, непокорный Дидье. И вот теперь он сам гонимый.

«Второго декабря 1851 он стал во весь рост; он в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию; под пулями протестовал против coup d’Etat (государственного переворота) и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать», – напишет о Гюго Герцен в книге «Былое и думы».

Кажется, никогда раньше Виктор Гюго не чувствовал в себе такой энергии, такой страстной целеустремленности, как теперь.

Он пишет по десять-двенадцать часов в день. Режим дня твердый: от восьми до одиннадцати утра за рабочим столом; потом завтрак. Днем, до пяти, еще несколько часов работы. После обеда встречи с друзьями, а вечером снова за рукописью. Все подчинено единой цели.

Смеркается. Уже пять часов. В комнату заглядывает сын. «Пора обедать!» Они идут в кафе «Тысяча колонн». В обеденные часы там иногда собираются товарищи по изгнанию, их много в Брюсселе. Здесь и Шельшер, и Пьер де Флотт, и другие соратники по декабрьским боям.

По дороге отец расспрашивает Шарля, что он собирается делать в ближайшее время. Старший сын Гюго только недавно приехал в Брюссель, отбыв свой срок в Консьержери. Младший сын и два друга – Мерис и Вакери – все еще за решеткой.

Отец советует Шарлю приняться за работу над историческим очерком Франции послереволюционных лет, К этой работе можно было бы привлечь потом и брата и друзей. Но Шарля больше тянет писать романы в сотрудничестве с Александром Дюма. Маститый писатель охотно привлекает молодых литераторов для работы над исторически-авантюрными романами. На них большой спрос, а Дюма весь в долгах. Он часто приезжает в Брюссель по делам своих новых изданий, и Гюго узнает от него последние неофициальные парижские новости.

Как настроен народ? Что говорят в салонах, над чем работают писатели? Все эти вопросы волнуют Гюго. Он попросил жену, чтобы она вела в Париже дневник своих встреч и разговоров; ее навещают такие люди, как Беранже, Готье, от них можно узнать многое.

После обеда Гюго обычно наносит визит Жюльетте Друэ, которая тотчас же вслед за ним приехала в Брюссель и сняла комнату неподалеку. «Она спасла мне жизнь. Без нее я бы погиб. Это образец абсолютной преданности, проверенной двадцатью годами, искренней и постоянной», – пишет Гюго жене, оправдывая присутствие госпожи Друэ в Брюсселе.

Под вечер он принимает друзей у себя. Иногда человек тридцать набиваются в его бедную комнату. Разговоры, конечно, о событиях во Франции, о задачах Сопротивления.

Друзья охотно слушают отрывки из новой книги Гюго. Аплодируют особо удачным страницам. Он советуется с друзьями, пополняет свои заметки и воспоминания их свидетельствами. Книга должна быть достоверной.

Рукопись растет день ото дня. Скоро выясняется, что напечатать ее невозможно. Ни один издатель в Брюсселе и Лондоне не берется за это. Книга велика по объему, печатание ее – не только политический, но и коммерческий риск. Издатели не желают разоряться и подвергать себя опасностям.

Но автор не хочет смириться и ждать лучших времен. Он должен действовать немедленно. Если эта книга велика, он напишет другую, меньше объемом, но еще резче и острее. Это будет уже не историческое исследование, не роман, а политический памфлет, страстный, разящий, убийственно едкий и гневный.

Гюго без промедления принимается за новую работу. Материалы и источники те же, они под руками. Темпы еще ускоряются. «Моя книга подвигается. Я ею доволен, – пишет он жене в конце февраля 1852 года. – Я прочел друзьям несколько страниц, они произвели большое впечатление. Думаю, что это будет чувствительным воздаянием разума грубой силе. Чернильница против пушек. Чернильница сокрушит пушки».

Главный удар Гюго сосредоточивает на фигуре Луи-Наполеона Бонапарта. Разоблачить преступление перед Францией, совершенное им и мерзкой сворой его приспешников. «Пришлось связать эту одержимую, эту Францию, и Луи Бонапарт надел ей наручники. Теперь она под арестом, на тюремном пайке, посажена на хлеб и на воду, наказана, унижена, связана по рукам и по ногам… С одной стороны – целая нация, первая из наций, с другой стороны – один человек, последний из людей… О! Какой невыносимый позор!.. И вы говорите, что это будет продолжаться! Нет! Нет! Всей кровью в наших жилах клянемся – нет, этого не будет!»

Гюго надеется, что его огненное слово заклеймит негодяев и зажжет массы решимостью к отпору. В пылу разоблачения он не замечает того, что «ничтожнейший человек» вырастает в его памфлете до грандиозных размеров.

Гюго видит монархистов и клерикалов, стоящих за спиной Луи Бонапарта, но он не замечает того, что и подлинные хозяева Франции: финансисты, промышленники-буржуа крупные и мелкие потворствовали государственному преступлению и тем самым сделались его соучастниками.

Через некоторое время Карл Маркс, готовя ко второму изданию свой труд «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», укажет в предисловии на слабые стороны памфлета Гюго: «Виктор Гюго ограничивается едкими и остроумными выпадами против ответственного издателя государственного переворота. Самое событие изображается у него, как гром среди ясного неба. Он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Он не замечает, что изображает эту личность великой вместо малой, приписывая ей беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы» [10]10
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., изд. 2, т. 16, стр. 375.


[Закрыть].

Разоблачая Луи Бонапарта, Виктор Гюго не вскрыл корней бонапартизма. И все же памфлет имел огромное агитационное значение. Написанный с великолепным литературным мастерством, дышащий гневом, страстной ненавистью, он звал к сопротивлению, к борьбе, к революционному отпору.

1 июля Гюго пишет жене:

«…Как раз сегодня в Лондоне начала печататься моя книга. Никто не осмелился ее купить;ее печатают – только на это и хватило английской отваги. Она выйдет в свет 25 июля и будет называться „Наполеон Малый“. По объему она такая же, как „Последний день приговоренного к смерти“… „Историю второго декабря“ я опубликую позже. Я был вынужден отложить ее, но не хотел, чтобы Бонапарт воспользовался этой отсрочкой. Надеюсь, что „Наполеон Малый“ понравится вам всем. Это одно из лучших моих произведений».

Гюго просил друзей никому не рассказывать о готовящейся книге. Пусть она появится неожиданно, разорвется, как бомба, и сокрушит негодяя, который уже подобрался к императорскому трону. Но тайна не соблюдена. Слишком многие в Бельгии слышали о замысле Гюго. Слухи о сатирическом памфлете просочились и во Францию.

Атмосфера вокруг изгнанника становится все более тревожной. Луи Бонапарт уже обращался к бельгийскому королю, выражая недовольство, что под его крылом нашел приют враг французского правительства. Бельгийские власти заявили Гюго, что его пребывание в Брюсселе дольше трех месяцев нежелательно. И он решил, не дожидаясь официального указа о высылке из Бельгии, покинуть эту страну и переселиться на остров Джерси, самый крупный из островов Ламаншского архипелага, находящийся под протекторатом Англии. Там, на Джерси, соединится вся семья изгнанника.

В парижской квартире Гюго на улице Тур д'Овернь назначена распродажа вещей. А в Брюсселе друзья устраивают писателю теплые проводы. На банкет собрались все ссыльные.

31 июля Гюго с сыном отбывают из Брюсселя.

«К трем часам дня, когда я поднимался на палубу „Равенсбурга“, отплывавшего в Лондон, огромная толпа людей заполнила набережную, женщины махали платками, мужчины кричали: „Да здравствует Виктор Гюго!“ Я, да и Шарль тоже не могли сдержать слез. В ответ я воскликнул: „Да здравствует республика!“, что вызвало новый взрыв приветствий.

В эту минуту пошел проливной дождь, но он не рассеял собравшихся. Все оставались на набережной, пока не отплыл пакетбот. В толпе виднелся белый жилет Александра Дюма…»

Пакетбот «Равенсбург» рассекает океанские волны. Виктор Гюго ходит по палубе, следит за полетом чаек, вдыхает соленый запах моря. Скоро покажутся вдали берега Франции. Поэт складывает «Песню плывущих за море». Ее можно петь на старый бретонский мотив:

 
Прощай, мой край!
Все грознее прибой.
Прощай, мой край
Голубой!
 

«Скалы, прерии, облака и море, море», – это первое впечатление Гюго от острова Джерси. Вдали виднеется берег Франции, как облако, как будущее, как мечта…

Каждый день Виктор Гюго бродит у моря и смотрит на этот далекий, подернутый дымкой родной берег. Ветер. Ветер гонит волны. Море пенится, начинается шторм.

 
Безмерный океан с тобою схож, народ!
И кротким может быть и грозным облик вод.
 

Ветры не уймутся. Прибой неизбежен. «Постараемся же уподобиться этим ветрам, волнующим океан», – думает поэт.

Ему вспоминаются недавние беседы с Герценом, Мадзини, Лайошем Кошутом. По дороге из Бельгии на Джерси Гюго останавливался в Лондоне, чтобы встретиться с изгнанниками – борцами из других стран. Да, есть в Европе большие, настоящие люди, которые верят в будущее, в революцию, в народ. Александр Герцен, человек из далекой России, кажется Виктору Гюго соотечественником: у них общее отечество – республика будущего.

С Джузеппе Мадзини Гюго уже и раньше обменивался письмами, а теперь, в Лондоне, смог, наконец, пожать его руку. Они договорились действовать сообща. Гюго уверен, что главная задача европейской демократии в этот момент – борьба с Бонапартом, восстановление французской республики.

Все лондонские изгнанники с нетерпением ждали выхода памфлета «Наполеон Малый».

Книга теперь уже вышла. Бомба брошена, но она не сокрушила реакцию. Подкупы, демагогия, посулы мерзкой клики – и вот пигмей взобрался на императорский трон. Клятвопреступник, предатель, убийца носит корону Франции и именует себя Наполеоном Третьим.

Перед глазами поэта проплывают страшные видения. Четвертое декабря, разгул распоясавшейся военщины.

 
Отменим право, честь! Долой закон! Вперед!
Чтоб на бульварах кровь потоками хлестала,
Чтобы для мертвецов носилок не хватало!
 
 
Преступление совершилось. И что же?
 
 
Страх и молчание господствуют. Конец.
Будь славен, цезарь-вор и император-лжец!
 

Под шум волн, под гудение ветров рождаются все новые и новые строки, напоенные гневом и болью, скорбью и ненавистью. Разящие, клеймящие, хлещущие стихи «Возмездия». Он должен пригвоздить к позорному столбу убийц и насильников, предателей, душителей свободы. Исхлестать их бичом. Сорвать с них личины, чтобы во всем своем отталкивающем уродстве предстали они перед глазами современников и потомков.

Вот богохульный епископ, изрыгающий хвалу гнусным злодеяниям; в дароносице его алеет не вино, а кровь жертв.

Вот наглый пьяный сброд, подонки, дорвавшиеся до власти, провозглашают свой порядок:

 
Да здравствует клинок! Прочь право! Прочь наука!
Ведь что такое мысль? Развратнейшая сука!
Вольтера – в конуру! На каторгу Руссо!
 
 
Поэт призывает убийц явиться на очную ставку с их жертвами:
 
 
Восстаньте, мертвые, чтобы назвать убийц!
 

Кто же убийцы? Священник с крестом, судейский в мантии. Они – пособники палачей, они умерщвляют разум, совесть, честь и славу Франции.

А вот и главарь разнузданной банды, коронованное ничтожество:

 
Его бы в кандалы покрепче заковать,
Да на галеры, в трюм, чтоб сгнил там на работе
Принц мельхиоровый в фальшивой позолоте!
А он над Францией поднялся весь в крови,
И «императором» его теперь зови!
Он крутит кверху ус, что стрелкою отточен.
И как ему никто не надает пощечин,
Не даст ногой пинка и из дворца Сен-Клу
Не выметет метлой, запачкав ту метлу!
 

К народу взывает поэт. О его судьбе он скорбит.

Никогда раньше стихи Виктора Гюго не звучали так широко, призывно. Он сам чувствует это. Силы крепнут в борьбе живых. Рождаются неслыханные ранее во французской поэзии сочетания слов. Слова подчиняются ему беспрекословно, сокровищница их все богаче, кажется, она необъятна. Звонким строем движутся в бой кованые строки. Здесь разные роды войск – и сатира, достойная Ювенала, и песенки в духе Беранже, и речи трибуна, и боевые призывы.

Поэт верит… Ветры не перестанут волновать океан; Вольное дыхание не замрет в груди народов.

Море шумит. Ветер гонит волны. Темнеет вдали полоса родного берега. Здесь, на Джерси, есть скала изгнанников, с ее вершины особенно хорошо виден берег Франции.

 
О родина! Когда без силы
Ты пред тираном пала ниц,
Раздастся песня из могилы
В ответ на стоны из темниц!
 
 
Изгнанник, стану я у моря,
Как черный призрак на скале,
И, с гулом волн прибрежных споря,
Мой голос зазвучит во мгле.
 
 
И эти яростные звуки
Вокруг сиянье разольют,
Как чьи-то пламенные руки
Мечами сумрак рассекут.
 
 
И верю: откликами встретят
Набат моих суровых слов;
Когда ж живые не ответят, —
Восстанут мертвые на зов!
 

Книга «Возмездие» была крупнейшим поэтическим завоеванием Виктора Гюго. Здесь сплавились воедино реалистическая и романтическая стихии его творчества, сатира и героика, уничтожающий смех и высокая патетика.

Он стремился к тому, чтоб стихи его были понятны массам; выражали их чувства. Живая речь улицы сливается с традиционным языком поэзии. Крепкое бранное слово сочетается с мифологическим образом; призывная ораторская интонация соседствует с озорным мотивом народной песенки.

В этой книге Гюго пошел значительно дальше в разоблачении и срывании масок, чем в памфлете «Наполеон Малый». Взгляд его на события стал глубже и проницательнее. Он клеймит душителей Франции, продажных корыстолюбцев, рвущихся к власти и барышам, топчущих народ, позорящих родину. И главарь этой «банды» уже не грандиозная личность, а жалкий шут, напяливший императорскую корону.

Стихи «Возмездия», родившиеся как непосредственный отклик на события своего времени, не ушли в прошлое вместе с этими событиями. Стихи Гюго вдохновляли последующие литературные поколения Франции.

Через полстолетия стихи «Возмездия» охотно перечитывал В. И. Ленин.

Виднейший деятель Французской коммунистической партии Марсель Кашен считает «Возмездие» одной из самых блестящих сатир, какие были созданы в мировой поэзии всех времен.

* * *

Раннее утро. Часы тишины и свежести. Все в доме еще спят, а он стоит у своего пюпитра и пишет. Пишет быстро, почти без помарок. Стихи сложились у него в голове во время вчерашней прогулки у моря.

В открытое окно влетает свежий ветер и шевелит бумаги на столе. Дом, в котором поселилась семья Гюго, называется Марин-террас. На Джерси все дома имеют свои названия. Белый домик в форме куба. Терраса смотрит на море. В маленьком саду распускаются цветы. Джерси – это остров роз. Розы здесь всюду.

Дом просыпается. За стеной раздаются звуки фортепьяно. Это юная Адель. Она, как только встанет, сразу же за музыку.

В одиннадцать утра семья собирается за завтраком: поэт, его жена, два сына, дочь и Огюст Вакери, который добровольно разделяет с ними изгнание. Он как бы занял в семье место своего погибшего брата, мужа Леопольдины.

Госпожа Гюго с тревогой глядит на дочь. Как Дэдэ бледна и грустна! Ей, бедняжке, невесело в ссылке: ни общества, ни подруг, ни развлечений, ничего, кроме фортепьяно. И младший сын тоже сумрачен. Он позже всех приехал на Джерси, задержался в Париже, не хотел расставаться со своей подругой, актрисой варьете, и привез ее с собой сюда. Отцу пришлось пустить в ход все свое умение разговаривать с женщинами, чтобы убедить мадемуазель Анаис, что она вовсе не создана для ссылки. И она уехала. Франсуа Виктор был в отчаянии. Потом немного успокоился, начал работать над историей острова Джерси и переводить на французский язык Шекспира.

Все в их семье пишут. Шарль пишет романы, Огюст Вакери – стихи, юная Адель – дневники, а госпожа Гюго принялась за книгу о жизни своего мужа. Ведь она самый близкий свидетель его жизни. По утрам за завтраком она обычно расспрашивает его, он рассказывает ей о своем детстве, юности, и она сразу же делает заметки. Кроме того, она пользуется письмами, воспоминаниями близких и своими собственными. Эта работа займет у нее немало лет, она и не хочет слишком торопиться.

После завтрака Гюго отправляется на прогулку. К нему обычно присоединяется Жюльетта Друэ или сын Шарль с фотографическим аппаратом. В солнечные дни они делают снимки. И отец и сын увлекаются фотографией.

Виктор Гюго одет просто. Широкополая летняя шляпа надвинута на лоб, легкое пальто перекинуто через плечо. Они идут по дорогам-аллеям Джерси. Кругом фруктовые сады, огороды, каждый клочок земли заботливо возделан. Вот и Сент-Элье, главный город острова. Узкие улицы. Островерхие дома. Звучит ломаная французская речь вперемежку с английской – своеобразное местное наречие. Коренное население островов Ламаншского архипелага – бретонцы, но бретонцы англизированные. В городке есть своя знать, несколько десятков «благородных семейств» – местные блюстители нравов. Их явно шокирует образ жизни и внешний вид обитателей Марин-террас. Какие только слухи не ходят о поэте на этом гостеприимном острове! Рассказывают, что он пьяница, сумасшедший, что под рединготом он прячет горб. Женатый человек ходит на прогулки с посторонней дамой; в церкви не бывает, воскресных дней не соблюдает, дружит с какими-то подозрительными лохматыми ссыльными, а местной знати не наносит визитов.