Текст книги "Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе"

Автор книги: Наталия Варбанец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Что же все-таки подвигло Гутенберга на общее с Фустом «дело книг»? Быть может, именно неудача в поисках другого компаньона или денежной поддержки (надо думать, Фуст старался извне пресечь ему этот путь неблагоприятными для него слухами). Надо полагать, что и вексель не был бессрочным, в частной ростовщической практике это было невыгодно. Если исходить из временного соотношения его с договором о «деле книг» (их разделяет более 2,5 лет), толчком для этого договора могло служить надвигавшееся истечение ближайшего – тоже трехгодичного – срока. Устный характер договоренности об общем деле показывает, что Фуст еще пользовался доверием изобретателя. В «деле книг» партнеры были равноправны: вкладом Гутенберга была работа над изданием, т. е. секрет типографии. Он был и хозяином производства: Фусту как средстводателю вникать в типографскую технику было ни к чему (и до конца жизни он ею не владел). Мнил ли он, что его деньги сами по себе делают его соизобретателем, или, опутывая ими Гутенберга, полагал вынудить для себя эту роль, – общее «дело книг» не сразу, но в корне меняло соотношение сил: секрет типографской печати становился достоянием новых людей, которые знали, что их работа оплачивается деньгами Фуста. Прежде всего – секрет набора. Что именно это звено, а не производство шрифта в глазах Фуста было основным, видно по тому, что после тяжбы его печатня около 3 лет – до 1459 г. – держалась шрифтами Гутенберга, т. е. не имела человека, владеющего шрифтовой техникой (хотя словолитный инструмент, и вряд ли один, в составе залоге несомненно был). Обучение ей было, видимо, предпринято примерно за год до иска, но не в пользу Фуста. Отчасти это указывает, что он недооценивал ее значение, но главное – что на том этапе Фуст еще о возможности разрыва с Гутенбергом не мыслил, иначе постарался бы поставить на это верного себе человека, хотя бы из подмастерьев своего брата (Якоб Фуст был ювелиром); изобретатель тогда отказать вряд ли мог.

Были ли между партнерами столкновения до их разрыва? Заведомо: само условие «дела книг», раз с его завершением был связан выкуп гутенберговского geczuge, создавало противоположность их интересов. Вопреки принятой точке зрения, вовсе не Фуст, а Гутенберг стремился к скорейшему окончанию совместного издания – к выкупу типографии. Другое дело, что он при этом сохранял неизменную требовательность к шрифту и набору. И не исключено, что Фуст при случае – под предлогом лишних затрат, претензий своих вряд ли реальных заимодавцев и т. д. – взбивал пену вокруг гутенберговской «расточительности», «медлительности» и пр. (частью искренне, ибо в работе не понимал). Это просматривается сквозь рассказ Шеффера, переданный в Annales Hirsaugienses Тритемия (см. гл. VIII), будто до окончания третьей тетради – речь шла о совместном издании Гутенберга и Фуста – было истрачено более 4 тыс. гульденов – сумма фантастическая (удвоение общей суммы иска Фуста). И Шеффер, которому нужно было обелить своего тестя, а с ним и себя, умолчал, из чьих средств, за какое время и на что были истрачены такие деньги: в начале общего «дела книг» вклад Фуста, включая и ссуду и первый взнос пая, вряд ли превышал 700–750 гульденов. В действительности именно Фуст растягивал сроки и запутывал расчеты, словно выжидал: для него завершение общего издания означало, что Гутенберг станет независимым, сам будет решать, быть Фусту соучастником славы изобретения или не быть, продолжать с ним сотрудничество или прервать. Уже поэтому Фуст не мог не искать путей, чтобы к этому моменту поставить Гутенберга в безвыборное положение. Гутенберг обладал в Майнце монополией на использование своего изобретения, без соглашения с ним никто здесь законно завести свою печатню не мог. И Фуст не к тому стремился. Немалую роль в этом играл заложенный ему типографский аппарат, который теперь – и вероятно не только ему – представлялся сокровищем. Но вряд ли целью его тактики было, завладев типографией, избавиться от Гутенберга: из того, что в отношении шрифтов разрыв застал его врасплох, можно заключить, что Фуст мыслил прикабалить к себе изобретателя уже как зависимого своего слугу.

Принято мнение, будто первая, «личная» печатня Гутенберга продолжала действовать наряду с типографией якобы «общей» – Гутенберга и Фуста. Подробности об этом далее, здесь лишь уточнения. Первое, чисто юридическое: общей типографии Гутенберга – Фуста никогда не было, Фуст до процесса и неплатежеспособности Гутенберга никаких прав на типографию не имел, только на свою долю в общем «деле книг». Сохранять вторую печатню Гутенбергу не было смысла: это увеличивало расходы на оборудование новой – и тоже его собственной – типографии (оказаться неоплатным должником он вряд ли рассчитывал), а прижимистость Фуста (растягивание ссуды) вынуждала экономить средства. Печатня его после ссуды лишь расширилась (была ли она уже в доме цум Хумбрехт, переехала ли тогда же или с началом «дела книг», судить нельзя). И второе, хотя в данном контексте маловажное: «личная» печатня шла вразрез замыслам Фуста. Сам факт собственности Гутенберга на типографию и вытекавшая из него – во всем, кроме общего дела, – независимость с одной стороны, с другой – осторожные, но цепкие присвоительные маневры Фуста (вмешательство в работу своими советами, по-видимому, позы работодателя и т. п.) уже были поводом для нарастающей взаимной неприязни партнеров и для разной ориентации среди персонала.

Когда и почему мог произойти разрыв между ними? Одно можно сказать: он произошел, когда Фуст убедился, что его честолюбивые замыслы срываются. И это было связано с окончанием совместного издания. Но, судя по расчету времени и фустовского пая, не с тем, что Гутенберг превысил срок договора. Скорее – из-за какого-то спора, связанного с самим изданием. Конфликт можно датировать – весной 1455 г. и тем же сроком – прекращение фустовских взносов, но иск, вероятно, – концом лета, когда истекал срок договора. Есть признаки, что весной 1455 г. Гутенберг превратил в капитал свою страсбургскую ренту: за 1453–54 гг. сохранились записи о вручении очередных 26 гульденов ренты сперва некоему Йоханну Бунне (немецкая форма фамилии клирика Иоханнеса Бонне, упомянутого среди свидетелей Фуста при присяге), затем – его жене, на великопостной ярмарке 1455 г. без суммы – самому Гутенбергу. Судя по ярмарке, последнее произошло во Франкфурте (в записях объединены страсбургские и франкфуртские материалы). Записи об изъятии капитала нет, но при наличии такового монастырь св. Фомы не упустил бы наложить на него арест в возмещение долга. Изъятие капитала могло быть следствием разрыва с Фустом: возможно, что Гутенберг изыскивал средства для возврата ссуды. Но поименованные в акте Кеффер и Бехтхольд названы diner und knecht Гутенберга, т. е. их работа в тот момент оплачивалась из его средств, не из фустовского пая. Не значит ли это, что к концу или по окончании общего «дела книг» он начал другое – собственное – большое издание? Это могло дать Фусту повод для обвинения его в растрате пая на свое дело. В действительности же это означало бы, что после весеннего конфликта Фуст сам искал примирения: возврат долга его ничуть не устраивал. Разрыв его с Гутенбергом мог состояться только при условии сговора с достаточно дельным участником работы над изданиями. Роль Шеффера в этом плане недооценена. В печатне Гутенберга он появился, видимо, к началу общего дела книг в качестве наборщика, т. е. владел ключевым тогда для Фуста звеном типографии. Недавний книгописец при Парижском университете (это известно из его колофона на описке Аристотеля с датой 1449), он более, чем Фуст, мог оценить значение изобретения и тоже связал с ним свои честолюбивые мечты, которых без Фуста достичь не мог: как видно по обороту manu pueri mei – «рукой слуги моего» – перед именем Шеффера в ряде фустовских колофонов, капитала у него не было. Произошел ли их сговор после весеннего конфликта между партнерами или намечался ранее, кем из двоих был спровоцирован, остается гадательным.

Ни намека на другие статьи иска в Хельмаспергеровском акте нет. И мало кто обращал внимание, что жалоба Фуста составлена как бы «на шармака»: и свой пай в «дело книг» он представил в качестве ссуды, об общем предприятии умолчав, и проценты присчитал с обеих сумм, и с недоданной ссуды как с единовременной. Цель этой статьи иска была в том, чтобы получить в собственность печатню со всем оборудованием и изданиями, избавившись от ставшего поперек его планам и теперь ему ненужного Гутенберга. Исключив Гутенберга, Фуст становился собственником его изобретения, ибо в монополии на использование изобретенных орудий и на созданную посредством их продукцию состояло в то время изобретательское право. Банкротства ли изобретателя он добивался? В недальновидности Фуста так же трудно обвинить, как в порядочности. Право на возврат ссуды с процентами ему давала долговая расписка Гутенберга. Эту сумму Фуст постарался умножить за счет якобы внесенных им самим простых и сложных процентов (не случайно из двух видов доказательства – свидетелей и присяги – он выбрал последнее). Но и это право могло быть оспорено, если были свидетели неединовременности ссуды (и Гутенберг в своем ответе суду его оспаривал), тем более – остальные «присчеты». Не знать этого Фуст не мог. И знал, что разоблачение его весьма грубой стряпни повредит его деловой репутации. Значит, считал, что такового не последует, словно ни Гутенберга уже не было, ни свидетелей. А надо думать, что при судебном разбирательстве их было больше, чем при присяге. Часть из них, как видно по Шефферу и Бонне, Фуст перекупил, но вряд ли всех. Подкупить весь состав майнцского суда было вне его возможностей: имена судей неизвестны, но заведомо это были люди небедные. Подавить их авторитетом – своим и своих свидетелей? Авторитет судей перевешивал. Ergo, стряпая первый пункт иска, Фуст мог полагать, что он пройдет, только введя некую третью силу, какие-то вне денежной сферы лежащие особые аргументы, при помощи которых рассчитывал исключить неудобные для себя свидетельства и определить решение суда по этой статье. Иначе он обрекал себя на провал. Провала не последовало, судебное решение до странности формально: признаются все условия zettel irs uberkummens, включая всяческие проценты, хотя ссуда была дана не единовременно и еще недодана; оговорка, что, буде при отчете обнаружится остаток фустовского пая, он должен быть перечислен на восполнение ссуды, увеличивала и долг Гутенберга и проценты с него. И еще: вопреки принятой практике – учитывать при расчетах результаты, независимо от их готовности, совместного предприятия тяжущихся, о них в постановлении суда речи нет. Поэтому и могло быть, что вместе с типографией вся сделанная со времени ссуды, непроданная готовая и неготовая, продукция отошла к Фусту. Ограничение залога одним geczuge, открывавшее Гутенбергу возможность расквитаться с долгом, тоже во внимание принято не было. Достать нужную сумму он явно не смог, что и означало разорение его дела.

Столбец 36-строчной Библии. Фрагмент.

Тем не менее расчет Фуста оправдался не вполне. Монополии на использование изобретения (т. е. всего наличного в тот момент geczuge) он не получил: как видно из дальнейшего, после суда произошел – не к выгоде изобретателя, но все же раздел типографского имущества. Поскольку оно было заложено независимо от стоимости, при описи печатни вопрос решался формально: Гутенбергу оставалось то, что было сделано ранее ссуды, на спорную, т. е. лишь улучшенную на эти деньги часть налагался арест до ее выкупа, остальное отходило заимодавцу. Это значит, что не вполне сработало нечто главное, на что Фуст возлагал надежды. Свидетели, раскрывшие подтасовки его иска, нашлись: со слов одного Гутенберга ни суд, ни, конечно, сам Фуст разделения двух вложений – ссуды и пая в общее дело – признать не могли, также и неполноты ссуды. Таким образом, несмотря на выигранный процесс, нечестность его приобрела очевидность и огласку. Кроме того, по некоторым признакам можно думать, что он полагал избавиться от Гутенберга вообще в Майнце: Фусту это было необходимо, чтобы спокойно пользоваться как изобретением, так и изобретательской славой. И громоздить ложь за ложью – почти как на покойника – в первом пункте иска имело смысл только при этом условии. Ко времени разбирательства первой статьи это не состоялось. Но и далее: оба первые вопроса Якоба Фуста к представителям Гутенберга при присяге – «Зачем они здесь? Что они здесь делают?» – процедурными не были. Они показывают, что ему вошедшие были известны (иначе – и процедурно правильным – был бы вопрос, кто они) и что их появление для него было неожиданно. Возможно, что оба брата о неявке Гутенберга знали заранее и мыслили обыграть ее как неповиновение суду (см. заявление Йоханна Фуста перед присягой, что Гутенберг «не подчинился»); присутствием его представителей это исключалось. И в целом избавиться от него не вышло.

Есть детали, позволяющие полагать, что в тяжбе некую роль играли отголоски страсбургского периода Гутенберга. Одноименность названного в числе его представителей при присяге священника Хейнриха Гунтера с казначеем страсбургского монастыря св. Фомы, в 1444–53 гг. регистрировавшим поступления процентов по гутенберговскому долгу, обычно игнорируется. В акте он обозначен как бывший – etwan – священник майнцской церкви св. Христофора. В том же приходе – к коему относился Гутенбергхоф – с 1460-х гг. и до своей смерти в 1491 г. известен священник того же имени, и принято считать их за одно лицо, не поминая о монастырском казначее. Делались даже попытки читать не etwan, а erban – «будущий», хотя нотариальный акт – не пророчество. По временному соотношению тождество со страсбургским Гунтером более правдоподобно (в таком случае приход в Майнце он имел либо ранее 1444 г., либо параллельно своему страсбургскому пребыванию). В пользу этого говорит также одноименность одного из свидетелей Фуста – майнцского клирика Иоханнеса Бонне с получавшим в 1453 г. страсбургскую ренту Гутенберга Йоханном Бунне: вряд ли вероятно, чтобы свидетелями в этом процессе были двое людей, одноименных и неидентичных с упомянутыми в связанных с Гутенбергом страсбургских записях близких к тяжбе лет. Были ли оба они причастны к «делу книг», неизвестно (в Хейнрихе Гунтере предполагали корректора издания, но таких данных нет; Бонне назван рядом с Шеффером, который был наборщиком; выделение корректорских функций в тот период сомнительно). Независимо от участия того и другого в работе типографии, их присутствие на процессе означало, что оба компаньона нуждались в страсбургских свидетельствах и что эти два человека в противостоянии Гутенберга и Фуста играли ныне неясную, но противоположную роль. Почему Гутенберг не сам присутствовал при присяге Фуста, остается закрытым. Была ли присяга кульминацией драмы или уже спадом, по акту судить нельзя.

Так предстает процесс Фуста против Гутенберга при непредвзятом чтении Хельмаспергеровского акта. Что в сети Фуста попался не иждивенствующий эстет, не авантюрист, не делец, а добросовестный человек дела с присущим таким людям прямым сознанием чести, прав и обязанностей, если не мудрить, видно с первого взгляда. Эти люди, как правило, мира фустов не понимают, на чем и строил свою тактику Йоханн Фуст. В данном случае дело не только в соотношении личности и безличья: традиция защищать Фуста препятствует установлению печатной деятельности изобретателя. В том, что приговор суда означал крушение замыслов Гутенберга, сомнения редки, чаще – преувеличения катастрофы. Полного поражения не вышло: как ни незначительно было оставленное ему типографское имущество, оно означало, что у него осталось главное – право использовать свое изобретение, которое хотел, но не смог монополизировать Фуст: после процесса в Майнце действительно стало две типографии, одна – Гутенберга, другая – собственность Фуста. И, вопреки стараниям последнего, полагавшего придушить известность Гутенберга как изобретателя книгопечатания при ее рождении и «втихаря», она – отчасти благодаря тяжбе – пустила корни и в Майнце и во вне.

Глава V
«Дело книг»
Шрифты и издания Гутенберга

Портрет Гутенберга из базельского издания 1578 г. Фрагмент 36-строчной Библии (слева). Фрагмент 42-строчной Библии (справа) Фрагмент индульгенции LI 31 (внизу)

Отправной точкой для реконструкции типографской деятельности Гутенберга послужило сообщение «Кельнской хроники», что «1450 год был золотым годом, когда начали печатать, и первая книга, которую напечатали, была Библия по латыни, и была она напечатана очень крупным шрифтом, каким ныне печатают миссалы». Таким образом, признаком изданий изобретателя сразу стал шрифт. И развитие шрифтологического метода блестяще служило их изучению. Тупиковым он стал лишь в той мере, в какой использовался не по назначению – для «образа Гутенберга». Три четверти века различных мутаций этого «образа», наслоившихся на аксиому майнцского приоритета и фустовской правоты, спутали критерии в отношении той группы изданий, которая связывается с изобретателем. Наложение на эту путаницу другой упрощенческой схемы – предпринимательской – освободило исследование только от шрифтологического догматизма: активизировав ревнителей фуст-шефферовской защиты, она заслоняет пути к истории изданий Гутенберга, которая, если свести вместе накопленные наблюдения, при всех неизбежных пробелах и вопросах, вырисовывается яснее, чем принято считать.

Страница 42-строчной Библии

Итак, в 1450 г. начали печатать Библию шрифтом миссала. Библия, по которой месса не читалась, литургическим письмом, как правило, не писалась, а значит – не печаталась. Отвечающих известию «Кельнской хроники» издания оказалось всего два. Одно, более крупное по шрифту, в 882 листа большого in-folio обозначается по числу строк на странице как 36-строчная Библия (кратко В ³⁶), другое с несколько меньшим к более узким шрифтом, также большой фолиант в 641 лист по 42 строки – как 42-строчная (В ⁴²). Строчные буквы обоих шрифтов при разнице пропорций (в В ³⁶отношение высоты и ширины примерно 3: 2, в В ⁴²– 2:1) сходны по рисунку, заглавные разнятся. Особенностью этих шрифтов являются так называемые примыкающие буквы, т. е. такие, в которых свойственные готическому письму ромбические утолщения на концах вертикальных штрихов сглажены для того, чтобы при наборе, когда рядом стояла буква с выступающей верхней частью («е», «с» и др.), достигать равномерности вертикальных интервалов черного и белого на странице; той же цели служат и «нависающие буквы» (в буквах, у которых выступающая над строкой часть загнута вправо – «f» и др., она выходит за границу очка литеры так, чтобы строчные буквы без верхних мачт могли быть вдвинуты под нависающий изгиб). По этим свойствам видно, что создатель обоих шрифтов не просто исходил из начертаний служивших ему образцом книжных почерков, а стремился превзойти книгописное искусство. Это умножало число знаков в наборной кассе и затрудняло процесс набора, без того сложный из-за сокращений, лигатур (связанных в одной литере буквосочетаний), разных форм одной буквы и других особенностей книжного письма той эпохи. Такая задача сама говорит о первопроходческом времени обоих изданий, сходство в рисунке шрифтов и принципах набора – об общности печатника. Обе Библии были отнесены к Гутенбергу, а осложненность наборной практики стала поводом объяснять иск Фуста медленностью работы, оттягиванием срока и пр. Сперва многие склонялись к тому, что В ³⁶печаталась ранее, чем В ⁴²: в более крупном шрифте, единичных нарушениях сложной системы знаков, не столь совершенной приводке (совпадение зеркала набора обеих сторон одного листа) видели некоторый примитивизм. Вопрос стоял о том, создавалась ли она до договора с Фустом или являлась целью общего «дела книг», что отодвинуло бы В ⁴²на период после тяжбы. Сторонники такого решения утверждали, что из рук одного человека не могло выйти два издания столь якобы разного уровня и что В ⁴², по красоте схожая лишь с Псалтырью 1457 г., могла быть создана только Шеффером. Подтверждение своей идеи они искали в том, что Шеффер до прибытия в Майнц был писцом, считая, что это обеспечивало его каллиграфическое мастерство, коим Гутенберг в качестве техника будто владеть не мог (хотя ювелирное дело было художественным – графическим – ремеслом). Эта позиция была опрокинута записью майнцского викария Хейнриха Кремера на экземпляре В ⁴²парижской Национальной библиотеки о том, что иллюминацию, рубрикацию и переплет этого экземпляра он закончил в августе 1456 г.: из расчета, что на его работу над книгой такого объема должно было уйти около года, время окончания печати относилось на конец 1455 г. Так В ⁴²была отождествлена с «делом книг» Гутенберга и Фуста. В ней и стали искать причину конфликта между компаньонами. Были установлены (в основном трудами К. Дзяцко, Г. Цедлера, П. Швенке) этапы работы над нею.

Запись X. Кремера на экземпляре 42-строчной Библии

Различия в начальных тетрадях обоих томов (в частности, первые листы части экземпляров содержат не 42, а 40 строк) указывают, что в процессе печатания был увеличен тираж и пришлось заново набирать и допечатывать текст уже оттиснутых листов (тираж В ⁴²по наличным экземплярам рассчитать нельзя, но по времени и деньгам, ушедшим на производство, из предлагаемых цифр более вероятны 180–200, чем 80–100; часть его печаталась на пергамене; увеличение тиража прослежено на экземплярах бумажных). По различиям в орфографии, пунктуации и т. п. было определено, что начинали издание 2 наборщика (т. 1, л. 1–32, т. 2, л. 1–16), потом появились третий и четвертый (т. 1, л. 129–158, т. 2, л. 162), с увеличением тиража их стало 6. В некоторых экземплярах в первых тетрадях встречаются красные строки и унциальные – типа псалтырных – заглавные, оттиснутые вторым прогоном, в остальном они вписаны от руки (и есть экземпляры с вплетенным перечнем заголовков для рубрикатора) [3]3
  Аналогичный список известен и для В ³⁶.


[Закрыть]. К моменту увеличения тиража был уменьшен кегль шрифта и заменены отдельные знаки. В увеличении тиража и увидели результат первого скандала между художником и дельцом из-за лишних затрат и медленности работы, а в неизменном до конца совершенстве издания – право распространить этот миф на причины процесса. Так появился вопрос, было ли печатание В ⁴²закончено ко времени суда. Была, правда, попытка – поскольку результаты общего дела не упомянуты в судебном решении – представить Гутенберга разбогатевшим на продаже издания (но почему-то не расплатившимся с Фустом). На том же основании большинство принимает, что издание закончено не было. При этом одни полагают, что Гутенберг до последнего «гнал» печатание и, хотя ко времени суда опоздал, но В ⁴²завершил. Другие убеждены, что она закончена Шеффером, выводя из почти одновременной записи Кремера на обоих томах (на первом она датирована 24, на втором – 15 августа), что он получал оба тома по мере печатания, и находя тому подтверждение в лакунах парижского экземпляра. Одно другому противоречит: для 1456 г. параллельная печати работа рубрикатора предполагала бы полноту экземпляра. О напряженности, с какой шла работа над В ⁴², говорит малочисленность изданий в ее шрифте, которые можно было бы отнести ко времени ее печатания. Отрывок доната, совпадающий с теми листами Библии, которые оттиснуты до увеличения тиража, видимо, представляет первую пробу шрифта. Лист литургической Псалтири (рукописная нумерация «33» позволяет рассчитать объем на 40 листов) по числу строк, набору, некоторой сношенности шрифта соответствует последним листам В ⁴². И все. Из фрагментов 27 изданий доната, в которых шрифт еще более сношен, 12 украшены цветными псалтырными инициалами, и два из них сохранили колофон с именем Шеффера. Поэтому ему же приписываются и донаты без инициалов. Шеффер в этих колофонах назван без Фуста, и долго считалось, что все донаты вышли после смерти последнего (ум. в 1465–1466 гг.). На этом строилась идея, будто шрифт В ⁴²после тяжбы оставался у Гутенберга, подразумевался в расписке Хумери и к Шефферу перешел уже от него. Идея отошла как противоречащая смыслу векселя.

Отождествив В ⁴²с werk der bucher Гутенберга и Фуста, надлежало найти место В ³⁶. Была тенденция приписывать ее первому печатнику Бамберга Альбрехту Пфистеру, поскольку его – датированные и подписные – издания 1461–64 гг. печатались ее шрифтом. Но отпала. В изданиях Пфистера наблюдается отказ от гутенберговской системы набора (или ее непонимание). А главное: по мере изучения инкунабулов выявились фрагменты, пробные оттиски, брошюры в том же шрифте, отражающие различные его стадии, начиная от весьма примитивной, что дало основание считать этот шрифт первичным шрифтом Гутенберга. По преобладающему характеру изданий он получил название шрифта донатов и календарей (сокращенно DK). Тогда и появилась гипотеза, что В ³⁶печаталась до договора с Фустом. Обратная последовательность обеих Библий была установлена К. Дзяцко в 1890 г.: путем сравнения экземпляров В ³⁶и В ⁴²он выяснил, что, кроме первых нескольких листов (т. 1, л. 1–4, т. 2, л. 1–2), В ³⁶перепечатана с В ⁴²(пропуск в тексте, по которому видно, что наборщик В ³⁶перевернул вместо одного два листа лежавшего перед ним экземпляра В ⁴², обнаружен позднее А. Дольдом). В ³⁶переносилась на период после тяжбы; уточнение дала запись 1461 г. о рубрикации на листе В ³⁶Национальной библиотеки в Париже. Значит, печатание было завершено не позднее начала того же или конца 1460 г. То, что Гутенберг для своей второй Библии использовал этот, а не более экономный шрифт В ⁴², подтверждает, что последний отошел к Фусту. Состояние шрифта DK в В ³⁶указывает на новую отливку и дополнение рядом новых знаков. Оно представлено еще – с некоторыми промахами в наборе – однолистной с молитвой Respice domini Экберта фон Шенау (Библиотека Мюнхенского университета).

Шрифты обеих Библий нашли применение в двух индульгенциях (Litterae indulgentiarum; в дальнейшем LI) для сбора средств на защиту Кипра. Обе они напечатаны разными мелкими шрифтами канцелярского типа. Для выделения надлежащих слов в одной (31-строчной) использован шрифт DK, в другой (30-строчной) – вариант шрифта В ⁴², в обеих по три литых инициала, для каждой свои. Обе известны в нескольких вариантах (LI 31 – в семи, LI 30 – в шести), т. е. набирались и печатались по несколько раз. Надо уточнить: индульгенции – не издания в собственном смысле, а бланки грамоты – свидетельства о некоем взносе, с пустыми местами для имени и даты, которое по заполнении представлялось деятелем своему духовнику и избавляло от тех или иных форм церковного покаяния; сам бланк имел твердую цену. Массовые индульгенции объявлялись по чрезвычайным поводам – для постройки значительных храмов, в случае особых бедствий и т. п. Распространять индульгенции назначались определенные лица (в данном случае Паулино Цаппе или Чаппе), которые препоручали это своим уполномоченным. Печатание бланков могло иметь место только по заказу церковных инстанций, которым и подлежал вручению весь тираж. Повод для этой индульгенции в самом деле был чрезвычайный: после падения Византии турецкое нашествие захватывало острова греческого архипелага и заливало балканские страны. Кипрский король обращался за помощью к папе. В октябре 1454 г. папский легат проповедовал в Германии крестовый поход против турок. Срок действия индульгенции в пользу защиты Кипра кончался 1455 г. Даты заполнения отдельных сохранившихся бланков позволили заключить, что LI 31 больше распространялась в 1454 г., a LI 30 в следующем (известны ее варианты с печатным годом – один с 1454, два – с 1455). Время и выделительные шрифты обеих индульгенций дали основание относить их к гутенберговской печатне. В индульгенциях – как тормозивших совместное издание – искали повод конфликта между партнерами и причину незавершенности к сроку В ⁴².

Вторичность В ³⁶по отношению к В ⁴²толковалась в противоположных направлениях. Одни сочли это свидетельством, что первый шрифт Гутенберга оставался в его руках до 1461 г. (когда перешел к Пфистеру), так как, будучи сделан до ссуды Фуста, не подпадал под заклад. Сторонники этой позиции строили хронологическую цепь изданий, исходя из постепенности улучшения шрифта, техники набора – и из майнцского приоритета. Датировка фрагментов в шрифте DK строилась на так называемом «Астрономическом календаре» (далее АК), рассчитанном на 1448 г. – немецкой однолистке, печатание которой по ее назначению относили к концу 1447 г. АК – наиболее совершенное из мелких изданий этого шрифта, безукоризнен по типографской технике и системе набора, а по составу знаков приближается к В ³⁶. Самую раннюю ступень представляет «фрагмент о Страшном суде» (Fragment vom Weitgericht) – двусторонний отрывок в полстраницы из немецкой «Сивиллиной книги», текст которой в целом мог занимать около 27 листов. Нерезкость контуров литер, их наклон в разные стороны, неровность линии строк говорит о недоработанности производства шрифта; нет также выключки строк (выравнивание правого края полосы), что читалось как признак неумелого набора. Фрагмент был приурочен к Майнцу, ко времени около 1445 г., всего за два года до АК (тогда думали, что Гутенберг из Страсбурга сразу вернулся в Майнц). Различные стадии шрифта DK отразились в отрывках разных изданий Доната (их сейчас известно 24); среди них есть близкие к «Фрагменту о Страшном суде» (два 28-строчных, найденные в страсбургских переплетах 1480-х гг.) и близкие к АК, на чем и основывалась их хронология. Логику построения нарушали косвенно датированные издания этой группы. Из них так называемый «Турецкий календарь» на 1455 г. – немецкая брошюра в 6 листов (озаглавлена Mahnung der Christenheit wider die Türken), в которой календарная форма использована для воззвания к борьбе против турок, кончается новогодним пожеланием, т. е. должна была выйти не позже конца 1454 г. К 1456 г. относятся издания – латинское и немецкое – «Турецкой буллы» папы Каликста III, служившей той же цели. На 1457 г. рассчитан «кровопускательный и слабительный» календарь (Aderlass– und Laxierkalender) – указатель дней и сочетаний созвездий, когда полезны эти процедуры. К нему по шрифтовым данным примыкает немецкий «Цизиан» [4]4
  Испорченное Cisio Janus – первые слова латинского календаря.


[Закрыть], служивший для заучивания постоянных церковных праздников, и Provinciale Romanum – список епархий Римской церкви: в них шрифт уже изношен. Все эти издания по составу шрифта и набору ниже АК. Такой как бы регресс объясняли тем, что АК был рекламным изданием.