Текст книги "Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе"

Автор книги: Наталия Варбанец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава III
Начало биографии. Тяжба о «предприятии с искусством»

Вид Страсбурга. Фрагмент. X. Шедель. Хроника. Нюрнберг, 1493 г. Факсимиле высказывания Ханса Дюнне. 1439 г. Реконструкция пресса

Воссоздать связную биографию изобретателя европейского книгопечатания не более возможно, чем жизнь его предполагаемого святого патрона Иоанна Крестителя, либо апостола Иоанна или иного из святых того же имени, числящихся в церковном календаре. Впрочем, так же, как жизнь людей, на сто лет ближе Гутенберга к нам стоящих, – поименованных в московском «Апостоле» 1564 г. русских печатников Ивана Федорова и Петра Мстиславца. Для святых не биография имела значение, а легенда о подвиге, видениях, чудесах. В отношении первопечатников закономерность иная: биография – в пору Гутенберга для всей Европы, а для восточной ее части и сто лет спустя – оставалась уделом деятелей политических, церковных, иногда – писателей; делатели, т. е. люди ручного труда, включая художников, ее, как правило, не удостаивались. Данные о них порой находятся в архивах – в приходских книгах, налоговых списках, деловых и личных документах. У Гутенберга положение несколько особое: как благодеяние для книжного мира его изобретение попадало в поле зрения книжников. Порожденные им книжные отклики включают иногда, кроме года и места изобретения, краткие сведения об изобретателе – имя, происхождение, редко более. Но и эти данные разноречивы и сбивчивы, актовые же свидетельства скудны. И все столь многократно и разногласно интерпретировано (или наоборот – единодушно замолчено), что искать истину нужно заново.

Йоханн (Henne, Hengin, Hanssen) Гутенберг был младшим из детей от второго – 1386 г. – брака майнцского патриция Фриле Генсфлейша и непатрицианки – дочери сукноторговца Эльзы Вирих; старше него, кроме сводной сестры Патце, были брат Фриле и сестра Эльза. Прозвание его происходит, видимо, от отцовского подворья в Майнце (отец обозначен цум Гутенберг посмертно, при жизни прозывался цум Ладен, Фриле-сын двояко). Несмотря на свой мезальянс, Фриле-отец в длившейся уже сверх столетия борьбе между патрициатом и цехами выступал как поборник патрицианских привилегий и не раз при победе цехов вместе с другими непокорными патрициями отъезжал в изгнание. Майнцский патрициат часто приравнивается к феодалам. На самом деле в Германии – в отличие от ряда городов Италии и Южной Франции – патрициат к рыцарству не причислялся. Герб в ту эпоху привилегией феодалов не был. Однако есть ранние источники, именующие изобретателя рыцарем. Один прижизненный – ордонанс французского короля Карла VII от 4.Х.1458 г., который направляет ювелира Никола Жансона выведать книгопечатание в Майнц к мессиру Жану Гутенбергу, рыцарю (chevalier). Ордонанс известен по двум копиям XVI в., и подлинность его подвергалась сомнению. Для фальсификации трудно найти основания: упомянутым «Кельнской хроникой» 1499 г. французским притязаниям на первоизобретательство Жансона смысл ордонанса противоречит, сам Жансон во Францию не вернулся, знаменит как печатник венецианский. В отношении рыцарского звания не исключена путаница с эльзасским родом Гутенбергов. Рыцарем же – equis – изобретатель назван в хронике (Jacobus Philippus de Bergamo. Supplementum chronicarum), вышедшей в 1483 г. в Венеции, причем отнесен к фамилии цум Юнген (до Фриле-отца владевшей Гутенбергхофом). В таком сочетании его имя источниками не упоминается: у Гутенберга была в Майнце обширная родня, здесь имело место ошибочное отождествление, вряд ли без намерения переживших изобретателя членов семьи цум Юнген прославить таким образом свой род; родство прослеживается лишь по боковой линии. Предполагать рыцарский корень Генсфлейшей некоторые основания есть. Первый достоверный в Майнце прямой предок Гутенберга – Фрило Раффит, живший в первой половине XIV в. (фамилия Генсфлейш пошла от купленного им имения). Прозвание Раффит – по-арабски «конь» – указывает на прибытие с Востока. В каком бы качестве ни отправился туда неведомый родитель Фрило, для того, чтобы путем женитьбы или иным войти в патрициат (в 1330-х гг. Раффит с сыновьями вооруженно представлял майнцских патрициев против цехов), вернуться в Германию он должен был рыцарем, что было возможно, пока шли бои за остатки крестоносных завоеваний. Герб Гутенберга – такой же, как Раффита, – отмечается в Майнце с 1290-х гг. Он лишен геральдической условности, буквалистичен, значит недавний. В нем согбенный человек в коротком плаще с капюшоном, по-видимому, босой, с чашечкой в протянутой руке, с посохом в другой. Читался он как нищенствующий паломник, в последнее время предлагается коробейник. Объективно первый вариант правдоподобней (он означал бы, что родитель Раффита отправился на Восток как паломник). Ни Раффит, ни прочие прямые предки Гутенберга с рыцарским званием не упоминаются: по-видимому, огорожанившись, посвящения в рыцари не искали (в родне рыцари встречаются). Если изобретатель – вопреки происхождению матери и своим занятиям ручным, заказанным и патрициату и рыцарству трудом – такое посвящение получил, это могло быть лишь при особых условиях.

Майнц, издревле бывший центром духовного княжества, с 1244 г. имел статус вольного имперского города (городской республики). Сходное положение было еще в ряде епархиальных центров (Страсбург, Кёльн и др.) с той разницей, что избираемый майнцским соборным капитулом владыка становился архиепископом германской церкви, курфюрстом и, как правило, канцлером Империи, короновал королей. Таким образом здесь сплетались интересы и функции имперские, администрации княжества, епархии, городского управления. Архиепископ вступал в городские дела как посредник между патрициатом и цехами; город нес контроль за качеством архиепископской монеты; и т. п. Последнее было патрицианской привилегией. Эти функции выполняли и члены фамилии Генсфлейшей, в том числе отец Гутенберга. Сыновья его их не несли, то ли по непатрицианскому происхождению матери, то ли вследствие победы цехов. Предполагается, однако, что начальным знакомством с металлической техникой изобретатель обязан детским впечатлениям. Предполагается также, что детские впечатления от проникнутой церковностью майнцской повседневности отштамповали его этикетно правоверным, а ущемленность привилегий – чванным и заносчивым.

Записи о крещении не обнаружено. Принято, что он родился между 1394–1399 гг. Мнение это подсказано наблюдаемым около 1494 и 1499 гг. усиленным его прославлением как изобретателя книгопечатания. И вряд ли верно: оно исходит из посылки, что в 1420 г. при разделе имущества со сводной сестрой после смерти отца он выступал сам, а не через опекуна, т. е. был совершеннолетним, и из совершеннолетия в 21 год. Но в XV в. совершеннолетие наступало в 14 лет, а главное, что из документа (дошедшего в извлечении) неясно, были ли при разделе имущества оба брата или их представлял их деверь Клаус Витцтум; обозначен Henchen здесь уменьшительно и как брат Фриле цум Ладен, что в пользу совершеннолетия не говорит. И жалоба в духовный суд страсбургской патрицианской девушки Анны (Ennelin zu der Iserin Tür) на нарушение Гутенбергом брачного обещания в 1437 г. вряд ли относилась к сорокалетнему, по тем временам – почти старику. Вероятнее, что он родился во второй половине первого десятилетия XV в. (от года зависит, мог ли он быть тем Хенне Генсфлейшем, который в 1421 г. упомянут среди сторонников страсбургского епископа Вильхельма фон Диета при столкновении последнего с городом). Условно его рождение отмечается как день Иоанна Крестителя – 24 июня – 1400 г. Неясно и место рождения. Кёльнская хроника называет Гутенберга майнцским гражданином, родившимся в Страсбурге, то же повторяет и гуманист Якоб Вимпфелинг в своих «Epitome rerum Germanicarum» (написаны в 1502 г., вышли в Страсбурге в 1505 г.). Это оспаривается – без всяких данных – в пользу Майнца и, возможно, ошибочно: учитывая беспокойную жизнь их отца, родиться оба брата могли и в третьей точке Империи. О ранних годах и образовании неизвестно. Из дальнейшего явствует, что знанием латыни, хотя бы пассивным, он обладал, а значит, учился в приходской, городской, монастырской или братской школе. Но в университете не учился, иначе не было бы его ремесленного учения, а тем и изобретения. Зато оно предполагает не просто «знакомство с детства», а доскональное знание ювелирного дела и звание мастера, без коего права обучать – а Гутенберг в Страсбурге обучал ювелирной технике – не могло быть. Тому, где и когда он это звание получил, в гутенберговедении внимания не уделялось. От 1427–28 гг. известен майнцский договор о пожизненной ренте в 20 гульденов на обоих братьев. В январе 1430 г. – снова договор о ренте, некогда купленной на его имя некоей Катариной Шварц из Делькенхейма; договор составляла его мать с тем, чтобы свести прижизненные выплаты к половине, дабы рента продолжалась после смерти сына, чего не могло быть без его воли, с какой целью, в акте не сказано; поводом могла быть его болезнь. Следующий раз имя Hengin zu Gudenberg встречается в объявленном майнцским архиепископом 28.III.1430 г. соглашении между патрициатом и цехами, где ему в числе отсутствующих (nicht inledig) предлагается вернуться. Поскольку речь идет об отъехавших в 1428 г. при очередном конфликте патрициях, делается вывод, что в 1428 г. Гутенберг в Майнце был и позицию своего отца разделял, что допустимо, но и только. И время и причины его отъезда могли быть иными (например, учебными – как подмастерья перед испытанием на мастера); упоминаться в соглашении он мог просто по признаку отсутствия. Брат его соглашение принял и в том же году был членом городского совета. При разделе наследства матери в августе 1433 г. Гутенберга в Майнце не было. И в Страсбурге (где в 1429 г. встречается расписка Фриле в получении ренты) не было. Остается неизвестным, где он был и что делал по крайней мере с 1428 по 1434 г., не менее шести лет.

Первое же свидетельство его появления в Страсбурге тяжебное. Город Майнц (видимо, как невозвращенцу) прекратил Гутенбергу выплату ренты. Это давало право требовать долг от любого майнцского бюргера или арестовать такового как неоплатного должника. Гутенберг засадил в долговую тюрьму оказавшегося в Страсбурге майнцского городского секретаря Николая фон Верштадта. Актом от 14.III.1434 г. он, следуя увещеваниям страсбургского городского совета и извиняя свой поступок крайней нуждой (что правдоподобно, если исходить из недавнего прибытия и надобности обзаводиться своим делом), отпускал Верштадта под клятву, что задолженность будет выплачена (и выплата ренты, в получении которой расписывался в Майнце Клаус Витцтум, возобновилась). Маем 1434 г. датирована передача ему страсбургской ренты брата (уменьшенной при этом с 14 до 12 гульденов). Фриле тогда переехал в Эльтвилль, где женился и жил до своей смерти (1447 г.). Предполагать обмен – ренты на некий наследованный Йоханном дом в Эльтвилле – данных нет, для суждения об отношениях между братьями тоже.

Затем снова пробел, двухлетний. И снова Страсбург, два судебных дела одно за другим. Первое – уже упомянутая жалоба о нарушении брачного обещания (и она объяснимей, если Гутенберг перед тем отлучался). Решение суда не дошло. Второе связано с первым: свидетель жалобщицы, сапожник Лавель (Николай) Шотт, быв обруган Гутенбергом как жалкий наемный лжец и обманщик, тоже подал в суд, обязавший обидчика выплатить истцу 15 гульденов, на чем они и примирились. Вопрос, был ли Гутенберг женат, дебатировался, так как в страсбургских налоговых списках после 1442 г. встречается некая Эннель Гутенберг. Но решается отрицательно. Если бы брак состоялся, она звалась бы Эннель Генсфлейш. И, женившись на ней, Гутенберг становился гражданином Страсбурга, а он до конца своего пребывания там числился то среди Nachkonstoffler (патрициев, гражданами города не являвшихся), то среди лиц, примыкающих к цеху ювелиров, т. е. тоже не граждан города. И по его дальнейшему образу жизни и по отсутствию детей можно видеть, что суд высказался не в пользу истицы. В дальнейшем разные страсбургские документы упоминают и имя Эннелин zu der Iserin Tür; видимо, это были две разные Анны. Эннель Гутенберг в списке военных налогов приписана после монастырей среди лиц, которые mit niemantz dienen, т. е. ни к какой корпорации или сословию не принадлежат, что было принято для одиночных духовных особ и в данном контексте обозначает бегинку. С той же формулой в 1440-х гг. встречается и имя Гутенберга, но наряду с упомянутыми выше прочими. Это разнообразие его обозначений говорит о неопределенности его социального статуса в этом городе. Вторая сторона – не был ли сапожник Лавель Шотт предком страсбургских типографов Шоттов – внимания, как правило, не привлекала. А между тем грубая клевета на Гутенберга, шедшая от созидателей ментелиновской версии – Ментелин был через брак своей дочери основателем фирмы Шоттов, – как месть за родовую обиду была бы объяснимее. Все эти отрывочные сведения ничем не особенны ни для какой эпохи и, кроме как о горячности нрава и о некоем жизненном распутьи, ничего не говорят о человеке. Как изобретатель он выступит лишь в следующем известии – протоколах тяжбы 1439 г. со страсбургскими гражданами братьями Дритцен, сыгравшими в свое время главную роль в крушении костеровской легенды. Протоколы дошли не полностью (в выдержках, с именами судей, опубликованы Шёпфлином в 1761 г., частично же, но дополнительно к Шёпфлину и с факсимиле в 1840 г. Лабордом), без показаний многих свидетелей – их со стороны Гутенберга было 14, со стороны Дритценов 26, но ряд имен совпадает. Они не только отражают некий этап изобретения, но представляют единственное свидетельство о его социальном фоне. Дальнейшие страсбургские материалы сводятся к упоминаниям в списках налогов – винного (весьма значительного) и военного (в начале 1444 г. город готовился к защите от арманьяков – французских наемников, вторгшихся в Эльзас), в 1441 г. – в качестве поручителя при долговом обязательстве за Edelknecht (оруженосец, паж) Йоханна Карле, в 1442 г. – как должник монастыря св. Фомы с поручительством страсбургского бюргера Брехтера. Последняя запись о внесении военного налога сделана 12.III.1444 г. 21 того же месяца работавший для него столяр Заспах (см. ниже), отказавшись от гражданства, покинул город; по-видимому, они уехали вместе, и в сентябре при схватках с арманьяками Гутенберга в Страсбурге не было: его имя в документах (упоминающих ряд участников процесса 1439 г.) не встречается, хотя пострадало предместье Зеленой горы (Grüner Berg), где был монастырь св. Арбогаста, при котором он жил. И в последующие 4 года о нем нет известий, кроме записей монастыря св. Фомы о поступавших вплоть до 1457 г. процентах по взятому им долгу; получение их по 1453 г. включительно регистрировал казначей монастыря Хейнрих Гунтер – имя, которое в ином контексте встретится впоследствии.

Тяжба Йорга и Клауса Дритценов против Ханса Генсфлейша из Майнца, именуемого Гутенбергом, шла о наследстве умершего на Рождестве 1438 г. брата их Андреаса, являвшегося компаньоном Гутенберга по некоему делу и вложившего в него все свое – вряд ли большое – достояние. На этом основании Дритцены требовали, чтобы Гутенберг либо взял их в дело вместо покойного, либо вернул его пай. Встретив отказ, они обратились в суд. Судей занимала имущественная и юридическая сторона дела. Все участники, стараясь сохранить его суть в секрете, выражались неопределенно: Гутенберг обозначал его как свое «предприятие с искусством» – Afentur mit der kunst (kunst обозначало всякое ремесленное уменье), другие – просто werck (дело) или «это». В чем оно состояло, можно заключить лишь из обмолвок свидетелей либо по косвенным признакам. Самое в этом плане важное – показание ювелира Ханса Дюнне, что он три года назад заработал у Гутенберга 100 гульденов «только на том, что относится к печатанию» (was zu dem trucken gehöret). Оно указывает, что Гутенберг в 1436 г. был в Страсбурге, а главное – что он тогда уже полагал что-то печатать, причем в металлической технике (иначе – ненужен был заказ у золотых дел мастера). Из актов неясно, ранее или позднее этого срока он по просьбе Андреаса Дритцена стал обучать его ювелирным работам (упоминается stein bolieren – полировка камней, на которой, по словам Гутенберга, Андреас хорошо зарабатывал). Сколько-то времени спустя Андреас узнал, что у Гутенберга договор со старостой Лихтенау Хансом Риффе о некоем искусстве для Аахенского паломничества, и просил включить его в качестве участника и научить этому искусству. Священник Антоний Хейльман также стал «очень просить» Гутенберга, чтобы он взял его брата, тоже Андреаса in die ochenfahrt zu den spigeln. Так выясняется, что это был договор об изготовлении зеркал (или «зерцал»), Гутенберг сперва отказывал, так как не хотел, чтобы друзья Андреаса завтра сказали, что это шарлатанство (göckelwerk), затем согласился; было составлено и письменное соглашение. В 1438 г. выяснилось, что Аахенское паломничество переносится с 1439 на 1440 г. Цель товарищества отпадала. Но оба Андреаса, узнав, что Гутенберг занимается еще какими-то «искусствами» (которые по договору не был обязан им сообщать), стали настаивать, чтобы он их этим искусствам обучил и взял в компанию, о чем Антонием Хейльманом был составлен новый договор сроком на 5 лет. И опять Антоний «упрашивал» Гутенберга включить в дело и выучить ему Андреаса Хейльмана и снова повторил свое желание это у Гутенберга заслужить (umb in verdienen), что вместе с осведомленностью в деловой стороне предприятия позволяет считать его негласным членом сообщества (Gemeinschaft). Первый договор предполагал то ли равную долю во взносах (а значит, в доходах) Гутенберга и Риффе, то ли две трети Гутенберга и одну Риффе – здесь показания Антония, свидетеля Дритценов Штокара и решение суда расходятся так же, как в отношении доли обоих Андреасов. По изложению судебного решения, составленного на основании контракта, Гутенберг вносил половину, Риффе четверть, оба Андреаса – по одной восьмой общего вклада в дело, что наиболее вероятно; только так Гутенбергу гарантировалось преимущественное право на его «искусство». Но возможно, что это относилось лишь ко второму договору (так оно изложено Штокаром), по которому и тот и другой Андреас обязывались также дополнить свои паи, по версии Штокара – до 500 гульденов, по показанию Гутенберга и священника – до 410 гульденов плюс то ли 75, то ли 85 гульденов платы мастеру за участие в секрете и за обучение. Правда, в связи с этим договором тот же Антоний приводит слова Гутенберга, что «теперь, когда так много оборудования уже имеется и еще делается» (zo vil gezüges do ist und gemäht werde), а паи обоих Андреасов почти полностью внесены, искусство они получат даром. Но это, видимо, касалось уже следующего этапа, относительно которого Гутенберг предложил, чтобы они во всем были равны и едины и чтобы никто от другого ничего не скрывал, потому что Антоний прежде для него так много сделал (sit er jn vor zo vil geton). При этом контракте оба Андреаса не хотели иметь дела с Риффе, так как они все «получили от Гутенберга» (was si hetten das hetten si von Gutenberg wegen), но Риффе в товариществе остался. Намечалось, что сообщество будет жить бурсой, т. е. вместе и на равных основаниях при монастыре св. Арбогаста у Гутенберга. По каким-то причинам вопросу о бурсе и тяжбе придавалось большое значение. Это видно из свидетельств – от Антония Хейльмана, показавшего, что, кроме случая, когда оба Андреаса доставили Гутенбергу полуфудр (ок. 6,8 л.), а Андреас Дритцен подарил еще омен (ок. 1,3 л.) вина и около сотни груш, последний ничего за свой стол не вносил и «с нами бурсы не имел», до Морица Бейльдека, слуги Гутенберга, который утверждал, что бурса должна была начаться после Рождества, как раз когда Андреас Дритцен умер, а до того он, хотя ел у Гутенберга часто, ни гроша не платил. И из вспышки Йорга Дритцена, с угрозами и руганью обвинившего Бейльдека во лжесвидетельстве (что тот обжаловал суду). Из других показаний явствует, что Андреас жил, работал и умер у себя: «бурса», если была (как свидетель Дритценов Штокар утверждает, что, вступив в сообщество, оба Андреаса zu Gutenberg komme zu sankt arbogast, т. e. переехали к Гутенбергу), то вскорости прервалась. Решение судей (12.XII.1439 г.) было в пользу Гутенберга, ибо контракт оговаривал на случай смерти кого-либо из участников в течение договорного срока (Гутенберг говорил Антонию в основном о смерти своей) компенсацию в 100 гульденов для наследников по окончании этого срока, с запретом открывать им секрет производства. Все искусство, оборудование и готовые изделия (alle kunst, geschirre und gemäht werk) оставались собственностью первичных членов товарищества. Договор, который Андреас Дритцен должен был оформить, скрепить подписью и печатью, был обнаружен в его бумагах после смерти; долг, взятый под его поручительство, Гутенберг выплатил ранее. Так как Андреас был еще должен 85 гульденов за обучение, мастер предложил сразу отдать истцам разницу в 15 гульденов, что и было для них результатом суда.

Такова юридическая сторона тяжбы. Бросается в глаза, какое значение – шла ли речь о зеркалах или о другом «искусстве» – придавалось соблюдению тайны дела. Для непосвященных оно даже воочию оставалось непонятным: для кузины Дритценов, Эннель Шультхейсс, которая, по ее словам, часто и днем и ночью помогала Андреасу делать «эту работу»; для Барбель фон Цаберн, молодой торговки, которая как-то ночью разговаривала с Андреасом «о разных вещах» в то время, как он должен был, прежде чем лечь спать, «сделать это», и была испугана, что «это» стоило ему «более 500 гульденов»; для Рембольдта фон Эгенхейма, спросившего Андреаса, что он делает с теми «вещами», над которыми трудится. Особенно колоритен рассказ Антония, как незадолго до Рождества Гутенберг послал Бейльдека «за всеми формами», какие находились у обоих Андреасов, и велел у себя на глазах их расплавить (…und wurdent zurlossen das er es sehe), хотя о некоторых сожалел (un jn joch etliche formen ruwete). Если бы причиной было недовольство их качеством или изношенность, присутствие самого мастера вряд ли было бы непременным и срочность столь настоятельной. Кроме того, после смерти Андреаса в доме Дритценов остался сделанный для товарищества Конрадом Заспахом пресс, а в нем (in der presse liegent) лежал некий четверочастный предмет, коему Гутенберг придавал особую важность. Он на следующий же день послал Бейльдека к Клаусу Дритцену сказать, чтобы тот вынул два винта, тогда четыре части (stücke) распадутся, их нужно положить на пресс, и никто не узнает, что это такое. С тем же пришел к Заспаху Андреас Хейльман, прося его вынуть и развинтить этот предмет в тех же выражениях, что и Бейльдек. Заспах этого предмета – ding – не обнаружил; то же сообщил Бейльдеку и Клаус Дритцен (ему Гутенберг передавал и приглашение для разговора). Об этой просьбе упоминают и Антоний, и родственные Дритценам супруги Шультхейсс, слышавшие разговор Бейльдека с Клаусом. Несмотря на сбивчивость передачи (свидетели говорят то о четырех предметах, которые нужно разнять и положить врозь, то о самом прессе), обозначение ding – вещь, лежащая в прессе (особенно в устах делавшего пресс Заспаха), позволяет считать, что это был отдельный предмет, к конструкции пресса не относящийся. Хотя Андреас Хейльман мотивировал свою просьбу к Заспаху тем, что тот делал и знает пресс, но скорее чтобы избежать неприятного поручения; для выполнения его знания пресса не требовалось: то же через Бейльдека предлагалось сделать Клаусу Дритцену, который ничего не знал. Остается неясным, утаил ли Клаус этот предмет в надежде разобраться, «что это такое», или вернул Гутенбергу.

Следует отметить и другое: четкое разделение двух предприятий и двух контрактов присутствует в показаниях Гутенберга и Штокара, знавшего о деле от Андреаса Дритцена, и, видимо, в сделках опытного; в свидетельствах Антония такого различия между первой и второй afentur und kunst Гутенберга (между производством «зеркал» и другим делом) нет. И о первом контракте Антоний не помнит, был ли он, и все дело явно мыслит как единое. И еще: Андреас Дритцен, обычно отвечавший на вопросы о деле речами о том, сколько оно ему стоило, одному из заимодавцев (которому сперва говорил, что занимается «чем-то, на что не может собрать достаточно средств») сказал, что он – Spigelmacher (делатель зеркал), но долг при этом брал на второе дело, обозначение профессии было маскировкой. Последнее плюс тот факт, что Дюнне уже в 1436 г. зарабатывал у Гутенберга на чем-то, относящемся к печатанию, и двузначность слова Spiegel подсказали в свое время гипотезу, что и первое начинание было связано с каким-то видом книгопечатания, и что целью его было «Зерцало человеческого спасения» (считая, что Гутенберг начинал с опытов в лубочной технике, ему приписывали то самое издание «Зерцала», о котором шла речь выше, см. гл. II). Хотя ныне возобладало буквальное прочтение (сувенирные зеркала на Аахенском паломничестве продавались и единично от 1430-х гг. даже дошли), упоминаемые материалы (свинец, на покупку которого члены товарищества занимали деньги под поручительство разных лиц и друг друга), производственные процессы (плавка, а значит, и отливка), предметы – пресс, формы (что в ту пору обозначало не столько формы отливочные – глубокие, сколько высокие – выпуклые – формы, включая лубочные) в сочетании с тем, что, как известно из других источников, Хейльманы (среди свидетелей был еще третий брат Клаус) имели у св. Арбогаста бумажную мельницу, говорят скорее в пользу первой гипотезы. Нужно добавить: производство зеркал, в отличие от печатания, единовременным процессом быть не могло, а предполагало постепенное накопление готовой продукции, которой в 1438 г. должно было быть уже немало. Гутенберг же при обсуждении нового договора говорит только о том, что имеется уже много оборудования (которое, значит, хотя готовилось ранее, годилось и для нового дела). Кроме того: трудно представить, чтобы запас зеркал мог оставаться скрытым, еще труднее – чтобы видевшие работу свидетели не сумели опознать зеркала. И главное: замысел напечатать «Зерцало» – сперва, видимо, по близкому к нидерландской печати способу (судя по «Кельнской хронике», тогда малоизвестному), являлся бы – в ходе заготовки печатных форм – прямым путем к изобретению типографи́и, зеркальное производство с ним не связано (и именно этим импонирует исследователям).

Вопрос в том, на какой технической стадии изобретение было застигнуто смертью Андреаса Дритцена (именно этот, конца 1438 г. этап отразился в протоколах). Гутенберговедение все еще пытается согласовать толкование технической стороны дела с тем, что часть ранних известий в качестве места изобретения называет Майнц, ради этого поступаясь сообщаемым основными источниками годом изобретения – 1440, раз он приходится на страсбургский период Гутенберга. Ибо Майнц с 1450-х гг. утвердился большим типографским делом и первыми известными колофонами. И майнцская версия шла от Шеффера. Ранние свидетельства в пользу Страсбурга и посейчас рассматриваются как «колокольный» патриотизм. Чтобы объяснить, каким образом труд Гутенберга мог еще 10 лет после тяжбы 1439 г. оставаться бесплодным, ученым приходилось изыскивать для страсбургских его опытов заведомо несостоятельную технику (см. гл. II), какой ни один золотых дел мастер XV в. для такой цели придумать не мог. Делаются также попытки расшифровать страсбургские опыты Гутенберга через одно современное ему и довольно загадочное известие: в конце прошлого века в Авиньоне были обнаружены акты 1444–46 гг., касающиеся Прокопа Вальдфогеля из Праги, тоже ювелира (argentarius), который под клятву сохранения тайны учил за плату «искусству искусственно писать» (ars artificialiter scribendi) и изготовил несколько алфавитов, в том числе два еврейских, из железа или стали (пунсоны?). В актах перечислен рабочий инвентарь – приспособления из олова, латуни, дерева, стальной винт. Употребляется термин litterae formatae, который, видимо, обозначает буквы, «отлитые в форму» (но встречается также в применении к инициалам, а значит – к металлическим штампам, которыми пользовались для нанесения контуров). В 1446 г. Вальдфогель исчез. Следов ранней авиньонской печати не обнаружено. Аналогии со страсбургским периодом Гутенберга разительные. Сходные договоры на обучение как упомянутому «искусству», так и ювелирной работе (in arte argenteriae) с внесением учениками авансов. Займы – в том числе у красильщика, еврея Кадерусса, для коего и изготовлялись еврейские алфавиты. Кадерусс два года обучался «искусственно писать» и, кроме того, учил Прокопа крашению и ссужал деньгами под залог его «форм», но также мебели и одежды (что показывает изрядную бедность ювелира). Сходна тенденция селиться вместе со своими компаньонами: это – с перерывом для другого ученика – имело место в отношении Жирарда Ферроза, слесаря, который затем одновременно с Прокопом исчез из Авиньона. Такое же стремление сохранять собственность на рабочее оборудование: при договоре с двумя студентами один из них – Мано Виталис, на средства которого делалась часть инвентаря, обещал все вернуть по первому требованию, что и выполнил, расторгая договор в связи со своим и своего товарища отъездом. Вальдфогель тоже обязует своих учеников никого не обучать его искусству, добавляя еще оговорку – не разглашать, кем оно им показано (nulla mundi eam docebit neque revelavit fuisse osten-sam per quemvis), но разрешая его использовать на расстоянии от мест своего пребывания.

Общая модель и дела и поведения (своеобразна лишь присяга Виталиса в том, что искусство Прокопа нужное и полезное, данная по желанию последнего) подсказывает мысль о прямых контактах пражского ювелира с Гутенбергом, а временное совпадение авиньонского известия (Вальдфогель появляется после начала 1444 г., без точной даты) с лакуной в данных об изобретателе соблазняет на их отождествление. Для первого сама модель дает полное основание. Отсутствие следов Вальдфогеля в страсбургских архивах тому не препятствует: авиньонские акты всплыли после частичной их гибели. И сами по себе прибытия и отъезды городским управлением в XV в. не регистрировались. В 1439 г. Вальдфогель приобрел гражданство в Люцерне, что вероятности его пребывания в Страсбурге в ближайшие годы не снимает: между обоими городами были деловые связи (так, в 1443 г. в Люцерне у Йорга Дритцена была тяжба). В самом Авиньоне можно наметить цепочку, связующую Прокопа со Страсбургом. Среди свидетелей в актах упоминается торговец Арбогаст Basileae (это, видимо, указывает на приезд из Базеля, но Арбогаст – имя страсбургское), с 1435 г. ставший авиньонским гражданином, что создавало здесь опорный пункт для его земляков. В бытность Вальдфогеля там отмечается появление страсбуржцев, в том числе однофамильца (или родича) гутенберговского компаньона Риффе. Исключить тождество Гутенберга и Вальдфогеля тоже нельзя: отсутствие документации личности в те века открывало возможности двойственного существования, а фамилия пражского ювелира (Вальдфогель – лесная птица) вполне годилась для прозвища почему-либо скрывающегося человека. Последнее относится уже к области недоказуемых догадок. К тому же, в практике обоих имеются и различия: «искусство» Прокопа по актам выглядит как некий индивидуальный вид механического письма, не только обучаться, но и практиковать его можно было в одиночку, что для типографской работы допустимо, но не характерно. Нет упоминания о каком-либо прессе (но можно счесть за его деталь указанный в актах стальной винт); если таковой был (деревянные детали не уточнены), то небольшой. Известие о Вальдфогеле показывает, что отмеченная в Праге в 1570 г., когда об авиньонских актах слуху не было, версия, будто либо изобретатель книгопечатания, либо его помощники были из Богемии, имела основания.