Текст книги "Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе"

Автор книги: Наталия Варбанец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Иначе на Западе. Вторжения варваров в римско-византийские пределы, кроме объективных факторов так называемого великого переселения народов, движимы были еще и ненавистью к Империи-поработительнице и стремлением освободить от римского рабства своих соплеменников, что само делало их элементом антирабовладельческой революции (хотя пленных они в рабство продавали), но также стремлением стать «римлянами»: это для них означало славу, власть, величье. Однако этого для идеи наследования Империи без варварской рецепции христианства было бы недостаточно. Христианизация варваров обычно рисуется как крещение короля и знати ради утверждения своей власти с последующим крещением народа, если не насильственным, то вслед за вожаками. Т. е. берется за основу та схема, по которой короли и знать выставляли себя героями исторического процесса. Но на этапе перехода от общинно-родового строя к феодальному короли и знать более зависели от своего народа, составлявшего их воинство, чем от них народ. Посему официальное крещение могло произойти лишь при условии, что среди народа христиан была немалая часть, т. е. при двоеверии (оно и у крещеных сохранялось). Социальные основы как проповеди, так и восприятия христианства для варварских народов были иными, чем в Империи. Застававшим их на стадии разложения общинно-родовых отношений христианским проповедникам аналогии с ветхозаветным Израилем напрашивались сами собой, а вместе с тем и иллюзия создать из них «новый Израиль», христианский «народ божий», часть, если не ударную силу тех «бедных мира», коим предназначалось быть «наследниками царствия». Восприимчивость к христианству варваров, переживавших разрушение общинно-родовой этики, определялась, с одной стороны, христианской общинной идеей, как бы освящавшей их понятия о справедливости, с другой – самоутверждением этих народов перед лицом великолепного и презрительного византино-римского рабовладельческого мира. Все это имело и примитивное преломление – богоизбранность как племенная, наследование как право грабежа и т. п., т. е. не исключало и язычников. Первая волна варваров и вышла на историческую арену во всеоружии богоизбранного народа – со своим вероисповеданием (арианство), со своим переводом Библии (и с попыткой создать койне – общегерманский язык на основе разных наречий, как впоследствии Кирилл и Мефодий для языков славянских), со своим особым письмом (аналогично два века спустя – с переводом «Пятикнижия» Библии, со своим койне, тоже как «народ божий», но после Христа удостоенный своего пророка, ворвутся в Империю арабы). И перевод и письмо, в IV в. созданные епископом готов Ульфилой, призваны были оградить «народ божий» от нечестивого греко-латинского мира именно в сакральном плане: варвары, швыряемые из Восточной империи в Западную, на греческом и латыни изъяснялись, обучаться в римских школах запрещалось только воинам (но переход к ортодоксии среди своих принимался как измена). Это было уже осознанной формой антиимперской революции. С позиций византино-римской церкви не столько арианство готов, сколько эта заявка была ересью. Перевод неведомыми путями сохранился в одном, пурпурном (королевском) списке; о том, что были другие, известно лишь по палимпсестам. Так уже в конце античности началась традиция видеть в переводе Библии на «варварские», особенно – на германские языки признак ереси (после утраты Византией Запада в отношении славянского перевода Кирилла и Мефодия в IX в. этого не было). Тем не менее первичная проповедь христианства варварам была возможна только на их языке. А это значило проповедь Евангелия (т. е. книги). Поэтому переводы его и части Ветхого завета должны были быть изначально (для языков романских не обязательно: они в ранний период от латыни отличались не более, чем славянские языки от церковнославянского). И вторично – на стадии осознания богоизбранности, зачатка государственной идеи: есть известие, что в IX в. был перевод англосаксонский – короля Альфреда (от него осталась Псалтырь); фрагменты евангельских богослужебных чтений на германских наречиях известны от VII в.

По формулировке Б. Ф. Поршнева (в работе «Феодализм и народные массы») «… каждое из средневековых европейских королевств – это несостоявшаяся „всехристианская“, „римская“, универсальная держава, принужденная ограничиться более скромными пределами… Универсалистская тенденция возрождалась с неменьшим упорством, чем тенденция сепаратистская, только рост народной борьбы преодолевал обе эти феодальные тенденции и … заставлял феодальное государство приспосабливаться к своему противнику и … развиваться в феодальную монархию (как наивысшую форму феодально-классового аппарата принуждения. – Н. В.),в национальное государство». Первые рейды варваров по Империи более напоминают поиски своей «земли обетованной», римского уклада они не меняли, жили рядом по своему закону. Идея наследования Империи проступает в остготском королевстве Теодориха, искавшего поддержки и у римлян. Для остготов она в VI в. кончилась катастрофой – 20-летним истреблением народа (как еретического) и опустошением Италии византийскими войсками. Осуществить ее впервые удалось королю франков Карлу, в 800 г. коронованному императором Запада, что и было принято как возрождение Западной Римской империи. Франкские короли изначально (с V в.) связали свою идею наследования римлянам с ортодоксальным исповеданием и с поддержкой римских пап. Всерьез приняв свою роль восстановителя Западной империи, Карл не только продолжил неудавшееся в 9 г. римское наступление на северо-восточные германские племена (саксов), в основном еще языческие: он возрождал римскую школу, вводил письмо римских канцелярий, организовывал переписывание римских классиков и церковных писателей, предписывал, чтобы каждый прихожанин и прихожанка знали «Отче наш» и «Верую» по латыни; начальное обучение – латинской грамоте, церковному пению и пр. в монастырских и приходских школах с принудительностью предусматривалось его рескриптами. С этого времени двуязычье, ранее стихийное, становится как бы законом западной культуры. Карл декретировал латинское обучение не только с просветительными целями: он ломал сопротивление – как ариан (из-за «Символа веры»), так и саксов (стремление сохранить руническую грамоту или хотя бы избежать латинской). Но в X в. императоры саксонской династии приняли ту же систему: в ближайшие после Карла два столетия завершался переход варварских языков на латинское письмо, чем они как бы приравнивались латыни. (С переходом на латинское письмо певцов-поэтов и певцов-сказителей отошел и большой слой народной традиции: устаревал язык, забывались руны.) На этом этапе идея наследования Империи снимала в западной письменности знаковые барьеры и закрепляла ту обойму античного наследия, которая была основой латинского образования и после XV в. И далее всякий взлет имперской идеи сопровождался на Западе тенденцией к латинскому всеобучу в сочетании с интересом к собственной древности: в ней искали обоснования богоизбранности своего народа на наследование Империи, вследствие чего и народноязычные традиции утверждались в латинском письме. Греческой грамоты для своего языка ни один из новых народов не принял: это было письмо живой поработительной державы. Мертвая латынь избавляла побежденных от унижения принимать язык победителей, то был язык «священный» и ничей, и потому стал языком всех.

При саксонских императорах началось отщепление от Империи западных франков (Франция) и определился тот конгломерат из Германии и Италии, который с некоторыми колебаниями в границах под названием «Священной Римской империи» существовал почти до конца Средневековья. Тогда же произошло присоединение к Империи чешской части Великоморавского княжества (в 955 г. вместе с Оттоном I отстоявшей себя от венгров). Т. е. сложилась в основных чертах та политическая схема, которая в разных комбинациях разыгрывалась на поверхности феодальной Европы: в пределах Империи – борьба князей за корону (с укреплением своих позиций путем браков, частных завоеваний и пр.), извне – попытки избежавших этого объединения королей, прежде всего французских, завладеть ею (с попутным строительством своих контримперий как базы для присоединения «римской»). И еще – византийский мираж – соединить обе империи под своей властью. Но не просто, а в качестве «всехристианской» державы, за которой стоял другой мираж – хилиастическое царство, началом коего короли, веруя или спекулятивно, жаждали прославиться: пропаганда вселенских притязаний – Карла Великого в VIII–IX вв., Генриха IV немецкого в XI в., Людовика VII французского, Фридриха I Штауфена в XII в. и далее – актуализировала апокриф о последнем императоре-миротворце, суля освобождение Иерусалима с низложением короны на Голгофе, перековкой мечей на орала и пр. Особая роль в этой схеме была у папы Римского. Италия государством не была, распалась на множество владений. В темные века духовный примат у Рима оспаривали Арль, Милан. Но папы до середины VII в. платили византийскому императору налог за свою инвестицию – утверждение в сане и во власти над церковью некоего региона (границы его неясны, ибо «Константинов дар» – акт, на котором зижделась принадлежность папству Рима и номинальное владычество папы над Италией, подложен – создан или переработан, видимо, франкским низшим клиром в VIII в.; подлинность его противники папства оспаривали с XII в.). И папа представлял Рим. Любой завоеватель без коронации римским папой был только королем, не римским императором. Папа был беззащитен, его можно было избить, убить, поставить свою марионетку. Но без идейного обоснования это подрывало авторитет императорской власти. Папские отлучения от церкви и интердикты (запрет богослужения) были серьезным оружием. И папу «назначить» было нельзя, его выбирал римский клир. Рядом была византийская модель – идеал властителей, мечтавших так же подчинить церковь. Но даже Карл был признан лишь «светским мечом» веры, а далее оставшиеся вне Империи короли сами стремились присягать папе. Власть папского престола держалась не силой, а той идеей, которую он представлял: папа был символом церкви наднациональной и как бы надклассовой, ее независимости от «мирской» власти. Хотя в ранний период короли, как правило, самовластно инвестировали духовенство своих владений, и их высший клир это положение будто «устраивало», оно неминуемо должно было измениться в сторону того двоевластия, которое для западных стран создавалось подчинением церкви папе. В борьбе за примат цезарианский принцип победить не мог: при становлении феодального строя на фоне пережитков рабовладельческого главенство короля над церковью возвращало общество к рабству, а потому встречало сопротивление не только подчиняемых таким образом иноплеменной власти других народов, но и собственного. Ибо новые народы школы рабства не проходили. Борьба за королевское самовластье потому везде полна преступлений, что оно было вопреки закону и если удавалось, то редко не извергам. Как известно, суть занявшего начало Средневековья процесса феодализации – в смене крестьянского землевладения держанием земли от феодала с вытекающей из этого зависимостью. Сколь ни мало идиллична феодальная система, она была не бесправием, а цепью взаимных обязательств (прикрепление крестьянина к земле значило не только, что он не мог уйти, но и что феодал не вправе был его согнать; и т. п.), при всех нарушениях как таковая сознавалась и тогда отвечала взаимной потребности. Уже Карла заботила тяга крестьян вступать в зависимость: это уменьшало число воинов. Но и феодал от них зависел: они его кормили, снаряжали, могли и поджечь. В раннем Средневековье, пока не улеглось движение народов (последними варварами были венгры в X в. и норманны), чувство племенной общности частью заслоняло суть процесса, и народное сопротивление феодализации обычно выступало в соединении с борьбой групп знати за преобладание или против иноплеменников, в областях, где тот или иной император насаждал свое духовенство, на раннем этапе принимая иногда форму возврата к язычеству (так у саксов в середине IX в., у чехов в начале X в.). Но язычество было обречено: в происходившем у новых народов классообразовании оно не давало идейной основы для народного сопротивления своему господствующему классу, которое и было формирующей силой всей внешней истории Средневековья. Это сопротивление шло как строительство «царства божьего», и не с национальной, а с универсальной идеей.

Латинское второязычие могло захватить весь Запад только потому, что античная книжная письменность и античная школа оставались там живы в самые темные – VI–VIII – столетия. Мост перекинули монастырское книгописание, начавшееся, видимо, как раз в VI в., когда монахи взяли на себя рабский труд переписчиков (что потом сделало его почетным), и монастырские школы. Известны крупные центры, известно, что в VII–XI вв. проповеднический и латинский книгописный взрыв исходил из Ирландии и Англии, т. е. из дальних окраин варварского мира, и оттуда двигался во Францию, Германию, Италию. Это было возможно лишь при условии, если латиноязычие было одним из элементов народной жизни. Социальному смыслу этого явления мало уделялось внимания. Монастырь на Западе сперва был соединением группы аскетов и общины женатых и детных людей, жил своим трудом, от возделывания земли до врачевания, книгописания, школы. И таких монастырей было много больше, чем прославилось. Не такому ли общежительству обязана своим происхождением возникшая как раз в темные века соседская община, до XVI в. служившая основой правовой самозащиты крестьян от феодального произвола? По идее церковные земли должны были быть островками «божьей империи», что в темные века принималось всерьез. В нараставшем еще в X в. стремлении крестьян вступать в зависимость отмечена тенденция закладываться именно за церковных владетелей. Вступление в монастырскую общину предполагало отказ от своего имения, начиная с земельного. В Швабии в IX в. оно шло как движение Братства общей жизни. Это значит, что был житийный устав, школа, т. е. начатки латинской (а тем и своей) грамоты, разъяснение слов богослужения и т. д., для способных – и более. Объективно это ускоряло феодализацию церкви, при смене условий превращалось в просто зависимость. Но этим закладывались основы крестьянской книжности и главное – основы крестьянского самосознания, самоотождествление крестьянства с теми «бедными мира», которым – вместе с прочими неимущими – надлежит «наследовать царство», идея святости крестьянского состояния (на основании той версии Вульгаты, где в предисловии Иеронима вместо sancta simplicitas – «святая простота» – фигурирует sancta rusticitas, буквально – «святая деревенщина»), обусловленной христианским образом жизни и защитой церкви, что выступит на поверхность уже в следующем тысячелетии. Взлет авторитета, активизация теократической утопии Римской церкви со второй половины XI в. говорит, что в сознании народных масс – в процессе классообразования, взаимных завоеваний и пр. – чувство племенного единства заслонила идея межнационального церковновластия: для Запада как бы возродилась позднеантичная ситуация, когда оно представлялось спасением от социального угнетения. Показательно, что вознесенная папой Григорием VII – это был единственный в истории случай, когда крестьянский утопист достиг папского престола, – идея подчинения «мирских» властителей папству (а вместе с тем – идея «концерта народов») и его борьба с представлявшим цезарианский принцип императором Генрихом IV за инвеституру и за безбрачие духовенства (через семью оно от светской власти зависело), а также принцип «воинствующей церкви» встретили отклик, даже революционный, именно в крестьянской, в городской плебейской, частью – в рыцарской среде. И поднятый им лозунг освобождения «святой земли» – как начала «царства божьего» – первым подхватило и в первый крестовый поход в 1095 г., опережая феодальное воинство, пошло – безоружным подвигом завоевывать свое царство – крестьянство при участии немногих рыцарей. (И разрыв – в 1054 г. – между церковью Западной и Восточной тогда был неизбежен: подчинение церкви папе угрожало Византии отпадением подвластных ей народов.) Потому они и были перехвачены феодальной верхушкой и ее слугами, чтобы в течение XII–XIII вв. утратить свою двузначность: с этого периода борьба за примат – между теократией и цезарианством – все более становится политической борьбой внутри правящего класса – за господство, но уже как единый аппарат принуждения против народных масс. Однако с оглядкой. Ибо в те века народ был силой особенно грозной: при всех контрастах Средневековья того зияющего разрыва в вооружении между аппаратом принуждения и народом, какой был положен развитием техники, не было. Потому и спор об инвеституре – он особенно остро и длительно (1076–1122 гг.) проходил в Империи – должен был кончиться вничью, оставив утверждение в сане за папой, в земельных владениях за светской властью, без этого был недостижим их союз. В отличие от раннего Средневековья, когда господствующий класс в идеологическом плане шел на поводу у народной стихии, теперь он все круче забирает идеологический диктат в свои руки, с XIII в. переходя к террору. Какие бы ни были одеяния этой перестройки – теократическое или вновь поднятое на щит в XII и XIII вв. германскими императорами Фридрихом I и Фридрихом II Штауфенами цезарианское, а в других странах – колебания властителей между стремлением изъять церковь своих владений из подчинения папе и обратным, и методы ее были едины (Фридрих II, над догматами смеявшийся, еретиков преследовал) и смысл – достичь покорности вовсе не феодалов (оба миродержавные Фридриха самовластье князей в Германии укрепляли), а народных масс. И рвавшиеся подчинить церковь императоры и короли проповедников церковного безземелья сжигали в полном согласии с нею (так на казни Арнольда Брешианского в 1155 г. Фридрих I на время своей коронации примирился с папой). Если в течение двух веков доминировала теократическая линия, то потому, что она хотя стесняла светских властителей, но «устраивала». Оставив даже перипетии крестовых походов на Ближний Восток и борьбу королей за Империю (которая с XII в. связывалась с завоеванием Иерусалима, в некоторых источниках встречается тождество – Иерусалим тот же Рим), она и давала узаконенный выход социальному напряжению и «отвлекала огонь» на себя. Поэтому созданная – якобы ради папской власти – система оставалась действенной в период упадка папства в XIV–XV вв. и существенно определяла обстановку начала книгопечатания.

Менее всего – абстрактно про– или регрессивные философские позиции (спор номиналистов и реалистов) XII в., как это часто рисуется, и тогда аббат Клерво – знаменитый святой Бернард Абеляра преследовал (и добился для него в 1140 г. запрещения учить устно и письменно) не за номинализм: тому же в 1148 г. подвергся и схоласт реалистической школы Жильбер де Ла Порре, епископ Пуатье, по доносу двух клириков своей епархии осужденный на Реймсском синоде (из многих его сочинений осталось всего одно). Далее немецкое и французское духовенство в основном держалось номинализма, а революционной ересью – виклифианство, гуситство – обернулся реализм. Важнее запрет познания (и что Бернарда Данте прославил в своем «Рае»). Система сложится на рубеже следующего столетия. Организация науки – папские утверждения и привилегии университетам, начиная с Оксфордского и Парижского. Как правило, это были возникшие ранее высшие школы. Утверждения их имели в виду церковно-научное единомыслие – подготовку кадров ученого клира (для насаждения науки церковно одобренной), международную духовную цензуру (ей особо подлежали богословие и философия). Теперь не спорадические синоды по частным доносам, а постоянные корпорации ученых имели полномочия изыскивать и осуждать еретические отклонения ученой мысли. И радели: в 1277 г. в Париже и Оксфорде среди прочих были осуждены тезисы Фомы Аквинского; только после его канонизации (1323 г.) осуждение было снято ректором Парижского университета, в отношении остальных действовало – и печаталось – в XV в. С XIV в. цензура университетов, начиная с Парижского и Оксфордского, установится на книгописание: учреждается должность либрария (стационария), ответственного перед университетской корпорацией, основной функцией которого было держание и выдача за плату для переписывания «образцов» (exemplaria) всех нужных текстов и проверка результатов переписки; единовременная потребность в одном тексте удовлетворялась путем выдачи разным лицам отдельных частей (пеций) оригинала. Раздел оригинала по частям практиковался в любом скриптории при переписывании несколькими писцами с одного списка, проверка – обычно. Новость была в официальных полномочиях и в утвержденном оригинале, а главная цель – борьба с зыбкостью текстов – интерполяциями и пр., часто служившими способом неканонического просветительства. Переписывание книг богослужебных, библейских в принципе оставалось в руках скрипториев монастырских, кафедральных и т. п. (из этой книжности светские скриптории изготовляли часовники для мирян, которые были одной из немногих постоянных статей книгописания на продажу). Цензура университетов коснется и книжного рынка. Либрарии, изначально имевшие привилегию вторичной книжной торговли, в XIV в. получат ее на переписывание книг для продажи. И разрешение (привилегия) на книжную торговлю предполагало либо – так в Кёльне – университетский цензурный досмотр (в 1479 г. папское повеление распространило его на книгу печатную), либо иного полномочного органа, что сказалось – в Париже с XIV в. – на ее организации: для привилегированных стационариев и приезжих отводились лавки при церквях, на ярмарках, непривилегированная – не проходившим цензуру книжным товаром – торговля была ограничена ценой, т. е. предполагала мелкую продукцию и допускалась с лотков под открытым небом. Еще звено системы: международные противоеретические крестовые походы – Альбигойские 1209–29; против штедингов (Фрисландия) 1232–34; богемские – 1420–31 (провалившиеся); оба первые попутно решали проблемы феодального и крестьянского безземелья, коему основанная крестоносцами после взятия Византии Латинская империя (1204–61) выхода не дала: Лангедок стал доменом французских королей, на область штедингов претендовали графы Фландрские. Определяющим фоном системы, действовавшим в течение всего Средневековья, была учрежденная в 1215 г. при папе Иннокентии III инквизиция – церковный сыск и судилище, прославленные поощрением взаимослежки, провокаций, доносов, пытками при дознании, коему были подвержены все сословия, включая духовное; церковный суд смертных приговоров не выносил, предоставляя это светской власти, поэтому имущество осужденных делили церковь с королем (и доносчик). Плюс устрожение церковного обряда, из коего все более вытесняется участие прихожан. И эта струя – наставлениями по свершению мессы, исповеди, сборниками проповедей на все дни церковного года (даже с названием «Проповеди „Спи спокойно“») и т. п. усилится – и займет большое место в печати – в XV в. Только ли ради «повышения уровня» клира? И ревизия книжности – пересмотр, перетолкование, унификация книжных основ идеологии и образования, которая тоже скажется в библиографии инкунабулов: авторов раннего Средневековья в ней немного, за бортом остались иные крупные имена. И дело не в устарении: для книги на «вечном» языке, рассчитанной на вневременное и вненациональное бытование, понятия устарелости не было, был лишь критерий «истинности». Отголоски многих вытесненных тогда с книжной арены сочинений и раннего и того времени остались лишь в осуждениях, опровержениях, в характерных начиная с XIII в. компилятивных энциклопедических сводах – «Суммах», «Зерцалах» и т. д., снимавших надобность обращаться к источникам. В XIII в. создается свод канонических житий, утверждается Парижским университетом версия латинского библейского текста, притолковываются к церковному образу мироздания натурфилософские сочинения Аристотеля (в противовес арабскому – «еретическому» – толкованию Аверроэса, которое в XII в. вызвало запрещение самих сочинений) и становятся основой католической науки. Вместе с тем – «критика действием»: в инквизиционных процессах само наличие у обвиняемых иных сочинений служило уликой, и книги сжигались, часто вместе с людьми. И т. д. Все вместе представляет некоторую аналогию первых церковных столетий, а за ним стояла в какой-то мере сходная ситуация: Римская церковь, реформируясь в универсальную власть, отрабатывала ее идейные обоснования, фанатики церковнодержавия – их в XII–XIII вв. во всех слоях было немало – видели в ней единственное для человечества спасение (и рвались облагодетельствовать им все народы, сопротивление принимая за одержимость дьяволом). И, как тогда, церковь отметала нарушителей своей концепции и своего строительства. Разница в том, что теперь и то и другое оспаривалось не иерархами. И не в несогласности нескольких философских умов или знатных и богатых особ, не в самих по себе отклонениях отдельных монахов и священников было дело, их просто было обречь на молчание, на костер, на пожизненное заточение. Главное, что концепция церкви оспаривалась религиозной инициативой из народных недр.

Несколько уточнений. Гнезда народного еретизма обнаруживались и ранее, но локально. И далее он слился с борьбой за инвеституру, чаще на стороне папства (так патарены в Ломбардии, братство в Шварцвальде), с первым крестовым походом. С XII в. еретизм становится постоянным элементом европейского бытия. Новизны эти ереси не несли, все они восходят к направлениям раннего христианства – дуалистическим, гностическим, мистико-пантеистическим и др., являя, как правило, сплав этих течений, различаемый лишь по доминирующему признаку (и то нетвердо, ибо идейные платформы часто известны лишь из обвинительных заключений и допросов, порой подводивших разные направления под одну шапку), эклектизмом они подобны церковной доктрине. Общей для ересей была идея возврата к начальному христианству: по мере империализации церкви оно вновь становится знаменем сопротивления порабощению, социальному и духовному. В качестве религиозной оболочки социальных движений и рассматривает средневековые ереси Ф. Энгельс (в работе «Крестьянская война в Германии»). Внешне поводов оспаривать «истинность» Римской церкви именно с XII в. не было. Как и прежде, духовенство сохраняло имущественные права (монашество их лишалось), а церковная десятина взималась; духовное поприще могло быть видом карьеры, церковные должности давно превратились в бенефиции, покупались, раздавались в награду (хотя клир, кроме низшего, был выборным); вместо босых апостолов «церковь Христову» представляли все более надменные и пышные прелаты, чудотворцев среди них не было. И т. д. Что налог за поставление духовных сановников (аннаты) после инвеститурного компромисса взимает папская Курия, а не короли, народу было равно. Важнее, что связываемое с завоеванием (в 1099 г.) под эгидой церкви Иерусалима, а отчасти с дальнейшей крестовопоходной эпопеей социальное чудо – «царство мира» не наступало. Главным обвинением ей – теперь не в порядке борьбы за примат, а в низовом еретизме – становится ее «мирская» власть (а потому – принятие «Константинова дара»), т. е. сама основа теократизма. И алчность. Церковнодержавие строилось фанатиками, но не без политики: вступив для строительства своей Империи в игру с феодальными властителями, Римская иерархия и объективно и в глазах масс все более становилась международным органом правящих феодальных верхов. Ее собственная шахматная партия – учреждение «царства божьего» сверху материальным и духовным бременем ложилась на народы Европы. Нагнетание ее мистических привилегий – в XII–XIII вв. добавятся монополия духовного чина на причастие «под обоими видами», хлебом и вином (в латинской церкви миряне причащаются одним хлебом), Иннокентий III объявит папу наместником Христа и т. п. – отсекало церковную иерархию от остальных верующих, превращая их из членов церкви в ее стадо, и требовало от них слепой веры. Средневековое человечество жило в категориях фантастических, но ви́дением обладало ясным. Часть его происходивший под видом реформы церкви тоталитарный идеологический переворот фанатизировал, но в развитии своем все резче разоблачал несоответствие практики притязаниям: Римская церковь представала как мощная держава, возглавлялась «наместником божьим», а «божьего порядка» не наводила, поддерживала несправедливость «сильных», «богатство неправедное».

Известно, что обострение противоречий феодального мира было связано с процессом вытеснения натурально-хозяйственных отношений товарно-денежными, признаком и стимулятором которого было возраставшее с XI в. значение городов. Торговля, деньги, ростовщичество в Европе были и ранее, но верхушечно. Отныне торговля и деньги будут посредниками между ремеслом и сельским хозяйством, между ремеслами и т. д., т. е. затронут основы экономической жизни. С XII в. деньги становятся условием власти, военной силы и пр., в прямой пропорции к притязаниям, а власть – еще и средством выжимать деньги. Притязания и у властителей и у церкви были мировые, источники денег в феодальном мире ограничены. В погоне за ними и властители и церковь торговали, чем могли: должностями, привилегиями, королевствами и коронами (немецкие князья в период 1254–73 гг. продавали императорство разным королям и принцам), церковь – реликвиями, с XIV в. индульгенциями; правители изобретают все новые налоги, конфликтуют с церковью за налогообложение духовенства. Сама идеологическая борьба становится доходным делом: инквизиция пополняет и ту и другую казну, осуждая денежных людей (самой крупной такой акцией была расправа, в 1307–14 гг. проведенная французским королем Филиппом IV над монашески-рыцарским орденом Тамплиеров), с неосужденных берет оплату судебного разбирательства. Спекуляции на идеологемах – ради имущества, карьеры, из зависти, мести и пр. – проникают все слои. Аппарат власти, светской и духовной, от сановников до писцов, взимает поборы в свою пользу; в борьбе с аппетитами последних папская Курия в XIV в. вводит (а в XV в. много раз издает) таксы платы за изготовление грамот. Но меры всех властей против взяточничества при собственной их денежной беспринципности были тщетны. В городах, где деньги были основой существования, а богатство – условием влияния как граждан, так самих городов, – не лучше. Спекуляция на потребности в деньгах – высокопроцентное ростовщичество вызвало в 1179 г. папскую буллу, запрещавшую его под страхом лишения причастия и христианского погребения (тогда синонимом ростовщика стало иудей). И это положение не отменяется, хотя развитием денежного оборота модифицируется: в XIII в. зарождается банковское дело – сперва как побочные операции купеческих домов. Втягиваются в него и различные корпорации, в том числе духовные, у которых деньги, им по образу жизни мало нужные, скапливались благодаря пожертвованиям: международными банкирами были Тамплиеры, в XV в. некоторые монастыри выполняли роль ссудных касс, практикуя (при условии выплаты процентов) ссуды бессрочные. Частный люд помельче всяко обходит запрет: краткосрочные ссуды приравниваются к покупке денег (такой оборот есть в одном из гутенберговских актов); самый обычный способ – сделка, в которой ростовщик выступает как участник предприятия (что в жизни Гутенберга тоже было). Но и торговая прибыль, поскольку она, за вычетом затрат труда, доставки, риска, является спекуляцией на разнице цены и стоимости, с позиций того времени праведной не была: чем богаче становились лавки, дома, одежды бюргеров, тем «греховнее». Вторжение денег меняло и собственно феодальные отношения. Нужда в них толкала феодалов заменять барщинные повинности крестьян оброком, все чаще денежным (что вело к обезличению, отчуждению их зависимости), продавать крестьянам свободу за выкуп. И она же по мере втягивания феодалов в торговлю сельскими продуктами вела к утяжелению повинностей, возобновлению барщины и пр. Деньги ускоряли для феодалов эмансипацию от той связи со своим крестьянством, какая была в раннем Средневековье: крестьянин все более становится для них просто источником дохода, у знати появляется презрение к крестьянству, возмущавшее в последнем сознание святости крестьянского состояния. В XIV в. воскресают рабовладельческие идеи. Деньги как абстрактное мерило цены труда обнажали для крестьян неправомерность его присвоения, города в своем развитии – несправедливость закрепощения: горожанин повинностей не нес, мог отказаться от гражданства в одном городе и приобрести в другом; крепостного, кроме выкупа, от повинностей освобождало лишь вступление в монашество, бегство в город, временно – крестовый поход или паломничество к каким-либо «святым местам». Деньги и в крестьянский мир вносили расслоение. Деньги рушили равновесие и внутри феодальной иерархии, начиная с низшего ее звена – рыцарства, в коем был значительный слой с карликовыми уделами, по уровню жизни мало отличный от среднего крестьянина. Этому слою вассальные повинности были бременем и рыцарское снаряжение не по средствам. Для этих рыцарей воинская служба все чаще заменяется денежным налогом, который идет на оплату наемников. И им же, если не разбойничать во главе своих крестьян или не в монастырь, иного пути, чем наемничество, почти не было. Так и для феодального класса нарастает отчуждение вассально-сюзеренных отношений в денежные, он перестраивается применительно к бедности и богатству. Процесс товаризации – медленный, асинхронный, но всеобщий и – как явление базисное – неодолимый. Накладываясь на христианскую утопическую схему, он в глазах масс означал растление «христианского человечества», приближение Антихриста и второго пришествия Христа. А поскольку «обмирщенное» духовенство своей обязанности – готовить к нему «народ божий» – не выполняло, это становится делом самого народа, он строит церковь свою, в чем и была суть еретического движения более чем 4 столетий высокого и увядающего Средневековья.