Текст книги "Гюго"

Автор книги: Наталья Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Живые – борются (1849–1851)

В зале, где заседает Национальное собрание, холодно. Громадное помещение с балками вместо колонн. «Штукатурка, водяная краска и картон – грустная декорация бедной пьесы».

На трибуну поднимается Тьер. При Луи-Филиппе он был министром внутренних дел и после революции снова идет в гору. «Поистине странно видеть, как этот маленький человек пытается провести своей крохотной ручкой по рычащей пасти революции», – думает Гюго.

Все пронзительнее звучит тонкий голос Тьера:

– Я не новатор, я не новатор, но в то же время, в то же время (он повышает голос) я не стану защищать некоторые прискорбные традиции, прискорбные традиции (повтор слов – это его ораторский прием), и знаете, почему?

Слова, теории сыплются, как горох.

Правая сторона зала рукоплещет Тьеру. Слева раздаются выкрики, летят язвительные реплики. Но правых больше – они берут верх. Те же люди, что были у власти в годы монархии, верховодят и в республиканском Национальном собрании. Троны падают, кресла остаются. И их занимают бывшие монархические министры и пэры, генералы, финансисты. Они именуют себя «партией порядка», но это те же роялисты, бонапартисты, орлеанисты, а рядом с ними иезуиты, клерикалы, попы. Революция не уничтожила их засилья.

Еще не так давно сам Гюго находился среди умеренных, но месяцы революции равны долгим годам обычной жизни. И Гюго понял, что реакционеры, «бургграфы», засевшие на скамьях Национального собрания, – это мертвецы, они тянут Францию в пропасть.

 
Живые – борются! А живы только те,
Чье сердце предано возвышенной мечте,
Кто, цель прекрасную поставив пред собою,
К вершинам, доблести идут крутой тропою
И, точно факел свой, в грядущее несут
Великую любовь или священный труд!
 

Эти строки сложились у Гюго в полночь 31 декабря 1848 года.

В новом, 1849 году он стал гораздо зорче, чем в прошлом. По-прежнему он еще твердит, что далек от всяких партий, но на самом деле все приближается к республиканскому меньшинству, к тем, кто группируется на верхних скамьях слева. Они называют себя обитателями «горы» – монтаньярами. Это гордое название заимствовано у революционеров 1793 года.

Многое изменилось с февраля 1848 года, как будто прошло не десять месяцев, а десять лет. Ламартин уже не сияет, он потускнел, поседел, сгорбился. А Луи Бонапарт из «робкого принца» на глазах превращается в душителя республики. Гюго понял, что его надежды на демократизм нового президента были жестоким заблуждением. На командные должности Луи Бонапарт выдвигает бывших монархических знаменитостей или беспринципных карьеристов, готовых служить любому режиму.

Вожаки рабочего класса Распайль, Бланки, Коссидьер, Луи Блан в тюрьмах или ссылках после событий 15 мая, после июньских баррикад. Портреты их пригвождены правительством к позорному столбу.

«Все идеи февраля поставлены под вопрос одна за другой, – пишет Гюго в своем дневнике. – Разочарованный 1849 год поворачивается спиной к 1848-му».

Это трагическая весна. Реакционные силы Европы сплачиваются для подавления народных движений. Войска царской России вторгаются в пылающую Венгрию. Пруссия выступает против борцов за общегерманскую конституцию. И республиканская Франция становится в ряды могильщиков революции, присоединяется к коалиции душителей, к тем, кто пушками, штыками, кнутом, шпицрутенами пытается задержать поступательное движение истории. Луи Бонапарт по призыву папы Пия IX посылает республиканские войска на подавление революции в Риме.

Национальное учредительное собрание бесславно закончило свою деятельность. Напоследок оно отвергло закон об амнистии июньским повстанцам.

В мае 1849 года начались выборы в Законодательное собрание. Большинство мест опять у реакционеров, но число левых все же увеличилось. Депутатом избран участник июньского восстания Пьер де Флотт – прямо из тюрьмы – на скамью Законодательной палаты! И Гюго держит в руках новенький депутатский мандат.

Депутатов продолжает волновать вопрос об отношении французского правительства к Римской республике. 11 июня депутат левого республиканского крыла Ледрю-Роллен выступает с обвинением против президента и министров. Президент заслуживает суда, говорит он. Нападение на Римскую республику – это грубое нарушение конституции, его можно рассматривать как нападение на французскую республику. Гюго вместе с левыми поддерживает это обвинение. Но оно отвергнуто реакционным большинством.

Через день после бурных словопрений в палате по улицам Парижа движется тридцатитысячное шествие. Во главе его депутаты левого крыла «монтаньяры».

– Да здравствует конституция! – кричат демонстранты. – Под суд нарушителей!

На бульварах, близ улицы Мира демонстрацию встречают правительственные войска. Ружейные дула направлены на защитников конституции. Гюго потрясен. Последние его иллюзии развеялись. Где же право? Против закона ополчился грубый произвол. Против справедливости – насилие.

Напрасно некоторые депутаты «горы» призывают к оружию. Парламентское восстание оторвано от народа и не перешло в движение масс.

И снова в Париже объявлено осадное положение. Распущены легионы национальной гвардии, принимавшие участие в демонстрации, арестованы некоторые депутаты собрания и члены рабочих ассоциаций. Ледрю-Роллен эмигрировал из Франции.

В собрании ораторов левой прерывают репликами, гулом, топотом.

Но Виктор Гюго не хочет молчать. 9 июля 1849 года он выступает с речью о нищете, которая продолжает царить в республиканской Франции.

«Нищета – это болезнь, столь же страшная для общества, как проказа для человеческого тела. Но ее можно уничтожить, как уничтожили проказу. Да, это вполне возможно…

Хотите ли вы знать, до чего дошла нищета в Париже в наше время?! Нужны ли вам факты?..»

И Гюго рассказывает о писателе, умершем от голода, о семьях, которые живут в домах, подобных помойным ямам, и спят все вповалку, накрываясь гнилыми отрепьями вместо одеял. Он рассказывает о матери с четырьмя детьми, которые во время холеры рылись в зараженных свалках, они разыскивали там пищу. «Вы не сделали ничего, если народ страдает! – бросает поэт в лицо законодателям и правителям Франции. – …Я заклинаю вас подумать над всем этим!»

* * *

21 августа 1849 года в Париже открылся международный конгресс мира. Виктор Гюго избран председателем.

Взволнованные лица устремлены к трибуне. Корреспонденты быстро что-то строчат в своих записных книжках. Среди представителей прессы два сына поэта – редакторы газеты «Эвенман».

«Придет день, когда пушки будут показывать в музеях, как показывают сейчас орудия пыток, удивляясь, что они могли существовать… – говорит поэт в своей вступительной речи. – И этого дня не придется ждать четыреста лет, ибо мы живем в эпоху, когда время движется быстро…

Еще немного времени – и человек будет обегать землю, как гомеровы боги обегали небо… Еще несколько лет – и электрический провод единодушия обоймет весь земной шар и охватит вселенную».

Но политики противятся всеобщему миру. Об этом свидетельствует статистика, исследование государственных бюджетов.

«Господа! Мир в Европе длится уже тридцать два года, и за эти годы чудовищная сумма в сто двадцать восемь миллиардов франков истрачена в мирное время на нужды войны…

Эти сто двадцать восемь миллиардов, отданные делу войны, отдайте их делу мира! Отдайте их труду, просвещению, промышленности, торговле, судоходству, сельскому хозяйству, наукам, искусствам и посмотрите, каковы будут результаты… Лицо мира изменилось бы… богатство забило бы ключом, брызнуло бы из всех вен Земли, вызванное дружным трудом людей, и нищета исчезла бы бесследно…»

С цифрами в руках Гюго изобличает лицемерие политиков.

Считается, что страны Европы не ведут войн. А недавняя экспедиция в Римскую республику? А затяжная война, которую ведет Франция в Алжире, захватывая область за областью его земли?

Конгресс мира состоялся. Но мира и согласия нет. В Национальном собрании продолжаются прения по поводу Римской экспедиции.

Депутат Гюго становится все активнее и усиливает свои атаки на «партию порядка».

Он требует скорейшего вывода французских войск из Италии.

15 января 1850 года он выступает против реакционной реформы народного образования, отдающей школы под контроль церкви, и обличает партию клерикалов, наследников инквизиции, врагов прогресса. Но речи не действуют. Реакция усиливается.

В феврале 1850 года в Париже вырубают «деревья свободы», насаженные в первые дни революции. Это символично.

– Мы, роялисты, – истинные устои конституционной республики, – возглашет Тьер. Семнадцать «бургграфов» – комиссия, выделенная большинством Национального собрания, разрабатывает проект закона об уничтожении всеобщего избирательного права.

Несмотря на протест оппозиции, законопроект принят большинством Национального собрания 31 мая 1850 года. Доверие к депутатам окончательно подорвано в народе.

Гюго вместе с меньшинством выступает и голосует против этого закона. Он твердо занял место в рядах левых республиканцев.

За два послереволюционных года поэт прошел большой политический путь: от расплывчатого либерализма, от примирения с конституционной монархией – к демократическим, левореспубликанским позициям. Бывшие соратники, «умеренные», смотрят на него враждебно, а люди, которых он считал раньше чересчур «крайними», «якобинцами», сделались его друзьями.

Гюго переписывается с изгнанным Огюстом Бланки и по его совету едет в Лилль, чтобы обследовать трущобы, где живут бедняки.

Ужасающие данные собраны писателем о жизни рабочих. Коренной социальный вопрос о бедности и богатстве волнует его все больше. Гюго мечтает о перераспределении материальных благ. Проекты его утопичны, он по-прежнему верит в возможность мирного разрешения социальных проблем, идеализирует буржуазно-демократическую республику. Но одно он видит ясно: народ страдает. Республику душат. Она в опасности. Надо бороться за нее.

Это отверженные поднимают вместе с ним голос против нищеты и насилия. Их интересы защищает писатель, выступая в Национальном собрании.

* * *

Гюго настолько захвачен политической борьбой, что почти совсем оставил работу над романом. Но писатель не отрывается от литературной жизни, по-прежнему в его салоне собираются гости, спорят, обмениваются новостями.

Некоторых из былых друзей он теперь считает противниками. С Мериме, например, Гюго прервал отношения. Мериме – завсегдатай в салоне Луи Бонапарта, дружен с теми, кого Гюго ненавидит как врагов Франции, врагов республики.

Другое дело Жорж Санд или Эжен Сю. Оба они на стороне республиканцев. Эжен Сю избран депутатом и борется в рядах левых.

Если раньше Гюго сквозь пальцы смотрел на политические убеждения своих друзей, то теперь он стал гораздо требовательнее и непримиримее.

Но с Бальзаком, хотя тот и не был республиканцем и даже называл себя монархистом, Гюго никогда не прерывал дружеских отношений. Политические декларации Бальзака шли вразрез с его творчеством. Гюго видел это. Да к тому же с годами Бальзак значительно изменил свое отношение к партии роялистов, называя ее отвратительной. После революции 1848 года он даже выставил свою кандидатуру в Национальное собрание, но его забаллотировали.

Бальзака не умели ценить по достоинству. Сколько ударов перенес он! Дважды провалили его на выборах во Французскую Академию, предпочитая ему второсортных литераторов, зато герцогов и графов. Гюго возмущался. Сам он голосовал за Бальзака, всячески поддерживал его кандидатуру, но ничего не добился.

В последние годы они встречались довольно редко. Бальзак несколько раз уезжал в Россию. Он, наконец, женился на польской графине Ганской, руки которой давно добивался.

В мае 1850 года он вернулся в Париж совсем больной.

18 августа Гюго сообщили, что Бальзак при смерти. В тот же вечер Гюго навестил его. Он сам рассказал об этой последней встрече.

Гюго провели в комнату умирающего.

«Это была та самая комната, где я был у него месяц тому назад. Тогда он был весел, полон надежд, он не сомневался в том, что поправится, и со смехом показывал свои опухшие ноги».

Но на этот раз все было по-другому.

Бальзак лежал на кровати красного дерева. «Лицо его было лиловым, почти черным, голова повернута вправо; он был небрит, седые волосы его были коротко острижены, взгляд широко раскрытых глаз неподвижен. Я видел его сбоку, и в профиль он казался похожим на императора.

По обе стороны кровати неподвижно стояли двое – старуха сиделка и слуга…

Женщина и мужчина молчали в каком-то оцепенении, прислушиваясь к хриплому дыханию умирающего. Пламя свечи, стоявшей позади изголовья, ярко освещало висевший над камином портрет цветущего улыбающегося юноши…

Я приподнял одеяло и нашел руку Бальзака. Рука была потная. Я пожал ее. Он не ответил на рукопожатие.

…Сиделка сказала:

– Он умрет на рассвете…

Он умер ночью. Ему был пятьдесят один год.

Хоронили его во вторник… Стоя у гроба, я думал о том, что в этой церкви крестили мою младшую дочь и что я не был здесь с того самого дня. В наших воспоминаниях смерть соприкасается с рождением.

На похоронах был министр внутренних дел Барош. В церкви он сидел у катафалка рядом со мной; по временам он обращался ко мне.

– Это был знаменитый человек, – сказал он.

Я ответил:

– Это был гений.

Траурная процессия проследовала через весь Париж и бульварами дошла до кладбища Пер-Лашез. Когда мы выходили из церкви, шел небольшой дождь; он еще продолжался, когда мы пришли на кладбище. Был один из тех дней, когда кажется, будто плачет небо.

Я шел справа от гроба, держа одну из серебряных кистей балдахина. Александр Дюма шел с другой стороны.

Когда мы стали приближаться к могиле, вырытой на высоком холме, мы увидели, что нас уже ждет огромная толпа…

Весь путь мы прошли пешком.

Гроб опустили в могилу, вырытую рядом с могилами Шарля Нодье и Казимира Делавиня. Священник произнес заупокойную молитву, и я сказал несколько слов».

«Бальзак принадлежал к могучему поколению писателей XIX века, которое пришло после Наполеона», – говорил Гюго…

«Бальзак был одним из первых среди великих, одним из лучших среди избранных… Все его произведения составляют единую книгу, книгу живую, блистательную, глубокую, где живет и движется наша современность, воплощенная в образах вполне реальных, но овеянных смятением и ужасом…

Сам того не зная, хотел он того или не хотел, согласился бы он с этим или нет, творец этого огромного и необычайного произведения принадлежал к могучей породе писателей революционных…»

«Пока я говорил, солнце садилось. Вдали в ослепительных красках заката лежал предо мною весь Париж. Под моими ногами осыпалась земля, и слова мои прерывались глухим стуком комьев земли, падавших на гроб».

При выходе с кладбища Виктора Гюго окружила толпа рабочих. Они приветствовали его, каждый хотел пожать его руку.

– Да здравствует Виктор Гюго! – кричали они.

Да, пока он жив, он будет бороться. Гюго чувствует, что сам он тоже принадлежит к могучей породе писателей революционных.

* * *

А враги все наглеют. Карлики, шуты и могильщики, играющие жалкую и страшную пьесу в правительственных палатах, плетут сеть, чтоб удушить республику. Луи Бонапарт вносит в Национальное собрание проект о пересмотре конституции, о продлении срока своих президентских полномочий. Положение становится угрожающим. Оппозиция вступает и борьбу.

17 июля 1851 года Виктор Гюго поднимается на трибуну.

– …Как! Конституция была принята всеобщим голосованием, а вы хотите упразднить ее, ограничив право голоса!.. – обращается он к собранию. – Что ж, поговорим…

Республика или монархия?.. Настало время поставить этот вопрос ребром… Карты на стол! Выскажемся до конца.

Он напоминает собранию о том, как во все времена монархи обкрадывали народ, подрывали основу его благосостояния.

Кто-то справа выкрикивает:

– А поэтам жаловали пенсии!

Другой голос подхватывает:

– Вы, господин Гюго, сами получали ее из королевской шкатулки!

– Вы хотите, чтоб я изложил факты? Они служат к моей чести, и я охотно сделаю это, – ответил Гюго. – Мне было девятнадцать лет…

– Ах, вот оно что! «Бедняжка была так молода».

В рядах большинства хохот, шум.

Гюго возвышает голос.

– Я принял пенсию, но я не просил ее, – говорит поэт и сообщает собранию, как он потом отказался от пенсии, предложенной ему Карлом X.

Они хотят сбить его хихиканьем, неожиданными выпадами. Нет, не собьют.

– Вы – люди другого века, вы мертвецы, но оставьте же в покое живых!

…Как! Вы хотите восстать из мертвых? Начать все сызнова? Неужели вы утратили память о прошлом… Топните ногой о мостовую, находящуюся в двух шагах от злосчастного дворца Тюильри… и вам явятся на выбор либо эшафот, увлекающий старую монархию в могилу, либо наемная карета, увозящая новых королей в изгнание.

…Вы говорите, никто не помышляет об империи? О чем же тогда свидетельствуют эти оплаченные кем-то возгласы «Да здравствует император!»? Разрешите узнать, кто за них платит?.. Что значит эта смешная и жалкая петиция о продлении сроков президентских полномочий? Что это за продление, скажите, пожалуйста? Это пожизненное консульство. А куда ведет пожизненное консульство? К империи! Господа, здесь плетется интрига. Интрига, говорю я вам. Я вправе ее распутать, и я ее распутаю… Выведем же все на чистую воду!

Нельзя допустить, чтобы Франция оказалась захваченной врасплох и в один прекрасный день обнаружила, что у нее неизвестно откуда взялся император!

Император. Обсудим его притязания!..

Как, только потому, что у нас был Наполеон Великий, нам придется терпеть Наполеона Малого?

Невообразимый рев зала несется в ответ на эти слова. Собрание прервано на несколько минут.

– Это глумление над республикой! – кричит кто-то. – Вы оскорбляете избранника народа!

Министр внутренних дел Барош вскакивает с места и восклицает:

– Вы наносите оскорбление президенту!

Председатель вторит министру:

– Господин Гюго, я призываю вас к порядку!

– Это еще вовсе не оскорбление – сказать, что президент не великий человек, – отвечает Гюго. – Мы требуем от господина президента не того, чтобы он осуществлял свою власть, как великий человек, а чтобы он ушел от власти, как человек порядочный…

Под перекрестным огнем выкриков он продолжает:

– …Нет! После Наполеона Великого я не хочу Наполеона Малого! Довольно! Надо с уважением относиться к величию! Хватит пародий!

Рев зала усиливается.

– От имени Франции мы протестуем! – кричит министр Барош.

– Наемный клеветник! – вопит кто-то.

К трибуне подбегает разъяренный господин из рядов правых.

– Мы не желаем больше слушать эти рассуждения! Дурная литература ведет к дурной политике. Мы протестуем во имя французского языка и французской трибуны. Несите все это в театр Порт Сен-Мартен, господин Виктор Гюго!

– Вы, оказывается, знаете мое имя? – разводит руками Гюго. – А вот я не знаю вашего. Назовите его.

– Меня зовут Бурбуссон.

– О, это превосходит все мои ожидания, – иронически прижав руку к сердцу, отвечает Гюго.

Под взрыв хохота левой незадачливый Бурбуссон возвращается на свою скамью, а Виктор Гюго снова вступает в словесный бой. Он кончает речь грозным предупреждением:

«Близится час, когда произойдет грандиозное столкновение… По милости упрямых притязаний прошлого мрак снова покроет великое и славное поле битвы, на котором развертывают свои битвы мысль и прогресс и которое называется Францией. Не знаю, как долго продлится это затмение, не знаю, насколько затянется бой, но я твердо знаю одно и предсказываю и утверждаю это – право не погибнет!»

* * *

Золотятся каштаны и клены. Как хорошо, должно быть, в этот сентябрьский день где-нибудь в лесу или на берегах Бьевры! Но Гюго идет не на прогулку, он направляется в тюрьму Консьержери на свидание с сыновьями. Первым был арестован Шарль. Его обвинили в неуважении к законам Франции за статью против смертной казни, опубликованную в «Эвенман». И июня 1851 года Виктор Гюго защищал его на суде.

– Тебе, сын мой, – обратился он к Шарлю, – выпала великая честь… Гордись тем, что ты, простой солдат-новобранец в лагере борцов за демократическую идею, посажен на ту самую скамью, на которой сидел Беранже. Оставайся неколебимым в своих убеждениях…

Шарля приговорили к шестимесячному тюремному заключению. Скоро за ним в тюрьму последовал и второй сын Гюго, Франсуа Виктор. Его арестовали за статью против закона, отменяющего право убежища, и приговорили к девяти месяцам тюрьмы и двум тысячам франков штрафа. Газету «Эвенман» закрыли, но вместо нее тотчас же начала выходить «Авенман». 18 августа Виктор Гюго поместил в ней открытое письмо к редактору Огюсту Вакери. «Пришел момент, когда свободы трибуны не существует для меня, а свободы печати – для моих сыновей, – писал Гюго. – Знаете ли вы, всю эту осень я каждый день хожу обедать в Консьержери вместе с моими детьми. В наше время неплохо немного привыкнуть к тюремному хлебу.

Но что такое наши личные печали и обиды по сравнению с общими, с теми, которые наносятся республике, наносятся народу. Их я не имею права прощать…»

За публикацию этого письма Огюст Вакери был присужден к шести месяцам тюрьмы. Против газеты затеяли процесс, посадили в тюрьму и Поля Мериса. Теперь они все четверо в Консьержери.

Дом пуст. Жена с дочерью в Виллекье. Они проводят там каждую осень. В начале сентября Гюго тоже ездил туда на могилу Леопольдины, но сейчас он должен быть в Париже на своем посту. Надо быть ко всему готовым.

Он ускоряет шаг. Сыновья ждут. Гюго вспоминает, как почти четверть века назад он навещал в тюрьме Лафорс узника Беранже. Своеобразный салон – тюремная камера! Может быть, ему самому скоро придется принимать в ней посетителей и гостей. Каждую ночь он ждет налета полиции.

* * *

За окнами серый рассвет. 2 декабря. Что несет этот день? Рука тянется к рукописи на ночном столике. Поработать немного, не вставая с постели. В дверь заглядывает слуга:

– Мосье Гюго, вас хочет видеть депутат Национального собрания Версиньи.

– Пусть войдет.

У неожиданного гостя встревоженное лицо. Почему он пришел так рано? Что случилось?

– Государственный переворот, или, вернее, грандиозное государственное преступление, – говорит Версиньи и торопливо рассказывает о том, что произошло в Париже этой ночью.

Войска заняли Национальное собрание. Арестованы многие депутаты, генералы, министры. Сейчас Париж оклеен листками и воззваниями Луи Бонапарта. Узурпатор сулит народу «истинную демократию» и требует полного повиновения «ответственному главе государства». Предлагает продлить срок своих президентских полномочий до десяти лет.

Группа депутатов левого крыла Национального собрания решила немедленно собраться: надо выработать план действий. Встреча назначена на частной квартире. Гюго, конечно, не откажется прийти?

Версиньи ушел.

Гюго стал быстро одеваться. Итак, государственный переворот. Этого следовало ожидать. Ничтожный племянник решил идти по стопам великого дяди. Повторить 18 брюмера. Удушить республику. Надо действовать! Организовать отпор! Скорей! Немедленно!

На улице не заметно особого оживления. Прохожие небольшими группами собираются около листков с воззваниями, молча читают их и идут дальше, торопятся на работу.

Вот и дом, где назначено место встречи. Все уже собрались. Здесь и Мишель де Бурж, известный оратор левого республиканского крыла. Здесь и Шельшер, депутат Мартиники и Гваделупы, борец за отмену рабства в колониях, и Пьер де Флотт, обветренный морской офицер, участник июньского восстания, и Боден, депутат из провинции, скромный врач, не говорливый, зато твердый и честный, и еще много знакомых деятелей левого крыла, аплодировавших когда-то обличительным речам Гюго в Национальном собрании. Лица озабоченные. Положение трудное. Армия, полиция, печать, государственные учреждения – все в руках приспешников Луи Бонапарта. Как организовать сопротивление? Гюго берет слово:

– Надо немедленно начать борьбу. Опоясаться депутатскими перевязями и всем вместе торжественно пройти по улицам с возгласами: «Да здравствует республика! Да здравствует конституция!» Появиться перед войсками без охраны и оружия и спокойно потребовать от силы, чтоб она повиновалась закону. Если войска пойдут за нами, отправиться в собрание и покончить с Луи Бонапартом. Если солдаты будут стрелять в законодателей, рассеяться по Парижу, призывать к оружию и строить баррикады… Не терять времени!

Мишель де Бурж возражает:

– Сейчас не 1830 год. Народ безмолвствует. Национальное собрание не пользуется популярностью. Нельзя подставлять себя под картечь. Надо беречь силы. Ни в коем случае не идти сегодня на собрание, назначенное правой на двенадцать часов. Оставаться на свободе и начинать действовать, как только поднимется народ.

Слова Мишеля де Буржа звучат убедительно. Все присоединяются к нему. Подождать. Прислушаться к голосу народа. А сейчас разойтись по городу, установить связи, найти возможность напечатать прокламации, потом собраться снова.

Гюго выходит вместе с депутатом Шарамолем. На улицах людно. Особенно густая толпа на бульваре Сен-Мартен. Много рабочих в блузах. Писателя узнали, окружили.

– Гражданин Гюго, что нужно делать?

– Срывайте беззаконные плакаты и кричите «Да здравствует конституция!».

– А если в нас будут стрелять?

– Тогда беритесь за оружие. У каждого из вас две руки: вооружите одну руку вашим, правом, в другую возьмите ружье и идите на Бонапарта.

Гюго кажется, что он может поднять и повести всю эту толпу за собой. А вдруг это и есть решающая минута?

Спутник кладет ему руку на плечо.

– Что вы собираетесь делать? Это безумие. Безоружная толпа, а там в конце улицы войска. Смотрите!

Действительно, к ним, грохоча, приближается несколько артиллерийских упряжек. Дула пушек. Жестокая реальность.

Когда горсточка депутатов-республиканцев собрались снова, уже стало известно, что созванное правыми в мэрии X округа большинство Национального собрания бесславно окончило свою деятельность. Оно не проявило боевого духа, не призвало народ к оружию. Жалкие, растерянные законодатели не смогли противостоять войскам и полиции. 220 депутатов арестовано и отправлено в тюрьму: правые – в Венсен, там покомфортабельнее; а те, что левее, – в Мазас. Будут спать на соломе. Верховный суд тоже разогнан. С ним справился один полицейский комиссар. А Государственный совет разогнал привратник.

Что же теперь предпринять им, республиканцам, оставшимся на свободе?

Темнеет – декабрьские дни так коротки! – и еще ничего не сделано. Даже прокламаций не удалось напечатать!

И снова они мечутся по улицам в поисках безопасного убежища, типографии. Заседают, спорят…

Уже совсем темно. Гюго идет по улицам Сент-Антуанского предместья. Он хочет заглянуть в кабачок, хозяин которого Огюст был участником июньского восстания. Гюго спас его тогда от казни. Огюст хорошо знает настроение рабочих, может быть, он даст полезный совет.

– Простые люди не очень-то дорожат конституцией, которую им дала эта республика, – говорит Огюст. – К тому же июнь 1848 года еще не забыт. Бедняки сильно тогда пострадали. Кавеньяк много наделал зла. И теперь женщины цепляются за блузы мужчин, не пускают их на баррикады.

– Если вам понадобится убежище, приходите ко мне, – предлагает Огюст, провожая гостя. – Теперь моя очередь спасать вас.

На вечернем заседании депутатов избран Комитет сопротивления из шести человек: Гюго, Карно, де Флотт, Жюль Фавр, Мадье де Монжо, Мишель де Бурж. Председатель – Виктор Гюго. Продолжаются споры о том, какой способ действия избрать. Иллюзии перемежаются в речах ораторов с настроениями мрачной безнадежности.

Народ молчит. Рабочие предместья не поднимаются. Но, несмотря ни на что, нельзя опускать руки.

Гюго берет слово и коротко обрисовывает положение дел:

– Конституция выброшена в сточную канаву. Опасность растет. Будем и мы расти вместе с опасностью… Требуется великое деяние. Если нам удастся выйти отсюда сегодня ночью, мы должны встретиться завтра в девять утра в Сент-Антуанском предместье.

– Почему в Сент-Антуанском?

– Я не могу поверить, чтобы сердце народа перестало там биться!

Депутаты договорились собраться на следующий день от девяти до десяти часов утра в зале Руазен и, обратившись к народу, призвать его к оружию.

Глубокая ночь. Гюго лежит в чужой комнате на диване и напряженно прислушивается к стуку проезжающих карет, к бою часов на соседней церкви. Он подходит к окну, отодвигает занавеску. По небу несутся тревожные лохматые облака. Улица пустынна. Что будет завтра? На рассвете потихоньку, чтобы не разбудить людей, приютивших его, он выходит из дому. Хмуро. Ветер. Дребезжат по мостовой военные повозки. На стенах домов белеют свежие листки, очередные указы Луи Бонапарта. Объявлен состав нового министерства. Министр внутренних дел – де Морни. Циничный проходимец с внешностью светского щеголя, сводный брат Луи Бонапарта. И другие ему под стать. Вот кто будет теперь вершить дела в стране!..

Гюго срывает листок и бросает его в сточную канаву.

– И вы поступайте так же, – говорит он собравшимся.

Дом, где живет Гюго, совсем близко. Велико искушение зайти. А что, если рискнуть? Быстро вверх по знакомой лестнице. Адель не спала всю ночь. Приходили полицейские с ордером на его арест, делали обыск, все перевернули в кабинете. Разгром. Похищены некоторые рукописи. Но ему сейчас некогда разбирать бумаги. Обнять на прощанье жену. Увидит ли он ее еще? Дочь будить не надо.

Во дворе собрались испуганные соседи.

– Пока не пойман, – смеясь, бросает им на ходу Гюго.

Быстрее, быстрее. Встретиться с товарищами и вместе в Сент-Антуанское предместье. Мишель де Бурж, Карно и Жюль Фавр дожидаются его в условленном месте. Они уговаривают не идти в зал Руазен. Это выступление обречено на неудачу. Можно ли подставлять себя под пули?

Гюго не вступает в спор.

Он садится в фиакр и едет в Сент-Антуанское предместье. Улицы еще молчаливее, чем вчера. На площади Бастилии выстроились войска. Вот группа офицеров с золотыми эполетами. Довольные собой убийцы отечества! Это они по приказу своего хозяина топчут конституцию.

Гюго вынимает из кармана трехцветную перевязь; размахивает ею, высунувшись в окно фиакра, и кричит во весь голос:

– Луи Бонапарт вовлекает вас в преступление! Слушайте меня! Солдаты! Луи Бонапарт убивает республику. Защищайте ее! Эй вы там, преступник в генеральском мундире! Я говорю с вами. Мое имя Виктор' Гюго!

Генерал молчит, выпучив глаза. Солдаты и офицеры окаменели от неожиданности. Кучер щелкает бичом, и фиакр мчится дальше. На колокольне бьет девять часов.

Совсем близко звучат выстрелы. Кто-то окликает кучера:

– Стой! Поворачивай назад!

Гюго выходит из фиакра.