Текст книги "Девять дней в июле (сборник)"

Автор книги: Наринэ Абгарян

Соавторы: Тинатин Мжаванадзе,Анна Антоновская,Елена Соловьева,Анна Кузнецова,Кира Стерлин,Наталья Волнистая,Заира Абдуллаева,Ольга Савенкова,Ксения Голуб,Светлана Анохина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

В общем, без ста граммов уже не разобраться. Я добрел до первого попавшегося летнего кафе. Оно называлось «Клубничка». Взял водки и испачканную чем-то рыжим лепешку, которую продавали здесь под видом пиццы. Ко мне немедленно подсел мужичок в футболке «Нескафе» и сообщил, что написал вторую часть «Конька-горбунка». Называется «Лошадь горбатая». Принялся читать. Главный герой и славный конек путешествовали, легко меняя страны и города. Я пил и прислушивался к себе. Душа плакала: волны дурной энергии шли вперехлест. Закручивало до черных воронок. К концу первых 350 граммов внутренний плач сменился воем. Так воет в зимнюю ночь голодный пес. Два голодных пса. Целая стая – оставленная без лап сумасшедшим трамваем. А единственный способ, которым можно было все это утихомирить, оказался для меня безнадежно потерянным. Она – ведьма – женщина – внутренняя женщина во мне – моя внутренняя женщина – тю-тю. Гадом буду: нельзя было медлить у кнопки звонка. Нельзя было сомневаться. «Двери ТУДА открываются только при полной волевой концентрации». Оставалось пить. И я пил. Закусывал уже несвежей сосиской, небрежно замаскированной под хот-дог. Пил снова. Смешивал ерша. Потом куда-то исчез тот, кто досочинил «горбунка». Я выполз из «Клубнички». И, как говорит моя мама про очень пьяных людей, отправился писать вавилоны. Снова искал тот дом и квартиру. Фонари, конечно, не горели. Я заблудился, несколько раз упал. Сбил в кровь руки. Нашел, наконец, 36 дробь один, но почему-то уже не на Парковой, а на Июльской. Плюнул. Решил позвонить домой. Но едва мертвенный свет мобильника осветил мне лицо – я получил хороший удар сзади по голове. И вот я здесь – в траве. Уже не больно и не тошнит, воротничок рубашки слабо пахнет рвотой и сырой кровью, скоро, видимо, начнет светать. И я с безнадежной уверенностью, как-то очень ясно понимаю: с прибытием! Вот они – вылупились – оба два – бритвой вспоров темноту покоя, – немигающие глаза моей тоски. Не соприродной мне твари, с вертикальной постановкой зрачка. Покой и радость просто жизни и просто любви кончились. Я ошибся со Светкой. Она не та… Хотя та… Она любит – пусть будет… Но… Я – один, и внутри – навсегда – беспокойство без имени.

V

Я – один, и внутри – навсегда – беспокойство без имени.А значит, рядом – нелепая смерть, от странного, больного избытка жизни и незнания, что с этой жизнью делать. Мы закончили институт. Специальность экзотическая – философы. Светка поступила в фирму, торгующую бумагой, быстро сделала карьеру менеджера, вот-вот должна была попасть в топы. Денег хватало. Я – раздолбайничал. Менял конторы, не стараясь особо зацепиться за место. Обязательно два раза в год ездил на охоту. Подумывал каким-нибудь макаром завербоваться во Французский легион. Война как образ жизни казалась мне более осмысленной и понятной. Но что-то удерживало. Много пил. На открытии сезона охоты у себя в поселке разбил старенький мотоцикл старшего брата. Вернувшись в город, разбил машину Севки, на которой мы пьяные отправились за полночь в киоск. Машина ремонту не подлежала. Я даже не поцарапался, Севка сломал руку и на год завязал пить. Я не завязал. Иногда жалел, что не пишу стихов.

Часто перечитывал Бунина, «Темные аллеи», и смутно тосковал. О чем? О своей так и не встреченной ведьме? Или просто о любви? Потому что есть люди темно и сильно любящие именно саму любовь. Ее зарождение и начало. Сам процесс протекания. Безобъектно, вернее многообъектно (проклятое философское образование). С каждым человеком заново, но как бы доигрывая до неясной точки совершенства один-единственный многогранный раз. Потребность в любви (или то, что мы под этим понимаем) вообще распределена в людях неравномерно. Моей Светке вполне хватало спокойного существования при одном мужчине. Всю жизнь. Стирать его рубашки. Обихаживать рожденных от него детей. Ходить на работу. Пылесосить и кашеварить. С упоением покупать шарфики-кастрюльки. Заниматься фэншуем и прочей «пластикой быта». Много это или мало? Я считаю, что для женщины вполне достаточно. И глубоко счастлив тот, кому большего не надо. К тому же, если учесть покладистый и невздорный Светкин характер – лучше жены не найдешь.

Но были нюансы. Так, например, ее первый трепет, который я по неопытности принял за страсть, скоро выветрился. И в плане сексуальных экспериментов Светке вполне хватало банального «бутербродика» перед сном. Желательно не больше раза в неделю. Мне же, не дождавшись подчас ответа на свои заигрывания, оставалось только вздыхать, что уж за ее-то верность я могу быть спокоен. «Верность, Севка, – повторял я часто в пылу пьяного откровения, – всего лишь производная от темперамента. Если женщина и мужу-то толком дать не может, зачем ей любовник?» При этом жене, как ни странно, я несколько лет не изменял. Хотя влюблялся. В девчонок на улице. В соседок по офису. В случайных попутчиц по купе. Просто в барышень, перепутавших телефонный номер. Мечты и бреды смущали мой ум. Один раз, весной, я больше часа брел на расстоянии за особенно понравившейся мне незнакомкой. Потягивал пиво, дымил «Голуазом» и думал: «Зачем?»

Список причин получался не то чтобы длинным: солнце, первое тепло, запах сирени, ее короткая юбка, «один особый изгиб», как у Грушеньки в «Карамазовых», выходной день. Опять же вторую неделю со Светкой не спали. И вообще – блуд слишком живого воображения. Не по себе мне стало, когда, раскачиваясь на газельих ножках, барышня зашла в летнее кафе. Подняв голову, я прочитал: «Клубничка». Затылок заныл. Завыли все сразу: тифон и медуза, герион и питон, лукавые демоны всякого рода, лемуры и ларвы, дивасы Аримана. Я почувствовал смутную опасность. Почувствовал себя козлом искупления, нелепой блеющей жертвой, которую хитростью заманивают в пустыню. В кафе я не вошел. В тяжелом настроении вернулся домой. А вечером этого дня к нам приехала жена двоюродного Светкиного брата, студентка-заочница, пожить на время сессии. Тою же ночью мне долго снилось одно лесное озеро в наших краях. Со странным именем – Пустое. Вода в нем была на удивление черной и тихой. Мне кажется, даже сладкой. В общем, ровно такой, как на картине Васнецова, где на камушке сидит, поджав ноги, Аленушка. Картина висела у кого-то из родственников над комодом. И как-то, рассматривая ее, уже взрослым, я понял… Что вот сидит босоногая девочка на бережку – последние минуты. А может – дни. А может – тысячелетия. Что абсолютно то же самое, если она тихо (даже без всплеска) уйдет под воду. Так на банальной школьной прямой «+» и «–» стремятся к нулю, который, собственно, и есть этот проклятый омут. Начало пути в никуда. Бесконечность – вечность. Ванька-встанька. «Трынка, волынка, гудок». Но над этим омутом стою уже я. Стою и точно знаю, что погружение произойдет без всплеска. Более того… Взаимодействие черной воды и меня уже началось. Давно. Через глаза. Потому что я слишком долго стою над ней. Каждый платит за то, на что любит смотреть.

IV

Каждый платит за то, на что любит смотреть.

Я полюбил смотреть на Наталью, ту самую жену Светкиного брата. Поначалу мне даже не хотелось трогать ее руками. Я просто смотрел, как движется она по комнате. Как собирает сумочку и подкрашивает глаза, отправляясь на лекции по искусству. Как разворачивает конфету или отламывает хлеб, когда мы втроем поздно вечером садимся пить чай. Я даже не любовался. Это сложно описать: любовь или влюбленность для меня всегда связана со светом. Иногда ты даже не можешь взглянуть на человека – тебя слепит. Парализует. И в памяти потом – не лицо, не его выражение – а магниевая вспышка. Искры и ломота в глазах, как если бы ты дольше положенного глазел на газосварку. С Натальей – другое. Я смотрел на нее с удовольствием и без напряжения, без всякой задней мысли. Она не смущалась, и будто тихие летние зарницы, вспыхивая раз за разом, освещали какое-то общее для нас с ней внутреннее небо. Горизонт за горизонтом. За пейзажем – пейзаж.

За словами и взглядами, за звяканьем чайных ложечек о фарфор, за желтизной лимонов и паром, легко отлетающим от нарядных чашек, я слышал будто нашу общую историю. Которую я, безродный щенок, по какому-то праву считал своей. «Приметы индоевропейской ностальгии». Отблески и клики. Зонтик «Маркиза» – фиалкового цвета. «Александра» – светло-зеленый. «Императрица» – голубой. «Умбрелки» – летние зонтики от солнца: «городские» для гуляний и путешествий, для деревни – из ситца с оборкой. Для вееров – живопись «гризайль». А еще кружева канзу на чудом сохранившемся уже из позапрошлого века платье, по юбке – аргаманты – накладные узоры из шнурков и сутажа, сотураты – длинные нити жемчуга… То, о чем много лет молчала Наташина бабушка – директор музыкальной школы, когда нужно было объяснить, как занесло ее из Северной столицы в край чумазеньких и мелкоодичавших городков, что прячет она в антикварном ридикюле, отделанном потускневшими бусинами «Же». Бусины «Же» – тоже уголь, между прочим, но антрацит. Он-то помнит свое родство с алмазами и совсем не похож на бурый горюч-камень здешней остеопорозной земли.

А единственная дочь потомственной музыкантши вышла замуж за бойкого выходца из крестьян, который явился однажды в их город с тетрадкой стихов, но в дырявых ботинках. И стал в рекордные сроки главным инженером шахты «Красная горнячка». Он немного испортил породу: дал своим дочкам широкую кость и совсем не хрупкие щиколотки… Зато младшей – Наталье – достались черные густые брови. И… что самое страшное для меня – дремучее и дремотное обаяние тихих лесных озер, спрятанных глубоко в чащах.

Так просто не найдешь. Долго будет за нос водить мелкий бес этого места, пока по тряской тропинке между вертлявых кочек, острой травы и черной грязцы не подберешься к воде. Мостки в три бревна и берег – не берег, а пружинистый матрас, сплетение хлипкое трав и корней, длинной дрожью отвечающий на каждый шаг. И под ним – что? Продолжение черной воды или бурая трясина? Зато вода в этой лесной впадине удивительно мягкая: сладкий настой на умерших травах, листьях, хвое и корешках. Теплая и черная, как чудный камень обсидиан, и такая же, как обсидиан, прозрачная. Вода забвения должна быть такой. Вода полесской ведьмы – Олеси. А в укромных уголках запруд цветут без запаха плебейки-кувшинки и королевы-лилии, среди которых одна крупнее остальных. Это – лилия водяного духа озера. Прочие расступаются перед ней, замирают почетным караулом. Она – в черном ореоле неподвижной воды, и бестрепетные лепестки ее светятся изнутри. Как нежное лицо японской ведьмы-оборотня. И в восковой ее красоте нет-нет да промелькнет тень руки опытного гримера-похоронщика. А скользкий стебель уходит в глубину. И держит его в руках сам дух озера… И не дай бог кому-то сорвать цветок, пусть даже для любимой… Мир полон стра-а-а-а-нных соответствий. И все совсем не то, чем на первый взгляд кажется.

VII

Все совсем не то, чем на первый взгляд кажется.Наталья уехала. Через полгода мы узнали, что от нее ушел муж. Что уж там точно случилось – не знаю. Я никогда не рассказывал Светке, что ездил тогда в маленький шахтерский городок, где Наташа жила со своей дочкой. Протискиваясь в крошечную кухню, я отражался в зеркальной мути бюро ее бабушки-музыкантши. И не узнавал себя в косящем от старости стекле. Мы опять пили чай с жасмином за круглым столом. Бледные цветы, прекрасные, как утопленницы Гоголя, расправляли в кипятке почти прозрачные пальцы. И тихо качались в окутанных паром чашках. Я смотрел на белую крупную кисть Натальи, на вырез ее халата и чувствовал совсем близко черное озеро с тихой и сладкой водой. Что-то врал сперва про командировку. Потом, приговорив почти в одиночку бутылку коньяка, потянулся к ее руке. Но Наталья руку убрала и, развозя по клеенке ложечкой чайную дорожку, не поднимая глаз, попросила меня уйти.

Я спускался по серой цементной лестнице ее подъезда и узнавал, узнавал… Вот сейчас – пьяно скакали мысли – сквозь побелку штукатурки проступит маркером насиняченная надпись: «Россию спасут ученики школы № 69, бля…» Потом будет углем нарисованная свастика и оставшийся почему-то без тела член-истребитель. Ухмылка ускользающей ведьмы. Сраное ее клеймо. Знаки подспудно, но неотступно тлеющего во мне желания. Оно прорывается наружу с каждой рюмкой. И каждый раз убивается похмельным страхом что-либо изменить.

Двоеточие – самый удобный знак для записывания снов, если кто пробовал. Одна реальность заражает собой другую без всякого объявления войны. Сквозь осенний ландшафт железнодорожной насыпи, например, прорастают вдруг мохнатые тени. Они кустились когда-то по углам давно забытых мною комнат. Потом весь этот чудовищный бред может обернуться поездом и перетечь – непонятно как – под луженым эхом гремящую крышу огромного ангара. Вместе с насыпью, керамзитом и прочим дерьмом. А метастазы ползут – множатся дальше. И тебя тошнит именно от паскудной текучести этого мира. От того, что все ситуации, общая сумятица и дурные ландшафты сна, не растворяясь до конца, семафорят о себе одновременно. Подмигивают сотнями глазков из разных плоскостей. Хихикают нестройным хором. Ровно так же, как сейчас Парковая, 36, дробь 1, проступает сквозь реальность Наташкиного подъезда.

В моих кошмарах часто случалось, что один человек перетекал в другого. Или был един в двух лицах, действуя как некая субстанция. Занимал, допустим, позицию «любовница», будучи одновременно Натальей и кем-то (или чем-то) еще. Темным и жарким, жадным и непознанным. Причем, если «верхний», «узнанный» образ мог меняться, то нижний знаменатель всегда оставался постоянным. Темным и постоянным. «Трынка – волынка – гудок и матери их козодойки». Давнее, с детства знакомое мне присутствие в глубине сна женщины без лица. То, что не могло без меня просочиться во внешний мир. Но хотело жить. И то, что я обречен был искать в проходящих мимо женщинах. Женщинах, проезжающих рядом в шикарных и не очень, авто. Женщинах, пользующихся общественным транспортом. Идущих мне навстречу по улицам и разводящих в офисе перед монитором запрещенный этикой корпорации «Доширак». Хранящих на дне сумочек шоколадки в слепящей фольге и презервативы с усиками. Гордящихся своей фигурой, лицом и новыми сапогами. Цедящих, согласно должности, властные приказания. А то и стоящих, как вон та хохлатая птичка, на берегу центрального шоссе города, катящего сквозь ноябрьскую изморозь и выхлопные газы свои огни.

Я сразу все понял про эту девчонку, едва она подняла руку и заискивающе улыбнулась темному лобовому стеклу моей машины. Минус 25, однако. Сегодня с утра, отправляясь к Светке в больницу (она лежала на сохранении беременная вторым ребенком), я еле прогрел наш новенький, взятый в кредит «форд-фокус». А к проституткам, как и ко всем вообще женщинам легкого поведения (сюда могут быть причислены многие вполне замужние дамы), я всегда относился с симпатией и любопытством. Потому как немедленно вспоминал теорию пола Василия Розанова. «Люди лунного света». Откровение второго семестра первого курса. Русская философия, которой нет. Его представления о Вечной женственности, очень далеко отстоящие от бесполой и величественной Софии символистов.

Как говорила одна моя знакомая: «От избытка, а не от недостатка». Эта женщина и в бальзаковском возрасте имела несколько любовников. В том числе довольно молодых. Ласковый характер. Легкий нрав. Редкое умение бескорыстно и с радостью «давать», совмещая чувственную сторону с глубинно-материнским. Не требующим ничего взамен («Я тебя люблю просто потому, что ты есть»). Мне иногда казалось, что она понимает людей так же, как чувствует, сколько именно дрожжей и сахара нужно положить в сусло, чтобы квас вышел забористым и с горчинкой. Как безошибочно вычислить момент, когда тесто начинает свободно дышать, просясь в духовку. И какой силы должен быть огонь, чтобы корочка на жареной картошке получалась особенно хрустящей. Она знала, до какого оттенка золота нужно запечь луковицу, чтобы та за одни сутки вытянула нарыв. И хотя эта моя знакомая уверяла, что была в прошлой жизни костровой на острове Пасхи, мне всегда казалось, что она лукавит. Потому что, кроме прочего, прекрасно помнит, как полуденное солнце горячит каменные плиты древнееврейских храмов, при которых имеется много-много маленьких комнат. Там пахнет сухими цветами. Снуют ящерки. Хранятся щипцы для ритуальных углей. Чаши для омовений. И ковши для жертвенной крови. А еще живут «юницы израильские» – девушки и женщины, «не пошедшие, как прочие, в замужество, потому что имели силу и желание половое большее, чем прочие. И дар этот мудрым государством был не оплеван, а поставлен на службу всему народу и освящен». Ведь существовали же всемирные мудрецы. Всемирные воины. Почему бы кому-то – и вправду редкому, кому дано, – не быть «всемирной матерью»? «Всемирной женой»? Из которой как бы истекают потоки жизни. И которой мерещится, что «будто это она все родила», «всех родила»… «Как вечная податливость на самый слабый зов, как нежное эхо на всякий звук». И «не все вмещают слово сие, но кому дано».

VII

«Не все вмещают слово сие, но кому дано».Я так до конца и не понял, что в точности было дано той маленькой, хохлатой птичке, которую я, конечно, подобрал в минус 25 с обочины шоссе. И привез к себе. Секс с ней меня не поразил. Хотя оказался приятным и волнующим – как всякая первая прогулка по незнакомым местам. Удивило другое – в ней совершенно не чувствовалось принадлежности к профессии. Просто девушка с выступающими ключицами и трогательной линией шеи. Может, фармацевт. Может, продавец духов из «Райского яблока», а может, менеджер… (Сколько их сейчас:Ты кем работаешь? – Менеджером. – А делаешь-то что?) Чистенькая, опрятная, хотя в сумочке, действительно, набор специфический. Ну да и у секретарш, сам видел, такой не редкость. Еще Василина – вот имя вправду экзотическое – не отличалась особой разговорчивостью. Так, что-то вскользь: про театралку, про незаконченный третий курс, про работу, которую шиш найдешь… Она походила на заблудившегося худого котенка. И в первую ночь доверчиво заснула около меня, свернувшись клубочком. А я курил в темноте и привычно ощущал в районе сердца сложную конструкцию из тяжести и пустоты, которая почему-то представлялась мне стальной ажурной арматурой. Лизни на морозе – язык прилипает так, что без слез и крови не отодрать. Сраное мое одиночество. Тюрьма из сквозняков…

Когда я после ухода Василины позвонил Светке в больницу, то не чувствовал даже малейших угрызений совести. Потому что опять ничего не произошло.А Вася вернулась ко мне в тот же вечер («конечно, бесплатно, можно?»). Принесла какие-то продукты, сделала ужин. Мы ели пюре. Ели гуляш. Смотрели мультики. Немного выпили. «Опять игра в семью», – усмехнулся я про себя, но промолчал. И так продолжалось четыре дня. «Вы все такие добрые?» – спросил я Васю как-то между делом. «Да нет, – ответила она, – у меня есть знакомая – та просто мужиков ненавидит, и именно тех, кого обслуживает. Один раз мы вдвоем на вызов ездили. Так она своему клиенту заявила (я из соседней комнаты слышала): „Слабаки вы все, кто нашими услугами пользуетесь, даже бабу нормальную найти не можете“. Он только засмеялся и сказал: „Если такая сильная – найди нормальную работу“. Хороший парень, другой бы и в репу мог дать. Ты тоже хороший – добрый – и мне… как это… почему-то хочется тебя от чего-то все время защищать». «Дожили, – подумал я про себя, – охотник на ведьм под защитой бездомного, заблудившегося котенка».

В ту ночь мы проснулись с Васей очень рано, почти одновременно. Даже не проснулись – всплыли в восемь зимнего утра на круглую поверхность черного омута. Голые, лицом вверх – с открытыми глазами, раскинув руки. Стучали часы. Дрожали искаженные черной водой отражения: светящиеся окна дома напротив, свет фонаря… О наши сплетенные пальцы бился почти круглый лист иудиного дерева – обрывок сна. Под-над-сбоку просыпался дом. Ожил и поплыл вверх лифт, где-то заплакал ребенок. Наконец бледной переводной картинкой начал проступать день, в котором ничего – я точно это знал – не будет реальнее, чем вот этот момент… Тогда я рассказал Васе про жену, про сына, который у бабушки, про дочь, которая вот-вот должна родиться. Василина молчала. Потом мы позавтракали. Потом она ушла. Больше я никогда ее не видел. Сколько бы ни всматривался в девушек, стоящих по обочинам улиц. В слякоть. В снег. Под блеск косо накинутых на деревья новогодних гирлянд. Хотя это я делал больше по инерции. Я не хотел ее встретить…

А сны продолжались. И некоторые оставались такими же реальными, как события внешней жизни, которую почему-то принято считать единственно настоящей. Буквально за несколько дней до рождения Анютки я увидел во сне, как у меня обломился зуб. Осколок лежал на ладони – ноздреватый, как розовая пемза. И из всех пор его сочились черви: черные, белые, красные, с покрытыми жестким хитином телами. Почему-то зрелище не вызывало отвращения. День во сне выдался прохладным и солнечным. А дом, где все это происходило, не мучил, как обычно, дурной бесконечностью. Никаких цементных сот из нежилых помещений. Только большая, уютная комната с книжными шкафами и двумя одинаковыми диванами. Неуместно-нелепыми в этом интерьере. Откуда-то вынырнул хозяин. «Оборотистый пенсионер», – решил я и попросил пить. Тот протянул мне прозрачную стеклянную пиалу, наполненную до краев. Я поднес воду к губам и отчетливо различил на дне двух саламандр. Они походили на толстеньких ящериц. Резвились, играли друг с другом. А вода красиво отливала в цвет переливам их шкурок. Зачем-то (зачем точно – не вспомнить) я отправился на кухню долить в пиалу воды. По ходу отметил две абсолютно одинаковые кухонные плиты. А из отвернутого крана в пиалу хлынул кипяток. И у саламандр начали отскакивать лапы, превращаясь немедленно в самостоятельных животных. Я запаниковал. Но «оборотистый пенсионер», едва скрывая досаду, меня успокоил. Последнее, что я помню: я пил воду, кишащую саламандрами.

Почему исчадия огня из моего сна устроили оргию в воде? О каких противоречиях моей натуры семафорил этот образный ряд? На что лукаво намекал? «Юнг его знает», – как любил повторять студентам профессор Худорожкин. Вот только три года спустя я вспомнил этот сон отчетливо. Будто еще раз прогрезил наяву. Едва увидел на крестце у Мун, на ее неестественно бледной коже эту тварь, вытравленную синей сепией. Так не бывает, блин. Нет, так бывает. Тот же оттенок синего, что и на шершавой штукатурке: «Россию спасут ученики школы № 69, бля…» И мой – МОЙ – оставшийся без тела член-истребитель, который с Мун жил самостоятельной жизнью и летел к ней, и меня тащил за собой – в темную ночь, в мотор, за бешеные деньги нанятый, чтобы гнать лихорадочно по темной трассе, поросшей елками, скорее – скорее – через забор ее закрытого города, с риском нарваться на патруль – в ее постель, ее постель. Ты счастлив? Ты должен быть щаслив… Вот так с хрустом, через «ща». Потому что до этого ты не знал, а теперь знаешь… Реальность и сны никогда так не совпадут – без зазоров и швов, на какое-то очень счастливое время.

VIII

Реальность и сны никогда так не совпадут – без зазоров и швов, на какое-то очень счастливое время.Только короткое. Очень короткое. Анекдот из серии – как можно попасть в судьбу. Увидеть лицо, которое мучило с детства только обещанием.Просто. Создать новое соединение. Указать телефон модемного пула. Имя пользователя и пароль. Шесть часов безудержного Интернета. Но сперва нужно купить карточку. А еще раньше сесть за пиво с Севкой. И закончить водкой. Потому что он вечно задает вопросы. Вроде простые. Например: чего тебе не хватает… э-э-э? Если это… есть дом, ужин там… дети? Если жена… ну вполне… это… не коряга? Да еще любимая дочь? Сам же говоришь… красавица в три года, да… Белокурые волосы и ямочка на подбородке. Сам же утверждал, что она – главнее всех баб в твоей жизни. Никто за язык не тянул. Ты же того… столько раз рассказывал, как первый раз в лес ее поведешь… Как каждый куст покажешь… Каждый след… Ты же ее фотографии и рисунки в сумке таскаешь… Такого что-то с сыном у тебя не припомню… Извини, конечно, но почему?.. Он ведь так… это… на тебя похож?

И для начала ты запутаешься в этом. Объясняя, как можешь, что сын – он вроде как Светкин. Она родила его, чтобы привязать тебя. Что тогда ты не хотел. Не был готов. Совсем не думал об этом. Хотя – неважно. Проехали.

А Севка свое – зачем тебе эта дурацкая работа… а? Обналичивать чьи-то фиктивные банковские векселя? Это… зиц-председатель Фунт, понимаешь… А если того… подставят? А если срок? Из-за денег? Но они вроде… тебе никогда особо не упирались, ведь так?

– Так. – И начать издалека. Как ты еще в 20 лет в своем поселке выводил среди ночи из сарая старенький мотоцикл. И гнал за тридцать километров к вышке, стоящей на краю леса. Забирался на нее и просто курил. Смотрел на звезды, если они были. На кромку леса. На огни на том берегу пруда. И не знал, что с собой делать. Что делать с этим? Потому что – звезды и небо. Звезды и небо, а ты – человек. Всего лишь. Потому что другие – кто умеют – пишут от этого стихи. Рисуют картины. Ты не умел. И что было делать с ЭТИМ – таким пронзительным ощущением жизни, за которым сразу дышит смерть? Ослепительно-прекрасная. Как вспышка молнии. Как промельк бритвенного лезвия за минуту до удара. Иногда ты просто плакал. Иногда, если был пьян, – просто орал песни. Или громко читал стихи. Чужие. Есенин и Бунин. Реже Тютчев. Один. На вышке. Выплевывал их в небо. В звезды. В темень. А теперь… Пусть зиц-председатель Фунт. Пусть подставное физическое лицо. Зато нет ощущения давящей ответственности, и есть – легкое ощущение опасности. Бесцельной и нелепой. Но без нее тяжело почувствовать жизнь. Без нее невозможно. Они сразу тут как тут – оба два – немигающие глаза твоей тоски. С вертикально поставленными зрачками несоприродной тебе твари. Как у тех щук, которые греются в столбах лунного света. Как у чувака на Интернет-карте «Вампир», купленной в тот же вечер. На абсолютно черном фоне – вдалеке – светящийся муравейник города. Узкий серп луны. На переднем – вертикальные зрачки твари. На небритом, ей-богу, чем-то похожим на твое – узком мужском лице.

Шесть часов безудержного Интернета. Потому что ты не просто пьешь. Ты заправляешь бензином свою метлу. Чтобы лететь к звездам. А если сегодня нет звезд? Тогда подойдет и «Лав-майл». Эта свалка человеческих судеб. Все же приключение. 375 человек, которые хотят общаться. 57 в онлайне прямо сейчас. И каждый ищет. Каждый ждет. Для переписки. Любви. Дружбы. Создания семьи и регулярного секса вдвоем. А то и вчетвером. Можно Ж + Ж. Можно М + Ж. Можно М + М. Кто дрочит на ухоженные руки и блестящие волосы. Кто на джинсы. Кто на нижнее белье. Кто на авторскую песню. Кто на фьюжн. Кто ищет рабыню, кто госпожу, кто спонсора, а кто и мужское начало – сочетающее в себе «чувство юмора и серьезность», «ответственность и статность» да еще с присутствием интеллекта. И среди прочих – фотографии Мун. Рыжей Мун. Черной Мун. О себе: «Пишите – поговорим». На вопрос – что ищете: «Пишите – там посмотрим». Увлечение – керамика. 34 года. Разведена. Дочь. Живет в закрытом городе. Энск 72. В итоге 9. При чем здесь нумерология? Хотя… Надо было все проверить. Все. После того как послал ей первое письмо… Например, посмотреть – а не изменились ли линии на твоих ладонях? Потому что они меняются. Проступают вдруг розовыми царапинами под кожей. Может, новые. А может, те, что были всегда и просто ждали своего часа. Когда придет их время обозначить настоящий рисунок судьбы. Твой настоящий портрет. Счастье обретения себя? Себя – оборотня? Рога, копыта, пули из серебра?

А Мун умела читать по руке. Она и мою посмотрела в первую же встречу и промолчала. Мы сидели в кофейне. Мы могли бы сидеть где угодно. А лучше лежать. Потому что с первой же минуты, едва она вошла и села за столик – твари внутри нас зацепились глазами. Выгнули шипастые хребты. Завозили нервно чешуйчатыми хвостами. И двинулись, осторожно принюхиваясь, навстречу. Дрожа от напряжения. Проверяя будто бы в зевке растяжку клыкастых пастей. То ли для укуса, то ли для поцелуя. Если они вообще умеют целовать. Если им вообще понятно слово «нежность». Здесь не будет нежности. Не будет жалости. Не помню, сразу я это понял? Или чуть погодя? Когда с трудом оторвался от ее лица и начал рассеянно собирать взглядом пустяки вокруг. Не кафе – музей моего детства. На полках по стенам все сразу: глупая улыбка мишки. Виниловая пластинка. Футляр от «ФЭДа». Раковина рапана на подставке. Граненый стакан в подстаканнике.

Не хватает мумии пионера в красном галстуке. В синем форменном пиджаке. С авоськой пустых молочных бутылок. Стеклянных, не пластиковых. От которых еще зайчики на асфальте. Дробятся и скачут легко. Как наш с Мун разговор. Он чаще уходит в те времена, когда эти предметы, которые вокруг, еще жили. Как вещи. Не как элементы декора и знаки стиля. Немного про школу. Про ее первого мальчика. Он сжег ее портфель. За то, что она его не любила. Но она никого никогда не любила. Даже отца дочки. Воина-интернационалиста. Чтоб ему. Квартиру до сих пор не поделили. Еще вот – еле видный шрам на щеке. Слава Богу, развелись. Два года назад. Потому что тяжело жить с бандитом младшего звена. Каким бы героем в прошлом он ни был. Хотя и тогда не был. Еще есть Джон – они познакомились через сайт. Джон – канадец. Зовет к себе. Может быть, она и уедет. Когда воин-интернационалист даст добро на вывоз дочери. А может, и не уедет. Институт? Нет, не закончила. Даже не поступала. 8 лет проработала в Магадане. При американцах, которые интересовались тамошним золотом. Потихоньку выучила язык. Вернулась домой в начале 90-х, когда на приисках стало опасно совсем. Куда пойдем? Лучше не в кино. Лучше на квартиру к твоему другу. Лучше поговорить. Узнать друг друга ближе.

Прощай, олимпийский мишка! Прощай и ты, бутылка мартини, выпитая не до конца! На улице совсем темно. И твари внутри нас притаились, близко почуяв родное. Ночь. Скорость. Огни. Совсем чуть-чуть – страха. Твари присмирели. Замерли на изготовке. Василиски. Волыглазые васильки. Редкая порода саламандр-неразлучников. Смежили кожистые веки. И только вскидывались чутко, когда я, будто случайно, касался руки Мун. Пока мы ехали в моторе до Севкиного района. Пока я благодарил его в мыслях за ключи от квартиры. Целовал взасос его жену, убравшуюся с детьми на праздники к теще. Твари внутри урчали от предвкушения. И было уже неважно: что у кого какого размера, формы или диаметра. Узкие язычки злых искрящихся лилий. Скрип кровати – как скрип гирлянды над занесенным снегом и солью прудом. Безглазые рыбьи лица Деда Мороза и Снегурки. Расступившаяся черная вода, вернувшая мне ее лицо. Мое лицо. Лицо ведьмы. Потому что мы с Мун были одно. Где-то глубоко, на самом дне самих себя, где лежат, крепко захлопнув пасти, беззубки, клубятся водоросли и греются в столбах холодного лунного света неведомые твари с вертикально поставленными зрачками. Они не знают сострадания. Не знают боли. Нежности. Любви. И мы честно пытались занырнуть как можно глубже. Уйти от поверхности. Дорваться до нашей похожести. Укусить ее, высосать, вцепиться зубами, если возможно. Доцарапаться и достонаться. Почувствовать в запахе пота, который уже общий. Ухватить жадной пастью чужой чешуйчатый хвост. Замкнуться в кольцо, увидеть общее отражение. «Ты это, того… – сказал мне потом Севка, – у меня… короче, жена под все кровати зеркала сует обычно, ну традиция у них такая… от нечистой силы… Я в эту чушь не верю, понятно, но они треснули все, зеркала-то. Ты бы это…» «Трынка-волынка-гудок». Белый мотылек, который садится спящему на губы. Который приносит болезнь. Который рано или поздно приведет к тебе второго. Чтобы дать тебе зеркало, но захочешь ли ты заглянуть в него?