355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталия Варбанец » Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе » Текст книги (страница 13)
Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 21:44

Текст книги "Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе"


Автор книги: Наталия Варбанец



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Однако именно Шефферу прослыть изобретателем книгопечатания не удалось. Более того, ему пришлось пережить воскресение славы Гутенберга. В течение посмертного 25-летия в Германии известно всего одно упоминание о нем – около 1475 г. в «Поэтической истории» [10]10
  Poetische ystory von wannen das heylig roemische reich seinen Ursprung erstlich habe und wie es darnach ins deutsche lant kumen sey.


[Закрыть]
Ханса Фольца из Вормса, нюрнбергского стихотворца, цирульника и печатника своих стихов. Иначе за ее пределами. К предисловию Фише можно добавить: в 1474 г. в Венеции «Хронику» Рикобальда Феррарского под годом 1458 (год ордонанса Жансону) – Иаков (!) Гутенберг, Страсбург; в 1483 г. Supplementum chronicarum Джакомо Филиппо из Бергамо (в страсбургской версии, с оговоркой спорности в пользу «Фауста») и дополнения к «Хронике» Евсевия (с версией 1440, майнцской), вышедшие в Венеции у разных типографов. Но 1494 г. ознаменовался стихотворными прославлениями Гутенберга уже в хейдельбергских университетских кругах. А через пять лет, в 1499 г., в самом Майнце у Петера Фридберга (без колофона) выйдет сборник памяти первого ректора того же университета, в котором снова стихи, теперь Вимпфелинга – он в 1495 г. (в трактате Contra invasores sacerdotes) говорил о Майнце как колыбели книгопечатания, изобретателя не называя, – во славу Иоанна Ансикара (латинская калька фамилии Генсфлейш). И здесь же дальний родственник Гутенберга Адам Гельтхус поместит мемориальную надпись, включающую, кроме прославления изобретателя, извещение, что кости его счастливо покоятся в майнцской церкви св. Франциска [11]11
  In felicem artis impressoriae inventorem D[eol O[ptimo] M[aximo] S[acrum]. Johanni Gensfleisch artis impressoriae repertori de omni natione et lingua optime merito in nominis sue memoriam immortalem Adam Gelthus posuit. Ossa eius in ecclesie divi Francisci Moguntini feliciter cumbant.


[Закрыть]
; похоже, что это было новостью, иначе – особенно в Майнце – зачем было об этом извещать? В том же году появится «Кельнская хроника» с ее рассказом об изобретении книгопечатания – в 1440 г., в Майнце Йоханном Гутенбергом, майнцским гражданином, родившимся в Страсбурге, и о том, что печатать начали с Библии в 1450 г. – без упоминания Фуста и Шеффера (что тогда означало неприятие их – как кельнским прототипографом Ульрихом Целлем, который считается их выучеником, так и автором Хроники, и печатавшим ее Йоханном Кельхофом младшим). Еще через 5 лет, в 1504 г. (год-два после смерти Шеффера) майнцский профессор канонического права Иво Виттиг поставит во дворе юридического факультета (Гутенбергхофа) памятный камень с надписью в честь Гутенберга [12]12
  Камень в XVII в. пропал, текст надписи известен.


[Закрыть]
.

По известиям следующих двух-трех лет можно думать, что для утверждения изобретения за Гутенбергом в Германии тогда был благоприятный момент. Показательно, что в 1505 г. сын Петера – Йоханн Шеффер (в 1503 г. в издании Гермеса Трисмегиста уже объявивший своего деда автором искусства книгопечатания) поместил в немецком Ливии обращенное к императору Максимилиану предисловие того же Иво Виттига, сообщающее, что изобрел книгопечатание в 1450 г. Гутенберг, улучшили и сделали постоянным Фуст и Шеффер, чем Майнц и прославился не только у немецкой нации, а у всех народов мира (еще претворение колофона «Католикона»). В том же 1505 г. Вимпфелинг, 4 годами ранее (в своей Germania, изданной в Страсбурге) провозгласивший, что изобретение сделано в Страсбурге и завершено в Майнце, без всякого имени, теперь – в Epitome rerum Germanicarum – излагает, что «новый способ писать» был найден в 1440 г. страсбуржцем Йоханной Гутенбергом, который искусство печатания изобрел в Страсбурге, а затем в Майнце завершил (implevit). В 1506 г. Тритемий, в «Хронике монастыря Шпонхейм», аббатом коего он был, отводит Фусту лишь роль одного из «добрых людей», помогших изобретателю, а Шефферу – первого распространителя книгопечатания. И сразу начинается отбой. Уже в 1508 г. (в Catalogus episcoporum Argentinensium) Вимпфелинг, провозглашая, что книгопечатание изобретено к вечной славе германцев (еще колофон «Католикона»), и указывая 1440 г., в качестве изобретателя говорит лишь о «некоем страсбуржце», Гутенберга называя только в связи с майнцским завершением, причем «вместе с другими, которые ранее этим интересовались» (уступка фуст-шефферовской версии), и не упоминает о нем более до своей смерти (1531 г.). По рассказу его племянника Якоба Шпигеля, тоже страсбургского гуманиста, на вопрос об истинном изобретателе книгопечатания дядя отослал его к прежним своим сочинениям; значит, Вимпфелинг при Гутенберге остался, но почему-то спрятался. В очередное пятилетие – 1509 г. – упоминаний Гутенберга в Германии не отмечено: к этой дате приурочены два издания майнцского Бревиария у Йоханна Шеффера, в колофоне коих изобретателем снова объявлен его avus maternus – дед по материнской линии – Йоханн Фуст (в этом году Йоханн Гутенберг из Страсбурга в качестве изобретателя упоминается в Италии, в книге Джанбаттиста Фульгозо De dictis factisque memorabilibus, написанной в 1494 г.). В 1515 г. в колофоне Йоханна Шеффера к Compendium annalium regum Francorum Тритемия уже повествуется подробно, как Фуст в 1450 г. «из собственного ума» начал изыскивать книгопечатание, в 1452 г. завершил его при помощи многих дополнительных изобретений своего помощника и приемного сына Петера Шеффера, за которого в награду отдал свою дочь (даты совпадают – первая с годом ссуды Фуста, вторая – с договором о «деле книг»). В те же годы рождается контаминация шпонхеймской версии с этой в «Хирзауских анналах» Тритемия. В 50-летие смерти Гутенберга – в 1518 г. – Йоханн Шеффер получит официальное засвидетельствование первоизобретательства своего деда – в привилегии императора Максимилиана, которую обнародует на обороте титульного листа своего латинского Ливия. И это поддержит своим авторитетом в предисловии к изданию Эразм Роттердамский. И сразу – в Хагенау – последует реплика Франциска Иреника, ученого, как раз в том году примкнувшего к Лютеру: в его Exegesis Germanise вимпфелинговская формула – Гутенберг в Страсбурге изобрел, в Майнце завершил – сопровождается замечанием, что истинный автор изобретения обокраден на свою славу. Ему в 1519 г. Йоханн Турмаир противопоставит повесть Йоханна Шеффера из Тритемия 1515 г., добавив к ней Гутенберга в роли Фустова слуги. Отныне на контроверзе будет сказываться идеологическая буря, расколовшая интеллигенцию Германии на множество страстных лагерей: выбор героя нередко будет определяться принципом противоположности герою другого лагеря.

Несколько ранее – в 1514 г. – возникло одно особое поминание Гутенберга, дошедшее лишь в Кельнском архиве – стихи гуманиста Йоханна Бутцбаха, повествующие, что изобретатель книгопечатания был худо вознагражден за это благодеяние: однажды некие злодеи выволокли его из дома, посадили в телегу, вывезли из города, а затем он был найден задушенным в бочке. Имя изобретателя не названо, но Бутцбах (прозвание по местечку в майнцском диоцезе) в 1494 г. был в Майнце, был связан с Вимпфелингом и не мог разуметь никого, кроме Гутенберга. Сама дата его стихов указывает на это. Неясно, в какой связи установилось с конца XV в. это ежепятилетнее поминовение. Не исключено, что в 1494 г. оно связано с перенесением праха Гутенберга в церковь св. Франциска (если так, то этого добился Адам Гельтхус). Проверить истинность сообщения Бутцбаха вне наших возможностей. В нем отразилась несомненно майнцская версия. Даже если она – только слух, бытование такого слуха о мирном окружении изобретателя в его родном городе не говорит. И записана она в период нагнетания фуст-шефферовской фальсификации.

То же можно сказать о ментелиновской легенде. Неважно, коренилась ли она в семейной традиции Шоттов, диктовалась ли их конкуренцией с Шефферами или отчасти – стремлением спасти честь Страсбурга как родины изобретения. Ментелин никогда на изобретательскую славу не претендовал. Человек дельный и богатый, служивший нотарием того епископа Руперта, при котором появился первый колофон изобретателя, он, устроив типографию около 1458 г., начал печатную деятельность, словно принимая эстафету от Гутенберга, с анонимной латинской Библии (но в деловом шрифте, что было образцом для фуст-шефферовской Библии 1462 г.). Его обильная и разнообразная продукция либо анонимна, либо снабжена скромнейшим колофоном. Испрошенного у Фридриха III герба в своих изданиях он не употреблял. Т. е. словно нарочито взял противоположную Фусту и Шефферу линию поведения. Из того, что Шеффер в разговоре с Тритемием подчеркивает Страсбург как первое место, куда книгопечатание перешло «через помощников», можно заключить, что Ментелин типографскую сноровку получил в майнцской печатне Гутенберга. Как раз между 1450 и 1455 г. его присутствие в Страсбурге, в целом подробно отраженное, не отмечается. Поскольку нотарием Руперта он остается до 1468 г., возможно, что он отбыл в Майнц с епископского соизволения. Были предположения, что он встречался с Гутенбергом в Страсбурге ранее 1444 г. Но Ментелин числится там (в цехе ювелиров в качестве золотописца) только с 1447 г.; их встреча могла состояться в этом же году, при остановке Гутенберга в Страсбурге на пути в Майнц. Мог ли Ментелин получить типографское умение раньше, от членов страсбургского сообщества? Вряд ли, даже если оно продолжало существовать и печатать, что сомнительно, хотя не исключено: есть запись тюбингенского профессора XVI в. Мартина Крузия об издании воскресных проповедей на Евангелия и Апостол с датой 1444 г.; есть сведения, что издание с тем же годом было в библиотеке петербургского библиофила XIX в. П. Я. Актова [13]13
  Этими данными автор обязана П. Н. Беркову.


[Закрыть]
. Издания эти ненаходимы (и могли быть напечатаны до марта). Известны и реальные экземпляры книги De contemptu mundi – «О презрении к миру» Лотария Конти (папы Иннокентия III) с датой 1448. Но, конечно, принято считать, что дата этого издания, видимо, страсбургского (сперва приписанного Ментелину, затем Эггештейну) ошибочна, и подтягивать его к 1470 годам. Как бы то ни было, условия первых договоров исключали обучение других лиц искусству Гутенберга. Однако и встреча с Гутенбергом в 1447 г., если она была, и обучение в Майнце с 1450 г. предполагают, что об изобретении Ментелин знал раньше. Считалось, что узнать это он мог от служившего до 1457 г. епископским секретарем Хейнриха Эггештейна, который в 1442–44 гг. одновременно с Гутенбергом числился в списках страсбургских Nachkonstoffler (см. гл. III). В 1457–59 гг., после возвращения Ментелина в Страсбург, Эггештейн оттуда отбыл – явно в Майнц, ибо, вернувшись, завел печатню, тоже начав с анонимной латинской Библии, также в деловом шрифте. Вероятно, что и он и Ментелин узнали об изобретении из гутенберговских колофонов 1440 и 1442 гг. С той, видимо, разницей, что Ментелин искал встречи с изобретателем (и в этом могла быть роль остатков страсбургского сообщества), а Эггештейн лишь последовал его примеру. Есть мнение, что Ментелин создавал образцы для псалтырных инициалов. Умер Ментелин в 1478 г.

Колофон «Католикона» 1460 г.

Первая гласная заявка в его пользу появилась в вышедшем у Йоханна Шотта в 1520 г. Птоломее – с гербом Ментелина и надписью, величающей его изобретателем книгопечатания, – явный противовес императорской привилегии в Ливии 1518 г. Йоханна Шеффера. В 1521 г. гуманист Иероним Гебвилер (в Panegyris Carolina), поддерживая эту версию против фустовской, датирует «изобретение» Ментелина 1447 г. (что могло бы быть реминисценцией печатни, выпустившей Лотария 1448 г.), но далее возвращается к дате 1440. Якоб Шпигель, примкнувший к шоттовской пропаганде сразу после смерти Вимпфелинга, в 1531 г. указывает 1444, в 1541 г. – в Lexikon juris civilis – 1442. Йоханн Шотт в 1436 г. в первом издании своей рифмованной хроники (Kurtz viler Historien Handbuchlein) относит ментелиновское изобретение к 1440 г., отмечая, что в Майнц оно попало durch untrew (через неверность). Эта подстановка под Ментелина гутенберговских дат у Шотта и Шпигеля, об истине знавших и, вероятно, еще видевших те издания с колофонами Гутенберга, на которых эти даты зиждятся (и какое-то издание 1444 г.), была сознательной фальсификацией. Из нее выросла уже не антифустовская, а антигутенберговская схема, которая с фиоритурами (Генсфлейш – укравший изобретение ученик или слуга Ментелина, печатавший в Майнце на средства богатого Гутенберга и за неверность наказанный слепотой; Ментелин, умерший с горя, и пр.) печатно и рукописно распространялась окружением Йоханна Шотта. Здесь уже знание роли не играло, а расцвечивалась – за счет слухов о роли Петера Шеффера по отношению к Гутенбергу – уклончивая версия «Каталога страсбургских епископов» Вимпфелинга. Так была подготовлена калька и для костеровской легенды (см. гл. II). Так кража изобретения Фустом и Шеффером, оформленная колофоном Псалтыри 1457 г. и, судя по развитию мотива кражи, в качестве таковой оцененная современниками, дала повод присваивать славу изобретателя книгопечатания любому желаемому кандидату, проецируя обвинение в краже на остальных, в том числе на Гутенберга.

Символика немецкой «Сивиллиной книги». Brant S. Varia carmina. Страсбург, 1498 г.

К первому столетию книгопечатания и в Майнце и в Страсбурге проявляется противодействие и фустовской и ментелиновской фальшивкам. Страсбургский лютеранец Каспар Хедио (в Paraleipomen rerum memorabilium 1537 г.) сразу после рифмованной хроники Шотта пересказывает вимпфелинговскую версию 1505 г. – называет изобретателем Гутенберга, отмечая спорность в пользу Фуста, но год принимает 1446, которого в других известиях нет. В его же немецкой переработке «Хроники» Куспиниана (Страсбург, 1542) пересказана шпонхеймская версия Тритемия, с подробностями лишений Гутенберга (обозначенного как страсбуржец) до встречи с помогшими ему «добрыми людьми» – Фустом и Генсфлейшем (!); изобретение, – возможно, в противовес ментелиновскому «юбилею» 1540 г. – относится к 1450 г., с отметкой спорности в пользу Петера Шеффера; Ментелин упомянут лишь как страсбургский печатник. В Майнце – предупреждая, видимо, фустовское столетие 1450–1550, гутенберговская традиция утверждается в 1541 г. латинской поэмой (Encomium calcographicum) Йоханна Арнольда из Марктбергеля (Bergellanus), вышедшей apud s. Victorem extra muros Moguntiae ex officina Francisci Beham, т. e. в типографии при монастыре св. Виктора под Майнцем, где автор был корректором. Расписывая в предисловии свое стремление следовать Тритемию и выспренне восхваляя стихами «святую триаду» – Гутенберга, Фуста и Шеффера, он тем не менее вставляет в стих, что в тяжбе Фуста против Гутенберга «устрашенный суд» вынес неправильный приговор, который «сегодня тяготеет над судьями» (Causa fori tandem pavidi defertur ad ora Hodie pendet iudicis inque sinu), то ли как возбужденный кем-то и незавершенный пересмотр дела, то ли как висящая над судьями вина неправого решения. Эти строки вводят никем не затронутый факт, в котором трудно усомниться: преемственность шла от монастыря св. Виктора (в братстве при коем из участников тяжбы были Гутенберг в последние свои годы и Хельмаспергер). Само его противоречие дифирамбической триаде говорит о реальной основе. Знал ли Бергеллан больше, чем сказал? Не для того ли возносил Тритемия и «божественный принцип» троичности, чтобы ввести Гутенберга (для майнцского официоза его тогда не было, были только Фуст и Шеффер)? По тому, что через 85 лет после тяжбы память о ней была еще жива, можно видеть, какое впечатление оставило в Майнце крушение Гутенберга.

Исследователь вправе выбирать своих героев, может почитать Гутенберга, может Фуста и Шеффера, дело склонности. Но ученый должен почитать каждого за то, чем он был. Присвоить изобретение Гутенберга почтенный его компаньон вместе с достойным учеником могли только бесчестным путем. А далее Шеффер (жаждавший вырвать славу изобретения и у Фуста) изворачивался смотря по обстоятельствам, дабы максимум первичной заявки закрепить за собой. Даже квалификационный подход к шрифтам и изданиям Гутенберга вряд ли не восходит к тому же: мог ли Шеффер, доказывая свое право на изобретение, не сопоставлять гутенберговскую «низкопробную» мелочь, «некрасивые» шрифты (DK, «Католикона») и т. д. с красотой «своей» Псалтыри, шрифта Дуранда и пр., с солидностью своих изданий? Ситуация и методы стандартные, распознать их мешает только предрассудок, будто в этом плане XV в. отличался от последующих. Это исходное положение определяет и разноречивость ранних известий: ключ к ним дается только сознанием, что они отражают различные позиции в борьбе гутенберговской традиции и фуст-шефферовской фальсификации (ментелиновская и костеровская легенды – прикрепление первичной ситуации к другим именам) или попытки создать некую «среднюю правду», какой ни в данном случае, ни вообще нет и быть не может. Самый источник ее первого возглашения – изобретшие книгопечатание два Йоханна, превзойденные Петром, в шефферовских изданиях 1468, 1472 и 1473 гг. показательны: смерть Гутенберга не могла не оживить в Майнце обвинений в краже изобретения, которые Шеффер парировал с наименьшим для себя ущербом (а если смерть Гутенберга была такой, как описал Бутцбах, то Шеффер этим защищался от неизбежных в таком случае обвинительных слухов); по разговору с Тритемием видно, что львиную долю в изобретении он хотел оставить за собой. Не его вина, что скинуть обоих Йоханнов у него не вышло. Что эту «среднюю правду» в разных вариантах – с перевесом Гутенберга или без такового, с «добрым» Фустом, с усовершенствованиями Шеффера и пр. – в ближайшем будущем повторяли ученые, истину знавшие, объяснимо нежеланием разоблачать ведущую майнцскую фирму, опасением конфликта. (Даже нюрнбергский гуманист Хартманн Шедель в своей «Всемирной хронике» 1493 г., поместив изобретение под 1440 г., отнес его к Майнцу и имени изобретателя не назвал не по неведению: его издатель Антон Кобергер и книгопечатанию учился, видимо, в Майнце, еще застав Гутенберга в живых, и в Нюрнберге начинал в компании с Зензеншмидтом, который прежде работал с Кеффером, а выучку проходил либо в Майнце, либо в Бамберге у Гутенберга). Было и склеивание трех благостных фигур для немецкого пантеона. А сейчас, когда глазурованной триаде железно противостоят документы? Объективизм – отнюдь не объективность. В том его порок, что он ищет и клеит «средние правды», так что, к примеру, Пушкин «сам виноват», что его затравили и убили, у него был «плохой характер». Плохой характер примышливают и Гутенбергу, но хуже тенденция «разумно комбинировать» – мошенничество между ним и Фустом, изобретение между ним и Шеффером и т. д. Кто хочет, может умиляться жажде Фуста прослыть изобретателем книгопечатания, ловкостью, с какой он обошел Гутенберга, умом в выборе сообщника. Можно отдавать должное издательскому труду Шеффера, его шрифтам (из них шрифт Дуранда худший, манерен и трудночитаем), его саморекламе (в издательском проспекте 1472 г. он именует себя «магистром печатного искусства»), даже его претенциозности (греческий шрифт в его Цицероне 1465 г. для гречески грамотных был смешон, но все же он был первым), даже упорству, с каким Шеффер, вынужденно отступая, взлезал на изобретательский пьедестал. Но Гутенберг жил и измеряется в других категориях, ибо книгопечатание изобрел он.

Глава IX
«Следы медведя»
Идейный смысл подвига Гутенберга

Сообщение А. Гельтхуса о месте могилы Гутенберга Майнц, 1499 г. Страшный суд. Разделение праведников и грешников. Jacobus de Theramo. Belial. Магдебург, 1492 г. «Сивиллина книга». Фрагмент о «Страшном суде» (сильно уменьшен).

Вряд ли можно утверждать, что об изобретателе книгопечатания известно меньше фактов, чем о тех его современниках, которые, как и он, занимались ремесленными искусствами. Но факты без той шахматной доски, на которой они разыгрывались, и без как бы правил игры, т. е. доминирующих противоречий эпохи и моделируемого ими поведения людей, остаются бессвязными. Стоит ли через пять веков восстанавливать их связь? Страсбургский реформатор Хедио, отмечая спорность изобретения Гутенберга – в 1537 г. в пользу Фуста, в 1549 г. в пользу Шеффера, оба раза отделывается поговоркой: когда медведь уже здесь, зачем искать его следы. Насчет медведя оно справедливо, в приложении к подвигам духовным уподобило бы человечество тому вавилонскому царю, который по проклятью библейского пророка должен был есть траву перед собой. Историческая память и поиски исторической истины – одно из отличий человека от других обитателей Земли, только ему дано стремиться к той общности, которая проходит сквозь века, к подлинным судьбам и мысли ее героев.

Возможно ли сейчас подойти к разгадке той идеи, которой определялся жизненный путь Гутенберга? Словесно она нигде не выражена. Достаточно ли этого, чтобы мерить изобретателя вульгарным среднеарифметическим, усматривать жажду наживы в его изобретении? При всей трезвости имущественных расчетов той идеалистической поры целью наживы она определялась не всегда, ибо и тогда никакое дело без денег сделано быть не могло, разве что босоногая проповедь. Ради наживы великие изобретения и открытия вообще редко делаются, она, как правило, строится на чужих. И ни Гутенберг, каким он предстает при непредвзятом прочтении актов и известий, не вмещается в эту схему, ни эпоха, в какую он жил. Эпоха, тем труднее поддающаяся социологизации, что классовые свои интересы четко сознавала в основном феодальная верхушка, борясь за свою гегемонию не только с классовым своим антагонистом – крестьянством, но и с прочими сословиями, включая духовное. Отчасти поэтому в остальных социальных слоях и сословиях и сознание и интересы были спутаны, как в высшем плане – возрождении первохристианского утопизма, так и в низменном. Бюргер или крестьянин, обвинивший соседку в ведовстве, дабы, отправив ее на костер, получить часть ее имущества; клирики, писавшие донос на своего зааристотелившегося епископа; забытые ныне парижские, кёльнские, оксфордские профессора, изыскивавшие еретизмы в сочинениях одаренных своих коллег (даже столь католичных, как Аквинат), и многие подобные – весь этот «средний мир» корысти, зависти, косности, облипавший ступени средневековой иерархии, столь же ведущий, как и ведомый, в основном спекулировал на любой идейной или социальной ситуации. Попытки увидеть в Гутенберге служителя «искусства для искусства» при всей красоте 42-строчной Библии и псалтырных инициалов с его эпохой несовместимы. Такая красота, с той же немыслимой в наш поспешный век тщательностью в деталях присущая всем «искусствам» Средневековья, включая вполне утилитарные, в типографской книге нужна была лишь для скачка от книгописного производства к механическому. Все же эстетская трактовка, поскольку она предполагает чему-то служение, оказалась плодотворней голо чистоганной. В последней из значительных работ этого направления автор (Ф.-А. Шмидт-Кюнземюллер), исходя из того, что техническое творчество, хотя является поиском абстрактного конструктивного совершенства, всегда связано с идеей пользы, допускает таким образом в жизни Гутенберга некую внутреннюю миссию. Если же исходить из расстановки сил и правил игры первой половины XV в., то ни погоня за наживой, ни поиски абстрактного совершенства стимулом для его изобретения и печатной деятельности стать не могли, ни «идея пользы» быть столь смутной.

Прежде всего: изобретение книгопечатания от других технических достижений отличалось тем, что не могло быть сделано в процессе производственной рационализации: оно требовало ремесленных (металло-технических) умений и знаний, которыми переписчики книг (равно как книжные ученые) не владели. Для ремесленного мира, включая его аристократию – ювелиров, даже художников, книга (если не считать сопутствующих производств: пергаменного, бумажного, переплетного) была предметом потребления. Тогдашняя книжная торговля никакой выгоды вкладывать деньги в изобретение способа многократно и единовременно повторять одну и ту же книгу подсказать не могла. Книжное дело, благодаря необходимым для него навыкам и знаниям и по его заземленности в идеологии, оставалось производством духовным и с миром ремесла – производства материального – не соотносилось. И этот разрыв предержащим властям светским и церковным был желателен. Поскольку по условиям задачи это изобретение могло быть сделано лишь «профаном», оно в ту пору из прямого служения церкви исходить не могло, сама эта мысль для такого человека была еретичной, тем более в отношении Библии. Последнее, кроме всего, нарушало мистическую прерогативу духовного сословия, что понятно лишь с учетом значения, какое в христианстве придавалось слову (хотя бы первый стих Евангелия от Иоанна: «Вначале было слово, и слово было у бога, и слово было бог»). В отличие от более ранних – X–XII вв., когда монахам и клиру отказ от litterae humanae – писаний человеческих для чтения и толкования «Священного писания» вменялся в заслугу, на данном этапе церковь (как институт, ибо люди в ней были разные) поощряла скорее обратное. Книгопечатание лишь впоследствии оказалось в русле ее интересов, в том числе цензурных (при рукописании требовалась проверка каждого списка, при тираже – одного экземпляра). В период, когда изобретение произошло, для того, чтобы состоялся стык необходимого для него технического умения с задачей тиража, нужна была заинтересованность владеющего этим умением ремесленника не в выгоде, а в распространении наиболее насущных с его точки зрения книг, т. е. причастность к идеологической борьбе эпохи, причем неизбежно – к позиции просветительской (иначе множественность экземпляров была не нужна), а потому – в удешевлении именно этих книг. Гутенберг был ювелиром, человеком вовсе не книжного мира. Чтобы такому человеку в то время прийти к мысли приложить свое умение к книжному делу, нужна была еще и подсказка среды, ставившей цели книжной пропаганды и обладавшей неким направлением книжного кругозора, связь изобретателя с теми мистическими сообществами мирян, которые ставили религиозно-просветительные цели, т. е. со строительством «церкви духовной». Оно предполагало неограниченное число экземпляров относительно небольшого подбора текстов (библейских и готовивших к чтению Библии – буквально или истолковательно), что само взывало к механизации. Так объяснимо, почему этот человек, в делах весьма трезвый, все состояние вложил именно в это, далекое от его житейской сферы и ставшее для него разорительным дело: для него оно было служением богу через служение людям, а, быть может, и скрытой формой обнищания (отказ от имущества тогда был – для несемейных – условием мистического «пути к спасению», отказы от него мирян преследовались; см. гл. I). Идея просвещения – проповеди через книгу – подсказывает сближать Гутенберга с подобными Братству общей жизни сообществами мирян, для которых переписывание отвечавших этой задаче книг было «добрым делом» – служением «человеческому спасению».

Вывод, что Гутенберг был монашествующим в миру, напрашивается сам: в отличие от нормального для всех, кроме монашества и клира, положения, он не имел ни жены, ни детей. И переломным можно считать «белое пятно» в страсбургском его пребывании – промежуток между 1434 и 1437 г. Так объясняется и неудача иска Эннелин zu der Iserin Tür о нарушении брачного обещания (см. гл. III). Переломность этого момента подтверждена и косвенно: мастеру, державшему учеников, – а они по правилам жили у него в доме, – полагалось иметь жену, которая должна была о них заботиться как хозяйка, с чем, видимо, и были связаны брачные намерения Гутенберга. Вместо этого наряду с отказом от Анны возник проект мужского общежительства («бурсы») при монастыре св. Арбогаста, на некий краткий период, видимо, осуществленный. Тот же момент – 1436 г. – указан (см. гл. III) как начало печатной деятельности Гутенберга или заготовки материала для нее. И встает вопрос – точно ли предпринимательское товарищество, а не скрытое под маской деловых соглашений вместе живущее и кормящееся общим трудом – трудом книжным – религиозное, типа бегино-бегхардовских и подобных, сообщество устраивал тогда Гутенберг? Уточнить, к какому именно течению монашествующих мирян он примыкал, вряд ли возможно: все это были оттенки одного движения, всеевропейски разветвленного, принимавшего местный отпечаток, частью сокрытого. Как схема для Братства общей жизни типичен общий труд и совместный быт, бегинская традиция допускала одиночность. Гутенберг после Страсбурга попыток организовать общину, по-видимому, не делал, по деятельности же он и нес «проповедь письмом», хотя «искусственным», и грамоте – но типографской – учил до конца. И в Голландии в какой-то момент – вероятно, между 1434 и 1436 г. – он, видимо, был, и в контакт с братскими общинами вступал: сведения «Кёльнской хроники» 1499 г. (тогда голландских приоритетных притязаний не было) о голландских донатах, давших прообраз его изобретению, вероятно, восходят к нему самому. Способ же печати этих донатов (с литых металлических пластин) скорее всего был найден именно в братских общинах – как приспосабливание ремесла своих членов (в данном случае ювелиров) к нуждам «проповеди письмом»: донат как ключ к «священной» латинской грамоте, был первой ступенью к источнику «вечного спасения» – Библии (эта идея есть в «Букваре» 1574 г. Ивана Федорова – «Начальное учение детям хотящим разумети Писание»).

В пользу того, что страсбургское сообщество было не просто производственным, а духовным объединением, говорят некоторые детали актов 1439 г. Предвиденная Андреасом Дритценом невозможность соглашения между его братьями и Гутенбергом для производственного товарищества необъяснима. Для такового странен договор на случай смерти кого-либо из участников: по сути он для них всех означал отказ от личного имущества, хотя обусловленный – сроком договора и размерами того, что у каждого оставалось сверх вклада в общее дело. Показателен и ответ Андреаса – на совет двоих свидетелей выйти из сообщества, – что он «должен» свое имущество отдать (на что оба сказали ему почти одно – если должен, то отдай и не говори об этом). Судя по этой и другим частностям – займу у Антония Хейльмана на стороннее дело, оставшимся после Андреаса драгоценностям (они упоминаются в тяжбе между его братьями из-за его наследства) и др., он метался между принятым, хотя временно, безымущественным «путем к блаженству» и приверженностью к своей собственности, начинал еще личные (ювелирные) предприятия, отчего и запутался в долгах. Неясно, оставалась ли какая-нибудь собственность у Гутенберга: средства его по всей видимости шли на изобретение, т. е. на общее дело; и в дальнейшем имущества за ним не видно. Если то была братская община, то почему, несмотря на участие в ней священника (принадлежность к сообществу Антония Хейльмана явствует из его слов, что Андреас «с нами бурсы не имел»; они же подводят к мысли, что именно Андреас Дритцен из общежительства почему-то выбыл) и при открытом существовании многих братств нужна была эта тайность? Особенно в годы Базельского собора, в 1433 г. признавшего даже богемских чашников, что само смещало границы и признаки еретизма? Разрыв Собора с папой, создав идеологическое двоецентрие, и объявленный немецким духовенством нейтралитет, избавлявший от повиновения обеим высшим церковным инстанциям, оставляли каждому из князей духовных и светских свободу выбирать позицию и преследовать иные в пределах своей юрисдикции. Тайность могла диктоваться местными условиями, тем более, что для организации общины требовалось разрешение, но и безусловной еретичностью направления самой общины. Возможно, что Гутенберг представлял свойственную многим открытым мистическим объединениям того времени тайную линию (это, если понимал, то, видимо, один Антоний Хейльман; Риффе как персонаж почти без речей неясен). В тайне соблюдалась не только техническая сторона дела, но и назначение тех «относящихся к печатанию» приспособлений, над которыми с 1436 г. шла работа. И это возвращает к вопросу, зеркала или «зерцала» готовили к аахенской ярмарке Гутенберг и его товарищи.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю