Текст книги "Победные трубы Майванда. Историческое повествование"

Автор книги: Нафтула Халфин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Об этой неудаче Кауфман с прискорбием известил военного министра Милютина.

Было мудрено напасть на след беглеца, даже если бы все казачьи сотни Туркестана помчались перехватывать его к Амударье. Сардар подался совсем в другую сторону – в глухой горный край, в верховья Зеравшана. Но то ли он недостаточно хорошо понял общую ситуацию, вынудившую генерал-губернатора просить его как можно быстрее ехать домой, то ли уже считал себя царствующей особой, имеющей право рассчитывать на соответствующее обращение, но в Магиане он допустил промах.

Оказавшись в этом мелком владении в долине реки Магиан-дарья, Абдуррахман-хан отправил бухарскому эмиру послание с запросом, может ли он беспрепятственно двигаться по территории эмирата и намерен ли Музаффар эд-Дин-хан предоставить ему почетный эскорт? Узнав об этом, Кауфман пришел в ярость: на письме генерала Иванова появилась резолюция: «Кажется, у главы нет головы!»

Для повелителя Бухары послание ярым-подшо прозвучало как строгий приказ. Он категорически заявил, что видеться с «беглецом» не намерен и почетной охраны ему не даст. Больше того, жителям селений, через которые лежал путь сардара и его спутников, было велено держаться от них подальше. Это распоряжение выполнялось буквально: никто не желал валяться в пыли с перерезанным горлом…

Поэтому когда отряд сардара, выбравшись наконец из пределов Туркестанского края, сделал остановку в бухарском кишлаке Джауз, его улицы казались вымершими, все двери были наглухо заперты, молчали даже собаки. Однако людям и лошадям необходимы были отдых и еда. Надвигалась ночь, и Абдуррахман-хан отправил к старосте слугу с ультиматумом: если никто не откликнется на его зов, он захватит несколько домов и добудет припасы силой. То ли подействовала угроза, то ли жители почувствовали себя смелее с наступлением темноты, но на улицах показались какие-то тени, нашлась убогая мехмонхона, комната для гостей, удалось разжиться продовольствием и фуражом.

Ответственный за «бегство» начальник Зеравшанского округа Иванов в эти дни лишился покоя. По мере удаления от русских владений сардар все меньше считался с необходимостью конспирации. Считая, что это придаст ему особый авторитет на бухарской территории, он широко козырял именами высших представителей туркестанской администрации, мог поручить первому встречному доставить письмо, на конверте которого значилось: «Генералу Иванову».

Как бы то ни было, Абдуррахман-хан продвигался к цели. На протяжении декабря его группа, насчитывавшая уже до двухсот пятидесяти человек, миновала Яккобаг и Дербент, Байсун и Денау, Регар и Гиссар, Курган-Тюбе и Куляб, выйдя в конце концов к переправе через Пяндж. В первых числах января 1879 года власти Туркестана смогли наконец спокойно вздохнуть: сардар со своими сторонниками переправился через грозно ревущий, бурный Пяндж и вступил на родную землю.

…Абдуррахман-хан стоял у огромного камня, принесенного своенравной рекой откуда-то издалека. «Что предпринять дальше? – думал он. – Двинуться на Мазари-Шариф, резиденцию чар-вилоятского лой-наиба Гулям Хайдар-хана? Безумие. У того многочисленное войско. Почва не подготовлена, и даже если бы нашлись приверженцы Абдуррахман-хана, сына некогда правившего здесь Афзал-хана, это ничему не поможет… Надо еще отыскать таких людей, наладить связи… Нет, пока рано состязаться с лой-наибом.

Ладно. Это на западе. Ну а что на востоке? Бадахшан. И для его жителей он не чужак: как-никак зять бывшего бадахшанского владетеля – мира Джахандар-ша, или, как тут говорят, Джахандар-шо. Достаточно ли этого, чтобы сразу штурмовать местную столицу – Файзабад, где теперь сидит дядя жены Шо-заде Хасан? Видимо, тоже нет! Но зачем же сразу штурмовать? Нельзя ли договориться с дядей?»

Не теряя времени, Абдуррахман-хан отправился со своим писцом в стоявшую неподалеку заброшенную хижину. Мирза уселся, скрестив ноги, на вытертой кошме и разложил письменные принадлежности.

«Привет да достигнет! – обращался сардар к родственнику. – Да не скроется от вашего высокого внимания, что по воле Аллаха нам суждено было вновь увидеть священные земли нашего государства. Мы намерены полностью восстановить свои наследственные права в Афганистане. Надеемся, что мудрый мир Бадахшана – да продлятся дни его! – окажет в этом содействие всеми имеющимися в его распоряжении средствами».

Текст скреплен резной печатью Абдуррахман-хана, бумага скатывается в трубочку и вручается гонцу. Конь уже оседлан. В Файзабад!

Дело сделано. Весть о себе подана. Остается только ждать. Впрочем, ждать сардар за десять лет, хвала всевышнему, научился. Но годы мытарств научили его и тому, что делать это тоже надо умеючи. Ибо жизнь полна неожиданностей. И потому Абдуррахман-хан произвел смотр своему не успевшему обсохнуть (да и как тут обсохнешь, когда продолжает кружить суровая бадахшанская метель!) воинству. Оно выстроилось в колонну. Впереди – пятьдесят соваров-телохранителей. Половина из них вооружена берданками, остальные – тоже неплохими ружьями, какие удалось раздобыть за время самаркандского «сидения». За ними – около двухсот конных афганцев: и они далеко не безоружны, хотя их оснащение похуже. Жаль, что немало людей пришлось выделить в распоряжение Исхак-хана и Сарвар-хана и направить их в сторону Мазари-Шарифа, но ведь и там надо закреплять влияние вернувшегося в Афганистан внука Дост Мухаммад-хана!..

Сардар поначалу думал направиться к лежавшему в трех дневных переходах городу Рустак. Однако люди были слишком измотаны. К тому же неизвестно, как отнесется к нему правитель Рустака – мир Баба-хан. Если враждебно, то он легко одолеет падающих с ног от усталости воинов Абдуррахман-хана. Будет смешно и трагично потерять все в первый же день.

Благоразумие, благоразумие прежде всего. Как правило, оно всегда вознаграждается. И потому сардар разместил свой отряд в заброшенной крепости Янги-кала, стоявшей в стороне от дороги на Рустак. Его люди получили возможность обогреться и отдохнуть.

Прошел день, другой. На третий, в полдень, дозорные известили, что к Янги-кала приближается конная группа. Абдуррахман-хан поднялся на крепостную стену. Вскоре всадников уже можно было пересчитать: человек семьдесят с пиками и саблями, ружей почти нет. Впереди – толстяк в чалме, богато расшитой куртке и широченных шароварах. Хорошо видно его лицо – одутловатое, заросшее рыжей, неаккуратно подстриженной бородой. Мир Баба-хан?

Сардар подал знак впустить прибывших. С некоторой опаской оглядываясь по сторонам, в открытые ворота въехал их глава в сопровождении дюжины кавалеристов. Ему достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться, что гарнизон крепости и численно и по вооружению значительно превосходит его свиту. Это вызвало у толстяка явную растерянность, но он все же спешился и пошел навстречу медленно спускавшемуся со стены по ступенькам Абдуррахман-хану. Да, это был рустакский правитель.

Мир Баба-хан приложил обе руки к объемистому животу и изобразил поклон. Жест правителя повторили, спрыгнув с копей, его люди. Сардар ответил легким кивком и пригласил гостя в помещение. На раскинутом паласе быстро появился достархан – угощение. Абдуррахман-хан извинился за его скудость: он только что вернулся на родную землю. Последние слова он произнес медленно, как бы подчеркивая своевременность и естественность своего возвращения.

– Албатта, конечно! – с готовностью согласился Баба-хан. – Это мы должны были позаботиться о достойной встрече сардара, но не были осведомлены о ней.

Его хитрые глазки отражали внутреннюю борьбу. Затем, словно преодолев колебапия, он продолжал:

– Сегодня утром я получил приказ из Файзабада помешать вашему пребыванию в Бадахшане. Но ни я, ни мои сарбазы и совары не намерены сражаться против сардара, да будет над ним тень пророка!

Баба-хан почти не прикоснулся к еде: его одолевали сомнения. Оказавшись между двумя более мощными силами, он только что предал Шо-заде Хасана и мог лишь мучительно гадать, правильный ли сделан выбор. Абдуррахман-хан поспешил его успокоить:

– Аллах наставил тебя на истинный путь. Мы прибыли из Русийа и пользуемся ее поддержкой. Наша задача очистить от инглизи священную афганскую землю. А также от таких, как Шо-заде Хасан, которые забывают заповеди пророка о борьбе с неверными и поднимают меч против мусульман…

Мир Баба-хан понимающе улыбнулся.

– Мы переедем в Рустак, – добавил сардар. – Затем наше объединенное войско нанесет удар по Файзабаду. Хотя Шо-заде Хасан – мой близкий родственник, он не должен рассчитывать на пощаду. Ну а потом, собрав силы, мы поднимем джихад!

…Расположенный на возвышенности, омываемой речкой Джильгой, Рустак не был крупным городом. Вместе с окрестными селениями он едва насчитывал 20 тысяч жителей, в основном таджиков, узбеков, хазарейцев. В нем было три караван-сарая, три пятничные мечети, четыре медресе. Гордостью рустакцев был базар с тремя сотнями лавок. Здесь торговали пушниной, бухарскими шелковыми товарами, индийскими ситцами и миткалем; из Пешавара приезжали за тмином и лисьими шкурами. Успешной торговле благоприятствовало выгодное расположение города: во все стороны от Рустака шли дороги – на Ханабад и Кешм, Файзабад и Шахри-Бузург, на север, к берегам Пянджа, к лежащим за ним владениям эмира Бухары, русскому Туркестану.

Именно на это и рассчитывал Абдуррахман-хан. Укрепившись в Рустаке, он мог сравнительно легко связаться с афганскими пунктами, а в случае поражения – вернуться в Туркестан: ярым-подшо его не выдаст. Сам сардар обосновался в таджикском квартале, а солдат разместил в рустакской крепости. Теперь следовало приступать к главному – укреплять авторитет потомка великих баракзаев, без шума, но последовательно и целеустремленно устранять со своего пути малых и больших правителей, собирая силы и ставя под контроль одну область за другой.

Неглупый политик с изрядным жизненным опытом, он понимал, что может рассчитывать на влияние в стране только в том случае, если привлечет народ такими делами (или по крайней мере призывом к таким делам – эта оговорка весьма существенна!), которые найдут отклик в душе каждого патриота. А в ту пору каждый честный афганец считал святой обязанностью борьбу с ненавистными инглизи. Из этого и следовало исходить…

Не было в Рустаке более близкого для Абдуррахман-хана человека, чем его мирза, и не было никого, кто в те дни трудился бы с большим напряжением, чем этот писец. Сардар будто задался целью его уморить. С утра до вечера он диктовал мирзе послания и письма, а когда уходил отдыхать, несчастный грамотей должен был переписывать некоторые из них во множестве экземпляров.

«О мусульмане! – гласило одно из таких посланий, адресованное народу. – Я прибыл не для того, чтобы воевать против правоверных афганцев, а для джихада, священной войны за веру. Необходимо поэтому, чтобы вы все слушались моих приказаний; они исходят от Аллаха и его пророка. Все мы рабы Аллаха, поэтому джихад – долг каждого из нас».

Вначале сардар велел поставить в качестве подписи безликое «Мусульманин», а потом решил, что тогда воззвание не даст должного эффекта, и подписался полным именем: «Абдуррахман-хан, сын Мухаммада Афзал-хана, внук Дост Мухаммад-хана».

Там, где можно было легко добиться успеха, сардар, не испытывая неловкости, действовал вооруженной рукой против единоверцев. Правда, он старался подвести под такие действия серьезные моральные основания. Так, выяснив, что бадахшанский правитель Шо-заде Хасан не в состоянии оказать серьезное сопротивление, он направил на Файзабад крупный отряд под началом мира Баба-хана. Тот вез специальное обращение Абдуррахман-хана:

«Бек Хасан, начальники и подданные Файзабада! Извещаю вас, что я прибыл в страну, чтобы освободить ее из рук инглизи. Если мне удастся сделать это мирным путем, хорошо. Если нет, нам придется сражаться. Все вы правоверные, и вам нельзя допускать, чтобы страна оказалась под властью инглизи. Если они смогут завладеть нашей страной, наша репутация пропадет в глазах всего мира. Все народы подумают, что у вас не было достаточно гордости и стыда, и вы потеряли страну и веру лишь из-за ваших несогласий. Слушайте моего совета. Если не будете слушать меня, долг мой будет пойти джихадом и против вас как неверующих. Решайте, служить ли вам поддержкой Аллаху и Мухаммаду, или готовьтесь к войне!»

Шо-заде Хасан и некоторые его приближенные, наслышавшись о зверских расправах, чинимых сардаром над теми, кто осмеливался вызвать его недовольство, предпочли не искушать судьбу и бежали с семьями далеко на восток. Постепенно Абдуррахман-хан распространил свою власть на весь Бадахшан.

Однако выбираться из Рустака он не собирался: близ этого города у мазара (могилы) праведника Хаджи Тораба, куда сходилось немало паломников, находился горячий источник Чашмаи-Ходжа-Джаргату. Вода выбрасывалась из него с шумом и кипением, подобно фонтану; после краткого перерыва она снова закипала, как в огромном котле, под которым разведен сильный огонь, и вылетала вместе с глиной, песком и грязью. Для сардара выкопали рядом углубление, и он грел ноги, надеясь избавиться от мучившей его подагры. Горячие ванны уменьшали боль. Абдуррахман-хан приезжал к источнику вместе с мирзой, и тот продолжал строчить под его диктовку страстные призывы к населению сел, городов и провинций, к племенам и их вождям, убеждая их стать под знамена истинного борца за веру, законного претендента на кабульский престол. Иногда к этим посланиям добавлялись мешочки с деньгами.

Несмотря на отсиживание в Рустаке у живительного источника, дела сардара шли неплохо. Хотя Сарвар-хан был убит, другой двоюродный брат, Исхак-хан, сумел одержать ряд побед над войсками лой-наиба Чар-Вилоята Гулям Хайдар-хана и почти завоевал всю провинцию «во имя Абдуррахман-хана». Признания своего верховенства сардар добился и в Каттагане.

На севере страны, где народ устал от неурядиц, раздоров, безудержных поборов всевозможных «калифов на час», пользовавшихся фактическим отсутствием контроля со стороны центральной власти, всходила звезда Абдуррахман-хана. Планы Кауфмана, казалось, были близки к осуществлению.

Но дальше произошло то, чего никак не мог предположить туркестанский генерал-губернатор.

Глава 21
ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВОЙТИ…

Первые месяцы нового, 1880 года в обстановку в Кабуле не внесли существенных перемен: как ни изощрялись Робертс и Мак-Грегор, добиться перелома им не удавалось. Периодические вылазки из Шерпурского укрепления приводили лишь к тому, что противник под воздействием мощного артиллерийского и ружейного огня оставлял несколько ближайших кварталов, превращенных в руины. Но вслед за тем, перегруппировав свои силы, генерал Мухаммад Джан Вардак и мулла Мушки Алам выбивали британские войска из разрушенных строений и снова загоняли в Шерпур. В то же время взять это укрепление и уничтожить вражеское осиное гнездо в столице афганцы не могли: не хватало военной техники. Ощетинившись пушками, скорострельными картечницами Гатлинга и превратив лагерь в мощную крепость, англичане отбивали все атаки.

Острые на язык лондонские журналисты окрестили создавшееся положение «кабульскими качелями». Но «качели» эти раскачивались не равномерно, а подлетали ближе и ближе к стенам Шерпура. Ситуация становилась все более угрожающей, и главнокомандующий по совету вице-короля увеличил гарнизон Шерпурского укрепления почти вдвое. Вместе с обозной, санитарной и лагерной прислугой численность вторгшейся в район афганской столицы армии доходила до 50 тысяч человек. К этому следует прибавить тысячи лошадей, мулов, ослов и верблюдов. Чтобы хоть как-то прокормить всю эту ораву, надо было дочиста ограбить население Кабульского оазиса и прилегающих областей.

Кратчайшую дорогу от Кабула до Пешавара также охраняло немалое войско. И его нужно было кормить, одевать, обувать, обеспечивать снаряжением и боеприпасами. Так блестяще начатый военный поход ежедневно поглощал несметные средства, не говоря уж о человеческих жизнях. И поглощал безрезультатно. Ибо об успешном завершении операции, задуманной консервативным кабинетом Биконсфилда и осуществленной лордом Литтоном, можно было говорить лишь как о весьма туманной перспективе.

Позабыв о своих воинственных замыслах, вице-король теперь жаждал хоть сколько-нибудь приемлемого окончания кабульского похода. Пушки явно не приносили ожидаемого результата. Быть может, более действенными окажутся главные козыри британской политики – золото и дипломатия? Великолепный знаток восточных дел Мортимер Дюранд оказался несколько медлительным. Его перевели с повышением в Калькутту, а на пост главного политического агента в Кабуле был назначен Лепел Гриффин, моложавый чиновник Индийской гражданской службы. Из своих сорока двух лет ровно половину он провел в Индии, куда приехал в 1859 году, окончив аристократические колледжи в Брайтоне и Харроу. Почти все это время он служил в Пенджабе помощником комиссара, а последние год-полтора – постоянным главным секретарем местной администрации. Гриффин тщательно изучил структуру власти, законы наследования, различные стороны деятельности пенджабских раджей и вождей, идеологию сикхизма и даже опубликовал три оригинальные книги на эти темы.

Казалось, в беседах с ним «Великий Могол» не упустил ни одной из афганских проблем, заслуживающих внимания. Тем не менее перед самым отъездом из Симлы Гриффин получил официальное послание от вице-короля. Одна фраза приковала внимание нового политического агента. «Я не вижу причин, – гласила она, – какие помешали бы вам тотчас же по прибытии в Кабул заняться подготовкой ухода из этой мышеловки».

Гриффин усмехнулся: «Похоже на то, что наш поэт наконец-то усвоил дух восточной мудрости. Очевидно, до него дошла афганская пословица: „Прежде чем войти, подумай, как будешь выходить“…»

Едва Гриффин прибыл в Кабул, как его настигло еще одно указание: вице-король настаивал на скорейшей посылке доверенных лиц для переговоров с Абдуррахман-ханом: пока силы претендента слабы и положение непрочно, не поздно диктовать ему условия.

Но Робертс жаждал воинских подвигов. В марте 1880 года он замыслил новую операцию, призванную сокрушить афганских дикарей. Тут – совершенно некстати – из Калькутты подоспело известие о выезде в Кабул секретаря по иностранным делам Альфреда Лайелла.

– Его только здесь не хватало, – пробурчал генерал, подобно многим военным недолюбливавший «политиков» и считавший, что их действия всегда ведут к пагубным последствиям.

Лайелл покинул Бенгалию, когда уже начинался жаркий предмуссонный период. Жара сопровождала его вплоть до Инда, куда он добрался поездом, но затем, пересев в экипаж и углубившись после Пешавара в горные теснины, он почувствовал, что замерзает. Пришлось принимать экстренные меры, чтобы – упаси боже! – не простудиться: он натянул на себя плед и согрелся несколькими глотками рома.

Однако по всему чувствовалось, что и к этим краям приближалась весна. Воздух был чист и прозрачен, окружающий горный ландшафт действовал умиротворяюще. Коляска без помех катилась к цели, а пока можно было и помечтать, и Лайелл позволил себе отдаться лирическому настроению.

Вот почему первые фразы прибывшего в Шерпур секретаря по иностранным делам вызвали у Робертса, Мак-Грегора и Гриффина немалое удивление:

– Я в восторге! Такое сказочное путешествие… Кабул и его окрестности прекрасны весной. Все в зелени. Цветут фруктовые деревья. А эта райская долина будто чаша, стены которой образуют величественные горы, покрытые искрящимся снегом. А вдали, на горизонте, вырисовывается таинственный и манящий Гиндукуш…

– Простите, сэр, – неожиданно подал голос Мак-Грегор, – не знаю кому как, но у меня эти красоты сидят в печенке!

Деликатный Лайелл смутился: он выглядит сейчас заезжим туристом, между тем как сидящие перед ним ежеминутно рискуют своей головой во славу Британской империи. Конечно же, следует заняться обсуждением проблем, вызвавших его приезд в Кабул. Тем не менее он решил все-таки досказать до конца:

– Я легко могу понять любовь афганцев к своей стране и ненависть к тем, кто нарушает ее покой…

Лица слушателей отразили еще большее недоумение. Секретарь по иностранным делам спохватился: да, лирические мотивы здесь не найдут отклика. Он продолжал уже в ином ключе:

– …Хотя сами они без зазрения совести беспокоят других в интересах своих диких наклонностей. Некоторые из вас, быть может, знают, что я не разделял до конца убеждение в необходимости этой войны, но раз мы втянулись в нее, словно в болото, надо выбираться с честью. Лорд Литтон чрезвычайно обеспокоен сложившейся обстановкой!

И Лайелл изложил перед Робертсом и его помощниками ситуацию, как она виделась из Симлы, подчеркнув аспекты, особенно тревожившие вице-короля. Более всего Литтон опасается объединения афганцев и их общего выступления. Война уже поглотила почти миллион фунтов стерлингов. Они, правда, идут из бюджета Индии, но Лондон все равно негодует по поводу таких огромных расходов. Наконец, пожалуй, самое главное – Англия находится перед всеобщими выборами. Афганский капкан – отравленная заноза для консерваторов, тем более что и в Африке события развертываются не так хорошо, как хотелось бы. В то же время для рвущихся к власти либералов – это подарок небес. Неопределенность сложившейся в Афганистане обстановки на руку Гладстону и всей либеральной оппозиции.

– …Они широко и не очень патриотично используют наши неудачи на Востоке, – подчеркнул Лайелл и впал в минорный тон. – Старый Джон Лоуренс был не так уж неправ, когда предостерегал против вмешательства в безбрежное и весьма бурное море афганской политики…

Тяжело вздохнув, секретарь по иностранным делам констатировал:

– У нас тут нет друзей. Да откуда им и быть? Если мы уйдем, не посадив на трон эмира, страну захлестнет ужасная борьба. Но если мы остановим на ком-либо свой выбор и выведем солдат, он будет свергнут народом в две недели…

– Сэр, – вмешался Робертс, – мы с начальником штаба единого мнения. Жизненные интересы империи требуют, чтобы азиаты трепетали перед ее военным престижем. Надо наводнить Афганистан войсками и выжечь всякую мысль о сопротивлении нашей воле. Если понадобится, выжечь вместе с населением!

Мак-Грегор восторженно смотрел на своего шефа, всем своим видом выражая горячее согласие. Лайелл, однако, поморщился. Его поэтическую натуру коробила такая прямолинейность.

– Я понимаю чувства, обуревающие вас, джентльмены, – сказал он, – но, откровенно говоря, у нас нет ни солдат, ни офицеров, чтобы создать новую армию и перебросить сюда, не опасаясь за спокойствие других наших владений. К тому же это потребует новых расходов и времени, а его у нас тоже нет. Поэтому необходимо политическое решение проблемы. И искать его следует безотлагательно.

Альфред Лайелл был мягким человеком. Он старался не причинять огорчений своим близким, знакомым, коллегам. Ну вот сейчас, например. Он мог бы доставить несколько неприятных минут этому славному сэру Фредерику, боевому и заслуженному полководцу. Застряв в афганской глуши, он ведь поди и не знает, что некоторые его действия по наведению порядка встретили в прессе, как бы это помягче выразиться, неодобрение. Генерал, правда, никогда не любил репортеров и старался держать их подальше от своих войск, но это не всегда помогало. Кое-что просачивалось в газеты и журналы.

Большое впечатление на Лайелла произвела, например, обширная статья «Военное право в Кабуле», опубликованная лондонским журналом «Фортнайтли Ревью». Ее автор, Фредерик Гаррисон, один из образованнейших юристов, отлично владел пером. У секретаря по иностранным делам была великолепная память, и он смог воспроизвести мысленно самый неприятный абзац: «Наши офицеры, как и солдаты, почти всегда частью палачи, частью полицейские. Они редко ведут войну без хладнокровного избиения пленных после прекращения всякого сопротивления. Они расстреливают их из пушек целыми толпами, вешают на первом попавшемся дереве, истребляют ружейными залпами целые отряды, секут их сотнями, жгут дотла селения, режут раненых, производят барабанный военный суд над священниками и старостами, провозглашая по своему произволу царство военного права».

Нет, Лайелл не стал рассказывать об этом Робертсу и его подчиненным. Зачем? Быть может, когда-нибудь сами прочтут то, что успело облететь весь цивилизованный мир. Он лишь настойчиво повторил:

– Да, джентльмены, проблему следует решать только политически. И незамедлительно!

– Тогда надо расчленить страну, раздробить, разделить на части, рассечь! – почти скомандовал командир Кабульского полевого отряда.

Лайелл встал и торжественно протянул Робертсу руку:

– Сэр Фредерик, вот здесь наши взгляды совпадают теснейшим образом. Мы предпринимаем кое-что в этом направлении. Аюб-хан, как известно, отверг дружеские предложения Британской империи. Поэтому наш посол в Тегеране Томсон ведет с шахом переговоры о передаче ему Герата. Кандагар станет самостоятельным владением под английским протекторатом. Остаются Кабул и Северный Афганистан. Для этих областей нужен человек, обладающий двумя качествами: большим авторитетом и, главное, желанием искренне сотрудничать с нами…

Впервые за все утро подал голос Гриффин:

– Отправляясь сюда, я получил специальное задание внимательно ознакомиться с личностью Абдуррахман-хана, не так давно появившегося в Бадахшане. Вы знаете, конечно, что этот внук Дост Мухаммад-хана привлек внимание нашего правительства еще тогда, когда находился в Самарканде. Полученные сведения обнадеживают. Хотя он стремится выглядеть борцом за веру и независимость Афганистана, никто из его людей против нас не сражается, а сам он отклонил предложение Аюб-хана совместно двинуться на Кабул.

И Гриффин подвел итоги сказанному:

– Складывается твердое впечатление, что Абдуррахман-хана прежде всего и главным образом интересует власть. Есть смысл договориться с ним.

– Но ведь он долго жил в России и будет стараться действовать в ее пользу, – возразил Мак-Грегор.

– Мы обсуждали такую возможность с вице-королем, – веско заявил Лайелл, – и пришли к выводу, что он будет стараться действовать в пользу того, кто даст больше. А больше дадим мы…

* * *

1 апреля 1880 года вице-король Индии лорд Литтон с одобрения статс-секретаря по делам Индии виконта Крэнбрука торжественно провозгласил полное и окончательное отделение Кандагара от Афганистана. На пост главы Кандагарского государства с титулом «вали» Литтон решил назначить престарелого Шер Али-хана, двоюродного брата и тезку покойного эмира Шер Али-хана.

В тот же день Гриффин собрал в Шерпуре дурбар в составе старшин и вождей племен, чтобы ознакомить их с дальнейшей политикой Англии в Афганистане. К тому же надо было ответить сторонникам высланного в Индию Якуб-хана, которые настаивали на его возвращении и даже обратились к британским властям с письменной просьбой о передаче престола законному монарху. Этот акт, утверждали они, приведет к восстановлению мира в стране.

Политический агент рассчитывал, что прибудет человек сорок, но явилось не более половины приглашенных. Остальные не пожелали компрометировать себя связями с инглизи: это не всегда хорошо кончалось. Однако Гриффина не огорчало отсутствие многих влиятельных афганцев. Он знал силу и быстроту молвы на Востоке и был уверен, что все сказанное на дурбаре немедленно разнесется по стране.

Гриффин категорически отверг любые планы возврата на трон Якуб-хана, чем вызвал ропот собравшихся.

– Он не принял никаких мер, чтобы защитить посла ее величества от взбунтовавшейся черни. Надо было двинуть сарбазов и соваров, выкатить пушки, а не посылать дряхлого сипахсалара или малолетнего сына: что могли они поделать там, где требовались снаряды! Кроме того, Якуб-хан враждебно относился к афганцам, помогавшим нам, и подозрительно вел себя во время Чарасиабского сражения…

Ропот не стихал, и Гриффин решил переменить тактику:

– Не мне объяснять вам, сардары, что Аллах не наделил Якуб-хана ни умом, ни волей для управления государством. Ваша же пословица гласит: «Сколько ни бей осла, он конем не станет». Впрочем, хватит о нем. У меня есть более важное сообщение: с сегодняшнего дня Кандагарская область приобретает самостоятельность. Управлять ею – под покровительством Британской империи, конечно, – будет вали Шер Али-хан. Герат, возможно, тоже станет независимым или перейдет к Ирану…

Воцарилась гнетущая тишина.

– Ну, а мы здесь должны подумать, кому можно доверить управление остальными афганскими землями – Кабулом, северными областями. Надеюсь, вы понимаете, кто бы ни был этот человек, он прежде всего должен быть искренним другом Англии. – И Гриффин предложил на выбор несколько сановников и вождей.

Участники дурбара удалились, чтобы поразмыслить над услышанным.

Мак-Грегор спросил политического агента, откуда всплыли такие имена.

– Мне было все равно, – услыхал он в ответ. – Я просто хотел разжечь между ними споры. Как вы знаете, у нас уже намечен подходящий кандидат. Его я не называл.

Вечером того же дня Гриффин отдал последние распоряжения готовому к отъезду всаднику, одетому в обычный афганский дорожный костюм – меховую безрукавку поверх белой рубахи, холщовые шаровары, сыромятные сандалии, – и тот, стегнув коня, скрылся в сгущавшейся тьме по дороге на север. В Рустак…

Через неделю, когда Абдуррахман-хан возвращался после очередной лечебной ванны в свой дом, который находился в квартале Гузари-Чармгари, его подстерегала неожиданность. Какой-то странствующий купец раскинул перед домом на земле несколько ковров и паласов, разложив на них яркие индийские ткани, кашмирские шали, расставил ящички с женскими украшениями, леденцами и прочим товаром. При появлении сардара он согнулся в почтительном поклоне.

Не удостоив его даже поворотом головы, Абдуррахман-хан прошел в комнаты.

– Махмуд! – вызвал он слугу. – Как ты посмел пустить этого торговца?

– Сардар, он сказал, что ты его знаешь и будешь рад его приезду, – пробормотал Махмуд, получивший, видимо, изрядный пешкеш.

– Вот как! Ну-ка, пришли его сюда.

На пороге вырос и снова низко склонился перед Абдуррахман-ханом купец в тюрбане и сером халате. Когда он выпрямился, афганцу показалось, будто он где-то видел эти темные, близко посаженные глаза.

– Ты говоришь, что знаешь меня, но навез в мой дом сладости и ткани. Кому они здесь нужны? Тут нет женщин!

– Осмелюсь возразить могущественному сардару. Не приобретет ли он какую-нибудь мелочь для своей жены и ее прислужниц? Хотя они пока еще находятся далеко за Амударьей, но по воле Аллаха прибудут сюда. О, Чарйар!