Текст книги "Журнал Наш Современник №6 (2004)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Хорошенькое дело, аферист, вымогатель, растранжиривающий национальное достояние, еще пользуется каким-то правом, защищающим его. Здесь налицо несовершенство нашего законодательства. “Прежде чем подойти к роднику, – писал в книге “Наши заботы” С. Т. Коненков, – нелишне вымостить к нему дорожку, чтобы ненароком не обронить в светлый источник дорожную грязь...”. А если уж в этот источник попала грязь, то не мешает его основательно почистить. Мне кажется, не место имени Скребкова в каталогах музеев, архивов и библиотек рядом с именами его жертв – А. М. Опекушина, И. П. Батюкова, А. И. Малыгина и других художников. “До тех пор, – писал Л. Н. Толстой, – пока не будут высланы торговцы из храма, храм искусства не будет храмом”.

Деятельность Скребкова на поприще искусства не ограничивалась сомнительными отношениями с ярославскими радетелями художественных ценностей. Он время от времени пописывал статейки в газеты и журналы. Жертвой его малограмотных литературных упражнений опять же был главным образом Александр Михайлович Опекушин. Каких только небылиц он о нем не писал! Однажды в Ярославле, заглянув во двор дома № 41 по улице Свободы (рядом пивная), он обнаружил... Впрочем, все, что он “обнаружил”, было описано в журнале “Огонек” под претенциозным заголовком “Утерянная и найденная”. “Однажды, – писал он, – я увидел на улице Свободы города Ярославля во дворе дома № 41 статую Пушкина, ту самую, о которой говорил мне (!) Опекушин, разыскивая ее десятки лет! На статуе фамилия автора не указана. Однако видно (?), что она отлита в Москве по модели или авторизованному отливу опекушинской работы, сохранившемуся в бывшей Козловской мастерской. Скульптура войдет в золотой фонд...” и т. д. Вскоре газета “Советская культура” поместила реплику научного сотрудника Института русской литературы Академии наук СССР О. Пина, в которой высмеивается нелепое утверждение Скребкова и сообщается, что эта скульптура выполнена другим советским скульптором (Альтшулером). Одна из ее отливок в 1956 году была приобретена в Калуге Ярославским заводом синтетического каучука.

На этот раз номер не удался. А сколько небылиц Скребкова об Опекушине, напечатанных в газетах (особенно местных) и журналах, сошли ему с рук. На него, как на большого знатока биографии и творчества скульптора, ссылаются авторы популярных брошюр и даже одной научной монографии об А. М. Опекушине. Кстати, ничтожно мало написано серьезных, подлинно научных работ о жизни и творчестве выдающегося русского скульптора. Загляните в книжные каталоги по искусству, и вы убедитесь, что многим скульпторам, чьи скромные заслуги перед русским искусством не идут ни в какое сравнение с выдающимися заслугами А. М. Опекушина, повезло значительно больше.

Детство А. М. Опекушина прошло недалеко от родового имения отца великого русского поэта Н. А. Некрасова. Просто какая-то случайность развела дороги двух земляков-волжан. Впрочем, кто может утверждать наверняка, что поэт и скульптор не встречались в Петербурге? Но если они и не встречались в жизни, то их пути должны сойтись сейчас на туристических дорожках. Село Грешнево, где рос поэт, и деревня Свечкино, где родился и окончил свои дни скульптор, находятся в одном Некрасовском районе. Каждое лето мимо этих мест проплывают теплоходы с туристами. А почему мимо? Всё лишь по той же причине: ни в Грешнево, ни в Рыбницах равнодушные “попечители искусств” не позаботились о приведении этих исторических мест в порядок. Нельзя больше мириться с душевной вялостью работников Ярославского художественного музея и областного отдела культуры. На могиле Александра Михайловича Опекушина должен стоять памятник, а в заброшенной сельской церкви – лучшего помещения в Рыбницах просто не найти – следует создать мемориальный музей скульптора, в котором могут быть представлены не только его работы, но и работы нескольких поколений его земляков – мастеров художественной лепки, украшавших в XVIII и XIX веках всемирно известные архитектурные ансамбли Петербурга, а также здания в Москве и Ярославле.

Обо всем этом говорилось в моей корреспонденции, опубликованной в “Известиях” в 1967 году. Прошло двенадцать лет, и я вновь приехал в Рыбницы. Николая Владимировича Опекушина я уже не застал в живых, его вдова Анна Павловна переехала в город. Пошел на кладбище. За церковью Всемилостивого Спаса, хлопающей на сквозняке ветхой дверью, пошел по тропинке к знакомым ориентирам – двум валунам, поставленным друг на друга. Еще издали заметил новый памятник. Читаю на весьма скромной плите: “Академик Александр Михайлович Опекушин”. Рядом под металлической пирамидкой могила его внука, директора рыбницкой школы Николая Владимировича.

Подошла ветхая старушка, неподалеку убиравшая с могилы увядшие цветы, назвалась Софьей Сергеевной Шутовой. Спросила: не родственник ли? Нет, не родственник, отвечаю, просто приехал поклониться могиле знаменитого скульптора.

– Надо же, – удивилась старушка. – Значит, и в Москве его знают. Александра Михайловича смутно помню, а его брата Константина Михайловича как сейчас вижу. Церковным старостой был, да еще всякие ремесла затевал, школу ремесленную создал для здешних детишек. Говорят, шестьсот целковых серебром еще при царе пожертвовал на это дело, именем своего брата назвал эту школу. А еще нашу церкву Спаса Милостивого содержал в порядке. До чего красива была, когда с того берега или с водицы смотришь! Такой, видно, нигде нету. Пускай закрыли – говорят, мало верующих осталось, но зачем же кощунствовать, всяким проходимцам отдавать на разорение...

Это что-то новое. В тот давний мой приезд, помню, внутреннее убранство церкви было просто роскошным для сельского храма: цветные витражи, хорошей работы иконостас, с узором изразцовые печи, свисающие из-под купола массивные бронзовые паникадила, под ногами также узорные чугунные плиты... А что сейчас?

За Софьей Сергеевной переступил порог церкви. Перешагиваем через битый кирпич, вывороченные чугунные плиты пола. В разбитые витражи с посвистом врывается ветер. Боже ты мой, будто Батый прошел! На месте иконостаса – пустые подрамники. Паникадила с отломанными подсвечниками. Чьей-то разбойничьей рукой разбиты изразцы печей – не иначе ломом или киркой.

– Кто же это так?

– А кто их знает, – пожимает плечами Софья Сергеевна. – Кто близко живет, говорят, что будто ночью приехали автомашины, вышли какие-то люди, а наутро – вот так... Каждое лето теперь какие-то городские приезжают, иконы выспрашивают, Священное Писание, прялку иль еще чего там. Мода, говорят, теперь пошла такая: мы, деревенские, телевизор в красный угол, а городские еще – икону.

Подавленный увиденным, возвращаюсь к могилам Опекушиных. Опираюсь рукой о валуны, и вдруг пальцы прощупывают отверстия в камне – одно, второе, третье, четвертое... Да, никак, постамент, а под ним...

– Как же, как же, – говорит Софья Сергеевна, – ихний папаша здесь лежит, Михаил Евдокимович, а сверху голова евонная была из меди. Мария Федоровна, жена Константина Михайловича, продала голову-то какому-то, дай Бог память, Грабельникову или Поскребникову...

– Скребкову?!

– Ему – это точно. Марья Федоровна уже тогда не в себе была, головой, значит, слабая. Вскорости и померла от этого. А он, значит, медную голову в мешок и – в лодку. А потом постоял, подумал, скоро возвернулся и давай отдирать с каменьев медные украшения, табличку с евонным именем-фамилией. И поплыл к ярославскому берегу...

Объяснил Софье Сергеевне, что бюст М. Е. Опекушина не исчез бесследно, хранится в Ярославском музее.

Она возрадовалась:

– Надо же! Это хорошо – на людях... А с церквой как же?

Сказал, что поеду выяснять в сельсовет.

Председатель исполкома Боровского сельсовета В. В. Нагорнов спокойно выслушал мой взволнованный рассказ и бесстрастно сказал:

– Знаю. Сторож по штату не положен. Много раз вешали замки – сбивают. А чтобы создать там музей – где деньги взять? Да это и не по нашей части.

Вот так. Возвращаясь в Москву, я перебирал в памяти всякие детали своих впечатлений. И тут память связала фамилию старушки – Шутова – с чем-то полузабытым... Постой-постой, а не дочь ли она того самого Шутова, который должен был встретить посылку Александра Михайловича Опекушина с бюстом отца – Михаила Евдокимовича? Наверняка если не дочка, то какая-то родственница. Выходит, живая память о скульпторе еще не оборвалась, хотя прошло после его смерти много десятилетий. Тонкая теперь эта нить, и скоро и ее не станет. Наша деловая неповоротливость, пресловутая российская расхлябанность укорачивают, прерывают историческую память. Мы бездумно и даже охотно разбрасываем камни, не думая о том, как трудно будет их собирать, как трудно будет склеивать черепки времени.

Пушкинская площадь

Разгар “перестройки”. Сцена у памятника Пушкину в Москве. К девушке интеллигентного вида подошел рыхлый молодой мужчина в кооперативной “варенке” и мешковатых штанах, спросил:

– Вы не скажете, кому этот памятник?

– Как – кому? Пушкину...

– Это который написал “Муму”?

– Ну, знаете, – вспыхнула девушка. – Пушкин и “Муму” – это нелепо...

– А кто же написал “Муму”?

– Каждый школьник знает – Тургенев...

– А-а... Выходит, Тургенев хуже Пушкина?

– Кому как... Но Пушкин никогда бы “Муму” не написал!!

Я отошел подальше, чтобы не слышать и не видеть этого кооперативного дебила. Если даже предположить, что он таким образом шутил или “клеил” девушку, то и в этом случае уровень его шуток выдавал в нем низкопробного пошляка, жертву всеобщего обязательного среднего образования. Как заметил один известный писатель: “Я не хочу, чтобы меня заставляли смеяться столь простым способом”.

“Здравствуй, племя младое, незнакомое!”

Эх, Александр Сергеевич, если б вы знали, к кому вы обращаетесь...

У того же самого памятника я как-то провел экспресс-опрос среди молодых людей: “Кто автор этого памятника?” Ни один из 18—20 опрошенных не дал правильного ответа. Называли Кербеля, Вучетича, Андреева, Меркурова. Двое были близки к верному ответу, назвав Аникушина. Да нет же, нет, мои молодые соотечественники, дорогие москвичи и гости столицы. Фамилия скульптора созвучна фамилии великого поэта и содержит все шесть заветных букв из восьми. ОПЕКУШИН. Автор знаменитого памятника, ставшего одним из символов Москвы.

Пришло время в полный голос говорить о нашем запоздалом долге перед памятью о великом русском скульпторе Александре Михайловиче Опекушине.

Примечания

1. В данном, конечно, любительском поэтическом опыте усматривается явная параллель с сюжетом знаменитого стихотворения “Муза” Н. А. Некрасова – великого земляка А. М. Опекушина.

2. История русского искусства (под редакцией И. Э. Грабаря). Том V, с. 368.

3. Архив Александра Н. Бенуа. Письма Антокольского к Н. Н. Ге. // История русского искусства. Том V, с. 370.

4. Письма Антокольского в собрании С. С. Боткина. // История русского искусства.Том V, с. 374.

5. Архив Александра Н. Бенуа. Письма Антокольского к Н. Н. Ге. // История русского искусства.Том V, с. 374.

6. “Художественная газета”. 1837 г.

7. Здесь речь идет о канонизированном Русской Православной Церковью (1970 г.) в лики святых Равноапостольном Святителе Николае (1836—1912), архиепископе Японии (с 1906 года). В общей росписи епархий и викариатов Российской Православной Церкви отсутствует Ревельский викариат, который недолго и совершенно номинально существовал в рамках Рижско-Митавской епархии, к которой относились Ревель (Таллин) и вся Эстляндская губерния. Это уясняется у С. В. Булгакова в “Настольной книге священно-церковнослужителя” (М., 1993, с. 1394—1418). Там же к началу 80-х годов XIX века указан единственный епископ с именем Николай – хиротонисанный в 1880 году архимандрит Николай (Касаткин Иван Дмитриевич), глава Русской Духовной миссии в Японии с 1860 года. Другие епископы с таким именем в архиерейском звании упоминаются только после 1884 года. Учреждение Японской епархии в 1880 году было по политическим соображениям невозможно, и специально для главы Русской духовной миссии временно был номинально учрежден Ревельский викариат. Из только что увидевшей свет книги Н. А. Сухановой “Цветущая ветка сакуры” можно узнать: “В 1880 году в Санкт-Петербурге, в Троицком соборе Александро-Невской Лавры, он [Архимандрит Николай] был рукоположен во Епископа Ревельского, Викария Рижской епархии. Естественно, это было формально, Епископ возвращался в Японию. Митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Исидор, совершавший хиротонию, сказал при вручении жезла отцу Николаю: “До конца жизни тебе служить взятому на себя делу, и не допусти, чтобы другой обладал твоим венцом!” Слова эти произвели на нового Епископа сильное впечатление, он неоднократно вспоминал их потом... Со 2 апреля по 8 июня Владыка Николай был в Москве, где был 6 июня на дне открытия памятника Пушкину. За месяц до этого на Пушкинский праздник приехал Достоевский. Интересуясь распространением Православия среди других народов, он не упустил возможности встретиться с Владыкой Николаем. В письме к своей жене Анне Григорьевне от 2/3 июня он рассказывал: “Вчера утром заезжал к Архиерею Викарию Алексею и к Николаю (Японскому). Очень приятно было с ними познакомиться... Оба по душе со мной говорили... Сочинения мои читали. Ценят, стало быть, кто стоит за Бога”   (Н а к а м у р а   К.   Достоевский и Николай Японский // Вопросы литературы. 1990, № 11—12, с. 353). Сохранились и впечатления самого Владыки Николая, по которым мы можем судить о его трезвости и наблюдательности: “1 июня 1880 года... У Преосвященного Алексея встретил знаменитого писателя Федора Михайловича Достоевского. Уверения его о нигилистах, что скоро совсем переродятся в религиозных людей и теперь-де “Из пределов экономических вышли на нравственную почву”; о Японии – “Это желтое племя – нет ли особенностей при принятии Христианства?” Лицо – резкое, типичное; глаза горят; хрипота в голосе и кашель (кажется, чахоточный)” (Праведное житие и апостольские труды Святителя Николая, Архиепископа Японского, по его собственноручным записям. СПб., 1996, т. 1, с. 308, 309).  (С у х а н о в а   Н.   А.   Цветущая ветка сакуры. История Православной Церкви в Японии. М, 2003, с. 23—25). – Ред.

8. Московские церковные ведомости. 1880, № 24, с. 291.

9. Институт русской литературы и искусства (Пушкинский дом), инвентарный № 540/7/3021; цитируется по:   Ч у б у к о в   В с е в о л о д   В а с и л ь е в и ч.   Всенародный памятник Пушкину. М., “Тверская, 13”. 1999, с. 99.

10. Там же.

11. Уточнено по:   К л и м а к о в   Ю.   В.   Опекушин Александр Михайлович // Святая Русь. Большая энциклопедия русского народа. Русский патриотизм. Под редакцией О. А. Платонова. М., “Энциклопедия Русской цивилизации”, 2003, с. 517, 518.

12. Российский государственный исторический архив, фонд 789, опись 14, дело 11-“0”, лист 70; цитируется по:   Ч у б у к о в   В.   В.   Всенародный памятник Пушкину. М., 1999, с. 101.

13. 73-е правило шестого Вселенского Собора (680 год по Р. Х.) требовало: “Поелику Животворящий Крест явил нам спасение: то подобает нам всякое тщание употребляти, да будет воздаваема подобающая честь тому, чрез что мы спасены от древняго грехопадения. Посему, и мыслию, и словом, и чувством поклонение ему принося, повелеваем: изображения Креста, начертываемыя некоторыми на земли, совсем изглаждати, дабы Знамение Победы нашея не было оскорбляемо попиранием ходящих. И так отныне начертывающих на земли изображение Креста повелеваем отлучати” (Книга правил Святых Апостол, Святых Соборов Вселенских и Поместных, и Святых Отец. Свято-Троицкая Сергиева Лавра. 1992. с. 106—107). На основании этого канона в Православных Церквах сложился устойчивый обычай вообще не изображать Креста, скажем, на одеждах ниже пояса. В описании М. М. Антокольского, конечно, не живой человек, но скульптура Православного Императора попирала бы собою изображения Креста, что, естественно, у православного человека вызывало законное чувство протеста. – Ред.

14. В середине 1990-х годов памятник Ленину, стоявший в сквере на краю Ивановской площади со стороны Москвы-реки, из Кремля был убран. – Ред.

15. История русского искусства (под редакцией И. Э. Грабаря). Т. V, книга вторая, с. 382.

16. Л е н и н   В. И.   Полное собрание сочинений, т. 54, с. 180.

Слово об отце и его труде

(послесловие редактора)

Мое первое знакомство с гениальным творением А. М. Опекушина – московским памятником А. С. Пушкину – состоялось в июне 1964 года, когда отец привез меня из Средней Азии в Подмосковье подлечиться на русской природе после тяжелой операции и сильнейшего психологического потрясения, связанного с ней. Во время этого отдыха мы не менее трех раз побывали в Москве, в редакции “Известий”, и знаменитый скульптурный образ поэта с той поры навсегда запечатлелся в моей душе. Тогда я, конечно, если и слышал от отца имя великого русского скульптора Опекушина, то не запомнил его.

Но через два года – вскоре после известного землетрясения – мы переехали летом 1966 года из Ташкента в Ярославль. Отец к тому времени уже около года работал собственным корреспондентом “Известий” по верхневолжским областям. Он с поразительным энтузиазмом знакомился с древнерусским краем, его историей, богатейшим архитектурным наследием, обычаями, самобытными культурными традициями. Своими впечатлениями и “открытиями” неизменно делился с нами – домашними, тем самым непроизвольно прививая и развивая любовь к Русской Земле. С той поры от отца я уже знал, что именно в Ярославле была найдена единственная рукопись “Слова о полку Игореве”, что эта земля породила Некрасова, Опекушина, что соседний Костромской край – родина героя Ивана Сусанина.

А с Ипатьевским монастырем нас вообще связывала судьба. Старший брат отца Леонид Михайлович Болотин после фронтового ранения находился на излечении в Ипатьевском монастыре, где в годы Великой Отечественной войны располагался госпиталь. В нашем архиве хранились открытки и письма, присланные им оттуда матери и брату. Это были одни из последних его собственноручных свидетельств о себе. Вскоре после возвращения на Северо-Западный фронт мой дядя Лёка был убит осколком миномётной мины. Поэтому поездки в Кострому вместе с отцом были приобщением не только к российской, но и к семейной, родовой истории.

Среди новых журналистских увлечений отца судьба A. M. Опекушина стала одним из самых постоянных. В 1968 году отца перевели в Москву, но он не оставлял опекушинской темы, мечтая написать книгу о великом русском скульпторе, выходце из крепостных крестьян. Время от времени бывая наездами в Ярославле, отец всегда из этих командировок привозил новые сведения об А. М. Опекушине и делился этими находками с нами. А потом появлялись новые заметки или очерки о русском ваятеле. Таким образом, фамилия Опекушин стала как бы родной в нашем доме, в семье.

Наша классная руководительница в школе была страстной “пушкинисткой”, она не пропускала ни одного нового отцовского материала об А. М. Опекушине и всякий раз высказывала свои впечатления, а порой и замечания. Так, мне запомнилось, что она не поверила результатам отцовского опроса людей возле памятника А. С. Пушкину, когда никто не смог назвать фамилии скульптора, изваявшего этот шедевр. Ей казалось немыслимым, что люди в “самой читающей в мире стране” не знают своих гениальных художников. Впрочем, старой учительнице русского языка и литературы, готовившей из своих воспитанников профессиональных экскурсоводов по пушкинской Москве, это просто невозможно было представить.

Но факт остается фактом: начиная с 1967 года, с перерывами в несколько лет, отец устраивал такие экспресс-опросы на Пушкинской площади: “Кто автор памятника А. С. Пушкину?” Зная отца как добросовестного профессионала журналистики, я, конечно, не соглашался со своей учительницей. Действительно, из множества сотен людей только с годами едва ли единицы стали отвечать правильно. Думаю, что в значительной степени в этом есть заслуга и моего отца, который неустанно пропагандировал творчество великого русского скульптора на страницах газет и журналов. Каких-либо определенных выводов из этих опросов отец тогда не делал. Ну не знает народ у нас Опекушина! И что? Хотя догадки у профессионального пропагандиста были уже тогда: это вполне осознанная “культурная” политика замалчивания одного из самобытнейших русских талантов. Только этим можно было объяснить, что до той поры советские искусствоведы не издали ни одной монографии, посвященной творчеству выдающегося русского скульптора, а библиография популярных изданий о нем едва насчитывала пару брошюр, и то посвященных более памятнику А. С. Пушкину, а не собственно жизненному и творческому пути А. М. Опекушина. Конечно, над тем, что это реалии не только информационной советской политики, а самой настоящей скрытой информационной войны против национальной русской культуры, вряд ли мой отец тогда задумывался. К сожалению, в открытую здоровый русский национализм в наших семьях воспитывать было не принято, тем более, что моя бабушка – мать отца, в свое время изгнанная с медицинского факультета Среднеазиатского государственного университета с формулировкой “за проявление антисемитизма”, пуще огня остерегалась этой темы в домашних разговорах.

В очередной раз отец основательно подошел к опекушинской теме во второй половине семидесятых, рассчитывая к столетию открытия памятника А. С. Пушкину наконец выпустить хотя бы небольшую книгу. Именно тогда была написана большая часть данного биографического очерка. В ходе его новых изысканий всплыл и пресловутый “еврейский вопрос”, примешавшийся к судьбе Опекушина не только при жизни, но и преследовавший его память и после смерти. Естественно, тогда отец не стал включать открывшиеся ему материалы в канву своей документальной истории.

Перед уходом из “Известий” на работу в Кремль отец вновь отправился в командировку в верхневолжские области. По результатам поездки у него в 1979 году вышла книжка “Право на подвиг”, в которую вошли как старые работы, так и новые очерки. Отец специально не стал включать в книгу опекушинские материалы, рассчитывая издать их к юбилею памятника отдельной книгой.

“Опекушинская” рукопись отца пополнилась тогда новыми эпизодами. Я в то время был студентом, уже сам занимался некоторыми архивными изысканиями и по просьбе отца во время поездки в Ленинград в Пушкинском доме, в архиве Русского музея, в Государственном историческом архиве, расположенном в бывшем английском посольстве и здании Сената, отыскал и частично скопировал некоторые документы, связанные с A. M. Опекушиным. Впервые благодаря отцовской просьбе я увидел в подлиннике автографы императоров Александра II, Александра III и Николая II и, возможно, благодаря именно этому по-настоящему проникся темой Русской Монархии. Впрочем, найденные мной документы отцу не пригодились. К сожалению, тогда политическая газетная текучка, да и реалии книгоиздательской политики не позволили ему осуществить свой замысел с книгой. К юбилею открытия памятника А. С. Пушкину был напечатан только небольшой его очерк в журнале “Огонек”.

В восьмидесятые годы на несколько лет от опекушинской темы отца отвлекли работа в Монголии и Северной Корее, командировки в Китай, потом с “перестройкой” и “гласностью” наступила особо горячая журналистская страда, которая также не способствовала “академическим” изысканиям на исторические темы. Но к концу восьмидесятых отец вновь вернулся к работе над рукописью, пополнив её фактурой, которая была невозможной для публикации в эпоху “застоя”. Имеется в виду пресловутая “еврейская” тема, связанная в судьбе A. M. Опекушина с деятельностью М. М. Антокольского и его “шаббес-гойского” масонского окружения – “группы поддержки”, возглавляемой Стасовым.

Ряд патриотических изданий того времени начали освещать этот болезненный вопрос. По просьбе отца я носил его рукопись в некоторые из этих журнальных редакций, где месяцами рассматривался материал отца. Нет, он не отвергался впрямую, но вопрос о его публикации “спускался на тормозах”. Поскольку сам я некоторое время подрабатывал внутренними рецензиями, я прекрасно понимал, что прямого отказа с формулировкой “непрофессионализм” быть не могло. Но именно причастность к “шаббес-гойству” виднейших представителей национальной русской культуры смущала даже “патриотов”. В то же время случился один любопытный эпизод, напрямую связанный с оценкой личности А. М. Опекушина.

В декабре 1989 года общество “Радонеж” организовало в Доме актера на Пушкинской площади историко-литературный вечер, посвященный памяти Святого Царя-Мученика Hикoлaя. Это был уже не первый вечер “Радонежа”, посвященный царской теме. Но прежде на подобные мероприятия собирался в основном церковный народ, а на этот раз значительную часть публики составляла весьма демократически настроенная интеллигенция. Поэтому устроитель вечера Е. К. Никифоров умолял нас, участников, не касаться “еврейского вопроса” в связи с ритуальным убийством Царской Семьи.

На том вечере выступал ставший уже знаменитым екатеринбургский гробокопатель и по совместительству милицейский драматург Г. Т. Рябов. Артисты Театра Маяковского Александр Шаврин и, кажется, Евгения Симонова читали переписку Императора и Императрицы. Отец Артемий Владимиров произнес чудную проповедь о царственном достоинстве души каждого христианина. А поводом для вдохновенного слова молодого священника послужил просмотр документального фильма-хроники фирмы “Патэ”: Коронация 1896 года, открытие памятника Императору Александру III у храма Христа Спасителя в 1912 году, торжества 300-летия Дома Романовых в 1913 году, Государь Император Николай II на фронтах Первой мировой войны, в Ставке главнокомандующего и др.

Этот фильм я заказывал специально для вечера в Красногорском архиве кинофотодокументов. Поскольку фильм был без фонограммы, вначале для звукового оформления мы дали запись императорских гимнов “Боже, Царя храни!” в старинном исполнении хора храма Христа Спасителя и “Коль славен...” в исполнении девичьего хора одной из первых московских воскресных школ. Словесный комментарий ленты был поручен мне. Когда смолкли ангельские голоса детского хора, как раз демонстрировался эпизод открытия памятника Императору Александру III. Говоря об авторе памятника Царю и отмечая, что он сам находится где-то среди почетных участников торжества, я совершенно без всякой задней мысли назвал А. М. Опекушина гениальным русским скульптором .

И вот тут нецерковная публика, которой так боялся руководитель “Радонежа” Е. К. Никифоров, сама проявила себя вызывающе громкими фырканьями, шиканьями, возмущенными восклицаниями: “Гениальный?!” Короче говоря, на ровном месте подняли самый настоящий еврейский гвалт, который, признаюсь, сбил меня с повествовательной канвы. И это происходило всего в двух шагах от опекушинского памятника Пушкину! И вот тут из темноты зала я услышал грозный и властный окрик моего отца: “Замолчите, варвары!”

Резкая реплика подействовала остужающе на шумную публику и ободряюще на меня. Уже в абсолютной тишине я совершенно спокойно продолжил свой рассказ о Государе. Московские евреи столкнулись с непривычным ещё тогда началом пробуждения русского самосознания... А их Дом актера через несколько дней сгорел. Бог поругаем не бывает.

К сожалению, вскоре случившаяся тяжелая болезнь, приведшая к инвалидности, и переезд в Подмосковье в последующие годы так и не позволили отцу уже на пенсии продолжить работу над книгой об А. М. Опекушине в библиотеках и архивах, хотя неоднократно он порывался возобновить свой труд. А я по обстоятельствам православно-монархической деятельности ничем помочь ему в этом не мог, так как мне самому лишь изредка удается попадать в архивы, чтобы пополнить материалы по царской тематике. Наконец, в прошлом году отец попросил меня подготовить рукопись к изданию в том виде, в каком она была им составлена к началу девяностых годов.

В процессе подготовки рукописи к изданию было обнаружено, что после стародавней книжечки И. М. Суслова “А. М. Опекушин: Жизнь и творчество” (Ярославль, 1968) опекушинская тема хотя и получила некоторое развитие, но говорить о том, что русская литература исполнила свой долг перед памятью о гениальном русском скульпторе, нельзя. За эти годы были напечатаны две очень хорошие статьи Ю. В. Климакова о скульпторе (Московский журнал, 1996, № 4 и Библиография, 1999, № 5), а также вышла замечательная книга Всеволода Васильевича Чубукова “Всенародный памятник Пушкину” (“Тверская, 13”. М., 1999). С помощью этих источников мной были сделаны некоторые уточнения в отцовской работе, обозначенные в примечаниях. В. В. Чубуков провел большие архивные изыскания и обнародовал новые сведения о жизни скульптора, об истории создания памятника А. С. Пушкину, об авторе постамента к скульптуре поэта – академике Иване Семеновиче Богомолове. Отец высоко оценил эту работу. Конечно, книга В. В. Чубукова восполняет многие пробелы в нашей народной памяти, и за это мы должны быть глубоко благодарны её автору, но все же главная её тема – сам А. С. Пушкин и памятник ему, а А. М. Опекушин в этом выдающемся литературно-историческом труде присутствует опосредованно, через своё гениальное творение.

Вопрос об отдельном литературном, искусствоведческом и биографическом памятнике гению русской скульптуры так и остается открытым. Книжка моего отца “Какой-то крестьянин Опекушин...”, к сожалению, не смогла стать исчерпывающей биографией русского ваятеля. Она, на мой взгляд, является своеобразным исследовательским эстафетным жезлом, информационно-политическим вызовом современному русскому самосознанию для новых историко-архивных, искусствоведческих изысканий о жизни А. М. Опекушина и его творениях. Содержание этого вызова: до сих пор нет исчерпывающей биографии скульптора, нет всеохватного анализа его творчества во всем его объеме и нет полного каталога с изображениями и описаниями его работ, как сохранившихся, так и утраченных.

Любой другой европейский или азиатский народ, не говоря уже об ушлых американцах, имея в своем наследии подобного гиганта творческого духа, каким был крестьянский сын А. М. Опекушин, почитал бы его среди своих национальных “звезд” первейшей величины, устраивал бы выставки и конференции в честь его памяти, издавал альбомы, рассказывал о нем школьникам, его именем называл бы городские улицы и площади, художественные училища. Этот факт надо политически осознать и сделать из него подобающий вывод. А поможет нам в этом очерк Евгения Болотина “Какой-то крестьянин Опекушин...”.