Текст книги "Победные трубы Майванда. Историческое повествование"

Автор книги: Нафтула Халфин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Глава 14
НАКОНЕЦ-ТО В КАБУЛЕ

К началу июля 1879 года британская миссия была готова к отъезду. Английские власти в Индии учли сложности, вызванные некогда отправкой к Шер Али-хану генерала Нэвилла Чемберлена с целым войском. Миссия, возглавляемая Каваньяри, была далеко не столь многочисленной. В ее состав входили: секретарь и помощник посланника Уильям Дженкинс, военный атташе Уолтер Гамильтон, юный лейтенант корпуса гидов с едва намечающейся полоской усов, а также врач Амброз Келли из Бенгальского медицинского департамента, крупный статный чернобородый мужчина с вытянутым лицом. Миссию сопровождал тщательно отобранный конвой из двадцати пяти кавалеристов и пятидесяти пехотинцев корпуса гидов, находившихся под командой Гамильтона. Ну и, конечно, свыше сотни всевозможных слуг, камердинеров, грумов, носильщиков.

2 июля Каваньяри тронулся в путь. Он решил ехать не через Пешавар, а Куррамской долиной: в этих краях, в Кохате, он провел почти двенадцать лет и знал их досконально. К тому же от Кохата к Кабулу продвинулись войска генерал-майора Фредерика Робертса, и это позволяло добраться до афганской столицы с наименьшими трудностями.

Среди бумаг, взятых с собой чрезвычайным посланником и полномочным министром, особое место занимала копия письма лорда Литтона виконту Крэнбруку, отправленного 23 июня из Симлы. Оно всецело посвящалось политическим проблемам, содержало оценку обстановки и могло служить в определенной степени руководством к действию. Был и другой, не менее важный аспект письма, повышающий его ценность в глазах Каваньяри: в документе содержалась лестная оценка его трудов.

«Мой дорогой лорд Крэнбрук, – писал Литтон, – я бесконечно признателен за ваше письмо от 27 мая. Майор Каваньяри теперь у меня, и, судя по тому, что сообщают он и другие, я думаю, вам нечего беспокоиться об осуществлении и результатах договора с Кабулом или о возможных волнениях в Афганистане после вывода наших войск. Полагаю, что договор с Кабулом надо рассматривать не как итог, а как начало. Я говорю это не в каком-либо внушающем опасения смысле. Новый договор – скорее начало, чем результат, венчающий разумную и рациональную политику.

Соблюдение этой политики должно среди прочих плодов снять с Индии проклятие постоянной русской угрозы и дать нам на всей нашей границе определенные покой и безопасность, доселе неведомые. Но мы не должны придавать силу талисмана листку бумаги, подписанному с Кабулом, мы должны опираться на устойчивость [афганского] правительства и разумность его представителей в деле повседневного развития хороших отношений, сложившихся теперь с эмиром, укрепляющих доверие и воспитывающих характер его высочества; задача состоит в том, чтобы убедить его народ и его самого, что их насущные интересы неотделимы от наших. Случай для этого представился, и возможности широки.

Афганцы будут тем больше любить и уважать нас за победу, одержанную над Шер Али, и за урок, который мы преподали России. Во всей этой части света… великодушного врага предпочитают ненадежному и неверному другу. Афганский народ, конечно, не смотрит на нас с недоброжелательством, и сам Якуб, насколько можно судить по его делам и словам, хорошо понимает преимущества союза с нами и решил не нарушать его дурным поведением. По желанию Каваньяри он простил и восстановил на своем посту мустоуфи, впавшего в немилость и арестованного его отцом, а теперь снова назначенного министром финансов. Также по рекомендации Каваньяри он назначил генерала Дауд Шаха своим главнокомандующим и сделал это с любезной готовностью, что, кажется, произвело самое приятное впечатление на всех заинтересованных лиц. Поскольку оба эти человека теперь обязаны своим назначением нашему влиянию, мы, естественно, можем предположить, что их личное влияние в Кабуле не будет антианглийским. С Вали Мухаммадом, которому он грозил, что посадит его на кол, как только поймает, эмир откровенно примирился; и вообще он с готовностью и полной лояльностью выполняет свои обязательства по статье об амнистии, наиболее неприятной для афганского владетеля из всех пунктов договора.

Между прочим, Якуб заявил Каваньяри, что его отца ввело в заблуждение представление, будто лорд Лоуренс всесилен в Англии по индийским делам и никогда не позволил бы нам начать с ним войну… В целом я не сомневаюсь, что в предстоящей нам деятельности будет достигнут прочный прогресс в течение двух ближайших лет. Но дальнейшие результаты будут, разумеется, зависеть от наших преемников – как здесь, так и на родине; и если они ослабят свои усилия или изменят политику, пусть на них ляжет ответственность за непростительный провал».

…Во время скучного и ничем не примечательного путешествия Каваньяри и его спутников развлекал молодой лейтенант Гамильтон. То и дело вынимал он из кармана мундира уже изрядно стертую «Лондон Газетт», где описывался его героизм, проявленный в марте 1879 года при столкновении у Фатхабада. Он атаковал троих противников, напавших на придавленного убитой лошадью совара Доуля Рама, и расправился с ними, за что был удостоен Креста Виктории. Лейтенант знал наизусть эту краткую заметку. В конце концов ее выучили все члены миссии, а он не мог побороть в себе желание вновь и вновь цитировать лестные для него строчки.

У селения Куррам миссию встретил генерал-майор Фредерик Робертс с пятьюдесятью офицерами. Они проехали вместе несколько миль до верхней точки Шутургарданского перевала и остановились здесь, чтобы пообедать. Впоследствии Робертс напишет, что сослуживцы просили его поднять бокал вина за здоровье Каваньяри и его коллег, но, томимый мрачными предчувствиями, он так и не смог вымолвить ни слова. Опять и опять приходили ему в голову мысли о «не доведенной до конца» войне, о необходимости «марша на Кабул» в качестве первостепенной и неотложной меры…

Трудно сказать, был ли провидцем бравый генерал уже в тот момент. Во всяком случае, чрезвычайный посланник и полномочный министр пребывал в отличном настроении. Он настойчиво приглашал Робертса нанести в более прохладное время года визит в Кабул, чтобы совершить совместное путешествие вдоль северных и западных границ Афганистана. «Не скрою: горю желанием взглянуть с этой стороны на Россию и на Персию», – улыбался Каваньяри. Узнав, что генерал начал строить дом близ живописного селения Шалуфзан в Куррамской долине, он сказал, что его жена, которая должна прибыть в Кабул будущей весной, с удовольствием навестит Робертсов в их новой усадьбе.

На следующее утро прибыли афганские чиновники, которым эмир поручил встретить посла, и миссия с генералом и несколькими его офицерами двинулась к перевалу. Неожиданно посланник, следовавший с Робертсом впереди всех, побледнел и остановился.

– Что случилось? – придержал коня Робертс.

– Как, генерал, разве вы не видите? – промолвил майор, указывая куда-то вбок.

Поблизости, в расщелине скалы, в невысокой траве прыгала голубовато-серая птица с длинным хвостом и красным клювом.

– Сорока! Ну и что? – недоумевал генерал.

– Но это же дурная примета! Я прошу вас ничего не говорить об этом моей жене.

Диалог был прерван приближением отряда афганских всадников. Их форма напоминала не только алым цветом, но и покроем мундиры британских драгун. На головах красовались давно вышедшие из употребления вычурные шлемы, которыми некогда гордились солдаты Бенгальской конной артиллерии. «И где они только находят это старье?» – подумал Робертс. Зато кони афганцев были великолепны: некрупные, горячие, поджарые, они невольно приковывали взор. Каждый всадник был вооружен гладкоствольным карабином и большим мечом – т у рой. Это был почетный эскорт.

Сардар, возглавлявший эскорт, пригласил англичан в празднично украшенный шатер, где был сервирован чай; такое же чаепитие состоялось и на близлежащем горном склоне, откуда открывалась во всей своей красе цветущая долина. Торжественный прием гостей из Индии в лагере на границе Афганистана завершился обедом – на коврах, основательно и без спешки. Гости должны были почувствовать, что после чая, сладостей и фруктов, после дымящейся ароматной похлебки их ждет что-то особенное, такое, к чему нельзя приступать второпях, не ощутив радости ожидания. Это плов, венец восточного пиршества, наслаждение и любовь, тепло и счастье жизни, творение рук человеческих, к которому и прикасаться-то можно только руками, чтобы и они ощутили радость.

Вслед за послеобеденным омовением наступила минута расставания. Робертсу и его свите надлежало вернуться, кабульской миссии вместе с почетной охраной – следовать дальше. Генерал и майор обменялись рукопожатием и двинулись было в разные стороны, но, пройдя несколько шагов, словно по команде обернулись, возвратились и вновь пожали друг другу руки. Каваньяри и его спутники вскоре скрылись за поворотом горной дороги. За ними тянули в Кабул нитку военного телеграфа, немедленно вступавшего в действие.

24 июля 1879 года, спустя сорок лет после того как в афганской столице появился первый британский резидент – сэр Уильям Макнотон, там утвердился его преемник сэр Луи Каваньяри. Подозрительный и осторожный Макнотон расположился в лагере английских войск, оккупировавших город. Это его не спасло. Более решительный и горячий «Кави» занял предложенную ему Якуб-ханом усадьбу неподалеку от эмирского дворца, в огромном Бала-Хиссаре, на юго-восточной окраине Кабула, близ дороги на Пешавар. И это не помогло…

Впрочем, не будем забегать вперед.

Резиденция чрезвычайного посланника и полномочного министра состояла из двухэтажного дома, окруженного группой бараков и сараев. Все это было обнесено глиняным дувалом. Индийские солдаты разместились в бараках, между которыми привязали лошадей. Сараи были заполнены продовольствием и фуражом. Ну а Каваньяри и его коллеги поселились в доме. На его плоской крыше можно было спать душными ночами, столь характерными для афганской столицы, находящейся в чаше из гор. Некоторое неудобство состояло лишь в том, что из-за сложного рельефа Бала-Хиссара усадьба миссии была открыта обозрению с соседнего холма.

Каваньяри едва успел умыться с дороги и отправить первую депешу в Симлу, как тут же вызвал Дженкинса с письменными принадлежностями, чтобы более подробно информировать вице-короля о своем путешествии к афганскому двору и о царившей в Афганистане атмосфере.

– Итак, Дженкинс, мы в Кабуле! Это исторический факт, и можете хотя бы в честь такого события выглядеть более радостным…

– Как прикажете, сэр. Но если позволите, я выберу для радости более подходящий момент.

– Черт побери, Дженкинс, я еще ни разу не видел вас довольным. Когда-нибудь я все-таки заставлю вас рассказать историю своей жизни – ведь должно же быть объяснение вашему постоянному сплину. К сожалению, сейчас нам не до того.

И Каваньяри принялся диктовать письмо в Симлу: «Дорогой лорд Литтон, своей сегодняшней телеграммой я уже сообщил вашей светлости о прибытии британского посольства в Кабул. Ничто не могло сравниться с гостеприимством, оказанным нам с тех пор, как мы перешли границу Куррама, и от устроенного нам приема невозможно было желать большего… Наши переходы совершались без каких-либо инцидентов, и о них нечего сказать, разве что описать область, по которой мы проходили. Это делают мои помощники, и через день или два такое описание будет представлено. Могу лишь кратко отметить, что для войск нет никаких преград на пути от Шутургардана до Кабула. Правда, местные племена довольно воинственны, но надо надеяться, когда произойдет новый разрыв с эмиром Афганистана, они станут нашими добрыми соседями и скорее примут нашу сторону, чем сторону кабульского правителя…»

– Простите, сэр, – оторвался от бумаги Дженкинс. – Разрешите спросить: что, ожидается новое столкновение? Ведь вы только на днях подписали очень выгодное мирное соглашение!

Каваньяри уставился на секретаря, отчего выпуклые глаза майора, казалось, еще более увеличились. Его рыжие усы зашевелились.

– Мы, военные, живем войнами. А мир – это досадная трата времени между ними! Афганистан мы еще должны завоевать по-настоящему. Как вы этого не понимаете? Впрочем, чего ждать от штатского. И чему вас только учат в вашей Индийской гражданской службе… Будем продолжать!

Дженкинс хотел что-то возразить, но вместо этого молча взялся за перо.

«…Для усовершенствования Куррамской линии, – диктовал Каваньяри, – необходимо провести железную дорогу от Равалпинди до Пейвара, и тогда эта линия не только приобретет важное военное и политическое значение, но и станет большим торговым путем; труднопроходимая Хайберская дорога окажется ненужной.

Вчера после полудня шагаси [7]7
  Церемониймейстер.


[Закрыть]Мухаммад Юсуф-хан, который сопровождает нас, прибыл в наш лагерь с письмом от эмира, чтобы поздравить меня с оказанными мне особыми почестями и известить о церемониале приема посольства. Сегодня он встретил меня примерно в четырех милях от города с отрядом конницы, а вскоре после этого нас ожидали сардар Абдулла Джан и мулла Шах Мухаммад, министр иностранных дел, также в сопровождении кавалерии. Были подведены два слона с позолоченными и посеребренными седлами; сардар и я сели в одно, а мистер Дженкинс и министр иностранных дел завладели другим. Я не занимаю много места, но сардар – очень жирный, астматический человек. К тому же мне пришлось сидеть, скрестив ноги, и я подумал, что в таком положении нельзя провести целый день, что и одного часа было бы для меня совершенно достаточно…»

Каваньяри сделал передышку и решил подбодрить секретаря, сидевшего с хмурым видом:

– Сознаете ли вы, Дженкинс, что и ваше имя теперь запечатлено в истории?

Однако помощник майора не поддержал шутки:

– Сознаю, сэр. Еще как сознаю! Вот не знаю лишь, как я выпутаюсь из этой истории…

– Полно, полно. Незачем столь мрачно смотреть на мир. Но продолжим: «Девять полков пехоты, две батареи артиллерии и конница были построены в колонну и приветствовали процессию. Когда мы вошли в городские ворота, 18-миллиметровая полевая батарея (подарок правительства Индии Шер Али в былые дни) дала салют из 17 выстрелов. Места перед нашей резиденцией не было, поэтому почетный караул в составе пехотного полка был выстроен на улице, выходящей под прямым углом на ту, по которой мы проезжали, и салютовал нам. Когда принимались играть оркестры, они пытались, но безуспешно, исполнить гимн „Боже, храни королеву“. Вскоре после того, как мы расположились в нашей резиденции, с визитом вежливости явились мустоуфи и Дауд Шах и от имени эмира справились о нашем здоровье.

Я нанес официальный визит его высочеству в шесть часов. Он спросил о здоровье вашей светлости и о ее величестве и королевской семье и выразил соболезнование по поводу смерти принца. [8]8
  Сына королевы Виктории.


[Закрыть]Он проявил весьма хорошее знание французских дел и заявил, что республика имеет большие шансы на существование.

Никто из наших старых друзей среди афганских сардаров не появился сегодня, и я думаю… что с ними обращаются с холодной вежливостью. Толпа была многочисленная, но в большом порядке, и я не слышал нелюбезных замечаний. Многие приветствовали нас, когда мы проезжали. Солдаты часто спрашивали наших людей, верно ли, что они теперь будут освобождены от принудительной военной службы. Персидские элементы (кызылбаши) выразили сожаление, что мы не захватили и не оставили за собой Кабул, и утверждали, что, если бы паши войска продвинулись к Джагдалаку, они восстали бы и перебили бы всех баракзайских сардаров в Кабуле».

– Написали? Ну, теперь, как водится: «Преданный вам Л. Каваньяри» (майор никогда не ставил в подписи все свои инициалы). Так, наконец-то я вижу на вашем лице улыбку, хотя, черт меня побери, если я знаю, чем она вызвана именно в настоящую минуту. Не соблаговолите ли пояснить, что так благотворно подействовало на ваше настроение.

– Прошу извинить, сэр, но нас, чиновников гражданской службы, учат ни в коем случае не вводить в заблуждение вышестоящих лиц. Даже из самых благих побуждений. Ибо в результатё этого могут быть приняты неправильные решения…

Майор побагровел:

– Вы что же, хотите сказать, что мое донесение лживо?

– Упаси меня боже! Я лишь позволю себе заметить, что не все акценты расставлены в нем на должных местах, сэр. Не все аспекты ситуации оттенены.

– Слишком умно! Ну-ка, переведите все это на простой язык.

– Хорошо, сэр, постараюсь. Возможно, лорду Литтону было бы небезынтересно знать, что пышный прием, о котором так интересно рассказано, состоялся лишь в ограде эмирской резиденции Бала-Хиссар. Что по городским улицам мы промчались слишком быстро, и там нас никто не приветствовал. Скорее наоборот: я слышал отнюдь не лестные выкрики в наш и персонально в ваш, сэр, адрес…

– И что же там кричали?

– Честно говоря, мне бы не хотелось об этом говорить, сэр.

– Но раз вы уже начали, то выкладывайте, не стесняйтесь!

– Извольте, сэр. Они кричали: «Долой миджара Камнари!», «Снимите голову с этого сводника!», извините, сэр! «Нам не нужен ни Гандамак, ни предатель Якуб, ни Камнари!», «Бей инглизи!» – и дальше в том же духе…

– И это все?

– Отнюдь нет. Войска были специально построены, чтобы оградить нас от возможного нападения толпы. Как мне шепнул министр иностранных дел еще во время поездки на слонах, у эмира был наготове специальный конный отряд для подавления беспорядков, он не раз пускал его в дело, стараясь, однако, чтобы это не привлекло нашего внимания и не подорвало его престиж…

– А откуда вы знаете об этом? – Каваньяри уже явно искал пути к отступлению.

– На это сразу же пожаловался Дауд Шах, едва переступив порог нашего помещения… И об этом я уже вам докладывал, сэр, со слов все того же министра – муллы Шах Мухаммада… Ведь Якуб-хан не доверяет даже своим войскам: накануне нашего приезда по его приказу у солдат и офицеров, выделенных для эскорта и парада, были отобраны все патроны, порох и пули…

– Патроны, порох и пули! Сразу видно штатского, – вспылил майор. – Неужели непонятно, что патроны – это и есть порох и пули!

Было ясно, однако, что не эта обмолвка вызвала недовольство чрезвычайного посланника и полномочного министра. Он встал и нервно зашагал по комнате.

– Возможно, в чем-то вы и правы, Дженкинс, – заговорил Каваньяри, успокаиваясь. – Откровенно говоря, мы еще не завоевали симпатий афганцев. К этому надо стремиться. Деньги у нас есть, а они в подобных непросвещенных странах имеют немалое значение. А если их много, да еще когда они сочетаются с достаточной военной силой… Ничего, мы вытравим их буйный дух. Дайте срок. Они забудут свои мятежные настроения. Уж я постараюсь! Что же касается письма вице-королю, то я не вижу оснований его переделывать. Кое-что не нашло в нем отражения, но это несущественно. Потом допишем. Отправляйте!..

Дженкинс поклонился и вышел.

…Немногим более пяти недель провел майор-дипломат на своем посту. Что успел бы сделать за столь короткий срок кто-нибудь другой, оказавшись в чужой стране, среди почти неведомого народа? Едва-едва осмотреться, бегло познакомиться с жизнью и достопримечательностями Кабула, побеседовать с двумя-тремя десятками жителей.

Не таков был Каваньяри, и не случайно начальство взыскало его милостями и облекло высоким доверием. С первых же дней пребывания в афганской столице он развил кипучую деятельность. Гонцы сновали между резиденцией посла и домами сановников. Наверно, не нашлось ни одного недовольного Мухаммадом Якуб-ханом или когда-то обиженного его отцом, кто бы не наведался в двухэтажный дом, чтобы излить свои чувства. Там они встречали полное понимание.

Как бы ни выходил из себя темпераментный майор, слушая вздор, который нес какой-нибудь вождь племени или опальный придворный, сердечный и радушный прием с обильным чаепитием был всем им обеспечен. Довольно быстро резиденция британского полномочного министра преобразилась в политический центр, грозивший подменить собой дворец, где слабовольный и недалекий эмир никак не мог решить, какую линию поведения ему следует избрать в отношениях с энергичным инглизи.

Каваньяри являлся во дворец, когда ему заблагорассудится. С каждым днем росло его влияние на афганского повелителя. Последовательно проводя ту линию, о которой он писал вице-королю, Каваньяри добивался предоставления ответственных государственных должностей лицам, пользовавшимся его расположением и доверием.

При этом посланник вел себя так, будто он искренне желает помочь «еще не совсем опытному эмиру», как он с ласковой улыбкой говорил внуку Дост Мухаммад-хана.

– У вашего высочества нет и не может быть лучшего друга, чем я, представитель могущественной Британской империи, все помыслы правительства которой направлены на обеспечение безопасности и процветания Афганистана, – неизменно утверждал «Кави».

Его чрезвычайно интересовало состояние финансов страны и эмирской казны.

– Мы обязались оказывать вашему высочеству материальную поддержку, но перед присылкой денег должны выяснить, на что они будут истрачены…

И мустоуфи в надежде на очередной щедрый пешкеш полномочного министра согласно кивал головой, подтверждая настоятельную необходимость ознакомления пытливого инглизи с государственными секретами.

– Мы поможем вашему высочеству набрать, вооружить и обучить большое войско. Однако это лучше всего смогут сделать наши умелые и опытные офицеры, которых следует как можно скорее пригласить в Афганистан…

И сипахсалар Дауд Шах, тоже не без оснований рассчитывавший на соответствующую благодарность, обеими руками гладил свою бороду, призывая милость и благословение Аллаха на этого чужеземца: ведь он, как никто другой, понимает нужды и потребности афганской армии!

Базар в Кабуле.

Постепенно Каваньяри расширял рамки и масштабы своей деятельности. Вообще-то говоря, ничего особенно нового не происходило. Еще из Пешавара его агенты проникали в афганские земли в поисках тех, на кого можно было бы рассчитывать, когда будут созданы подходящие условия для того, чтобы «приручить» непокорный народ. Теперь эти условия значительно улучшились. Обосновавшись в столице, майор с большей легкостью мог вести операции по подрыву изнутри Афганского государства, и уже не из Пешавара, а из Кабула молчаливые и осторожные люди расползались по стране в поисках тех, кто в обмен на кожаные мешочки с золотом или на выгодные должности в будущем проявлял готовность примириться с господством великодушных и доброжелательных инглизи…

Правда, далеко не все посланцы Каваньяри могли похвастать успехом, однако майор не унывал. Он обожал чеканную мудрость своих далеких предков – латинские пословицы, и одна из них – «Капля долбит камень не силой, а частым падением» вполне подходила для данного случая. Не сегодня, так завтра, через неделю, через месяц, не подкупом, так убеждением, военной силой (в конце концов!), но он добьется утверждения в Афганистане британского влияния.

Пока же, как ни странно, чрезвычайного посланника и полномочного министра беспокоили мелочи бытового характера.

На следующий же день по прибытии миссии в Бала-Хиссар несколько слуг отправились на базар за свежими продуктами для англичан. С расходами не считались. Кабульские торговцы довольно посмеивались, получив за свои товары в три-четыре раза больше обычного. Потом на Чорсу появилась лагерная прислуга, которая закупила много всякой снеди для отряда гидов; она тоже расплачивалась, не торгуясь. После нескольких таких посещений цены на базаре взлетели, и если продавцы еще продолжали веселиться, то жителям столицы было не до смеха.

К тому же Чорсу вскоре превратился в арену перепалок, а затем столкновений и даже драк между кабульцами и прибывшими из Индии. Привыкшие к вольным нравам гиды, едва осмотревшись в Кабуле, попытались ввести их и там. Они приставали к женщинам, отдавали щедрую дань спиртному, строжайше запрещенному мусульманской религией, дебоширили на улицах.

С течением времени столкновения «гостей эмира» с населением Кабула выплеснулись далеко за пределы Чорсу. Гамильтон по приказу майора запретил своим подчиненным покидать расположение миссии без крайней надобности, но разве можно было удержать на маленьком пятачке столько народу?! Правдами и неправдами гиды, многочисленная челядь миссии выбирались в город. Новые перебранки и стычки кончались порой серьезными увечьями к неудовольствию Амброза Келли, которому заметно прибавилось работы.

Представителя Литтона выводило из себя то обстоятельство, что мелкие неурядицы отвлекали его внимание от гораздо более важных, политических дел. Таких, над которыми он был готов работать денно и нощно. В чем, в чем, а в трудолюбии ему нельзя было отказать. Особенно во имя достижения великих целей.

Вот и сегодня Каваньяри сидел в кабинете на втором этаже своего дома в Бала-Хиссаре, размышляя над жалобой некоего Исматуллы-хана. Этот незначительный гильзайский вождь оказал мелкие услуги англичанам, за что подвергся преследованиям афганских властей. Он уже навещал майора в Гандамаке, и тот, сославшись на только что заключенный договор, рекомендовал обиженному обратиться к эмиру за возмещением убытков. Однако Якуб-хан не только не помог Исматулле-хану, но, наоборот, конфисковал его имущество и заменил на посту главы рода Бахрам-ханом, двоюродным братом жалобщика.

«Бахрам-хан, Махрам-хан, Исматулла-хан, Хабибулла-хан, гильзаи, ализаи, попользаи, – со злостью бормотал про себя чрезвычайный посланник и полномочный министр, – дались мне ваши мелочные заботы! Если вы перегрызете друг другу глотки, мы от этого лишь выиграем – больше простора будет…» Раздражение не оставило Каваньяри даже при мысли о том, что он уже фактически стал некоронованным властителем Афганистана и что в будущем его ожидают еще более важные посты. Вызвав Дженкинса, он продиктовал ему письмо просителю. Оно было кратким. Майор рекомендовал Исматулле-хану вернуть отнятую собственность силой, а если окажется, что сделать это невозможно, то укрыться среди своих холмов и ждать дальнейших указаний от него, Каваньяри.

Едва он покончил с этим делом, как в дверь постучали. Не успел посланник отозваться, как на пороге выросла странная фигура. В грязной шапке, вывернутой мехом внутрь и надвинутой почти на глаза, ветхом, рваном халате, перетянутом веревкой, стоптанных туфлях, с посохом в руке и висящей через плечо высушенной тыквой – перед ним стоял типичный дервиш.

Каваньяри вскочил словно ужаленный.

– Это что еще за чудище! – вскричал он, добавив крепкое английское ругательство. – Кто его впустил сюда?

– В том-то и дело, сэр, что не хотели впускать. Я прорвался чуть ли не насильно, – ответило «чудище» на приличном английском языке с легким индийским акцентом.

Дервиш сделал несколько шагов вперед, от чего в его тыкве застучали находившиеся там, как водится, высушенные горошины. Он снял шапку, поправил волосы, подкрутил свисавшие кончики усов кверху, и перед майором предстал его доверенный – Джалаледдин.

– Джемадар! Ведь я запретил вам появляться без крайней нужды. И потом, что это за маскарад!

– Сэр, боюсь, что положение стало угрожающим. Вот я и нарушил запрет. Переоделся же на случай, если еще понадоблюсь здесь в Кабуле. Да так удачно, что ваши стражи не узнали меня. Даже сам Гамильтон-саиб, с которым я десятки раз беседовал, и тот отшатнулся от меня, словно от прокаженного…

– Это я все понимаю, джемадар, – прервал Джалаледдина майор. – Не понимаю только, что вынудило вас прийти сюда.

– Серьезный разговор, сэр.

Каваньяри пригласил Джалаледдина сесть и сам опустился в кресло.

– В городе неспокойно, сэр. Очень неспокойно.

– Вряд ли стоило затрачивать столько усилий, чтобы сообщить мне это. В этих чертовых городах всегда неспокойно. В индийских, в афганских… Ничего, управимся.

– Сэр, на базарах, на улицах – везде толкуют: чужие люди желают управлять страной, делают, что хотят. И об эмире говорят, что он «суст-пуст», – Джалаледдин привел афганское выражение, употребляемое в тех случаях, когда хотят сказать о вялом, ничтожном человеке.

– Ну, это как раз нам на руку…

– Конечно, сэр, но сам эмир очень недоволен. Часто жалуется своим людям: мол, за него все решают здесь, в английской миссии. А некоторые его приближенные, в свою очередь, жалуются ему, что им не подчиняются, смеются над ними.

– Джемадар, – нахмурился майор, – вы бывали во многих городах Индии, при дворах различных раджей, навабов и султанов. Видели вы где-нибудь беспорядок там, где за дело брались мы, англичане? Так будет и здесь. Этот эмир, он у меня в кулаке, – Каваньяри для убедительности потряс в воздухе кулаком, поросшим рыжими волосами. – И не пикнет!

– Вот я и думаю, – упрямо продолжал Джалаледдин. – Народ говорит: «Слишком большую власть забрали инглизи! Сидят на шее и командуют». А всякие бунтовщики, мятежники подстрекают, зовут подняться против неверных. Миссии угрожает опасность. Надо вызвать войска. Муллу Мушки Алама слушают сотни людей. Кефтана Файз Мухаммада называют: говорят – имеет много сторонников. Народ…

– Какой там народ! – вскипел Каваньяри: при нем снова упомянули о Файз Мухаммаде. – Слыхал я и об этом выжившем из ума мулле и о фальшивом кефтане – никакой он не кефтан, пора бы это знать. Еще генерал там какой-то есть, Мамаджан, так, кажется?

– Мухаммад Джан, – с легкой укоризной поправил патрона Джалаледдин. – Я боюсь, сэр, что вы недооцениваете серьезности обстановки. Слишком много шума на улицах Кабула. Афганцы очень любят свою страну и готовы на все.

– Сразу видно, что вы неважный охотник и плохо знаете собак, – криво, одними губами усмехнулся майор. – А то вам было бы известно: собаки, которые лают, не кусаются. Держитесь бодрее, джемадар! Нечего бояться!

Джалаледдина несколько покоробило сравнение афганцев с собаками, тем более что майору было известно об афганской крови в его жилах, но он никак не отозвался на обиду и лишь произнес, выделяя каждое слово:

– Эти собаки кусают! И кусают больно…

– Ничего, – беспечно махнул рукой Каваньяри. – Они могут убить трех-четырех из нас, но наша смерть будет жестоко отомщена. И потом, если ценой жизни я смогу перенести границы Британской империи на Гиндукуш, то сделаю это, не колеблясь…

В глубине души Каваньяри не сомневался, что такой жертвы от него не потребуется и что в действительности ему ничто не угрожает. Но почему не предстать перед подчиненным в позе героя и не сказать историческую фразу… Впрочем, джемадар, явно не оценивший пафоса этих слов, только покачал головой.

В наступившей тишине майор услышал, как кто-то подошел к кабинету. Он встал и открыл дверь. За ней стоял Дженкинс.

– Прошу прощения, сэр, – обратился он к посланнику. – Пора отправлять ежедневную телеграмму в Симлу.