Текст книги "Том 4. Книга Июнь. О нежности"
Автор книги: Надежда Тэффи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
Кошка Христя
Жил-был на Кавказе, в городе Александрополе, некий полковник А-в.
Казарма была расположена за городом, офицеры жили в отдельных домиках, и семейные люди развели настоящее хозяйство, с садиком, огородом, коровой, лошадьми и курами.
Полковник А-в был человек семейный и устроился, как помещик в маленькой усадьбе, уютно и хозяйственно. В помощь хозяйству было у него два денщика, кроме бабьей прислуги.
Семья полковника была милая и дружная. Старший мальчик ходил уже в школу.
Мальчишья жизнь, как известно, полна всяких опасностей, и даже в Париже отправляющийся в училище школьник должен быть всегда начеку. То ученик из другого класса нагонит и даст мимоходом подзатыльник, то мальчишки из городской школы – эти извечные враги гимназистов – запустят камнем в мирно шагающего «чистоплюя», и нужно бежать и дать сдачи, иначе позор на весь класс. И идет несчастный приготовишка, крадучись и с оглядкой, точно коза в джунглях.
Сын А-ва был мальчик нежный, а может быть, просто родителям казался нежным, но в школу его одного не пускали, а провожал его денщик. Он же и приходил за ним, чтобы отвести домой.
И каждый день вместе с денщиком, неуклонно – дождь не дождь, пекло не пекло – провожала мальчишку кошка Христя.
Почему приняла она на себя эту обязанность – неизвестно. Мальчик сам лично никогда ее не приглашал, радости в этой прогулке не было для Христа ровно никакой, а иногда случались и неприятности, когда, задеря хвост, приходилось удирать от какой-нибудь зазнавшейся собачонки, считающей, что по «ее улице» кошкам шляться совершенно не к чему.
Особенно удивлялись на кошку во время дождя. Кошки вообще мокрого не любят, а тем более чистеха Христя. Если случалось в свежую погоду перейти через двор, Христя сжимала лапу комком, чтобы не очень промочить лапки, и осторожно пробиралась с камешка на камешек, а тут, подумайте, иногда целую дорогу под проливным дождем! Каково это? И ясно было всем, что эти проводы молодого своего господина приняла на себя Христя как долг, как обязанность. Может быть, и денщику не доверяла. – Нынешние слуги, разве на них положиться можно? Либо мальчиковы книжки растеряет, либо в кабачок свернет, а при мне все-таки постыдится… Вообще, кошечка была заботливая.
Кроме кошки Христа, были у А-х еще звериные души: баран Борька и осел Гришенька.
История барана была особенная. Купили его совсем крошечным, думали попоить молочком и к Пасхе зарезать. Но план этот быстро провалился.
Барашек был такой беззащитный и доверчивый и как-то сразу вошел в жизнь – сдружился с детьми, ходил по всему дому, ну прямо, как говорится, свой человек. И, мало того, считал как будто, что у него есть какие-то права. Всюду лез, тыкался своим крутым лобиком, ходил в гостиную смотреться в большое зеркало и, если что не нравилось, сердито брыкался. Ведь этакий дурак! Его съесть собираются, а он, туда же, выражает какие-то неодобрения и предъявляет требования. Ну, как такого зарежешь? Он вам, дурак, верит, он вам вроде приятеля, а вы вдруг… Уж это была бы последняя подлость и предательство.
– Пусть живет, – решила хозяйка дома. – он ведь нам уже вроде ребенка.
И баран Борька стал членом семьи.
Ослик Гриша ничем не отличался и особенной биографии не имел.
Баран Борька любил в жаркую погоду полежать на дворе в тени. Ляжет, ноги подберет и дремлет.
И вот тогда, управившись со всеми своими делами, приходила отдохнуть и кошка Христя. Кошки любят полежать на мягеньком, а что мягче бараньей шкуры? И преспокойно лезла Христя на Борьку, устраивалась поудобнее на его спине, так и отдыхала. Баран относился к этому очень добродушно, как будто даже и не замечал. Тут же бродил осел Гриша, шевелил ушами, пощипывал репейник, перекатывая мягкими губами колючие шарики, словно горячую картофелину, поглядывал на странную парочку – кошку с бараном и, по-видимому, находил, что все в порядке и вполне естественно.
Так жили они, поживали, но вот наступило событие. Полковник поехал в лагерь. Поехали всей семьей, забрали с собой одного денщика, а осла, барана и кошку Христю оставили дома, под присмотром другого денщика.
Баран и осел отнеслись к отъезду хозяев равнодушно, но кошка Христя страшно забеспокоилась. Стала куда-то бегать, высматривать, вынюхивать. Как-то хватился денщик – куда осел делся? Стал искать. Смотрит, – что такое? Ни осла, ни барана, ни кошки Христа! Искал-искал – нету. Побежал по соседям расспрашивать – не видал ли кто? Ясное дело – украли. Перепугался денщик ужасно. Ведь придется перед хозяином отвечать, ему доверено было.
А в лагере в это самое время разыгралась такая история. Встал полковник А-в рано утром, пошел к речке, – там, около лагеря, протекала горная речушка.
Видит полковник – плывет что-то, какое-то зверье – не разобрать что, но, в общем, трое.
И вот первое – маленькое – подплывает к берегу, вылезает, отряхивается. Кошка! Кошка Христя!
За ней – баран Борька, за бараном – осел Гришка. Как они все это проделали, как сговорились, – у них ведь не дознаешься. А лагерь от города был все-таки в десяти верстах.
Верховодила всеми явно кошка Христя. Баран, значит, пошел за ней «как баран», как их брату полагается, не очень рассуждая и задумываясь. Но как осел примазался к их компании – это выходило уж совсем необъяснимо. Но все-таки все это случилось, и тот самый мальчик, полковничий сын, которого кошка Христя, не полагаясь на денщика, провожала в школу, вырос, женился и живет сейчас в Париже. Вот и не верьте после этого Киплингу.
Благородный отец
А эта история наша, петербургская. Может быть, кое-кто из петербуржцев и слышал ее в свое время.
Жил-был в одном семействе пудель. Звали пуделя Гаврилыч. Был Гаврилыч нрава веселого, был любим и людьми, и собаками.
А был Гаврилыч не простой, а ученый. Умел проделывать всякие пуделиные штуки – прыгал, подкидывал на носу кусок сахару, служил, притворялся мертвым, одним словом, был на все лапы мастером.
И до того довели этому пуделю науку, что даже посылали его по утрам одного в булочную. Брал Гаврилыч в зубы корзинку и прямым путем за булками, и приносил домой всегда, по договору с булочником, ровно десять булочек.
И вот как-то приносит Гаврилыч покупку, смотрят, а в корзинке булочек только девять. Очевидно, приказчик обсчитался.
Однако на другой день та же история. Девять булочек.
Тогда послали в булочную записку – с этим самым пуделем, и он, дурак Гаврилыч, сам и отнес ее, на свою голову. Из булочной ответили, что всегда кладут ему в корзинку десять булочек. А пудель продолжает приносить девять. И хозяева и булочник не могут понять в чем тут дело.
Хозяин говорит:
– Не такой наш Гаврилыч человек, чтобы позволил из корзинки хозяйское добро стянуть. Он и сам хозяйского не тронет и другому горло перегрызет. А булочник обижается, что он никогда никого не обсчитывал.
Решили выследить.
Взялся за это дело молодой дворник. Пошел следить. Вернулся, хохочет и рассказывает:
– Положили пуделю ровно десять булочек. Вышел наш Гаврилыч из булочной, дошел спокойно вплоть до поворота, а там шмыг в переулочек и припустил рысью.
Дворник за ним.
Видит – остановился пудель у ворот какого-то невзрачного дома, поставил корзинку на землю и полаял:
– Гав! Гав!..
Прислушался, и снова:
– Гав! Гав!..
А из-за калитки отвечают ему:
– Гав! Гав!..
И видит дворник, лезет из подворотни собачонка, паршивенькая, худая, и видно, что у нее щенята-сосунки. Подошла собачонка к корзинке, взяла одну булочку и поползла назад. А пудель подхватил свою корзинку и потрусил рысцой. И такой деловитый, будто так и надо.
– Подумайте только! – кончал дворник свой рассказ. – Это он ейных щенят жалел. И уж не знаю, чужие ли они ему? Может, это он о своих ребятах заботился? Ну и дела!..
Хозяева ничего пуделю не сказали, не хотели конфузить Гаврилыча. Тем более, что всегда он отличался честностью и даже не выклянчивал вкусных косточек, – гордый был. А вот отцовского чувства преодолеть не мог. Объяснить господам своих обстоятельств не умел, ну и решил, значит, злоупотребить доверием. Один раз не утерпел, а там – коготок увяз, всей птичке пропасть!
Хозяева притворились, что ничего не знают, и заказали булочнику присылать одиннадцать булочек. Покрыли Гаврилычев грех.
Он еще некоторое время покрадывал, а потом сам вернулся на путь чести. Очевидно, поставил своих ребят на ноги и прекратил алименты.
Лесной ребенок
«Какое счастье быть диким человеком! – думала Катюша, продираясь через кустарник монастырского лесочка. – Вот брожу там, где, может быть, еще ни разу не ступала человеческая нога. Чувствую всем телом, всей душой, как я принадлежу этой земле. И она, наверное, чувствует меня своею. Жаль, что не могу ходить босиком – слишком больно. Проклятые предки! Испортили культурой мои подошвы».
Через жиденькие сосны зарозовело небо.
– До чего чудесно!
Она восторженно подняла вверх свой усеянный веснушками носик и продекламировала:
– «И смолой и земляникой
Пахнет старый бор».
Но старый бор тут же и кончился около казенного дома главного инженера.
Катюша остановилась. Там, на лужайке, что-то делалось. Что-то необычайное. Сам главный инженер, его помощник, молодой доктор и еще человек пять – со спины не разобрать кто – собрались в кружок, нагнулись, некоторые даже присели на корточки, и кто-то вдруг заревел обиженно, и все захохотали.
– Над кем они там смеются? Верно, какой-нибудь дурачок, глухонемой.
Стало страшно и немножко противно.
Но люди все знакомые. Можно подойти. Неловко только, что она такая растрепанная. И платье на плече разодрано колючками. Но «его», к счастью, здесь нет. Значит, обойдется без брюзжанья. («Он» – это муж.)
И опять что-то заревело, заворчало без слов.
Катюша подошла.
Главный инженер поднял голову, увидел Катюшу, кивнул ей:
– Катерина Владимировна! Идите сюда! Смотрите, какое чудовище Николай принес.
Николай, лесной сторож – Катюша его знала, – стоял в стороне и улыбался, прикрывая из вежливости рот пальцами.
Молодой доктор отодвинулся, и в центре круга Катюша увидала маленького толстого медвежонка. На шее у него мотался обрывок веревки с привязанным к нему деревянным бруском. Медвежонок мотал брусок из стороны в сторону, ловил его лапой и вдруг пускался бежать вприпрыжку. И тогда брусок бил его по бокам, а медвежонок ревел и грозно подымал лапу. Это и смешило окружающих его людей.
– Подождите, – закричал помощник инженера, – я пущу ему дым в нос, подождите…
Но в это время кто-то потыкал медвежонка палкой. Тот сердито обернулся и, подняв лапу, смешной, страшно грозный, но совсем не страшный, пошел на обидчика.
Катюша растерялась. Сама не понимала, как ей быть и как она к этой истории относится.
– Постойте, – закричал кто-то, – Фифи идет с медведем знакомиться. Пропустите Фифи.
Фифи, пудель с соседней усадьбы, небольшой, поджарый, франтовато выстриженный львом, с подусниками и браслетами на лапах, вошел в круг.
Медведь, усталый и обиженный, сел и задумался. Пудель, щеголевато перебирая лапами, подошел, понюхал медведя сбоку, с хвоста, с морды, обошел еще раз, обнюхал с другого бока – медведь покосился, но не шевелился. Пудель, пританцовывая, только что нацелился обнюхать медведю уши, как тот вдруг размахнулся и бац пуделя по морде. Тот, не столько от силы удара, сколько от неожиданности, перевернулся в воздухе, визгнул и пустился удирать.
Все загоготали. Даже сторож Николай, забыв вежливость, закинул голову и грохотал во всю глотку.
И тут Катюша «нашла себя».
– Подло! – закричала она срывающимся голосом. – Подло мучить, издеваться. Вы все тут толстые, старые, издеваетесь над маленьким лесным ребенком. Гадко и стыдно!
Голос совсем сорвался, и она, неожиданно для себя самой, громко, по-детски заплакала.
– Голубушка, – вскочил главный инженер. – Катерина Владимировна! Катюшенька! Да чего же вы плачете! Такая взрослая дама и вдруг из-за медвежонка… Да никто его и не обижает. Господь с вами! Да не плачьте вы, а то я сам заплачу!
– Ардальон Ильич, – лепетала Катюша, вытирая щеку оборванным рукавом платья, – вы простите, но я не мо-гу-у-у, когда-а-а…
– Вы напрасно ходите по жаре без шляпы, – наставительно сказал молодой доктор.
– Оставьте вы! – сердито прикрикнула на него Катюша. – Ардальон Ильич, голубчик, отдайте мне его, если он ничей. Умоляю вас.
– Да что вы, голубушка моя! Да есть о чем толковать! Николай, – обернулся он к лесному сторожу, – отнесешь медвежонка к Гордацким, знаешь, к мировому судье. Ну, вот. Идите спокойно домой.
Катюша вздохнула дрожащим вздохом. Оглянулась, хотела объяснить свое поведение – но некому было объяснять. Все разошлись.
Дома у Катюши был сердитый муж, сердитая кухарка и горничная Настя, свой человек. Кухарки Катюша боялась, заискивала, называла ее «Глафира, вы». Та звала ее «барыня, ты» и явно презирала.
Настя все понимала.
У Насти был мальчишка-брат Николай и серый кот. Мальчишку называли Кошка, а кота Пешка.
У людей Настя считалась дурехой и называлась Настюха толстопятая.
К медведю кухарка отнеслась отрицательно. Настюха, Кошка и Пешка – восторженно. Сердитый муж был в отъезде.
– Вы понимаете, Настя, это лесной ребенок. Понимаете?
И Настя, и мальчишка Кошка, и кот Пешка моргали понимающими глазами.
– Дайте ему поесть. Спать он будет со мной.
Медвежонку сварили манную кашу. Он влез в нее всеми четырьмя лапами, ел, ворчал, потом забился под кресло и заснул. Его вытащили, вытерли и уложили к Катюше на кровать.
Катюша смотрела с умилением на лапу, прикрывшую медвежью морду, на мохнатое ухо. И никого в мире не было в эту минуту для нее роднее и ближе.
– Я люблю вас, – сказала она и тихонько поцеловала лапу. – Я уже немолода, то есть не первой молодости. Мне скоро стукнет восемнадцать… «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней»…
Медведь проснулся утром в половине четвертого. Ухватил лапами Калошину ногу и стал ее сосать. Щекотно, мучительно. Катюша с трудом высвободила ногу. Медведь обиженно заревел, пошел по постели, добрался до Катюшиного плеча, присосался. Катюша визжала, отбивалась. Медведь совсем обиделся и стал спускаться с кровати. Вытянул толстую лапу, стал осторожно нащупывать пол. Сорвался, шлепнулся, заревел, поднялся, побежал, подкидывая зад, в столовую. Через секунду задребезжала посуда.
Это он лез на стол, зацепился лапами и сдернул всю скатерть с посудой вместе.
На грохот прибежала Настя.
– Запереть его, что ли?
– Нельзя! – в отчаянии вскрикнула Катюша. – Лесного ребенка нельзя мучить.
Загрохотали книги в кабинете, зазвенела чернильница.
Лесной ребенок, толстый увалень, валил все, к чему ни прикоснется, и обижался, что вещи падают, ревел и удирал, подкидывая бесхвостый задок.
Катюша, бледная, с побелевшими глазами, с посиневшим ртом, в ужасе металась по дому.
– Я его только на часок запру, – решила Настя, – пока вы поспите. Потом выпустим.
Катюша согласилась.
Вечером вернулся сердитый муж. Застал Катюшу в постели, измученную, узнал про медвежьи проказы, запретил пускать медведя в комнаты, и перешел лесной ребенок в ведение Насти, Кошки и кота Пешки.
Потом оказалось, что медведь – не медведь, а медведица, и Катюшу это страшно разочаровало.
– Медведь – зверь сказочный, чудесный. А медведица – это прямо как-то даже глупо.
Жил медвежонок в Настиной комнатушке, спал с ней на одной кровати. Иногда ночью доносились из комнатушки Настины окрики:
– Машка, перестань! Вот я те развалюсь поперек. Нет на тебя пропасти!
Иногда Катюша спрашивала:
– Ну, как медведь?
Настя делала жалобное лицо; боялась, не выгнали бы Машку.
– Медведь? Он меня за матку почитает. Он все понимает, не хуже коровы. Это такой медведь, что днем с огнем не найдешь.
Катюше приятно было, что все зверя хвалят, но интереса к нему уже не было. Во-первых – медведица. Во-вторых, очень вырос, перестал быть смешным и занятным. И хитрый стал. Раз слышат – бьются куры в курятнике и квохчут не своим голосом, а дверь почему-то закрыта – чего днем никогда не было. Побежали, открыли. – Медведь! Залез, дверь за собой запер и ловит кур. И ведь отлично понимает, что дело незаконное, потому что, когда его застали – морда у него стала очень сконфуженная и пристыженная.
После этого сердитый Катин муж сказал, что держать в доме такого зверя, у которого проснулись кровожадные инстинкты, довольно опасно. Кто-то посоветовал отдать его на мельницу, к помещику Ампову. Там давно хотели завести медведя, чтобы сидел на цепи.
Написали помещику.
В ответ на письмо приехала сама мадам Ампова – дама поэтическая, нежная, вся переливная и струящаяся. Вокруг нее всегда развевались какие-то шарфы, шелестели оборки, звенели цепочки. Не говорила, а декламировала.
– Милый зверь! Подарите мне его. Он будет сидеть на цепи свободный и гордый, цепь длинная, не будет ему мешать. Кормить его будут мукой. Я с вас дорого за муку не возьму, но, конечно, вы должны будете заплатить за полгода вперед.
Дама щебетала так нежно, что Катюша, хотя и очень была удивлена, что ей придется платить за корм медведя, которого она дарит, – так и не нашла что ответить и только испуганно спросила, сколько именно должна она заплатить.
Доставить медведя поручили мальчику Кошке. Кошка запряг зверя в салазки и покатил.
– Как он лес увидал, да как побежит, аж дух занялся, еле я его поворотил, – рассказывал Кошка.
Настя плакала.
Через месяц сбегала взглянуть – усадьба Амповых была в шести верстах от города.
– Сиди-ит, – плакала она. – Узнал меня да как кинется, мало цепи не сорвал. Ведь я… ведь я ему вместо матки была. Он мне маленький все плечо иссосал…
Ампова прислала счет за муку с письмом, в котором изливала свою нежность к медведю:
«Милый зверек. Любуюсь на него каждый день и угощаю его сахаром».
Потом Катюша уехала с мужем на два месяца за границу.
Вернулись и через несколько дней получили от Амповой раздушенную записочку.
«Рада, что вы, наконец, вернулись, – писала она на сиреневой бумаге. – Я честно храню для вас окорочок от нашего Мишки. Окорока из него вышли отличные. Мы коптили дома. Приезжайте прямо к обеду. У нас чудно. Ландыши цветут, и вся природа как бы поет песнь красоты. Дивные ночи…»
– Господи! – вся помертвела Катюша. – Они его съели.
Вспомнился «лесной ребенок», маленький, неуклюжий, смешной и свирепый, как он поставил все четыре лапы в манную кашу, и как она ночью сказала ему: «я вас люблю». И вспомнила его мохнатое ушко, и как никого в мире не было для нее ближе и роднее.
– «Опасный зверь»! А ведь съел-то не он нас, а мы его!
Пошла к Насте, хотела ей рассказать, но не посмела.
Заглянула в Настану закутку, увидела постель, узенькую, маленькую, где жил лесной зверь, где спал рядом с Настей и «почитал ее за матку», родной, теплый, совсем свой.
«Приезжайте прямо к обеду»…
Нет. Этого Насте рассказать она не посмела.
О зверях и людях
Многим нравится книга Лесника «Лесной шум».
Нравится она и мне.
Не своими литературными достоинствами – их очень немного, – а вернее, своей темой и простотой, с которой книга написана. Это собрание наблюдений над птицами, рыбами, зверями и деревьями.
Нас, живущих в больших городах, освещающихся электричеством, говорящих по телефону, слушающих радио, нас пленяет эта звериная, птичья, рыбья жизнь. Пленяет, главным образом, потому, что автор «Лесного шума» подает нам ее как очень нам близкую и родственную. И рыбы, и птицы, и звери думают по-нашему, по-человечьи, хитрят, притворяются, ищут наживы и устраивают свои делишки совсем как мы. Даже болтовня какой-нибудь тетерки, как ее подслушал и понял автор, тоже очень похожа на наш светский разговор.
– Как-как-как? Погодка-то того… – и тому подобное.
Читая столь излюбленные всеми описания жизни пчелиного улья или муравейника, всегда испытываешь тоску и раздражение. Насекомые – автоматы, потерявшие всякую индивидуальность. Чужие. Гораздо ближе нам какой-нибудь тетерев, хитрящий, как бы скрыть свои следы от лисицы, и гораздо интереснее та подлая зверюга, которая, растерзав белку, лезет в ее гнездо и заваливается спать, подстелив под себя белкин хвост.
У зверей все наши, человеческие душевные качества. Каждый зверь является выразителем какого-нибудь одного из этих качеств. Лисица – хитрости. Курица – глупости, волк – жадности, тигр – свирепости, корова – флегматичности. Все это давно известно.
Человек же может соединить в себе и качество, определяющее лису, и качество курицы. Он, человек, все может собрать. Поэтому, видя, например, лису, знаешь, с кем имеешь дело. А про человека не очень-то скоро разберешь, какой именно зверь в нем сидит.
У человека может быть морда овечья, а нрав волчий. И когда на человека охотится другой человек, очень трудно этому другому бывает разобраться, выследить, выпытать, изучить повадки и сообразить, какую именно приманку ему ставить – как на козу или как на кабана?
А охотиться надо. И вся наша жизнь есть сплошная беготня или за зверем, или от охотника.
Так-с!
И как то, так и другое очень трудно. Трудно выследить и одолеть, и трудно определить, какой именно зверь за вами охотится, какие его повадки и обычаи. Надо ли прятаться за кочку, или притворяться мертвым, или просто удирать что есть духу.
Очень все это трудно.
В обычной охоте человека за зверем все ясно. Преследуешь лисицу, так и знай, что она хитра, что она на повороте хвост переводит, чтоб сбить направление.
Преследуешь зайца – знаешь, что он кругами бегает.
На каждого зверя своя сноровка. Кого заманивают чучелом, кого свистом, кого надо замотать, чтобы обессилел, кого надо в засаде высиживать. Одного брать на заре, другого ночью.
Ну, словом, надо только знать, какого зверя погубить хочешь, а уж способ и приемы этой охоты всем известны. Прямо целые руководства напечатаны.
С человеком не то.
Вот охотились вы на носорога. Носорог – страшное, свирепое чудище джунглей. Охота опасная. Нужно с вечера засесть в тростники, не курить, не дышать, не вздыхать. Если не успеешь выстрелить или промахнешься – смерть.
И вот лезете вы в джунгли, стучите зубами до рассвета, а зверь-то, на которого вы охотитесь, просто-напросто баран и стоит себе где-нибудь под стогом сена. Взять бы его за рога и отвести на скотный.
Разве не так?
Разве не видали мы лютых рыкающих львов, которые, найдя свою тихую жвачную душу, умиленно лакомятся сырниками в русском ресторанчике «меню с кувертом четыре франка».
И наоборот – не видали ли мы прелестную, нежную ланку, с натурой шакала, в упоении рвущую всякую падаль.
Я видела огромного лося, с красными глазами, с отвисшей резиновой губой. Лось подставлял жене свою морду и лепетал:
– Пусицька, поцяюй зяйцику сейку.
Он был зайчик.
Мы знали прелестную птичку колибри, обожаемую крошечку, украшение очень изысканного салона. Прелестная птичка заключала в себе целиком и без оговорок – старого верблюда.
По поводу всех этих звериных душ и звериных обликов мне вспомнилась удивительная история. История любви Саши Лютте. Саши – коровы. Саши – белого лебедя.
Саша Лютте была старшей дочерью довольно известного в Петербурге профессора. Кроме нее, были у профессора еще дочь и два сына.
Все дети были недурны собой, кроме Саши. Саша фатально похожа была на телушку. Большая, ширококостная, неуклюжая. Нос у нее был широкий и плоский, с большими влажными ноздрями, которыми, совсем по-коровьи, выдувала теплый парной воздух. Волосы были пегие, разномастые, и белые, уже совсем коровьи, ресницы.
Ну, конечно, и прозвище у нее было – Корова.
Она сознавала свою некрасивость. Была дика и застенчива до слез.
Мать долго не теряла надежды, что она еще выровняется, и вытаскивала ее в гостиную, когда приходили гости. Саша краснела пятнами, неуклюже кланялась, отвечала невпопад.
– My! My! – тихонько дразнили ее младшие братья.
Она очень любила музыку, но ее музыке почему-то не учили. Она была очень рассеянна и часто задумывалась.
Как-то раз в классе, во время урока, она вдруг стала медленно подымать левую руку, слегка согнув кисть, как голову лебедя, и тихо запела.
Можно себе представить, какую это вызвало историю. Ее чуть не выгнали из школы.
Но она как будто сама не понимала, как это случилось, и была очень испугана.
Ей было лет шестнадцать, когда умерла ее мать. А через два года произошло событие, решившее всю ее жизнь.
Событие было такое. У них был танцевальный вечер. Ее сестра любила танцевать. На вечере этом в первый раз в их доме появился некто Якимов. Неотразимый молодой человек. Очень красивый, очень холодный, – он презирал женщин и, конечно, только женщинами и занимался.
Потому ли, что он был в первый раз в доме и хотел быть исключительно любезным, или из желания всех поразить – неизвестно, но он весь вечер не отходил от Саши и обращался с ней как с самой хорошенькой женщиной. Он танцевал только с ней, говорил ей комплименты, несколько небрежно, как вскользь, но тем ярче это выходило.
Рассказывает ей что-то и вдруг:
– Нет, нет, вы напрасно отодвинули ногу. Она у вас изумительно хороша по линиям.
Бедная Саша краснела, бледнела, задыхалась и смотрела на него через свои коровьи ресницы глазами безумными и дикими.
– Зачем вы живете здесь, вообще, в семье? – небрежно цедил он. – Если бы вы жили одна, я бы приходил к вам.
Сказал и сразу переменил разговор.
Этот вечер решил ее судьбу.
На другой же день она заявила отцу, что хочет жить одна. Отцу вообще все, что касалось его детей, было безразлично. Он согласился, и она наняла себе гарсоньерку и зажила новой странной жизнью.
Она ждала.
В ее комнате было красивое большое кресло. В этом кресле он будет сидеть. Рядом с креслом на лакированном столике драгоценная ваза со всегда свежими цветами.
Ликер. Кофе.
Она ждала.
Она никому не давала своего адреса – могут еще прийти, как раз когда будет он, и помешают.
Она написала ему:
«Адрес Александры Лютте: Бассейная 17».
Больше ничего. Она была очень дикая и совсем не знала, что нужно сделать, и всего боялась.
Она почти не уходила из дому. Вдруг он придет именно тогда, когда ее не будет.
Время шло. Настала зима.
Она стала зажигать по вечерам камин, садилась на ковер около кресла, медленно подымала левую руку, сгибая кисть, как голову лебедя, и тихо напевала.
Она все украшала свое жилище. Конечно, не для себя.
Купила граммофон. Может быть, ему нравится музыка?
Она выбирала самые красивые чулки и башмаки, и целыми часами смотрела на свои ноги, и тихо их гладила.
Он их хвалил.
Она все реже выходила из дому. Почти не ела.
И странное дело – ведь она никогда не попыталась узнать что-нибудь о своем герое.
Она ничего о нем не знала и считала точно лишним что-нибудь знать. Она просто ждала.
Дома о ней тоже как-то забыли. Сначала мальчики шутили:
– Надо пойти к Саше и спеть: «Ты пойди, моя коровушка, домой».
Между тем началась война.
Как-то потом, много времени спустя, выяснилось, что Якимов пошел на войну и был убит одним из первых.
А Саша ждала. Она ничего не знала, да и не могла знать. Она никого не видела и не читала газет.
Когда взломали дверь ее квартиры, она стояла на коленях перед креслом, и мертвое личико ее, исхудавшее и блаженно-счастливое, не напоминало ее, прежнюю. Левая рука, высоко поднятая, была согнута в кисти, как голова лебедя. Другой рукой она обнимала в кресле того, который не пришел.
На граммофоне лежала доигранная до конца пластинка. Григовский «Лебедь».
Все.