Текст книги "Журнал Наш Современник №5 (2002)"

Ксения Мяло • На берегах единой Европы (Наш современник N5 2002)

Ксения МЯЛО

НА БЕРЕГАХ ЕДИНОЙ ЕВРОПЫ

(О превратностях великой мечты)

В конце ноября 2000 года, принимая в Свято-Даниловом монастыре президента Италии Карло Чампи, Алексий II подчеркнул, что Россия готова войти в Европейское сообщество, но только “при условии сохранения своего культурного и исторического своеобразия”. Чампи выразил согласие с этой точкой зрения, отметив особое значение православия как вероисповедания большинства россиян, и на этой протокольной формуле вежливости стороны расстались. Минувшие же с тех пор полтора года, вместившие в себя и визиты римского понтифика в бывшие республики СССР с центральным из них – в Киев, и вызвавшее крайнее недовольство Московской патриархии создание Ватиканом на территории РФ четырех епархий, объединяемых в митрополию, и виртуальный визит папы в Москву в ходе состоявшегося 2 марта 2002 года телемоста Москва – Рим, успели показать всю призрачность надежд Московской патриархии на то, чтобы, приняв главную перестроечную и постперестроечную формулу “вхождения России в Европу” (иначе – “в цивилизованное сообщество”, под которым опять-таки подразумевалось сообщество западное), попытаться сохранить при этом для себя некий особый статус, казалось бы, обеспеченный всей предшествующей историей. Но на чем, собственно, основывались все эти надежды, которые в свете последних событий не будет преувеличением назвать иллюзиями? Признаться, в позиции, высказанной патриархом на встрече с Чампи, меня удивила не только уверенность, с какой – от имени всей России! – заявлялось о ее готовности войти в Европейское сообщество, но и намерение сочетать такое вхождение с культурным и историческим своеобразием России. Между тем, если не сводить последнее лишь к внешним, бытовым приметам национальной жизни, а само русское православие не ограничивать рамками “восточного обряда”, то вряд ли можно будет отрицать, что своеобразие это во многом как раз и состояло в противостоянии Европе. Противостоянии, о котором лучшие умы России помнили и тогда, когда с этой самой Европой вступали в интенсивное и плодотворное культурное взаимодействие. “Иль нам с Европой спорить ново?” – пушкинская строка хрестоматийна, да и сама тема является осевой для русской общественной мысли, причем для всего ее спектра. Оспаривать это могут лишь самые упорные либералы-западники – как и то, что о подобном противостоянии, о некоей исходной несовместимости – или, выражаясь мягче, комплексе влечения-отталкивания – между Россией и Европой говорили не только русские. И в самый разгар эйфории “вхождения” всегда найдутся желающие обдать нас холодным душем с той стороны.

Так, например, той же осенью 2000 года Гельмут Шмидт, канцлер ФРГ в 1974—1982 годы, довольно пространно высказался на эту тему в интервью газете “Цайт”. На его взгляд, Россия, Украина и Белоруссия вообще не принадлежат к европейскому культурному пространству – “несмотря на восприятие определенных культурных импульсов Запада, на некоторый (!) вклад в общеевропейскую культуру”. Это – о восточнославянском мире вообще. Что же до собственно России, то и здесь акценты были расставлены с полной определенностью: “Многие любят русскую музыку, великолепные хоры Чайковского и Мусоргского, Стравинского, Прокофьева и Шостаковича. Многие знакомы и с великой русской литературой XIX века: Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой. Все это является неотъемлемым вкладом в европейскую культуру. А вот о российской истории, психологическом(!), политическом и экономическом наследии, которое современные русские должны преодолеть и переработать (курсив мой. – К. М. ), мы знаем очень мало”.

Тут примечательно все: и уверенность, что нужно переработать то, о чем, по собственному признанию, знают очень мало, и противопоставление русской литературы и русской истории (как если бы, например, “Война и мир” могла быть написана без русского национального опыта войны 1812 года). Но лучше всего, конечно, противопоставление вершинных достижений русской культуры (их готовы принять как часть общеевропейского наследия) и русского психологического склада, отторгаемого как по определению “не-европейский”. Иными словами, хотите в Европу – пожалуйте “на переплавку”, как говорил Пер Гюнту некий страшноватый Пуговичник. И, право, бессмысленно было бы с нашей стороны сетовать на это: в конце концов, хозяйкой европейского проекта является именно Европа, и она вправе предъявлять свои условия тем, кто так назойливо заявляет о своем желании в этот проект войти, занять местечко в давно набравшем ход поезде европейской истории. Но у него свой маршрут, и мне до сих пор непонятно, отдавала ли себе наша церковная иерархия, с 1991 года безусловно поддерживавшая курс на “вхождение”, отчет в том, как далеко может зайти подобная переплавка. А также и в том, что не только Гельмут Шмидт всё, подлежащее “преодолению”, связывает с “ролью Российской православной церкви”, которая, – по его словам, – “начиная с XIV века видела в Москве не только свой центр, но и преемницу византийской традиции – “третий Рим, а четвертому не бывать”. “Мне кажется, – продолжал Г. Шмидт, – именно на почве православной церкви и родилась эта идея, повторяющаяся вновь и вновь со времен Ивана IV, – быть обязанным выполнять русскую миссию даже за пределами своего государства” (Цит. по: “Московская правда”, 20.11.2000).

Назойливое желание России “войти в Европу”, конечно же, не могло не вернуть на авансцену вопрос о различии религиозного ядра европейской и русской культуры; а поскольку невозможно отрицать, что во всем, касающемся Европы и уж тем более Западной Европы, первенство Рима перед Москвой неоспоримо, то выводы напрашивались сами собой. К сожалению, с нелицеприятной прямотой они опять были сформулированы не в России, а в Европе. Годом позже Г. Шмидта один из его соотечественников, адвокат Фридрих фон Халем, писал: “Холодная война закончилась, и много людей (в том числе и политиков) на Западе и в России ожидали, что теперь в течение нескольких лет старая пропасть между ними зарастет. Когда это не произошло, разочарование было велико, и каждая сторона обвиняла в этом другую. Люди не поняли, что причины этой пропасти не в идеологии (социализм/марксизм или либерализм) и не в экономике (плановое хозяйство или свободный рынок), а в различии систем политических ценностей, которые были выработаны в течение более тысячи лет. А их источниками являлись римское право и католичество с западной стороны (курсив мой. – К. М. ) и татаро-монгольское иго и православие с восточной стороны”.

Оставим в стороне вопрос об уравнивании православия и татаро-монгольского ига как источников русских несовершенств – или, по меньшей мере, неприемлемых для Европы особенностей. К сожалению, подобному уравниванию немало поспособствовали отечественные евразийцы, но это – тема для отдельного разговора. Однако трудно, если и вообще возможно, оспорить основной вывод фон Халема: “Выход из положения только один: чтобы одна из сторон (а из сугубо практических причин это может быть в данный момент только Россия) отказалась от своей системы политических ценностей и полностью приняла систему ценностей другой стороны. А это было бы полнейшей катастрофой для России – она потеряла бы свою душу, и, вероятно, в конечном итоге, это стало бы катастрофой и для Европы” (“НГ”, 03.10.2001). Так что, по мнению Халема, ни о каком “счастливом пути России в Европу”, который видится российским либералам, на сегодняшний день не может быть и речи. “Пока не выявлены причины коренных различий систем политических ценностей, пока не проанализированы учения о власти и о роли личности внутри государства и у Евсевия Кесарийского, и у Иосифа Волоцкого, более или менее подсознательные противоречия будут препятствовать интеграции России в Европу”.

Можно спорить о том, стоит ли вообще вести такую дискуссию, тем более что Запад a priori и непоколебимо убежден в безусловном превосходстве своих ценностей. Но ясно, что, согласившись благословить перемены, начиная с Горбачева совершавшиеся в России именно под знаком признания этого превосходства, РПЦ изначально ступила на скользкую и коварную для нее почву. Почву, напротив, исконно родную для Рима, с основаниями могущего считать проект единой Европы своим тысячу лет вынашивавшимся детищем. Достаточно было видеть 2 марта внесение в зал Павла VI в Ватикане статуи Мадонны Лоретской в сопровождении флагов стран – участниц Евросоюза, чтобы вполне осознать: наше место на этом празднестве в точности соотносится с жалким местом российского рубля в ряду европейских валют, переходу которых в новое, единое качество призван был, в том числе, придать духовное измерение состоявшийся на следующий день после официального воцарения евро телемост. Этот аспект торжества проекта единой Европы вообще как-то ускользнул от внимания большинства обозревателей православных газет, писавших о телемосте исключительно под углом зрения “козней” Ватикана, только и думающего, как насолить Москве. Но такой подход мне представляется крайне упрощенным. Ведь еще в эпоху “бархатных революций” внимательные наблюдатели зафиксировали связь совершившихся в Европе политических перемен с подъемом “Фатимских упований”. Один из них писал тогда: “Многие католики рассматривают события в Восточной Европе как чудо, которое, по их мнению, было обещано Девой Марией во время ее явления трем детям в португальском местечке Фатима в 1917 году. Сообщая об этом, газета “Интернэшнл геральд трибюн” указывает, что, по некоторым данным, папа Иоанн Павел II всерьез воспринимает предсказание, сделанное в Фатиме, о том, что мир наступит после обращения России в католическую веру”.

Именно Фатимская икона Божьей Матери была установлена в московском костеле Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии во время телемоста. И хотя я, в отличие от многих, не склонна думать, что речь прямо и грубо идет “об обращении России в католическую веру”, да и об открытом католическом прозелитизме в России говорить особых оснований нет, ясно, тем не менее, что голос Русской Православной Церкви в единой Европе становится в лучшем случае второстепенным. Но иначе не могло и быть по определению. А потому неизбежно возникает вопрос: при столь очевидной перспективе этой второстепенности что побудило и наших иерархов, и немалую часть именующей себя православной общественности, тем не менее, поддержать паневропейский проект, в самом ядре которого изначально заложено недоверие и пренебрежение к русской истории, ко всему русскому национально-психологическому складу, к святым для нас именам, наконец? Ведь порекомендовал же русским Строуб Тэлботт, советник Клинтона по России, пореже вспоминать об Александре Невском, а почаще – о Ганзейском союзе. И тем не менее, уже после таких призывов, на высоком церковном уровне вновь и вновь звучали речи о готовности России войти в Европу. Так чем же объяснялась столь странная уверенность нашей Церкви, что позиции ее при подобном вхождении не пошатнутся точно так же, как уже пошатнулись позиции самого Государства Российского, с судьбами которого история так тесно сплела ее собственную судьбу?

*   *   *

Немалый свет на причины этого, на мой взгляд, проливает история ныне позабытого, а десять лет назад весьма заметного на российской политической сцене Российского христианского демократического движения. Собственно, дебютировало оно еще в агонизировавшем СССР, весной 1990 года, устами его лидера Виктора Аксючица огласив свою первую публичную декларацию на первом съезде народных депутатов РСФСР. Она, эта декларация, произвела едва ли не сенсацию, т. к. впервые о себе на подобном уровне заявило политическое движение, накал антисоветской риторики которого пожалуй что и превосходил достигнутый к тому времени либералами-западниками (по странной нашей терминологии, “демократами”) и которое одновременно аттестовало себя как консервативно-патриотическое. Но отнюдь не в советском понимании этого слова, а как целиком укорененное в православной традиции дореволюционной России. “Совковости” (а мерзкое это словечко уже было пущено в оборот) христианские демократы чурались не меньше, чем демократы диссидентско-западнического толка, что и позволило РХДД безо всяких комплексов влиться в состав “Демократической России” (роль которой в разрушении СССР в комментариях не нуждается) и объединить в своих рядах людей столь разных, как нынешний апологет Киевского патриархата Глеб Якунин, с одной стороны, и ортодоксальный монархист, ныне покойный Петр Паламарчук – с другой. Именно РХДД первым продемонстрировало, до какой степени “белая” (и презентующая себя как истово православная) часть нынешней патриотической оппозиции в борьбе против “чудовища коммунизма” готова была объединиться с теми, для кого сама историческая российская государственность изначально помечена несмываемым клеймом своего омерзительного, на их вкус, византийского и православного происхождения. Объединиться притом не только с отечественными интеллигентами-западниками и “новой русской” буржуазией номенклатурно-криминального происхождения, но и – что гораздо важнее – с мощными политическими силами мирового масштаба, десятилетиями готовившими и выжидавшими гибель СССР – именно и прежде всего как реально действующего наследника исторической России. В тот же год, когда РХДД предъявляло свою декларацию, Генри Киссинджер заявил без обиняков в одном из интервью: “Как идеологическая сила Москва, в основном, утратила свое значение. Но как государство Россия вызывала озабоченность своих соседей на протяжении 700 (!) лет. Сейчас Америке необходимо перенести внимание с идеологического конфликта на геополитическую область, где, как я по-прежнему считаю, Советский Союз остается потенциальным противником” (Цит. по: “Комсомольская правда”, 25.11.1990).

Сказано, казалось бы, с ясностью, не оставлявшей места для недомолвок. И, тем не менее, в августе 1991 года и “демократы”, и РХДД, и РПЦ* оказались по одну сторону баррикад – по ту же, по которую оказался и один из бывших директоров ЦРУ, Роберт Гейтс, как раз в те дни совершивший, с бутылкой шампанского в руках, прогулку по Красной площади, им самим названную его “индивидуальным парадом победы”.

Таким образом, политический выбор ядром руководства РПЦ был сделан – выбор, в значительной степени и моделировавшийся РХДД. Судьба последнего накануне рокового августа складывалась безоблачно и даже, по собственному выражению В. Аксючица, “почти феерично”: “Поездки по Европе и Америке, сотрудничество с Интернационалом христианской демократии, участие в съездах ХДС, ХСС, консерваторов в Великобритании, встречи с Колем, Андреотти, президентом Америки...” (“НГ-религии”, 12.04.2000. – курсив мой.).

Словом, было от чего закружиться голове. Но уже в конце августа 1991 года Аксючицем от генерального секретаря Интернационала христианской демократии Андре Луи, с которым еще 18 августа состоялась сердечная встреча в зале Совета национальностей Дома Советов, было получено письмо, вполне обнажавшее скрытые пружины сложившейся было “антанты”. Теперь, когда дальнейшая печальная участь СССР мало у кого на Западе, как и внутри страны, могла вызывать сомнения, РХДД, по сути, предъявлялся ультиматум. Андре Луи объявлял, что в Европе российских “коллег” будут считать демократами (“и окажут всяческую помощь”) лишь в том случае, если РХДД будет оказывать безусловную поддержку всем, даже самым малым народам “Советской империи”, добивающимся суверенизации. А также – и это уже напрямую касается темы данной статьи – столь же определенно будет поддерживать религиозных миссионеров с Запада. “Тут-то и наступило прозрение, – десять лет спустя вспоминает Аксючиц, – что наших коллег на Западе интересовала не столько борьба с коммунизмом, сколько свержение России”.

К чести РХДД, надо признать, что предъявленный ультиматум был им отвергнут, после чего партия прочно переместилась в разряд “красно-коричневых”, лишилась какой бы то ни было поддержки и довольно быстро угасла. Казалось бы, пример в высшей степени поучительный, тем более для Церкви, с которой РХДД в своем генезисе было связано гораздо глубже, нежели это может показаться поверхностному взгляду. Ведь точкой, из которой развилось движение, был довольно известный в 70-е годы так называемый “Огородниковский семинар”, разгромленный КГБ. Объединявший в основном городскую, резко диссидентски настроенную околоцерковную интеллигенцию, он вместе с тем был довольно прочными нитями связан с толщей монастырской жизни, т. е. со средой традиционного русского православия. Как рассказывает сам Александр Огородников (“НГ-религии”, 18.02.1998), благословение на создание семинара было дано его духовным отцом, архимандритом Псково-Печерского монастыря Иоанном (Крестьянкиным), с которым обсуждались даже и темы семинаров. Особое место занимали контакты со Свято-Успенской Почаевской лаврой, – как вспоминает Огородников, “в те годы центром духовного сопротивления, где в советское время принципиально не возносились молитвы “о властях и воинстве”, то есть отторжение существовавшей государственности приближалось к тому, что отличало РПЦЗ. Членом семинара был религиозный редактор “Радио России” Александр Щипков, автор книги “Во что верит Россия”, удивившей, да пожалуй что и позабавившей меня тем, с какой тщательностью в качестве положительной черты (“политически грамотен, морально устойчив”) в характеристике того или иного епископа отмечаются его “антикоммунистические взгляды”. В целом же можно с достаточными основаниями заключить, что в эти последние 10—15 лет, предшествовавших гибели Союза, в православной среде – как среди клира, так и среди мирян – интенсивно развивался процесс, превращавший ее в несомненного союзника нового римского понтифика в его борьбе против коммунизма, а также против “железного занавеса” и разъединения Европы. Союзничество это, – для многих, конечно, бессознательное – порою принимало просто парадоксальные формы, особенно экзотично смотрящиеся на фоне нынешних напряженных отношений между Москвой и Ватиканом. Градус этой напряженности сегодня побуждает иных ревнителей делать и вовсе эксцентричные заявления – вроде того, что католики вообще не христиане, да и сам папа не крещен (“Радонеж”, №2 (120), 2002 г.).

А между тем, Огородников рассказывает, что, будучи в лагере, однажды причастился у католического священника, литовца Альфонсаса Сваринскаса, с которым, как и с литовскими диссидентами в целом, тесные контакты поддерживались еще и до ареста. Свои неизбежные сомнения он разрешил исходя из взаимного снятия Константинопольским патриархом Афинагором и папой Павлом VI анафем 1054 года, и, судя по дальнейшему, никаких осложнений в отношениях ни с РПЦ вообще, ни лично с о. Иоанном (Крестьянкиным) у него, вследствие принятия католического причастия, не возникло. Разумеется, в этой связи не могут не возникать вопросы: решение Афинагора и Павла VI не признается РПЦ, а ведь речь-то идет о важнейшем для верующего человека таинстве, от участия в котором прямо зависит его посмертная участь. Гипотетически любой мирянин может оказаться в положении Огородникова – т. е. не иметь возможности причаститься по православному чину. Так дозволено ли каждому из нас в таком исключительном случае принять “латинскую” облатку? Либо на такие вольности (напоминаю, евхаристического общения между Русской Православной и Римской Католической Церквами нет) глаза закрывались лишь во имя некой, понимаемой как высшая, общей цели – совместной борьбы с “империей зла?”*. Между тем сама эта борьба, а еще больше такая совместность создавали для Русской Православной Церкви ситуацию, по меньшей мере, двусмысленную, каковой по самой сути дела не могло быть для Ватикана. Ведь с российской государственностью его не связывали никакие узы, никакие “святые воспоминания” (что, разумеется, не касается отдельных людей, граждан исторической России, исповедующих католичество, для которых дело может обстоять совершенно иначе). Напротив, история уже не раз показала, что любое разрыхление и ослабление последней создает благоприятные условия для продвижения католичества на Восток. Сетовать на это так же бессмысленно, как и на воду, неукоснительно стекающую по наклонной плоскости. Рим действует, подчиняясь своему призванию вселенской Церкви, каковой ощущает себя не в меньшей мере, нежели Церковь Православная. А вот готовность большого числа православных России – и среди клира, и среди мирян – громить свою собственную государственность, парадоксальным образом даже и в советское время служившую своего рода панцирем для того, что сегодня РПЦ именует своей “канонической территорией”*, не могла и не может не удивлять. Положительно, ненависть ослепляет, и конец XX века продемонстрировал это не менее убедительно, нежели его начало. Даже эмигранты первой волны, свою идентичность порою связывавшие с православным противостоянием “безбожной советчине” до такой степени, что и проживавшим в СССР русским (т. е. подавляющей части русского народа) отказывали в самом этом имени**, – даже они готовы были, в борьбе с этой самой советчиной объединяться с самыми одиозными партнерами. Союзничество РПЦЗ с нацистами общеизвестно, но кто, например, до недавнего времени знал о позорном сотрудничестве части русской эмиграции, в том числе и деятелей РПЦЗ, с хорватскими усташами?

А многие ли знают о переписке Антония Храповицкого с председателем “Лиги русских офицеров и солдат запаса за границей” Владимиром Гринем? Объединявшая военнослужащих, главным образом украинского (по тогдашней терминологии – малороссийского) происхождения, она ставила своей задачей освобождение от “советчины” прежде всего Украины, в случае необходимости – даже через отделение ее от СССР. Именно этот замысел и благословлял митрополит Антоний, в 1935 году писавший Гриню в дарованной ему грамоте: “Осведомившись о Вашем неуклонном намерении положить все силы на дело спасения хотя бы части русской земли – Украины – от страшного ига богоборческой и бесчеловечно лютой власти III Интернационала и памятуя Ваши прежние труды по общерусскому делу, признали мы за благо преподать Вам и сотрудникам Вашим наше Архиерейское благословение на новый труд и подвиг ради спасения погибающих душ человеческих, ради свободного исповедания веры Христовой в земле, некогда именовавшейся уделом Пресвятыя Богородицы”.

На фоне подобных прецедентов позиция поддержки “Саюдиса”, занятая в январе 1991 года архиепископом Вильнюсским и Литовским Хризостомом и настоятелем православного собора в Каунасе иеромонахом Иларионом (Алфеевым), кажется мелочью, хотя и подтверждающей прочность и укорененность описанной тенденции в Русской Православной Церкви. Как видим, под внешним покровом покорности государству она была далеко не столь однородной в отношении к нему, как то привыкли считать и западники, упрекающие ее за “сервильность”, и многие патриоты, наивно полагавшие, что несмотря на все превратности и трагедии истории ХХ века Русская Православная Церковь никогда не сможет принять сторону противников – да что там, ненавистников! – самого духа российской государственности. Кстати сказать, спустя пять лет после событий в Вильнюсе и тогда, когда уже из уст не самых неосведомленных представителей “Саюдиса” прозвучали слова о том, что стреляли не советские солдаты, иеромонах Иларион вновь заявил о будто бы имевшей тогда место “военной агрессии” со стороны СССР (“МН”, №3, 21—28 января 1996 г.). Более того: касаясь чеченских событий (а думается, многие еще не забыли атмосферу травли, провокаций и предательства, в которой находилась тогда Российская армия), он выступил с утверждением и вовсе уж удивительным: “То, что происходит в Чечне, показывает, что Россия не имеет права называться православной, христианской страной”.

Но коль скоро подобное заявляется официальным представителем (сотрудником ОВЦС) Московского патриархата, то почему бы Ватикану и не заняться пресловутым прозелитизмом на, оказывается, еще не тронутой (или уже покинутой) христианством территории? А зампред ГД по делам общественных объединений и религиозных организаций Александр Чуев представил общественности законопроект, в котором, в перечне традиционных для России исповеданий, православие “выведено (!) за рамки христианства"... для придания ему особого статуса! И что за легкость делаемых походя столь ответственных – вернее, безответственных – заявлений, которую трудно объяснить иначе, нежели весьма определенным образом направленной политической страстностью! Страстностью, которую, как видим, у иных не утолило даже и крушение ненавистного СССР.

В годы же, предшествовавшие этому крушению, подобная страстность у многих достигала силы аффекта: стоит напомнить, например, восторженные описания польских костелов и личности только что избранного Иоанна Павла II покойным В. П. Астафьевым. Еще бы! Новый папа, в отличие от ближайших своих предшественников, тотчас же и со всей прямотой обозначил готовность поставить все возможности Ватикана на службу тому, что З. Бжезинский, на языке политологии, называл “преодолением Ялты и Потсдама”. По подсчетам, имевшим хождение в западной печати, новый папа* не менее 15 раз встречался с одержимым идеей сокрушения “империи зла” директором ЦРУ Уильямом Кейси. Так что широкие православные круги, поддержавшие эту борьбу, действовали с вполне открытыми глазами – уповая, видимо, на то, что наградой станет согласие Запада на возвращение России к своему дореволюционному образу и, возможно, даже к православной монархии, с особым статусом в ней Русской Православной Церкви. Иными словами, перед нами своеобразный церковный аналог той же “стратегии партнерства”, которая на общегосударственном уровне была выбрана для России новым ее руководством – с той же надеждой на политические, и не только, дивиденды, с тем же крахом иллюзий и с тем же упорным нежеланием признать какую-то исходную ошибочность избранного десять лет назад “нового курса”. С той лишь разницей, что специфика церковной жизни позволяла облекать эти иллюзии в одеяния мистических упований на благотворное вмешательство Провидения, которое удалит мрачные стороны нынешней действительности с такой же легкостью, с какой оно, согласно подобной историософии, сокрушило ненавистный “красный Вавилон”. И ликование, которое спустя годы все еще выражают по поводу этого крушения многие представители православного клира и православной общественности, не может не поражать. Это – свидетельство либо прочности до сих пор не изжитых иллюзий, либо уж такой ненависти ко всему советскому, при которой даже и катастрофическое ослабление России, утрата ею исторических территорий, разделение русского народа, толпы беженцев, эпидемия сверхсмертности, охватившая страну, и даже массовое растление малолетних не воспринимаются как чрезмерная плата за радость увидеть падение красного знамени. Так, например, считающаяся патриотической газета “Русь Державная” уже 1998 году (!) все еще ликовала: “Ведь на наших глазах произошло это последнее неожиданное “крушение Капернаума”, это замедленное, как в кино или как во сне, падение увенчанной красным флагом “Вавилонской башни”. Мы пережили это не по книжкам, а на себе. Владевшая полмиром (так в тексте. – К. М. ) Империя “Светлого Будущего” в какое-то историческое мгновение обратилась в ничто, обнажив под своими уродливыми обломками светлый измученный лик великого народа-крестоносителя, пусть даже в лице его “малого остатка”. И теперь этому “остатку”, конечно, легче поверить, что так же легко и быстро, словно по мановению невидимой дирижерской палочки, очень скоро может рассыпаться и обратиться в ничто и нынешняя владелица “нового мира” Империя “Светлого Настоящего”...”

Так где уж тут было задуматься об отдаленных последствиях столь странного своего партнерства с Ватиканом в деле сокрушения “Вавилона”! Вот ведь даже обличитель самых темных сторон католической экспансии на Восток, историк-эмигрант Н. Н. Воейков, автор хрестоматийно известной книги “Церковь, Русь и Рим”, подпал под обаяние основателя “Руссикума” и “Украинской семинарии им. Иосафата Кунцевича” папы Пия XI – главным образом по причине объявленного последним крестового похода против СССР, начало которого бывший папский нунций в Варшаве, кардинал Ахилло Рати, приурочил, между прочим, ко дню рождения Юзефа Пилсудского – 19 марта 1930 года.

И даже более чем спорная личность Пия XII, в 1952 году обратившегося “ко всем народам России” (“Ad universos Russiae popules”) с посланием, по оценке самого Воейкова, явно прозелитического толка и посвятившего, в духе Фатимского обетования, “ее народы” Непорочному Сердцу Богоматери, а также – что еще более важно – связанного с мрачным делом усташского “окатоличивания” сербов в годы Второй мировой войны, – так вот, даже эта личность вызвала известную симпатию Воейкова своей нашумевшей акцией отлучения коммунистов от Церкви.

Наконец, в дипломатических отношениях с Ватиканом находился и Колчак: Рим готов был признать его верховным правителем России, а взамен на еще не занятых Советами территориях создавались новые католические структуры. Не говоря уже о том, что католические епархии существовали и в дореволюционной России (см. “НГ”, 27.02. 2002). Так что бестрагедийно – более того, в немалой своей части и с радостью – воспринявшие крушение СССР и духовенство, и православная общественность нынешней России, увидевшие в этом крушении долгожданное торжество “белых” над “красными”, собственно говоря, должны были быть готовы к тому, что свою долю дивидендов от этого торжества захочет получить и Ватикан, так много поспособствовавший сокрушению “империи зла”. Вряд ли можно было сомневаться также, что величина этой доли будет прямо определяться политической силой “новой России”, и неужели наши иерархи, десять лет поддерживая и одобряя пресловутые реформы*, могли иметь какие-либо иллюзии относительно того, что сила эта стремительно убывает, а не прибывает?

*   *   *

А что происходит с тем, кто теряет свою силу, убедительно продемонстрировала еще Византия. Всем – особенно после извинений, принесенных Иоанном Павлом II в ходе его визита в Грецию в мае 2001 года – более или менее известно об ударе, нанесенном ей “латинянами” во время четвертого крестового похода. Однако гораздо меньше знают и помнят о том, что уже в эпоху первого крестового похода его вожди говорили о необходимости “покончить с греками”; тот же вопрос поднимался и в ходе двух последующих. Так что если дело и затянулось, то отнюдь не по недостатку рвения, но лишь по причине недостаточной слабости империи ромеев. Вовсе не являющиеся апологетами ни Византии, ни православия, западные историки констатируют тем не менее: “По мере того, как папство усиливалось политически, оно становилось все более требовательным и нетерпимым. Оно могло истреблять целые народы под предлогом искоренения ереси: как могло оно терпеть пренебрежение схизматиков? В течение всего XII и в начале XIII в. оно относится к Византии с явным недоброжелательством”, все упорнее обкладывая ее блокадой, предуготовлявшей ее падение (“Эпоха крестовых походов”, под ред. Э. Лависса и А. Рембо. Смоленск, 2001, с. 612).