Текст книги "Легенда об Иных Мирах"

Автор книги: Наталья Баранова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

Он сам отмечал, что, будучи рядом с ней, способен на безумство, на безрассудство, на смелость бросить вызов в лицо Императора. Но не было холода, когда она была рядом. Не было приказа в ее словах, не было ничего, что сказало б, что она осознает свою власть и направляет.

Нет, по большей части она молчала, улыбалась потаенно и загадочно. А еще, рядом с ней, душа словно купалась в бальзаме. Ее присутствие исцеляло, прикосновение пальчиков к руке дарило силы, отогревало комок льда, что нарастал в душе с каждым днем, что проведен был здесь, невдалеке от Локиты.

И он не мог не признаться, что не будь ее, не существуй ее в этом мире, в этом же мире давно не существовало бы его. Он бы пошел ко дну, в этой нелепой борьбе за влияние и власть, которая когда-то подхватила и его, не в силах признаться себе, что с юности искал не власти. Не власти и не трона, а возможности вырваться. Свободы.

Но когда-то, наивный мальчишка, он думал, что свобода возможна на верхушке пирамиды, и лишь много позже понял, то в империи свобода недостижима, и каждый шаг к вершине власти уводит от возможности ее обрести.

И от невозможности вырваться из этих тенет приходило отчаяние. Глядя на Алашавара, он испытывал отчаянье и зависть к этому независимому человеку. И потаенно вздыхал, понимая невозможность обрести свою свободу даже здесь, в мирах Лиги. Нечего было и думать, признаться Элейджу в некоторых из своих проделок.

Он вспоминал Локиту, ее карамельный голосок, пропитанный ядом, ее угрозы. И характер Элейджа. Сенатор не смог бы простить, Может быть, ему дано было понять, но простить.... В возможность этого не верилось.

Он вздохнул и посмотрел на Имрэна. Мальчишка чуть заметно улыбался.

– И с чего ты взял, что он сможет тебя понять? – проговорил Имри лукаво, посмотрев прямо в глаза секретаря, – а простить, не сможет?

Юфнаресс слегка вздрогнул.

– Имри? – выдохнул он недоуменно, – ты о чем?

– О ваших мыслях, Юфнаресс, тех, что вы выдали

Лицо секретаря застыло, глядя, как оно бледнеет, Имрэн слегка пожал плечами. Бледность по лицу Антайи разливалась медленно, и застывал взгляд, можно было подумать, что секретарь сенатора готов превратиться в ледышку. Потом он долго и устало вздохнул, посмотрел в лицо Имрэна, перевел взгляд на потолок и негромко рассмеялся.

Смех был совершенно неестественен. Имрэну доводилось раньше слышать его смех. Пожав плечами вновь, мальчишка отметил, что в мыслях Юфнаресса царят растерянность и хаос. Мысли метались как рой вспугнутых кем-то бабочек. И только одна мысль в его сознании отсутствовала начисто – он, как и большинство, не поверил. Наверное, он просто не сумел поверить ... сразу.

Имрэн чуть заметно улыбнулся, чувствуя как обычно в такие моменты, несвойственную ему растерянность. Она возникала всегда. А многим казалось, что это игра – забавная игра, и все, что не получалось объяснить, можно было отмести не задумываясь, назвав все детской забавой. В этом мире, где, большее, один на миллион, мог почувствовать прикосновение чужого разума, смущение и рассеянность приходили всегда. Словно он подсматривал в замочную скважину. Но ничего поделать с собой он не мог, как не мог расстаться с этим даром.

Это было все равно, что предложить обычному человеку ослепить себя, лишить слуха. Жить в мире беззвучной темноты. И он не мог переделать себя, мир, без окружающих отголосков чужих мыслей, был бы бесконечно пуст, хоть иногда он был бы готов расстаться с этим даром, отринуть свою иность, быть таким, как все. Но... и он прекрасно это понимал, что с этим даром не расстаться. И, сомневаясь, он вспоминал....

Дом, что смутно снился иногда во снах, ласковые лучи света, лицо матери и лицо отца. Эти люди были столь непохожи, что любой другой, человек, не Аюми, не смог бы понять, что их так властно и полно заставляло принадлежать друг другу, что заставляло отражения любви не гаснуть на их лицах. Их мысли были друг о друге, они, как трепетная ласка, как нежность, как свет, изливались из каждой из этих душ. Они, эти двое, ни на секунду не могли забыть друг о друге, напоминая о своей любви, не взглядом, так мыслью, светлым посланием нежности. И так же, полно и безраздельно, как друг о друге, эти двое помнили о нем, и так же это внимание рождало в его душе тепло, словно на него всегда смотрело солнце.

Там, дома, было так естественно чувствовать голоса чужих мыслей, ловить их, словно птицу за хвост. Там невозможно было представить, что существуют иные миры. Совершенно иные, где невозможна эта полная открытость мыслей, дум и чувств, где каждый носил свои мысли при себе, и никого не одаряя ими, словно теплом...

Посмотрев в лицо Юфнаресса, Имрэн отметил, что выражение неверия проходит, сменяясь на любопытство, и еще проявлялись опасения. И даже сам секретарь сенатора не смог бы сказать чего в нем больше – опасений или любопытства.

Глядя на Имрэна, тот чувствовал, что внутри возникает какая-то необъяснимая, поразительная пустота, словно кто-то вынул кусочек души. Был страх, и было облегчение. Надежда, что не придется больше лгать и мимолетная мысль о смерти. Юфнаресс, чувствуя дрожь в кончиках пальцев и всем теле, смотрел на Имрэна устало. Во взгляде темных, внимательных глаз отразилось смятение и тоска.

– Имри? – проговорил секретарь, чувствуя, что солгать этому мальчишке напротив не сможет, и потому, лучше вовсе не лгать.

– Ты – человек Локиты? – проговорил Имри, побарабанив ладонями по коленям.

– Шпион, – тихо вздохнул Юфнаресс.

Все остальные слова замерли на языке, все, что он желал сказать вызвало у него самого разве что усмешку. Оправдания, нелепые оправдания, которым не было места. Он отлично знал цену словам, понимая, что можно сказать все, что угодно. Тем более, пытаясь оправдаться. Он не желал оправданий, не желал играть в эту игру, и оттого, пожав плечами, заметил:

– Ну, да, я шпион Локиты, – проговорил он спокойно, словно не желая терять призрачное, ненастоящее чувство собственного достоинства, которое лопнуло бы как мыльный пузырь, начни он искать себе оправданий. – Не хочешь спросить, почему и зачем?

Имрэн зябко передернул плечами.

– Не хочу, – заметил он. – я и так знаю.

Юфнаресс спокойно и равнодушно пожал плечами.

– Я, Имри, более всего хотел бы выйти из игры, – признался секретарь неожиданно для самого себя, – но... это мне не по силам.

Он невольно вспомнил высокомерное выражение на лице Леди, ее голос сладкий и угрожающий одновременно. Власть, которой она располагала здесь, на Софро, и власть к которой стремилась на Эрмэ. Ей было мало этой власти, и власти женских чар, она хотела чего-то совершенно недостижимого. Хотела власти абсолютной и безраздельной. И он невольно пугался, чувствуя эту ненасытную алчность, желание, которого не утолить, понимая, что попал в неприятнейшую ситуацию, из которой нет выхода.

Эта женщина, Леди, была подобна черной дыре, затягивая в водоворот своих стремлений, в свершение своих авантюр всех тех, кто попадал в поле зрения, на ком она останавливала взгляд, кто казался ей подходящим материалом, перемалывая внутренний мир и судьбы, перестраивая суть человека в соответствии с тем, что ей казалось нужным.

Она так легко и просто использовала слабости людей себе на пользу, что казалось – ей это не стоит труда, а когда человек оказывался достаточно сильным, то, умело играя на струнах человеческих чувств, так же легко и виртуозно обращала достоинства в слабости. Она была схожа с опытным кукловодом, что, дергая за ниточки, ведет куклу туда, куда ему нужно.

Вздохнув, Юфнаресс прикрыл глаза, иногда он чувствовал себя такой марионеткой, правда, чаще, намного чаще – подопытным кроликом. Иногда казалось, что Леди не сводит с него глаз, словно бы желая понять, на что он способен, а на что – нет. И только поэтому он имеет толику свободы.

Но эта малая толика была слишком мала, ее воздуха не хватало, что б вздохнуть полной грудью. Полглотка воздуха, вместо полного вдоха, это было так мало. И было мало полусвободы, полурабства, и невозможность выйти из ее интриг, не нанеся урона, грызла его изнутри, подобно болезни.

А Имрэн стоял рядом, не сводя взгляда рыжих, янтарных глаз с его лица, словно чего-то ждал. От этого взгляда смущение становилось все более явным, отойдя к окну Юфнаресс, посмотрел вниз, на сад, на отблески огня, сиявшие вдали. Прислонившись лбом к стеклу, почувствовал, как горят виски и щеки и лоб, как от неведомого огня закипает кровь.

Имри тихонечко опустился в кресло перед монитором, просмотрел быстро данные.

– Знаешь, – проговорил он, – наверное, я многого не понимаю, но... что мешает тебе выйти из игры? Что мешает тебе перейти на сторону Лиги, я ведь так понял, что ты очарован ей.

– Лига, после Эрмэ, что сад после пустыни, – проговорил Юфнаресс глухо, – но, Имри, я уже сделал одну ошибку. Один раз я поставил на Эрмэ, на власть, и если рассуждать здраво, то, Лиге не устоять теперь. Уж лучше мне сцепиться с Леди и Императором, чем теперь отколоться от них. Исход, в любом случае – один

Юфнаресс тихо прошелся по комнате. Не глядя на Имрэна, отошел к окну, отдернул тонкую ткань портьер. В садах стояла оглушающая тишина, даже птицы не пели. Только издалека доносились стертые расстоянием звуки. Да где-то, где-то рядом, но тихо, кто-то терзал струны аволы. Ее мурлыкание было едва слышно, а голоса человека не слышно было совсем.

– Что мне делать, Имри? – тихо спросил Юфнаресс, не оборачиваясь.

– Это по тому, чего ты желаешь достичь, – отмахнулся Имрэн, не отходя от дисплея. – У каждого свои желания, которые он и стремится осуществить. Вот, к примеру, ты говоришь, что Лиге не устоять, соответственно....

– Процесс распада уже пошел, – безжизненно подтвердил секретарь, – только не стоит думать, что началось это всего с десяток лет тому назад, когда Аторис Ордо поднял бунт на Рэне. И не сейчас, когда начались неприятности с Чиачиллит. Эрмэ, как бы велика не была ее мощь, не в состоянии съесть весь пирог целиком и не подавиться. Раскалывать этот мир она начала давно, лет с пятьдесят назад, просто сейчас это стало очевидным. И сначала она разорвет Лигу по кусочкам. Потом подберет планету за планетой, как крошки пирога. И нет силы, что б могла остановить ее. Однажды Аюми спасли этот мир. Но сейчас в этом мире нет Аюми.

Имрэн качнул головой, отвернувшись от дисплея, посмотрел на Юфнаресса. На лице секретаря проступила явная, нечеловеческая усталость, усталость так легко читаемая в выражении глаз и напряжении губ. Усталость, что происходила от постоянного напряжения и не самых радостных дум.

– В этом мире нет Аюми, – эхом откликнулся Имрэн и спросил, – но разве нет ничего, что могло б остановить Империю?

– Ничего, – вновь вздохнул Юфнаресс, – сейчас в этом мире нет такой силы, что б могла остановить Империю. Законы Вселенной, – как говорит сенатор, – на этот раз дали осечку.

– Но почему? Почему ты так уверен?

– Знаешь, Имри, Империя исчерпала свой сырьевой запас, полностью, пополнить его она может, лишь поглотив Лигу, получив ваши миры. Так что, хочешь или нет, но и Эрмэ пошла на авантюру отчасти от безысходности. И тем страшней будет война. Эрмэ некуда отступать. Если она промедлит, если не сможет ударить, то настанут темные века, века регресса. Так было не единожды, но в этот раз, Эрмэ погибнет, если не нападет. Погибнет совсем. Навсегда. Ты не знаешь, в какой цене и хлеб и вода, и ты не знаешь, насколько Эрмэ необходима свежая кровь. Не знаешь. Ты многого не знаешь об Эрмэ. Все видят ее силу, не понимая, что эта сила исходит из слабости, но ...Империи некуда отступать. И это – правда. Отчаянье, вот что движет нами, что двигало мной, когда я согласился служить Локите. Эрмэ на грани гибели, и этот шанс – ее последний шанс.

Имри слегка качнул головой, понимая, что Юфнаресс не лжет. Он говорил то, о чем думал, что волновало его, и просто не мог лгать.

– Ты любишь Эрмэ? – внезапно спросил Имрэн.

– Я там вырос, – тихо отозвался Антайи. – не знаю, люблю ли я Эрмэ, скорее нет, чем да, но... Эрмэ, ведь, не только Властители и привилегированная верхушка воинов.... Я вышел из самых низов, я раб по рождению, всего лишь раб. И знаешь, там, где я рос, было много всякого дурного и не очень, но там, где я рос, жила и любовь. Там, рядом со мной, жили люди, они ненавидели, любили, подчинялись и грезили о свободе. Они грезили о лишнем куске хлеба, но могли и отдать этот кусок тем, кто больше в нем нуждался. Я скажу тебе, мне настолько жаль этих людей, что я готов был растоптать и разрушить любой мир, если б только это помогло им. Но, теперь я вижу, что оно не поможет, а если что-то и изменится, так только то, что люди Лиги станут такими же рабами, как те, кто окружал меня. Жаль, Имри, я понял это слишком поздно. Здесь, на Софро. Но, ничего уже нельзя сделать, время ушло. И с этим придется смириться.

Имрэн пожал плечами. Юфнаресс верил в то, о чем говорил. В его душе смешивались любовь, отчаяние, безнадежность, он был искренен. И было нечто, легкое, как перезвон колокольцев, повисшее в воздухе, недоговоренность, за которой могла скрыться тайна.

– Расскажи мне о Шеби, – попросил юноша неожиданно, вскрывая тайну.

Юфнаресс взглянул удивленно, словно видел Имрэна впервые.

– Я читал твои мысли, – повторил свое признание тот, напоминая, – ведь ты думал о ней и мне казалось, будто, я ее вижу. Темное облако ее волос и движения полные совершенства. Расскажи, кто она?

– К чему?

– Ты любишь ее?

– Она – сестра Императора. С тем же успехом можно любить звезду, все равно она не упадет в ладони. Понимаешь?

Юфнаресс прикрыл глаза, чувствуя, что на глаза, помимо воли выступают слезы. «Ты любишь ее?, – задал он себе вопрос, и понял, что не может солгать, – Люблю, – подумал он, – люблю, как только можно любить, всем сердцем, всеми мыслями и душою. Нет того, что б я не отдал за эту любовь, за это безумие, за этот яд, что разъедает душу, что, причиняет только боль».

В этой любви не было надежды на взаимность, но он и не искал ее, довольный тем, что иногда может просто подойти к танцовщице, заговорить с нею, услышать ее голос, мягкий как бархат, нежный голос, увидеть ее глаза. И утонуть в них, и раствориться, потерять себя, забыв и радость, и разочарование, и боль, живя только этим, единственным моментом, как моментом истины, как глотком воздуха, последним вздохом.

– Шеби, – прошептал он, улыбнувшись, – это – мечта.

Подойдя к Имрэну, Юфнаресс заглянул в рыжие, солнечные глаза.

– Шеби – это мечта, – проговорил он, повторяя, – это самый сладкий сон, это тайна. Это самая совершенная женщина из всех, которых я когда-либо видел. Больше таких нет. Впрочем, ты, наверное, не поймешь, ты – мальчишка.

– Расскажи мне, – попросил Имри.

– Зачем?

– Расскажи, – вновь проговорил Имрэн, пожав плечами, – я хочу понять.

– Что?

– Кто она....

– Она – танцовщица.

Имрэн вновь улыбнулся, слегка качнул головой. На тонком лице отразилось сомнение и сарказм. «Мальчишка, – пронеслась мысль, зазвенела тонко, завибрировала в сознании, – ну, да... мальчишка». В глазах на миг засветилось лукавство, вспыхнуло солнечным огнем.

– Ну, да, – проговорил насмешливо, – просто танцовщица.

Юфнаресс качнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, посмотрел на часы, медленно обвел комнату взглядом. Словно впервые заметил тихий говор стрелок часов, висевших на стене, затейливый орнамент ковра, улыбку в уголках губ фарфоровой статуэтки стоявшей на полке.

– Разве любви можно диктовать? – спросил, словно не понимая, что вокруг происходит. – Ты сам, когда-нибудь влюблялся, Имри? Или ты и впрямь только забавный мальчишка? Который спрашивает, не понимая того, что ему говорят.

Имрэн слегка вздохнул, прикрыл зарево в глазах длинными пушистыми ресницами. Он мог бы многое рассказать о любви, но предпочитал помолчать, просто оттого, что это знание не было его, личным. Эта память, живущая в нем, была унаследована от других. Это знание жило, как память о тех, кто были до него, как рассказ, которому нельзя не вторить.

«Любовь, – подумал он, – сила, которой ничто не способно противиться в этом мире. Сила, что движет мирами и атомами. Что построила всю эту жизнь. Которая способна все разрушить. Да, Юфнаресс, любви никто не в силах диктовать. Никто, ничто, и никогда. Ты прав, она сама диктует свои правила. И страшной силой наделен тот, кто наделен даром ... быть любимым».

Пригладив длинные огненные пряди, он облизнул пересохшие губы, посмотрев на Юфнаресса отметил, что тот прячет взгляд. А в сознании его стоял образ, словно живой, и Имрэн не смог не согласиться, что этот образ прекрасен как рассвет, как небо Софро, как сама жизнь. Этот образ рождал надежду, светил издалека как звезда.

– Она любит тебя? – спросил он вновь.

– Не знаю, – ответил Юфнаресс грустно, – она не говорит ни с кем о любви. А посмотреть, так ко многим относится так, словно любит. Но кто знает? Кто может сказать точно, кроме нее? И разве значат хоть что-то слова?

Имри тихонечко наклонил голову, словно соглашаясь. Глядя на Юфнаресса, в какой-то миг отметил, что нет никакого раздражения, нет злости, которая могла бы быть. Отчего-то в душе родилось не раздражение, а сожаление, и сочувствие этому человеку, запутавшемуся, пытающемуся найти выход, слегка смешному.

– Я не хочу о ней говорить, – проговорил Юфнаресс, – понимаешь, это мое, личное.

Имри слегка улыбнулся.

– Ты когда-нибудь любил? – вновь спросил Юфнаресс. Имрэн отрицательно качнул головой.

– Нет. Со мной такого пока не случалось. Но я знаю, что такое любовь.

– Откуда? Если ты не любил...

– Я могу понять, – отозвался Имрэн эхом, – могу почувствовать, если кто-то рядом влюблен. Знаешь, мне чужие чувства почти что свои, они не намного слабее, чем, собственно, мои. Они так же принадлежат и мне, они лишь чуть, как бы это объяснить, отстраненнее.... Нет, не знаю, как объяснить, но просто иногда, представь, – есть ты, но человек, который рядом – это тоже ты, почти ты, ведь ты можешь увидеть мир его глазами. Хоть, конечно, это совсем другая личность.

Юфнаресс недоверчиво покачал головой.

– Ты странный, Имри, – проговорил он, – тебя не понять. Сенатор-то знает о твоих чудачествах? Или для него это тайна за семью печатями?

– Он знает.

– И как?

– Он понимает. Потому, что это не чудачества. Он просто смирился, что я вот такой, немного другой, странный, как ты сказал. К тому же, я не всем рассказываю, как я вижу и как я чувствую, и что для меня открыты чужие мысли.

– И к чему тебе это?

Имри подошел к секретарю, заглянул в его глаза, темные, как ночное небо Софро. Посмотрел и молча пожал плечами. В глазах Антайи можно было увидеть много чего, оттенки мыслей, обрывки чувств.

Они окружали секретаря сенатора, подобно темному, мечущемуся облаку, и только ненависти не было, ни в глазах, ни в мыслях, ни в чувствах. Не было ненависти, не было злобы, не было того, что могло бы заставить Имрэна отпрянуть и отойти, и больше не пытаться заглядывать в душу этого человека.

– Знаешь, – тихо проговорил Имрэн, – ты не обычный эрмиец. Я видел эрмийцев. Скажи, когда ты шел к власти, что заставило тебя остановиться, оглядеться? Задуматься о себе и своих желаниях? Ведь не просто же так они, эти мысли и чувства возникли? Ведь не просто так.

– А если и просто так? – отозвался Юфнаресс.

Имри слегка улыбнулся, словно прикрывая улыбкой ответ.

– Знаешь, Легенды правы, когда говорят, что у Аюми было самое совершенное оружие на свете, – проговорил он, не отводя от Юфнаресса взгляда янтарных глаз. – Хоть это оружие было создано не ими.

– А кем же тогда? – как-то равнодушно спросил Антайи, словно без интереса, а по обязанности.

– Эрмийцами, – тихо откликнулся Имрэн, – только это было настолько давно, что сами эрмийцы уже, может, и не помнят об этом. Это было очень давно, в высшей точке развития Первой Империи. Если я не ошибаюсь, тех высот Империя больше не достигала никогда.

– Не ошибаешься, – подтвердил Юфнаресс, – но что это было за оружие?

– Сами Аюми. – улыбнувшись, откликнулся Имрэн, – самая совершенная из человеческих рас, что когда-либо существовала в мире.

– ...они были совершенны. Раса, созданная в лабораториях Эрмэ, что б служить оружием в покорении миров. Их создатели наделили свое творение разными дарами. Они были людьми, были похожи на людей, и все же несколько иными, чем все известные в те времена эрмийцам расы. Их создатели наделили свое творение редким, немыслимым совершенством, невероятной живучестью. Эта раса была адаптирована к выживанию в условиях открытого космоса, радиации, сверхвысоких температур, ученые Первой Империи словно сошли с ума, наделяя свое творение немыслимой мощью и силой. Им все казалось мало, все казалось, что это творение еще недостаточно совершенно, и в упоении своего разума, как в угаре, они наделяли свое оружие все новыми и новыми качествами, словно учитывая все возможные слабости, и, стремясь защитить его, сделать неотразимым, совершенным, таким, что никто и никогда не смог бы остановить его. Они наделили этих созданий даром пробуждать в людях любовь. Любовь настолько сильную, что граничила с поклонением.

Имри замолчал, посмотрел на Юфнаресса, что ловил каждое слово, расположившись в кресле у окна. Умные внимательные глаза смотрели жадно, с интересом. И казалось, что этот рассказ для него, что дождь, пролившийся на измученную засухой землю.

– Для эрмийцев Аюми всегда были врагами, – уронил Антайи, заметив, что Имрэн замолчал.

– Эрмийцы считали Аюми врагами, – поправил Имри, – ибо у Аюми при всех их возможностях не было никакого желания ни с кем воевать. Создавая свое оружие подобным человеку, ученые первой Империи создали новую разумную расу, и не сразу поняли, что допустили слишком много ошибок. Во-первых, эти создания обладали разумом, что б понять для чего их создали, во-вторых, имели волю и чувства, в-третьих, как оказалось, этими совершенными созданиями оказалось не так просто манипулировать. Благодаря телепатии, которой их наделили, как средством коммуникации, они читали чувства, желания и мысли своих создателей. Но Империи еще повезло с ними. Оружие не обрушило на Эрмэ всей своей мощи. Просто Аюми ушли, покинули Империю вместе со своими создателями, создав свою цивилизацию, цивилизацию, что известна всем, как Странники.

– Почему не одни?

– Так получилось. – ответил Имрэн, улыбнувшись, – Создатели невольно влюбились в свои творения, так, что не представляли себе жизни без них. И прежде чем уйти они уничтожили все записи о ходе своих экспериментов, уничтожили лаборатории и многое другое, без чего нельзя было воссоздать сделанное ими, и даже близко приблизиться к тому. Те, кто видели эту расу, уже не могли жить, как жили, Аюми невольно меняли сознание тех, кто находился рядом, хотя б одно мгновение, доводя кого-то до просветления, а кого-то наделяя безумием. Это была первая встреча Империи и Аюми. После нее наступили сумерки Империи, первые Сумерки, самые продолжительные, когда Империя едва не погибла. Не знаю, почему она сумела устоять, и каким образом не было утеряно знание Властителей. Но зато я знаю, что пока Империя поднимала голову и пыталась прийти в себя, Аюми успели исследовать значительную часть Галактики. Говорят, что они заглядывали в те места, которые сейчас никак не интересуют людей и остаются неисследованными, оттого, что, как ни крути, а в областях близких к ядру, или на дальней периферии, мала вероятность найти тот тип планет, что интересует человеческую расу. Аюми посетили множество миров, их следы остались на многих планетах (я знаю, что говорю) в памяти людской, так как те, кто их видел, не могли их забыть, да и информатории, созданные ими, можно найти практически на каждой планете, что населена людьми.

Имрэн замолчал и, посмотрев на Антайи, отметил, что вид у него необычайно задумчивый. Секретарь сидел молча, раздумывал, но так же заметно было и то, что рассказ произвел на него очень сильное впечатление. Имрэн покачал головой и, спрыгнув с подоконника, подошел к нему, примостился в кресле напротив.

Он не хотел мешать, не хотел прерывать течение мыслей, но тихие шаги вывели Юфнаресса из задумчивости; подняв взгляд, он посмотрел на Имрэна и невесело усмехнулся. Слабый отголосок мысли заставил Имрэна поежиться.

– Да, – проговорил он, – Аюми были людьми, особыми, одаренными, могущими многое, но они были людьми и любили людей. Они любили весь этот мир, всю эту сияющую Вселенную, Антайи. И когда Эрмэ достаточно оклемалась, что б навязать войну остальным человеческим расам, Аюми встали между Лигой и теми, кто их породил. Впервые они вынуждены были использовать свою силу и мощь против ... человека. Осознавая это, и понимая, что должны сделать свой выбор, и то, что у них нет права остаться в стороне. От того они и погибли. Будучи эмпатами и телепатами они чувствовали чужую боль как свою, понимая, что убивают, они погибали сами. И все же, они остановили эту волну агрессии, а Империя получила Вторые сумерки, второй виток регресса, второй спад, который ей все же довелось пережить. И хоть Аюми погибли, в этом мире есть шанс встретиться с ними лицом к лицу.

Антайи недоверчиво покачал головой.

– Имри, – заметил он, – ты о чем?

– О том, что гены Аюми достаточно давно перемешаны с генами людей других рас, что жизнь бурлит и все приходит на круги своя. Прошло достаточно времени, что б случайность сложила тот неповторимый рисунок, который однажды был сложен в лабораториях Эрмэ. Боюсь, что твоя Шеби – Аюми, совершенное, юное создание, что незаметно, понемногу, обретает силу, мощь и способности этой расы. И если это так, то счастье, что она – женщина, ибо их дар как облако, что окутывает тебя, а не как удар молнии в твой череп; дар, что получил бы я, поддайся я потоку времени, позволь я себе повзрослеть. Но я не хочу становиться настоящим Аюми, Антайи, ибо этот дар – не подарок судьбы. Этот дар обрекает на одиночество, потому как природой для Аюми не предусмотрено места в этом мире.

– Сенатор знает? – отчего – то тихо спросил Юфнаресс.

Имрэн согласно кивнул головой. Помолчал с минуту, отметив, что волнуется, как мальчишка на первом свидании.

– Он знает, – подтвердил тихо и, совсем шепотом, добавил, – он – мой отец.

Имрэн протяжно вздохнул.

– Ну и что мне теперь делать? – спросил он у женщины, что расположилась, присев на стволе поваленного дерева.

У нее были светлые, словно напитанные лунным сиянием волосы, что стекали из-под глубокого капюшона. Ее лицо пряталось в его тени, плащ укутывал ее плечи, тонкие хрупкие плечи и стекал, спадая красивыми складками, на траву. Женщина, промолчав, лишь слегка пожала плечами. Имрэн сидел напротив, у ее ног, и смотрел снизу вверх, на светлые пряди.

Женщина пошевелилась, погладила рыжую шевелюру тонкими пальцами. Он вновь вздохнул. Глядя на силуэты деревьев, слабо просвечивавших сквозь ее образ, как-то отстранено отметил, что смирился, уже смирился с этим призрачным ее видом, и с едва чувствуемым отголоском ее мыслей, словно постепенно эти мысли теряли свою силу и накал.

Лишь чувства оставались теми же, в них скользило то же внимание и любовь, как когда-то. И ощущение нежности не проходило, и не было ощущения нереальности. Он чувствовал прикосновения призрачных рук, слышал ее голос, жалея лишь о том, что нигде, кроме Софро, этих садов им не встретиться и не поговорить.

Она улыбнулась, он почувствовал тень улыбки на ее губах, легкий отголосок, как дальнее, дальнее эхо. Когда-то ее улыбка звучала в полный голос, она была ярка и не были так призрачны тело ее и лицо. И глаза сияли, подобно двум звездам на лице ее, тонком, слегка неправильном, прекрасном лице, излучавшем особую, одухотворенную красоту, какой он больше никогда и нигде не видел.

– Здесь был твой друг, певец.... – проговорила она, не ответив на вопрос.

Имрэн недоверчиво качнул головой.

– Ареттар? – спросил он?

– Ареттар, – ответила женщина, – пришел, поговорил, ушел. Такой же, как и был когда-то.

Имрэн тряхнул рыжими патлами, прикусил губу. Женщина слегка коснулась его лица, погладила щеку кончиками пальцев. Юноша прикрыл глаза, чувствуя, как по коже каплями, маленькими искрами солнечных зайчиков расходится тепло ее прикосновений.

Почему-то, когда он закрывал глаза, более явно чувствовались и ее мысли, и ее прикосновения, и ее легкая грусть. Он, не открывая глаз, смотрел в ее лицо и видел легкую лукавинку в глазах, поразительных, глубоких синих глазах, ярких, и таких обычных, для Аюми.

И вновь тихо вздохнул, чувствуя, как из души истекает сожаление, так не свойственные ему сожаление и грусть. Просто, будучи рядом с ней он не мог не вспоминать, юность и дом, и тех, кто был всегда рядом. Не мог забыть, как она всегда смотрела на него, эту нежность в глазах и словно поющих жестах. Даже там она была чем-то особенным, необычным. Совершенно иным существом.

В ней всегда присутствовала эта, необычная, невероятная иность. Очарование, шарм, ощущение солнечного света, исходящего от кончиков пальцев, ощущение, что вся она сплетена из нитей солнечного света, и что жива этим огнем.

Он тихонечко вздохнул. Он знал, как нереальна, как призрачна эта беседа, этот разговор. Ее давно не существовало в этом мире. Но, вспоминая об этом, он словно натыкался на стену, понимая, что обычные человеческие критерии тут не подходят.

Она существовала, и это тоже было правдой, существовал отпечаток ее мыслей, рисунок эмоций, хранимый в недрах информатория. И эти мысли, и эти чувства были б ее мыслями, существуй она, живи, дыши. И эти жесты, могли бы быть ее жестами, а не тем, что он хотел бы почувствовать. И это лицо, спрятанное в тени капюшона, тоже могло бы быть чуть более реальным. Если б все сложилось иначе.

Он никогда не мог поверить в ее смерть, в то, что все, что осталось – только память и отпечаток, только след. Он никогда не мог с этим смириться, и понимал, что отец, как и он, сам, никогда не поверит в это до конца и никогда не смирится. Без нее, ее тихого присутствия где-то рядом, терялось что-то важное. И относится к ней как к фантому, рожденному информаторием, он не мог.

Для него, несмотря на знание и смятение, эта женщина, его мать, все равно оставалась живой. Живой, как те, кто окружали его. Она, пусть это даже было иллюзией, понимала его, она сочувствовала и эхо мыслей, пусть даже тех, которые он хотел услышать, возвращало ощущение тепла, понимания, отгоняло одиночество.

– Имри, – тихо проговорила женщина, коснувшись его плеча, – не надо думать об этом...

Он скупо кивнул, понимая как это глупо, надеяться, что мысль, любая мысль, пройдет не замеченной для нее, для информатория.... Странники так легко читали мысли, так легко впитывали знание, как сухая губка впитывает воду. А она, она всегда была особенной, даже в том мире, который был для нее родным, выделяясь даже в среде Аюми – этого странного, необычного народа.