Текст книги "Журнал Наш Современник №2 (2003)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Среди сегодняшних мастеров слова эталон для меня – Валентин Распутин. Я встречался с ним. Это государственный человек, очень талантливый писатель. Я воспитывался на произведениях Валентина – “Последний срок”, “Прощание с Матерой”, на его рассказах. Мне нравятся его человеческие качества. В момент замышлявшегося поворота сибирских рек – а это было бы все равно что нашу кровь заставить течь в обратном направлении – только небольшая группа писателей против этого варварства поднялась. Михаил Алексеев, Василий Белов, Владимир Солоухин, Федор Абрамов и Валентин Распутин открыли глаза всей России. И благодаря им все поняли, что хотели с нашей страной сотворить, какую экологическую катастрофу планировали. Вот эта позиция – она близка и дорога мне. Близка гражданская позиция Алексея Петренко, Влада Заманского (фильм “Проверка на дорогах”), Никиты Михалкова, Георгия Жженова, Евгения Матвеева.

Они умеют сострадать. Сострадать – значит принимать чужую боль как свою, будь то человек, покинутая деревня, разрушенный палисадник. Очень люблю за это настоящего художника Николая Рубцова. Его стихи доходят до сердца каждого русского человека правдой сострадания.

И вот смотрите – пострадали в нашем веке многие, очень многие. Но если через страдания прошел художник, потерявший в себе по пути чувство своей родины, его произведения – разрушительны. Они напоены ядовитой красотой цинизма – эстетикой зла, тлетворной, зловещей красотой разрушения, нравственного распада.

Да, пострадали многие из художников. Да, все это есть. Но ведь важней всего, что человек вынес из своего страдания. Ведь не меньше других, если не больше, пострадали и Есенин, и Клюев, и Павел Васильев, и Рубцов. Но сколько в них света! Свет этот не угаснет уже никогда. Вот что делает произведение вечным. Вот что больше всего радует в их поэзии. В нашей.

Когда я пою песни на стихи Рубцова –

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь

или когда читаю его строки –

Спасибо, скромный русский огонек,

За то, что ты в предчувствии тревожном

Горишь для тех, кто в поле бездорожном

От всех друзей отчаянно далек,

За то, что, с доброй верою дружа,

Среди тревог великих и разбоя

Горишь, горишь, как добрая душа,

Горишь во мгле – и нет тебе покоя…

какое же наступает щемяще-ясное состояние!.. Это все и есть – гениальное. Продрогший, отчаявшийся, одинокий блуждающий путник где-то увидел в мертвом поле – один огонек вдали мелькнул. Мелькнул, “как сторожевой”. И путник вышел к свету. И вошел туда, где не надо ничего объяснять, где все без слов знают. Да, вошел в незнакомую избу и услышал от седой бабульки: “Вот печь для вас и теплая одежда…”. Вот еда тебе – вот ночлег: неважно, кто ты.

Слушает старуха захожего пришельца, полудремлет у огня. А тому вдруг открывается поразительный, страшный “ сиротский смысл семейных фото-графий ”:

Как много желтых снимков на Руси!..

Погибшие на фронте, давно ушедшие из жизни – они у нас, на Руси, не уходят из своих изб. Все ее родные – здесь, со старухой, доживающей век.

Огнем, враждой земля полным-полна,

И близких всех душа не позабудет…

Лишь только об одном спросила, очнувшись, старуха, единственный вопрос ее только и прозвучал к незнакомцу:

Скажи, родимый, будет ли война?

И я сказал: наверное, не будет.

И когда я эту картину вижу, столько в ней боли, столько страдания у этой бабульки. И у этого вошедшего человека, который тоже – со светлой душой… Ему хочется заплатить за тепло – надо ведь как-то ответить тому, кто сделал тебе добро.

Но я глухим бренчанием монет

Прервал ее старинные виденья…

– Господь с тобой! Мы денег не берем!

– Что ж, – говорю, – желаю вам здоровья!

За все добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью…

Вот как душа с душой у этого художника, у русского поэта Рубцова, говорит. Вот как душа с душой соприкасаются. И соприкосновением душ они, души, очищаются. В нищете, в неприкаянности, в сиротстве судеб – омываются души высокой любовью. Бессмертно то произведение, которое несет людям любовь.

Пройдут годы. Множество новых мод набежит и схлынет. И опять потянет за собою смена мод какие-то странные вещи: “полусюры”, полу-парадоксальности… И все опять видоизменится десятки раз. А вот это – то, что чувством Родины исполнено, вечно!..

Сострадание родной земле объединяет, на мой взгляд, всех действительно талантливых поэтов и писателей. И вот странно: чем больше исходят они из каких-то подробностей своих биографий, из конкретных, не придуманных, не заемных деталей, даже – из географического положения, тем ближе они всем нам. И по-настоящему народных актеров объединяет это же чувство Родины в самих себе… Я часто думаю: ведь что-то же объединяет всех этих сыгранных мною русских мужиков вместе – и меня с ними? А во мне – Достоевского, Распутина, Шукшина объединяет. Наша профессия прекрасна, если отдаешься ей целиком, без остатка…

Но актерская профессия и коварна. В ней очень легко переоценить себя, не соразмерить собственные силы, поверить в первый легкий успех в большей степени, чем это нужно. И тогда дело жестоко мстит актеру за себя. Это нужно понимать с самого начала пути любому художнику, любому человеку профессионального творчества… Да, актерская профессия лечит людей, влюбленных в нее. Но влюбленность эта должна знать меру – она не должна достигать патологических степеней влюбленности и тем более само– влюбленности. Тут профессия начинает мстить актеру. Сцена – великое испытание для человека. Это почище рентгена. Выходит человек на подмостки, и сразу видно, каков он. Каково его мировоззрение. Актер на сцене раздет догола в духовном смысле.

Но бывает на этом пути и так, что делаешь все, от тебя зависящее, и даже сверх того, делаешь правильно – а результат нужный в полной мере не получается. Иванов – герой рассказа “Возвращение”, по которому поставлен фильм, – должен будто заново родиться и заново понять себя, свою семью, своих детей. Заново понять мир, чтобы начать новую жизнь. Я бы сказал, что некоторые его чувства заморожены войной. Ему трудно оттаять. Слишком многое для этого надо переосмыслить, а кое-что – и простить.

Начинается все с вокзала маленького европейского города – капитан едет домой. Он – жив, здоров, тяжелые бои и медсанбат – позади, в воспоминаниях. Опасность для жизни наконец отсутствует. Это непривычно моему герою – это такая форма существования, к которой он должен привыкать заново. Но капитан еще не знает, как резко он столкнется с бытом, искореженным войной.

Дома неузнаваемо повзрослели дети. Они – другие, не те, что жили в его воспоминаниях и представлении. Экономно готовит обед шестилетняя дочь. Собранно, по-мужски ведет хозяйство двенадцатилетний сын. Иванов видит совсем не детское детство. Его дети – это люди, уже пережившие свою смерть. Маленькие люди, которые неоднократно умирали здесь, в тылу, от страха за него, от страха за близких. И жена, измученная бесконечностью ожидания, изменила ему – она устала вместе с детьми противостоять жизни, она изнемогла.

Сгоряча капитан бежит от семьи после этого признания жены. Он едет в другой город подавленный, оскорбленный случившимся. И только в поезде начинает понимать, что поднимать семью, смятую войной и полуразрушенную, предстоит только ему.

Режиссер и художник великолепно воссоздали атмосферу тех лет – как в незначительных деталях, так и в масштабных, крупных вещах. Даже выстроен был целиком вокзал, соответствующий тому времени. И там шли съемки. Прекрасно играли непрофессиональные актеры. Юный Вася Кривун и Женя Булакова. У меня была замечательная партнерша – актриса Ирина Купченко, которая внесла много своего, личностного в образ… И все-таки я не могу считать эту картину большой творческой удачей. Хотя, казалось бы, все слагаемые успеха были налицо.

Мне кажется, беда в том, что в кино не найден пока поэтический эквивалент прозрачно-чистой, угловатой прозе Платонова. Совершенно необычная проза требует совершенно необычного кинематографического воплощения. А его еще надо искать – создавать новый кинематографический язык, созвучный художественным мирам Платонова.

Ко многим своим работам у меня непростое отношение. И заниженная самооценка труда меня часто отрезвляет – как в жизни, так и в искусстве.

ЭФФЕКТ  ДВЕНАДЦАТОГО  ПОКОЛЕНИЯ

Демократия принесла в Россию интересный принцип: жизнь человека не должна зависеть ни от политических катаклизмов, ни от смены верхов. Суверенность отдельной личности провозглашается в противовес прежнему духу советского коллективизма, еще более раннему духу русской соборности, духу народной общности как таковой – общности, общинности…

Суверенность суверенностью. Но должна быть и общенациональная, объединяющая людей идея. Скрепляющая общество в монолит. Иначе общество, состоящее из суверенных, отдельных, ни в чем не зависимых друг от друга личностей, просто распадется. А внутренний распад общества есть не что иное, как распад государства в дальнейшем.

Суверенность личности предполагает свободу, предполагает независимость от очень многих вещей. Но как человек России может не зависеть от нашей российской истории? От наших традиций, которые рождены этим климатом, этим временем? Здесь каждый человек несет отблеск земли, на которой он живет. Несет из глубины веков наши общие нравственные начала. Это – мое мнение, я его никому не навязываю.

Сегодня идет тотальное уничтожение нравственных начал, и в этом есть некие закономерности. Знакомясь с высказываниями Серафима Саровского, с работами Чижевского, Вернадского, с последними работами Ильина, я все больше убеждаюсь, что многое уже предначертано на космических скрижалях. А как иначе можно было все предсказать на столетия вперед? Можно относиться к этим вещам как угодно, но согласитесь, что существуют пугающие закономерности, вырастающие из массы странных совпадений.

Но как бы ни были верны любые пророчества, а главное в другом. В том, что человек – существо космическое. И в основу его жизни и мировоззрения изначально заложена любовь. То, что сегодня происходит попытка разрушить внутреннюю гармонию человека, тоже было предопределено и потому – закономерно. И кстати, попытка эта – далеко не первая. Натиск уничтожения нравственных начал в человеке усиливается периодически. Это – вполне естественные процессы безвременья. Идет всеобщее раскрепощение, срывание покровов стыдливости, разрушение этических норм, сдерживающих инстинкты. Вот уже и сексуальные меньшинства не прячутся, а желают иметь свои “права”.

А ведь все это уже было. И во французскую революцию XVIII века. И у нас в семнадцатом году. Познавая прошлое, мы можем не то чтобы безошибочно, но хоть как-то ориентироваться в настоящем. И даже немножко заглядывать в будущее. Конечно, это уже масштабный контекст истории. И простому смертному лучше просто помнить о том, что в галактическом измерении времени человек живет всего три с половиной минуты. Не совершить за это мгновение зла – уже есть благо.

А зло – существует. Оно коварно, искусительно. И, может быть, у русских есть одно, хорошо испытанное оружие против него – стыд. Недаром Достоевский постоянно говорил о красоте, добре и стыде. Стыд – это не только нравственное, не только философское, но еще и социальное понятие. Сегодня уничтожение духовности на земле идет через убиение стыда в каждом отдельном человеке. Так осуществляется уничтожение гармонии в нем, некоего Божественного камертона. Но я все равно оптимистично настроен. Потому что верю в бесконечное милосердие Высшего Разума.

Многострадальная, измученная революциями и реформами Россия… Несмотря на все мрачные пророчества, Россия не раз чудодейственным образом выбиралась, вылетала из черной дыры безверия и разобщенности. И опять, как птица Феникс, будет возрождаться из пепла. И опять встанет. И вера начинает возвращаться, и собирание у нас идет духовное. Но ходят по земле современные иуды, и вновь распинают за это, вбивают ржавые гвозди в ладони, и подносят к губам уксус вместо животворящей воды, и убивают за веру нашу на взлете, как Игоря Талькова. А разве Шукшин не был убит? Все равно ведь – убили: медленно, постепенно… Я уж не говорю про Есенина, про Павла Васильева и других.

Но многое здесь зависит от каждого в отдельности. Чем в большей степени удается человеку сохранить в себе свое первозданное состояние чистоты, тем в большей гармонии он находится с миром. Деревенские жители, например, генетически ощущают, что все живое на свете есть часть тебя самого, а ты – часть природы. И потому нельзя сломать дерево, нельзя плевать в колодец, нельзя выплеснуть помои в реку, даже если это удобней для себя. Сельские люди чужды голой корысти, безнравственной расчетливости, беспощадной рациональности. В них преобладает духовное начало. Поэтому они наивны и открыты. Живут, не мудрствуя лукаво. Не случайно же Заславской была создана программа уничтожения русской деревни…

Мне близка эта боль, потому что я сам из деревни. А вот теперь словно оказался между небом и землей. Я и к городу не пристал, у меня здесь постоянное чувство дискомфорта, и от деревни оторвался из-за профессии. Но под старость обязательно туда вернусь – если доживу. А пока с особым удовольствием играю такие роли, в которых есть мужицкая правда. Для меня это колоссальная энергетическая подпитка. Словно я возвращаюсь домой. Словно пробиваю бездушный слой асфальта, разделяющий меня и землю.

Человек гармоничен по своей природе. Потому, несмотря ни на какие вихри враждебные, подспудно всегда стремится к любви, к духовному единению. Его исконная природа сама восстает против ломки его внутреннего мира. И даже в страшные годы самых жестоких репрессий, узаконенного предательства человека человеком в людях сохранялись доброта и жалость. Эти чувства выживали в невероятных условиях, прорастали, усиливались неизбежно по мере их затаптывания. Не зря ведь в деревнях не говорят: я люблю. Говорят: я жалею. И они жалели. Ближних, дальних. Иначе бы мы потеряли в лагерях не двадцать с лишним миллионов, а гораздо больше.

Еще у нас любят противопоставлять интересы личности и интересы государства. Как будто это взаимоисключающие, враждебные друг другу интересы. Но кто мы без своего государства? Бездомные бродяги? Кто и где нас ждет? Изначально есть связь личности и государства. Кто правит государством – в этом весь вопрос. Кто правит – и в чьих интересах правит…

С разрушением огромного государства – Советского Союза – человек перестал быть представителем и частью гигантской страны. Но темпы разрушения государства и темпы разрушения личности могут не совпадать. В одной из западных стран проводили такой эксперимент. У крыс стали разрушать генетический код. И разрушили до того, что у следующих поколений наступила полная дистрофия, атрофия мышечной и нервной систем… И вдруг в двенадцатом уже поколении родилось потрясающе мощное потомство. По природным качествам оно намного превосходило то, нормальное еще поколение.

Так может произойти и с государством, и с народом. Уничтожают нас, уничтожают. А потом неожиданно – казалось бы, из руин – возникает мощный социальный и национальный подъем. Вообще, ничто нельзя уничтожить, подавить искусственно. Вся энергия разрушения и подавления России рано или поздно сублимируется в свою полную противоположность.

Считается, что бедняку не до политики, ему лишь бы наесться досыта. Выходит, что, держа народ в постоянной убогой нищете, власти, угождающие себе и Западу, могут творить любой беспредел. Какая у нищего народа энергия к сопротивлению произволу? У него на свое физическое существование энергии едва-едва хватает. Народ, пребывающий в таком искусственном режиме нищеты, уже не опасен. Это – быдло. Это – туземный скот, который рад потрудиться хотя бы на черных работах ради куска хлеба.

Но ведь выходят же из бедных семей Шукшины и Ломоносовы. И чем в большей степени забиты бедные детские головы бытовыми заботами, тем в больший протест это все выливается: так жить нельзя. Не хотим. Не будем. Как раз в нынешнем тотальном обнищании мне и видится надежда на возрождение. Оно всю эту хозяйничающую, алчную правящую нечисть – сметет.

ЧТО  ОТКРЫВАЕТСЯ  НА  ТОМ  СВЕТЕ

Жизнь каждого человека состоит из потерь и приобретений. Моя – не исключение. Через страдания приходишь к потребности изучать самого себя. Через себя более реально воспринимаешь современный мир, других людей, познаешь какие-то истины.

Дважды побывав в реанимации, я будто прозрел. Не случись экстремальной, опасной ситуации, многое так и осталось бы недодуманным, недопонятым, недооцененным. А тут яснее видишь: происходящее сегодня давно предсказывали Преподобный Серафим Саровский, Есенин, Достоевский, Лесков, наш современник – Игорь Тальков.

Игорь Тальков за год до случившегося предсказал даже свою смерть: “Я буду убит при большом скоплении народа, и убийцу не найдут”. Он уже знал об этом. А его мама просила: “Сынок, не пиши больше этих песен и стихов, я потеряю тебя”. Игорь ответил ей тогда: “Мама, я не могу ничего сделать. Я взвалил на себя этот крест и не сброшу его никогда. Я уже вышел на этот путь”.

Почему вышел – с надрывом? Почему и Цой, и Высоцкий с надрывом шли? Они все надрываются: еще не время – а они уже предсказывают, знают, предвещают все наши катаклизмы. И потому их надрыв уходит в острую критическую запредельную интонацию, которая и отрывает их в конце концов от физической жизни.

Не надо туда заглядывать. За границу жизни. Но тем, кто заглянул, забыть это сложно.

Я уже говорил о том, как чуть ли не на коленях просил руководство Малого театра убрать из названия спектакля об Иване Грозном слово “ смерть ”. Но тогда они на это не пошли – не стали нарушать традицию. Дополню теперь эту историю некоторыми подробностями. Я им сказал открытым текстом: “Беда будет”. Помните, как у Шекспира в Гамлете? “Несчастья начались. Готовьтесь к новым”.

После шестого спектакля, когда я выехал на дачу, у меня пошла горлом кровь. Началось артериальное кровотечение. И если бы не Александр Сергеевич Потапов (народный артист России, сосед по даче), неизвестно, что бы было.

Когда он вез меня в больницу, безостановочное артериальное кровотечение вдруг, на тридцатом километре, само собою прекратилось. Образовался самопроизвольный тромб, что и спасло меня. Необычность этого факта отмечали потом врачи – случай был редкий, как говорят, один из тысячи.

Привезли меня в Склифосовского, там сказали: надо две недели, чтобы восстановилась кровь, потом будем операцию делать. А я к тому времени потерял почти полтора литра крови.

Так все и получилось. Прооперировали меня через полмесяца. Еще полмесяца я восстанавливался. Но не случайно говорится: Господь, кого не любит, разума лишает, а кого любит, страдать заставляет: “И испиши страдающий чашу до дна”. Так испил я.

На третий день после возвращения домой, весь исполосованный и пока не очень здоровый, я споткнулся и снова попал в больницу, уже – с заворотом кишок. В общем, на этот раз был я уже на том свете. Уже видел серебряный столб, огромное озеро.

Есть в потустороннем мире многое, чего открывать другим – нельзя. Скажу только: это замечательно, что там происходило. Я такое испытывал наслаждение, и такая там красота! Когда и боли нет никакой, и чувствуешь только блаженство это…

Я знаю, как Моуди описывает жизнь после смерти. У меня не было никакого коридора – было дивное туманное озеро. Огромное водное пространство, светящееся… Потрясающая цветовая и звуковая гамма. Потом – люди, плавающие в лодках. Вернее, даже не столько люди виделись, сколько лики необыкновенной красоты и их легкие, словно дымчатые, одежды. Я наконец-то вдохнул за все время болезни полными легкими, и мне так хорошо было, так легко! Я стал входить в воду, они приближались ко мне. Я был уже почти с ними.

Вдруг я вижу, что человек выпадает из лодки. Но его никто почему-то не спасает. И я в порыве, в тревоге, в панике – надо же спасать! Барахтается, тонет тот человек! А они, в лодках, улыбаются и не обращают на это никакого внимания… Я стал кричать, так и не дойдя до них по воде. И – возвращаюсь к боли, к реальности. Господь прикоснулся только ко мне – но снова вернул меня на грешную землю. Как того тонущего человека, которого я хотел спасти… И, может быть, тот тонущий человек был – я.

Тогда я услышал слова: “Мы еще не договорили с тобой, сын мой”. И после двух безболезненных часов меня вдруг пронзила, как мечом, адская боль. Я мучительно возвращался к жизни.

До сих пор для меня остается загадкой: почему Господь вернул меня на эту грешную землю? Не взял. Только показал то, что за той гранью. После болезни я стал относиться ко всему чуть-чуть спокойней. До болезни я очень нервничал, суеты было много. Отсюда и ошибки. А после того, как там побывал…

Мне три вещих сна было. Было откровение. Разговоры были со святыми во сне. Но это уже из той области, где следует сохранять в словах большую осторожность и сдержанность, хотя информации было много. Это – отдельная область, отдельная тема, отдельное знание… В общем, один раз я оказался в состоянии клинической смерти – и один раз тонул на глазах у всего театра. Попал в крутой отлив моря, мы тогда на гастролях в Ливии были. Говорят, что, погибая, человек всю жизнь свою вспоминает. Нет, я думал тогда только об одном – спокойно собраться и не дать волнам себя захлестнуть. Возможно, морская выучка сказалась. А со стороны все это выглядело довольно смешно. Привезли на гастроли в главной роли, а он – тонет на виду у всех. По-моему, это весьма комично.

А вот когда прошла череда операций, тут места смешному как-то совсем не осталось. Близкие мне люди стали говорить: надо тебе бросать эту работу, надо уходить. Все как будто правильно – ведь когда ты стараешься нести миру светлое слово, тьма устремляется на тебя в той же самой мере. Ты попадаешь на стремнину борьбы света и тьмы, и тебя закручивает, потому что грешный ты все же человек. И тьма мстит тебе беспощадно за каждый шаг к истине. Стоит отказаться от этого пути, и тьма оставит тебя в относительном покое, если ты не будешь ей опасен какими-то своими действиями. А когда ты противопоставляешь ей свет – ты вызываешь огонь на самого себя. Может быть, в этом и есть смысл жизни.

А еще я мечтаю о небольшом доме в Анапе. Деревянном. Я два дома построил – третий построю. На берегу моря. Со временем в Анапе хотел бы жить. И там – Геленджик. Там благостно. Там – энергетика особая. Там столько всего открывается душе!.. Никакая Ялта не сравнится, никакое Сочи. Анапа, казаки рядом, Кубань… Казаки наши кубанские. Со своими законами, со своим укладом жизни. Уж больно тепло мне с ними.

Литературная запись В. Галактионовой