Текст книги "Легенда об Иных Мирах"
Автор книги: Наталья Баранова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)
Вздохнув, мальчишка, в который раз пожал плечами, посмотрел прямо в ее лицо.
– Что мне делать? – спросил вновь, ожидая хоть какого-то конкретного ответа.
– Успокойся, – проговорила женщина, словно чувствуя его волнение.
– Легко советовать. Ты б была спокойна? На моем месте?
– Не знаю, – ответила женщина. Посмотрела на небо, и встала с поваленного ствола. Опустившись прямо на землю, рядом с ним, заглянула в его глаза. – Наверное, нет.
– И что б ты делала?
– Наверное, то, что сочла б необходимым. Ты не знаешь, что более важно, от того и мечешься. Какой ты, по сути, еще мальчишка. Сколько времени прошло, а ты так и не меняешься.
Имрэн слегка передернул плечами.
– Ты же знаешь почему, – проговорил он, – я не желаю взрослеть.
Он упрямо поджал губы, словно давая понять, что не хочет обсуждать эту тему, и отметил, что по привычке приобретенной среди людей, ведет себя с ней, как с обычным человеком. Хотя, ей не нужно было показывать этого, она б почувствовала и так.
– Почему? – спросила женщина, зябко поведя плечами, словно не желая понять его нежелания. Последнее время она все чаще возвращалась к этой теме, напоминая ему.
– Боюсь, – признался он, сорвав травинку крутил ее в пальцах, словно эти простые действия могли отвлечь или успокоить разум, – боюсь того, что может случится потом.
Женщина слегка пожала плечами, посмотрела на него с сожалением. Она сама никогда не сожалела, что наделена качествами, что были необычны для людей, но ... ведь она, практически, не жила среди людей. Был Дом, были подобные ей, Аюми, Странники, существа, среди которых нечего было опасаться своих даров.
Он же жил среди людей. Обычных людей обычных рас, прекрасно понимая, что присутствие среди них Аюми может оказаться подобно взрыву бомбы в людной толпе. Боялся не за себя, а за тех, кто его окружал, но иначе он просто не мог.
Она коснулась его волос своими маленькими ладонями, даря внимание и нежность, словно рассыпая веер солнечных брызг своими прикосновениями, даря тепло, что еще жило в кончиках пальцев.
– Имри, – прошептала она, – я понимаю.
– Ты говоришь, здесь был Ареттар, – проговорил он, меняя тему, и почувствовал, как ладони чуть дрогнули, – давно? Что ему было надо?
– Он пришел к Элейджу, спрашивал о тебе, и еще, хотел узнать координаты флота.
– Зачем это ему? – изумился Имрэн. Женщина слабо улыбнулась.
– Он не сказал. – ответила тихо. – И есть еще кое-что...
– Что тебе не понравилось?
– Не понравилось бы твоему отцу, узнай он об этом. Он был на корабле Эрмэ.
Имрэн присвистнул, вздрогнул и, подняв голову, встретил взгляд ее сияющих глаз.
– Без шуток?
– Какие шутки, Имри?
– А ты, что скажешь ты?
– Что он не изменился. Он все такой же, каким был. Даже Эрмэ его не изменила. Твой друг остался, каким и был. Разве что в этот раз с ним не было аволы, и песен он не пел.
– Ты знаешь, зачем я ему нужен? – спросил Имрэн и почувствовал отрицание.
– Я не говорила с ним, – почувствовал он ответ и вздохнул.
– И где его искать? – вновь спросил Имри
– Он ушел на Ирдал...
– Но теперь он может быть где угодно.
Женщина, соглашаясь, наклонила голову. "Где угодно, – повторили ее губы, – в этом мире, а мир велик ". Имрэн поднялся на ноги, посмотрел на нее, чувствуя сожаление и, понимая, что теперь не сможет спать спокойно, не побывав вновь на Ирдале, не узнав. Отчего-то это известие растревожило его больше, чем он сам хотел бы, чем желал.
Ареттар, он помнил его так отчетливо, как не помнил многих других, певец был его другом, насмешливо – огненный, он был серьезен и отличал шутку от правды так, как немногие в этом мире. Может, помогало чутье дикаря, более тонкое, чем у всех остальных, а, может, то было не чутье дикаря, а чутье поэта.
Аретт всегда был задумчиво – насмешлив, спокоен, собран, и всегда настороже, всегда внимателен. И казалось, что он видит чуть больше, чем окружающие, что ему доступно чуть более, хотя б на чуть....
А дано ему было и в самом деле чуть более. Имрэн поражался интуиции, столь верно ведущей его, словно нюх – охотничью собаку. Иногда казалось, что он не логичен, и решения его – горячечный бред, и так казалось многим. Иногда и самому Ареттару, но, как правило, он оказывался прав.
Иногда, мысли певца невозможно было прочесть, так быстро, как солнечный свет, неслись они, и уследить за ними, было невозможно, и так же невозможно приостановить их бег. А еще.... Иногда, он словно натыкался на стену, пытаясь понять, о чем же думает этот человек, когда, уходя ото всех, он смотрел на отражения звезд в темных водах тихих озер и прудов. Словно в такие минуты он не жил, не дышал, не думал, не чувствовал...
Вздохнув, Имрэн поднялся на ноги, чувствуя что покоя не будет пока он не найдет его. На Ирдале или Раст-Танхам, на Эрмэ или в любом из Закрытых секторов, безразлично, где и как, но чувство, что он должен найти Ареттара не проходило. А еще в сознании всплыла фраза, словно сказанная самим певцом: «Не ищите меня».
Ну, уж нет, – подумал Имри, – найду, и мы поговорим. Один на один, и ты мне поведаешь, что задумал. И если будет нужно, я тебе помогу.
Юфнаресс медленно брел по аллее, чувствуя, как уходят силы, и возвращается тоска. Тоска была столь сильной, что ощущалась физически, как боль. Она подтачивала, заставляя чувствовать себя больным и слабым. И не желалось ничего кроме покоя.
Присев на скамью, укрытую раскидистыми кронами деревьев, Антайи подумал, что здесь, пожалуй, никому нет до него дела. Даже Леди не станет сама его искать. Он хорошо знал нрав Локиты, что б понимать, что своей несговорчивостью нажил себе врага из той породы, каких не приведи судьба иметь никому.
Эта женщина, холодная, умная, опасная, была достойным противником и достойным врагом, и, применяя недостойные средства, всегда умудрялась оставаться на плаву, тогда как некоторые, излишне строптивые слуги шли ко дну, а на ее репутации не оставалось и крохотного пятнышка.
Она умело маневрировала, с легкостью обходя все рифы и подводные камни, избегала подвохов. Разве что Сенатор относился к ней с недоверием. Но что ей было до недоверия сенатора? Она лишь махала рукой, глядя на его усилия и легко, разбрызгивая холодный смех, смотрела на его попытки.
И еще была Шеби, на которую Леди всегда смотрела с неприязнью, переходящую со временем в ненависть. Для Локиты эта женщина была, что кость в горле. Вздохнув, Юфнаресс вспомнил слова Имрэна, этот мальчишка сумел-таки растревожить его душу, привнести в нее то, чего до этого не было в ней – надежду и смятение.
Отчего-то не поверить и забыть его слова оказалось не под силу. Он вспоминал его абсурдное предположение. Но не смеялся. Отчего-то, оказалось, очень легко поверить в то, что танцовщица несет в себе силу Аюми.
Вспоминая ее движения, тихую ауру звука, улыбки и точеные черты и линии ее лица и тела он не мог не сознаться, что она совершенна, совершенна, как Странники из Легенд, и способна на большее, чем можно увидеть простым взглядом, чем можно предположить.
Прикрыв глаза, он воскресил ее образ – точеное лицо, взгляд, спрятанный ресницами, ощущение спокойствия и тепла, что расходилось в теле от одного ее присутствия. Ее голос ласкал слух, словно она своими руками нежно-нежно касалась его лица, волос. Ее голос оставлял после себя странное, горьковато – сладкое послевкусие, и казалось, что она сказала больше голосом, чем могла сказать словами.
Если таковыми были Аюми, то он понимал, отчего память о них пронзила века. Таких, как эта женщина, Шеби, более ему встречать не доводилось. И дело было не в совершенной, гениальной, изумительной красоте, а в том, что поднималось в душе при каждой встрече и воспоминании.
Каждый раз сердце пропускало удар, стоило ее увидеть, каждый раз, горло словно кто-то брал в тиски, и на глаза наворачивались слезы. Он не смел признаться в том, что любил ее, долго лгал самому себе, до тех пор, пока ложь не стала бессмысленна. Пока однажды в какой-то миг, не понял отчетливо, ясно, что она – то божество, та госпожа, которой он служит. Прикажи она, и он выполнил бы что угодно, даже если б его разрубили за это на куски.
Желание служить ей доводило его самого до отчаяния и боли, до состояния, в котором отсутствовали даже крохи разумного. Только какой-то глубинный инстинкт подсказывал, что она совсем не будет рада его преклонению, слепому повиновению, и, сжав зубы, он заставлял себя быть в ее присутствии не более, чем другом, слегка отстраненным другом.
Она никогда ничего ее приказывала. Он даже не знал, чувствует она свой дар или нет. Ведь иногда, казалось, что она не может не знать. Она, которая так близко находилась к верхушке власти, но не желала сделать и шаг, что б взойти на эту вершину.
Глядя на образ, что возродился, стоило ему закрыть глаза, Юфнаресс тихонько улыбнулся. Эта память о женщине, совершенной, как божество, словно бальзамом проливалась на душу, исцеляя от горечей, от бед. Лишь тоска не уходила, тоска о ней. Можно было сойти с ума от этой тоски, от ее накала, от чувств, от ощущения, что она далека, так далеко от него. И к этой тоске примешивался страх. Ведь ее так ненавидела Локита.
Он вспомнил письма, так неосмотрительно выпущенные им из рук. Но тогда казалось, что так будет лучше, будет лучше, если они окажутся подальше от Локиты. Настолько далеко, что она не сможет достать до них. Но сейчас он жалел об этом. Жалел, что некоторые из мыслей, так неосторожно ею доверенных бумаге не сможет обратить против нее самой. Понимая, что иначе надолго не сможет удержать в узде ее желание навредить той, что стала дороже всего остального мира. Но писем больше не было, и он сам не знал, на долго ли хватит его игры, умения блефовать и что будет итогом.
В любом случае, он должен вернуться на Эрмэ. Пусть на день, на час, но должен покинуть этот мир с его миллиардами звезд над головой, что бы, хотя б предупредить ее. Единственную. Шеби.
Он покачал головой, понимая, что должен был рвануть туда давно, но времени не было. Времени не хватало катастрофически, даже здесь, сейчас, и даже на сон. Впрочем, он только был благодарен судьбе за это. Если б не эта тяжелая, свинцовая усталость, наполнявшая тело, он, навряд ли, сумел бы заснуть, перебирая четки мыслей. Он не смог бы спать, а так, он просто проваливался в трясину забытья, в мир без грез и сновидений, из которого его выдирало особое чувство, что говорило о том, что время отдыха окончено и его вновь ждут дела.
Его удивляла способность сенатора, что будто б и не уставал, и нежелание завести еще одного помощника, и злило собственное неумение расправляться с делами так, как это делал Элейдж.
У Алашавара словно имелся в запасе личный океан непочатой энергии и сил, он мог не спать по пять – шесть суток и выглядеть свежим, словно то был отдых на курорте, даже Локита не могла угнаться за этим одержимым, и, капризно поджимая губы, ждала, когда же сенатору все надоест и он, сдавшись, сам уйдет из Сената.
Когда-то она мечтала переманить его на свою сторону, делая это предельно осторожно, но, быстро поняв, что этот план из области фантастики, отступилась, признав, что этот кремень ей не по зубам. Юфнаресс следил за ее лицом, когда она говорила о сенаторе, глядел, жадно впитывая отражения эмоций на ее холодном, бесстрастном лице, понимая и то, что недолго еще она будет ждать, когда сенатор сам решит бросить все и отступиться.
Она без трепета уничтожала уже ненужных исполнителей ее планов, и Антайи знал, что так же без трепета и сомнений она уничтожит врага, того, кто мешал ей, путаясь под ногами. Она уже готова была уничтожить его, и значит, пройдет время, и она вновь вернется к этой мысли в более удачный момент.
Юфнаресс не знал, как остановить ее, как убедить в том, что делает глупости и лишь навлекает подозрения на себя. Но... не хотелось умирать. Не хотелось пополнить список тех, кого она сочла необходимым списать. Улыбнувшись, секретарь сенатора, слегка покачал головой.
Вереница мыслей не иссякала, из одной думы рождалась другая, а не думать, не перебирать эти четки он не мог, не мог не искать выхода, не видя его. Хоть выход, конечно же, был. Он с детства усвоил, что нет безвыходных положений и ситуаций, а опасная ситуация становится смертельной, лишь, если ты, попав в нее, опускаешь руки и сдаешься на милость судьбы.
Именно эта мысль заставила его бороться, отвоевывая у судьбы то, чего, как казалось ему, он достоин. Он усвоил многие правила и приемы, что знала лишь каста Властителей, будучи еще рабом, наблюдая, за тем, как власть имущее диктуют и навязывают свою волю всем. И улыбаясь, насмешливо, надменно, он понимал где-то там, в глубине души, что он выше многих из тех, к кому власть перешла по праву рождения, ибо их учили. А он учился сам.
Позже, много позже, он научился неповиновению, неповиновению скрытому. Ибо тот, кто не повиновался открыто, не имея даже малой власти над тем, кто приказывал, накидывал веревку себе на шею.
Этот дар неповиновения, власть над собой, к нему пришла случайно, тогда, когда что-то внутри заставило его не сжечь письма, что писала Локита, а сохранить их, ибо они и были той маленькой властью, что он имел над ней. Этот дар пришел после череды бессонных ночей, когда он понял, что существует приказ, что ему не выполнить, как бы ему не приказывали. И что б ему не пришлось перенести за неповиновение.
Вздохнув, эрмиец вспомнил Ордо. Вспомнил яркие блестящие глаза, живой взгляд и быструю речь. Пилот походил повадками на метеор – быстрый и яркий. Он был открыт, смел, честен, улыбка редко покидала его лицо тогда, и он верил, что судьба – в его руках, и она не подведет его.
Этот оптимизм был заразителен. Нельзя было не проникнуться им, не откликнуться. И смеясь над шутками Ордо, Юфнаресс забывал, зачем он был послан туда, на Рэну, лишь надеясь, что беды обойдут этого человека стороной. Ему нравился Ордо, нравился невольно, его быстрый говорок, его крепкое пожатие, решительность и честность. Ему нравился этот человек, и, находясь рядом с ним, он забывал и Эрмэ и интриги.
А еще постоянно вспоминался мальчишка, упрямый не по годам, с пронзительным взглядом серых, ледяных глаз, проказливый как щенок, рыжекудрый выдумщик, всегда готовый на разные шалости. И глядя на его полыхавшую оттенками огня шевелюру, Юфнаресс невольно улыбался, как улыбался сам Ордо.
На этого мальчишку без толку было сердиться или обижаться, все его проказы были от избытка сил, а не от зла. Он был подвижен как юла, и не минуты ни сидел на месте. Кровь бурлила в его жилах, заставляя его то бежать вприпрыжку, то вертеться колесом, дергать за косы сестричку, подбивать на шалости друзей. Он был сам огонь, чистое яркое пламя. Глядя на него, Юфнаресс всегда желал, что б Локита никогда не вспомнила об их существовании в этом мире. Потому как она никак не могла желать им добра.
Он вспомнил письмо, короткий приказ – несколько слов в совершенно ином тексте, вспомнил, как сидел несколько ночей, не зная, что делать. Было невозможно решиться исполнить приказ и так же невозможным представлялось его не исполнить. Глядя на текст перед своими глазами, он испытывал искушение сжечь письмо дотла и забыть о нем, но понимал, что Локита непременно напомнит, а напоминание будет страшнее, чем его ночные сомнения, что заставляли его всю ночь метаться, как загнанного в клетку зверя.
Он ненавидел Леди, и попадись она ему под руку в ту ночь, то, наверное, никакая сила не смогла б остановить его. Он бы ее убил. Он ненавидел ее, тем сильнее ненавидел, чем проходило больше времени. Чем больше власти было в ее руках.
Но странное дело, так сложно, практически невозможно было ненавидеть Хэлана, мешало понимание, что и тот – только глина в ее руках. А разве можно ненавидеть глину? Он смотрел на этого безрассудно самоуверенного человека и усмехался, понимая, что как не крути, а он обречен. Обречен с самого начала, и что нет, и не было, у него своей воли и своих желаний, только то, что вложила она. Только то, ну может, чуть более.
Его любовь, его дети всегда бесили Леди. Она сдерживалась, улыбалась, источала сахар и мед, но ненавидела их люто. Только эту любовь Хэлана Локита была бессильна разрушить, только эту любовь, что мешала ей контролировать его полностью.
Во всем остальном он был послушен. Как раб. Но тут становился непокорен и дерзок, и лучше было ему не перечить, потому как, бешеный нрав был у него в крови, совершенно такой же, как у матушки.
Она поджимала губы и злилась, глядя на близнецов в те редкие дни, когда встречалась с ними. Ей легко удавалось ссорить Хэлана с женщинами, разбивать насмешками любое чувство, но не это. И, уязвленная, она не находила себе места, чувствуя, зная, что власть наполовину – уже не власть.
Юфнаресс вспомнил визит Иланта, его открытую доверчивость, что его едва не погубила. Он не желал юноше зла, и был рад, что ему все ж удалось унести ноги. Если б Локита только поняла, кто помог юноше так быстро и неожиданно закончить тот визит, то, несомненно, Юфнарессу пригодилась бы капсула с ядом, что она дала ему для Иланта. Пригодилась бы, что б умереть быстро и без мучений.
Вздохнув, он вспомнил все эпитеты, которыми наградил его юноша по горячности нрава. С ними трудно было не согласиться, и глупо было б спорить. Подлец, – вспомнил он его слова, сказанные с горячностью и в запале. Опустив взгляд, Юфнаресс подумал, что все могло быть иначе. Многое могло быть иначе. А, может, и не могло.
Закрыв глаза, он вспомнил маленький отель, заброшенный в горах, мальчишку, крепко спавшего прижавшись щекой к подушке. Мальчишка проснулся, когда он коснулся его плеча, мотнул головой, собираясь перевернуться на другой бок. Но времени было так мало, что он не мог позволить ему вот так бесцеремонно отмахнуться.
Времени было мало. Где-то часики отсчитывали время, которое уходило, сыпалось как песок сквозь пальцы. В тишине отеля, в его спокойном сне он уже чувствовал настороженность, словно люди чувствовали надвигающуюся беду, чувствовали, но еще не смели себе об этом сказать.
Он молча поднял Иридэ на руки, слегка встряхнул. Строптивый мальчишка от такого обращения проснулся сразу же, посмотрел зло. Но Юфнаресс прикрыл ладонью ему рот сразу же, как понял, что тот собирается заверещать.
Ему ни к чему были лишние люди. И мальчишка, словно почувствовав это, сразу же перестал брыкаться и пытаться звать. Только серые глаза смотрели на него, словно буравили, но мальчишка молчал, молчал, словно чувствуя решимость человека рядом и его готовность убить. Юфнаресс молча бросил тому одежду, мальчишка так же молча оделся, хоть несколько раз стрельнул взглядом по сторонам, словно ища выхода, желая убежать.
Юфнаресс смотрел на него, чувствуя, что его начинает захлестывать жалость. «Нет, – напомнил он себе, нельзя, если ты не сделаешь этого, то все равно кто-нибудь другой, но выполнит ее приказ и мальчишке все равно не жить на этом свете. А так есть шанс. Пусть он призрачен, пусть он мало реален, но ... лучше так».
Он протянул мальчишке стакан с заготовленным снадобьем, поднес к губам. Иридэ не хотел пить, но Юфнаресс заставил его, влив в рот все содержимое, до последней капли. И глядя, как меркнет стальной блеск серых глаз, как они наливаются сном, а тело расслабляется он вдруг, неожиданно почувствовал испуг. Испуг более, сильный, чем, если б в стакане был яд. Подхватив ребенка на руки, он прижал его к себе, и понес, не ощущая тяжести тела. А ощущая только оторопь и страх.
Он не знал, что с ним делать, как спрятать его от глаз Локиты. Он не знал вообще, что делать дальше, но понимал, что просто выполнять приказы Локиты, быть исполнителем, лишенным своей воли, своих чувств, идеальной машиной исполнения чужих желаний быть не может. Он мог бы убить того, кого не знал, он мог бы уничтожить, защищаясь, но почему-то раз появившиеся в душе эмоции и чувства задавить не мог.
Потом он невольно вспомнил Локиту, выражение темного торжества, что вспыхнуло в ее глазах, когда он сказал, что удалось, что вражда легла меж Хэланом и Аторисом Ордо. И тогда он понял, что не просто ненавидит ее. Это была ненависть и не ненависть. Это было нечто большее.
Именно тогда, в первый раз он почувствовал, что с него – довольно, что он хочет выйти из игры, и забыть – ее приказы, свое положение. Что он просто хочет жить в этом мире, что именуется Лигой. Потому как понял, ее игры не принесут никому облегчения и счастья, что Локите дела нет до тех, кто судьбою уложен в подножие пирамиды власти.
Ей и сейчас не было ни до кого никакого дела, существовали лишь ее желания, да как подводные рифы – желания тех, с кем ей приходилось считаться. Словно она уже видела себя на вершине, на самой высшей точке, вершительницей судеб и Лиги и Эрмэ. Хозяйкой Великой Империи.
Юфнаресс слегка покачал головой, понимая, что вольно или невольно помог ей в осуществлении этих планов, понимая, что Лига не готовится к войне, ослаблена распрями, что, если рассуждать разумно и не поддаваясь эмоциям, то Лига – обречена. И даже если флот Раст-Танхам, части Гильдий, как обещал Гайдуни Элхас, что, практически, было невозможно себе представить, станет на ее сторону, то все равно, неясен исход.
Он прикусил губу, вспомнив визит Гайдуни, эту огромную фигуру в кабинете Элейджа, улыбочку на его физиономии, сверкающие сдержанным весельем глаза. Слова, столь невозможные, что поначалу даже Сенатор не поверил в них: «Ежели, что, то считайте, что флот Оллами в вашем распоряжении. Ну и некоторых других Гильдий, кроме Иллнуанари. Эти собаки служат лишь Эрмэ, а вот остальные.... Если что понадобится, серьезное, то только скажите...».
Он вздохнул и вспомнил как за несколько недель до того, утром, рано утром, перед самым рассветом в тот же кабинет влетела шустрая, решительная, коротко стриженая женщина, с манерами мальчишки, молча, достав из сумки коробочку обитую темным бархатом, выложила ее на стол.
В коробочке покоились камни Аюми – непостижимого совершенства, волшебной игры, восемь камней, сияющих словно бы собственным, драгоценным светом. Если долго на них смотреть, то казалось, что весь реальный мир исчезает куда-то, а что-то из их глубины, касаясь разума, ведает об ином. Иных мирах, иных созданиях, иных реальностях и путях.
И то, что мнилось в их чудесной, зыбкой глубине было столь же совершенно, сколь совершенны были Аюми. Увидев их вновь, здесь, на Софро, он был готов смеяться, как мальчишка и плакать от счастья.
Леди знала пророчество, то, что пока камни находятся на Софро – Лига будет стоять. Нет, она не верила в эти слова, но она хорошо знала, что исчезни эти камешки с Софро, и настроение людей измениться. Возможно, оттого, что они тоже знали эти слова, и вольно или невольно, могли бы придать им значение.
Вздохнув, секретарь поднялся со скамьи, понимая, что время, которое он оставил для отдыха вышло. Медленно бредя по аллеям, он пожалел, что в этот раз не спал, а, поддавшись чувству, невероятному зову, вышел в сад. Этот голос внутри, похожий на зов не отпускал его уже сутки.
Чудилось, будто чей-то голос тихо-тихо зовет его, манит, просит. Этот голос всегда возникал неожиданно, и звучал словно бы за спиной. Но, обернувшись, он понимал, что никого рядом нет, и это – только игра воображения. Игра воображения и тоска.
На несколько мгновений он остановился у фонтана, нагнувшись, умылся чистой холодной водой, что б смыть усталость и сон, и застыл, понимая, что в воде отражается не только его лицо. Обернувшись, он вдруг почувствовал, что холодная дрожь начинает пробирать тело, и дрожь эта вызвана не ледяной водой.
Рядом, очень близко стояла Она, смотрела на воду из-за его спины, улыбалась. Темные волосы спадали на плечи, укутывали их словно шалью. Сквозь лицо и тело просвечивали ветви деревьев, словно женщина была сделана из стекла. Особого, темного и золотистого стекла, что способно было передать все оттенки и мыслей и чувств и ее нереальную, невозможную, совершенную красоту.
– Шеби, – прошептал Юфнаресс, чувствуя, как пропадает голос, как горло перехватывает спазм, внезапно понимая, чей голос звал, память о ком тревожила его, не давая спокойно уснуть.
Она чуть, слегка, пожала плечами, посмотрела как-то грустно и отвела взгляд. Глядя на нее, Юфнаресс чувствовал, как погружается в странное, полуобморочное состояние, не видя и не слыша ничего вокруг.
Перед его глазами стояло только ее лицо. Только это лицо он видел, словно во всем мире больше не было ничего, кроме этого, совершенного, образа. Чувствуя, как наваливаются снежным комом апатия и усталость, как уходят силы, он просто стоял и смотрел, каким-то особым чутьем понимая, что видит мираж, и то, что этот обман зрения, обманом быть не может.
– Шеби, – прошептал он одними губами, чувствуя, что слова излишни и даже звук этого имени, произнесенный им, напрасен. Что ее все равно здесь нет, а есть – образ, отпечаток, видение...
Женщина пошевелилась, бросила взгляд из-под ресниц. Улыбнувшись, отодвинулась на шаг, словно собираясь уйти по темной, неосвещенной аллее, и растаяла, как туман, под лучами яркого солнца.
И сразу же прошло оцепенение тела и разума, словно кто-то перерезал веревки, опутавшие его, державшие его в плену. И ушло сонливое, тягостное состояние. Но не прошла тоска. В какой-то момент она разрослась и словно взорвала его изнутри, вырвав маленький кусочек сердца, и поселив на его месте боль. И страх.
«Шеби», – подумал он, чувствуя, что покой оставил его, а вместо покоя только ненависть и боль, и ощущение чего-то непоправимого, произошедшего в этом мире. И неверие.
– Доброе утро, – мягко проговорил сенатор, входя в кабинет. Посмотрев на усталую физиономию секретаря, слегка покачал головой. Сам он выглядел свежим, отдохнувшим, словно несколько дней провел на курорте, а не в деловой поездке.
– Доброе утро, – машинально отозвался Юфнаресс, глядя на то, как сенатор, пройдя к окну, по привычке, бросил взгляд на сады и город, словно решив удостовериться, что все в порядке и здесь, на Софро.
Посмотрев на сенатора, Юфнаресс почувствовал, что невольно краснеет, а еще вспомнился визит Имрэна, нереальный разговор, вспоминая который он не мог отделаться от ощущения, что все это не более чем сон, просто отчетливо запомнившийся сон, так неправдоподобен, невозможен он был. «И, тем не менее, – напомнил Антайи себе, – он был, все было».
Сенатор несколько минут помолчал, потом тихо и практически бесшумно развернулся. Молчание затягивалось, к тому же отчего-то Антайи чувствовал, что не может набраться храбрости и заглянуть в глаза сенатора, посмотреть прямо, как прежде. Мешало какое-то смутное ощущение, была боязнь, что все содержание того разговора уже известно ему, и оттого так трудно было поднять взгляд.
Сенатор все так же молча прошел, присел в кресло напротив и, вытянув ноги, спокойно заметил:
– Госпожа Леди, должна быть мной довольна. Хотя не знаю, будет ли. Последнее время мне кажется, что она блюдет чьи угодно интересы, но только не интересы Лиги.
Юфнаресс тихо вздохнул, не зная, что ответить. Не было смелости, не было решимости, но сенатор и не ждал ответа. Он словно наслаждался мгновениями покоя.
– И что там, с Чиачиллит? – тихо спросил секретарь, набравшись смелости.
– Чиачиллит остается в Лиге, пока. Мне удалось уговорить ее правление не рубить сгоряча. В общем, просматривается несколько возможностей компромиссных решений. И это мило.
Сенатор улыбнулся и, пригладив волосы, посмотрел на Юфнаресса с трудно скрываемой иронией. Его секретарь был похож на человека, который не спал несколько суток, раздумывая над трудной задачей. У него был усталый вид, усталые движения, и морщинки на лице проступили отчетливо, не из-за падавшего света, а от усталости, и от мыслей, что не давали покоя.
– Что нового на Софро? – спросил сенатор.
Юфнаресс прикрыл глаза, потер переносицу, словно пытаясь сконцентрироваться и припомнить. Но память была пуста, словно кто-то изъял все мысли, и на ум ничего не шло, кроме вчерашней, неслучайной встречи. Локита пришла к нему, сама, села в кресло, заняв излюбленное место сенатора, улыбаясь, смотрела в его глаза, мешая работать одним своим присутствием, этим насмешливо – высокомерным взглядом.
Она пришла, словно почувствовав его сомнения и поняв, что ниточка, которая держит его около, рядом, уже не выдерживает и начинает медленно, волокно за волокном, рваться, и что он уже не так послушен и не так исполнителен. И что письма, которые он приберег – ерунда, по сравнению с тем, на что он готов решиться и что может еще сделать.
– Дорогой, – промурлыкала она мило, сладко, почти по кошачьи, ее глаза на мгновение вспыхнули в темноте, и он невольно отметил, что она и впрямь похожа на хищника, притаившегося в ночной комнате. – ты, что, сошел с ума? И впрямь хочешь рассказать о своих интрижках сенатору? Побереги голову, сударь. Я могу тебе предложить нечто лучшее. Ты хочешь его место? Знаешь, Юфнаресс, одного сенатора не сложно заменить другим.
Он ничего не ответил, понимая, что если начнет что-то говорить она либо убедит, либо разозлит его, а в последнее время ему не хотелось ни того и ни другого. Но Леди не уходила, поигрывая кисточками пояса, смотрела на него пристально и призывно, словно пытаясь утопить его в своих глазах. Когда он понял, за чем же она пришла, то рассмеялся, не в силах сдержать непонятно откуда прорвавшийся этот бешеный хохот, дивясь на ее истинно женскую непоследовательность.
И этот смех заставил ее рассвирепеть. Вскочив на ноги, Локита подошла совсем близко, взгляд снова стал высокомерен и холоден, она словно обливала ледяной водой, глядя так, прищурившись, как снайпер смотрит в прицел. Это не добавило ни очарования, ни миловидности, о чем он не преминул заметить ей.
За что и получил. Женская ручка с полного размаха запечатлела удар на его щеке, но даже это не смогло остановить смеха, рвущегося из груди наверх, он только отступил на шаг, понимая, что угрозы, которые она произнесла, прежде чем уйти – не пустой звук. Но он ничего не мог поделать с собой. Не мог не смеяться, хоть этот смех нес только горечь и ему самому.
Внезапно решившись, Юфнаресс поднял взгляд и посмотрел прямо в лицо Алашавару. Отчего-то вспомнилась фраза, оброненная Имрэном: «ну почему ты думаешь, что он может поверить, но простить и понять – нет?»
– Локита собирается Вас уничтожить, – проговорил он тихо, но отчетливо, словно отвечая на вопрос, поставленный сенатором. – Вчера она приходила, что б предложить мне ваше место.
Сенатор тихонечко присвистнул и, задумавшись, посмотрел на потолок.
