Текст книги "Том 3. Все о любви. Городок. Рысь"
Автор книги: Надежда Тэффи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
Сырье
В большом парижском театре русский вечер.
Русская опера, русский балет, талантливые пестрые отрывки воспоминаний и разговоры, похожие на прежние. Прежний петербургский балетоман тонко разбирает, щеголяя техническими терминами, пуанты и баллоны.
Все старое, все похожее на прежнее.
Новое и непохожее только «Она».
– Великая Печаль.
В разгаре пустого или дельного разговора – она подойдет, погасит глаза говорящим, горько опустит углы рта, сдвинет им брови и на вопрос о «заносках» ответит:
– Говорят, что холод и голод будущей зимы унесут половину населения России…
Мы знаем, что ее слова бестактны. Мы гости и ведем себя вполне прилично.
У нас дома смертельно больной человек. Но мы пошли развлечься в кругу знакомых. Мы оделись «не хуже других», и улыбаемся, и поддерживаем салонный разговор – говорим о чужом искусстве, чужой науке, чужой политике. О себе молчим – мы благовоспитанные. Даже о Толстом и Достоевском, всегда вывозивших нашу расхлябанную телегу из самого зеленого трясинного болота, – мы упоминаем все реже и реже.
Стыдно как-то.
Словно бедная родственница, попавшая в богатый дом на именины и вспоминающая:
– И была у меня в молодости, когда мы еще с мужем в Житомире жили, удивительная шаль…
– Чего это она раскрякалась? – недовольным шепотом спрашивают друг у друга хозяева.
– Хочет, видно, доказать, что из благородных.
Да и к чему тут Толстой и Достоевский? Все это было и вместе с нами умерло и здесь, в нашей загробной жизни, никакой роли не играет и никакого значения не имеет.
Все это ушло в словари: «см. букву Д и букву Т».
Теперь интересуются не русской культурой, а кое-чем диаметрально противоположным.
Русским сырьем.
«Сырье» – самое модное слово.
Жили – жили, творили, работали, а вышло одно сырье, да и то – другим на потребу.
Сырье!
В русском человеке очень слаба сопротивляемость, резистенция. От природы мягки, да и воспитание такое получили, чтобы не «зазнаваться».
Даже с гордостью говорят, что вот такой-то ученый или профессор, или артист, литератор, художник – служит где-то простым рабочим.
– Молодец, – говорят. – Научат его за границей правильному труду, технике.
Как же не молодец и как же на него не радоваться!
Забудет свое настоящее, яркое и индивидуальное, и пойдет в чужое сырье.
О русском искусстве, русской литературе – в особенности о русской литературе – скоро перестанут говорить. Все это было. Нового нет. Работать никто не может. Могут только вспоминать и подводить итоги.
Говорят:
– Помните – я писал… Помните – я говорил…
Вспоминают о своей живой жизни в здешней загробной.
Да и как писать? Наш быт умер. Повесть о самом недавнем прошла, кажется историческим романом.
Там, в Совдепии, тоже не работают. Мы видим по газетам и по рассказам, что в театрах идут все старые вещи. Остановились. Идем в сырье.
Мне кажется, нашим хозяевам, у которых мы сейчас в гостях, должен иногда приходить в голову вопрос:
– Как могут они жить, то есть одеваться, покупать вещи, обедать и ходить в театры смотреть наши развеселые пьесы, когда каждый день приемный аппарат радио отстукивает новые стоны и предсмертные крики их близких?
Наверное, так спрашивают они себя.
Но мы-то знаем, как мы живем, и знаем, что так жить можем.
Да – едим, одеваемся, покупаем, дергаем лапками, как мертвые лягушки, через которых пропускают гальванический ток.
Мы не говорим с полной искренностью и полным отчаянием даже наедине с самыми близкими. Нельзя. Страшно. Нужно беречь друг друга.
Только ночью, когда усталость закрывает сознание и волю, Великая Печаль ведет душу в ее родную страну. Ведет и показывает беспредельные пустые поля, нищие деревушки, как ошметки – ломаные палки да клочья гнилой соломы, – пустые могучие реки, где только чайки ловят рыбу и обнаглевший медведь, бурый зверь, средь бела дня идет на водопой воду лакать. И показывает пустые гулкие шахты, и тянет душу дремучими заглохшими лесами в сказочные города с пестрыми мертвыми колокольнями, с поросшими травой мостовыми, где труп лошади лежит у царского крыльца – шея плоская вытянута, бок вздут, а рядом, на фонарном столбе, что-то длинное, темное кружится, веревку раскручивает.
И летят по небу черные вороны со всех четырех сторон. Много их, много. Опустятся, подымутся, снова опустятся, кричат, скликают. И не дерутся. Чего тут – на всех хватит!
Хватит сырья.
Как мы праздновали
[текст отсутствует]
Птичий день
[текст отсутствует]
Наука и жизнь
В октябре Париж наполняется.
Возвращаются купальщики и водоглоталыцики с гор, из долин, из лесов и с морских берегов.
Гордятся загорелыми лицами и тренированными фигурами.
Но те, которые никуда не попали и просидели лето в Париже, перекозыряли всяких купальщиков. Купили себе на шесть франков побольше пудры и наохрили себе лица так, что даже солнце пугается.
– Ей-Богу, – говорит, – я бы так не сумело!
Оставшиеся вообще господа положения. Живут обычным и привычным темпом и чувствуют себя дома.
Приехавшие скачут рядом и никак в ногу попасть не могут.
На водах приучили их вставать в пять часов утра.
Ну, посудите сами, – что может делать человек в Париже в пять часов утра?
Все закрыто; из всех комнат густой или звонкий храп.
Курортные врачи советуют:
– Вставайте в пять часов и идите гулять в Булонский лес.
Чего проще?
– С удовольствием, господин доктор, только вы, пожалуйста, сами разбудите мою консьержку в пять часов. Или возьмите на себя ответственность за все последствия.
Конечно, наука не может входить в сношения с консьержкой.
Наука только предписывает, а уж отдуваться должны сами.
В конце концов можно ко всему примениться. Что такое, в сущности, прогулка?
Прогулка есть движение на свежем воздухе.
Значит, открывайте окно и дрыгайте перед ним ногами от пяти до шести с половиной часов утра.
При прогулке наука советует ни о чем не думать, потому что усиленная мозговая деятельность мешает правильному кровообращению, без которого всей затее грош цена.
Так вот, значит, ни о чем не думайте.
Потом, по крайней мере за час до завтрака, вы должны снова прекратить думать.
Потому что желудок не может работать, если вы устроите себе приток крови к мозгу.
Дело ясное.
Во время еды молчите и дышите носом, как можно сильнее.
Наука требует.
Каждый кусок вы должны пережевывать не меньше тридцати раз. Можете про себя считать:
– Раз, два, три…
– Анна Николаевна, какая вы сегодня задумчивая!
– Шесть, семь, восемь…
– Анна Николаевна! Ну, хоть улыбнитесь!
– Одиннадцать, двенадцать…
– Господа, не разговаривайте с Анной Николаевной! Ее мысли далеко-далеко!..
– Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
– Я догадываюсь, о ком она думает.
– Двадцать девять, тридцать. Что?
– В каком курорте вы провели лето?
– После завтрака я вам отвечу. Сейчас мне думать нельзя. Раз, два, три…
Есть наука велит осторожно. Нельзя ничего соленого, горького, кислого и сладкого.
Но самая вредная пища – пресная и безвкусная, ибо она не вызывает необходимого выделения желудочного сока…
– Что же тогда есть?
– Как вам сказать… Вы можете есть соду, только, конечно, в самом небольшом количестве. Впрочем, недавно в одной клинике производились опыты кормления содой петуха. На третий день петуха затошнило, и затем наблюдалось сильное выпадение перьев.
– Господи! А вдруг я тоже перья растеряю?
– Так что нужно быть осторожным при введении в организм соды. Можете есть говядину.
– Ага!
– Три грамма, четыре драхмы за один прием.
– Это сколько же примерно будет?
– Так и будет – три грамма, четыре драхмы. Наука другого языка не знает. Вводите в себя щелочи. Лучше часто, но не больше двух золотников в каждый прием.
– А булку есть можно?
– Гм… с большой осторожностью.
– Буду осторожно… голой рукой не возьму.
– Лучше вообще избегать.
– А пить что?
– Можете вводить в организм какую-нибудь хорошо пережеванную минеральную воду. Но лучше избегать. За час до приема минеральной воды ни о чем не думайте и полтора часа после приема тоже. Это вам обеспечит хорошее пищеварение.
– Сколько же раз в день мне не думать?
– Не думать вы должны во время утренней прогулки, в продолжение часа после прогулки, за час до завтрака, в продолжение двух часов после завтрака, за два часа до обеда, в продолжение двух часов после и за два часа перед сном. Спать ложитесь не позже девяти.
– Гм… люди-то в театр ходят.
– Организм требует покоя после заката солнца, если же вы станете вводить в него какого-нибудь «Danseur'a de madame», то обмен веществ будет нарушен.
– Все-таки, знаете, обидно как-то. Все веселятся…
– Вы можете вместо этого вызвать у себя испарину, накрывшись с головой периной. Это не противопоказуется и облегчит работу почек. Самка удода, если вызвать в ней вечернюю испарину, значительно прибавляется в весе и может нести по четыре яйца в день.
– Вот черррт!
– Мы слишком отошли от природы, и природа мстит жестоко. Главное – старайтесь сохранять полное спокойствие и веселое настроение.
– Сам, дурак, сохраняй, если можешь.
– Чего-с?
– Нон, рьен. Се комса.
* * *
– Господа, что такое с Сергеем Александровичем? Такой был милый, когда уезжал, остроумный, интересный. Побывал в курорте, и узнать человека нельзя. Молчит, улыбается, свистит что-то. Идиот идиотом. Мы его звали обедать к девяти. А он говорит:
«Adieu, я потеть должен».
– Гадость какая! И это светский человек! Камер-юнкер!
– У меня вчера его жена была. Марья Николаевна. Такая милочка! Плакала. «Сережа, – говорит, – ездил для обмена веществ, вот ему и обменяли! Такую дрянь подсунули, что хоть плачь! Его, – говорит, – прежнее куда лучше было». Хочет хлопотать, чтоб ему его вещество назад вернули. Ну, да где же уж искать! При нашем беженском положении – кто за нас заступится! Говорят, нужно обратиться в голландское консульство… Ужасно все это грустно! Такая милочка…
Вдвоем
Когда приезжают новые беженцы из советской России и рассказывают о близких и знакомых, нас часто удивляет количество браков, иногда совершенно нелепых.
А я всегда думаю:
– Бедные! Как им страшно жить, что они так боятся одиночества!
Помню Петербург. Осень.
Ночь на исходе. Пустые улицы. Что-то чернеет на тротуаре – из окна видно. Словно труп. Скорченный, одна рука вытянута, видимо бежал и упал. И тени какие-то вдоль стен маячат – мотнутся к черному, к трупу, и снова расходятся. А где-то совсем близко стреляют часто-часто. Расстреливают, что ли. Они ведь это всегда на рассвете.
И тянется ночь, и нету ей конца, и все такая же.
Ждешь зари. Бродишь от окна к окну – скоро ли день, скоро ли разглядишь того, черного, скоро ли узнаешь.
Постучать бы кому-нибудь в дверь и сказать:
– Мне страшно!
Только и всего.
А может быть, и еще меньше.
Колыхнулась портьера, звякнула на столе фарфоровая статуэтка об ножку лампы.
– Кошка! Ты?
Теплая, выгибается под рукою, сует голову в широкий мягкий рукав моего платья.
– Холодно? Зверь, милый, близкий. И тебе холодно! И тебя разбудила звериная предрассветная тревога, и все ты понимаешь, и страх у тебя перед тем черным, что лежит на тротуаре, одинаковый, звериный, и тоска та же. Зверь близкий!
Вдвоем-то нам лучше?
* * *
Его я встречала в Москве.
Он был высокий, сутулый, мохрастый, бородастый – такой обычный, что и незнакомые ему кланялись, и знакомые путались – на всех похож, на всех усталых, честных и неудачных, длинного фасона и бурого цвета.
Что он делал – Бог его знает.
Что-то честное и скучное.
Я, помнится, много раз спрашивала, да никак не могла до толка дослушать. Начинал он как-то издалека, крутил, плел все в придаточных предложениях и с историческими датами так, что никогда до конца довести не мог.
Сам, видно, забывал, к чему дело.
– Вы, кажется, в каком-то журнале пишете?
– Видите ли что, в 1882 году, когда еще жив был Владимир Соловьев, которого мне довелось встречать у Николая Петровича, женатого на Софье Андреевне, женщине очень неглупой. Всегда, бывало, говорила мне… и т. д.
И я забывала, что спросила, и он забыл, куда ведет. И так до следующей встречи.
Жил он одиноко в пустой квартире, держал какую-то прислугу, очень сердитую.
– Она еще у вас?
– Да, покуда меня не выгнала.
Ходили слухи, что был он когда-то женат, но его, как и всех честных бурых и бородастых, жена бросила.
Бывал он только в каких-то редакциях, да еще раза три в неделю у общих знакомых – играл в шахматы.
И вдруг пропал.
Собирались узнать, что с ним, да как-то и не собрались.
Недели через четыре пришел сам.
– Где же это вы изволили пропадать?
– Да так, знаете ли, все дела…
– Какие такие дела? Нехорошо друзей бросать. Мы беспокоились.
– Беспокоились?
Он слегка покраснел, помялся и сказал, понизив голос:
– Я не мог. У меня… у меня муха.
– Что?
– Ну… муха. Понимаете? Завелась около окна и летает! Теперь зима, холодно, а она вот… Насчет дров у меня скверно, я спальню запер, а столовую велел топить. Под одеялом ведь довольно тепло.
– Вот чудак! Простудитесь. Вы бы ее тоже в спальню переселили.
– Понимаете – не хочет. Назад летит.
– Ну, допустим, муха – дело серьезное, но почему же вы к нам не приходили?
– Ах, знаете, как-то так… Вот я вчера вечером насыпал ей на стол сахару, она и ела. Сам я пошел в спальню разыскать книгу, а прислуга – прислуга такая грубая – взяла да и погасила лампу. Муха ест, а она погасила. Вы понимаете…
Он рассеянно сыграл обычную партию в шахматы и, торопливо распрощавшись, ушел.
Несколько дней все веселились по поводу мухи. Хозяйка дома, очень остроумная и живая, чудесно передавала в лицах весь разговор.
– Верочка! Расскажите еще про муху! – просили ее.
И она рассказывала.
Но герой рассказа снова пропал. И на этот раз навсегда. Он умер. Умер от воспаления легких. Из газет мы узнали, что он был приват-доцент и знаток каких-то литератур.
Его жалели.
– Бедный! Такой одинокий.
Но я думала:
– Нет. Последние дни свои он не был одинок.
И хорошо. Вдвоем ему было легче.
Мещанский роман
[текст отсутствует]
Сказочка
[текст отсутствует]
Квартирка
[текст отсутствует]
Мертвый сезон
В августе начинается в Париже мертвый сезон. Saison morte, по выражению Lolo – сезон морд.
Все разъехались. По опустелым улицам бродят только обиженные, прожелкшие морды, обойденные судьбой, обезтрувилленные, обездовиленные и обездоленные.
– Ничего, подождем. Когда там у них в Трувиллях все вымоются и в Довиллях все отполощатся и в прочих Виллях отфлиртуются, когда наступит там сезон морд, тогда и мы туда махнем. У овощи свое время. Подождите – зацветет и наша брюква! Пока что, пойдем на sold`ы покупать обжэ де люксы: ломанную картонку, рыжий берет – последний крик умирающей моды, перчатки без одного пальца, сумочку с незапирающимся замком и платье с дырой на груди.
Купим, уложим и будем ждать, когда наступит на нашей улице праздник. Главное, быть готовым.
Поезда переполнены. Багажные вагоны завалены – в них, кроме обычной клади, возят сундуки с трупами. Переправлять трупы таким образом стало делом столь обычным, что приказчик, продавая сундук, заботливо спрашивает:
– Вам на какой рост?
И покупательница отвечает, опуская глаза:
– Нет, нет. Мне только для платья.
Скоро промышленность отзовется на спрос покупателей и выпустит специальные сундуки с двойным дном и с отделением для льда, чтобы скоропортящийся груз не так скоро «подал голос». Ну да, это местные заботы, и нам, пришельцам, собственно говоря, дела до них нет. Так только из сочувствия интересуемся.
* * *
Уехавшие живут хорошо.
Письма пишут упоительные и соблазняющие.
«Я не мастер описывать красоты природы, – пишет молодой поэт, – скажу просто: восемнадцать франков».
Я заметила странную вещь: все пансионы во всех курортах стоят всегда восемнадцать франков, когда о них говорят в Париже.
Но если вы поедете на место, с вас возьмут двадцать пять.
– Почему же?
– Потому что из вашего окна вид на море.
– Тогда давайте мне комнату в другую сторону.
– Тогда будет тридцать пять, потому что вид на гору.
– Давайте в третью сторону.
– Тогда будет сорок, потому что комнаты, которые выходят во двор, прохладнее и шума в них не слышно. Но в общем, у нас комнаты по восемнадцать франков…
* * *
«Миленькая! Приезжайте непременно. У меня с носа уже слезла кожа – словом, вы будете в восторге. Кругом гуси, утки и можно подработать на конкурсе красавиц – выдают двести франков и швейную машинку».
Пишет златокудрая Наташа с строгими северными глазами, которым не верить нельзя.
* * *
Прожелкшие обиженные судьбой морды при встречах друг с другом советуют:
– Поезжайте в Contexeville. Поправите почки.
– Да они у меня здоровы.
– Эка важность! Уж если вы такая добросовестная, так пошатайтесь по ресторанам, попейте шампанского, головой вам отвечаю, что через две недели ничего от ваших почек не останется.
Другая морда советует:
– В Экс вам надо. Ревматизм лечит.
– Да его у меня отродясь не бывало.
– Это так кажется. Иногда ведь и не замечаешь. Серьезно. Иногда совсем здоровый человек умрет, все – ах, ах! отчего да почему. А потому, что вовремя не лечился. Отсутствие болевых ощущений вовсе не есть признак здоровья и обратно. У иного человека так все болит, что он с места подняться не может – на носилках его носят и на простынях поворачивают. А на самом деле что же – здоров как бык. А другой прыгает, скачет, а, как сделают после смерти вскрытие, оказывается – умер. Нет, уж вы, знаете, лучше не запускайте.
Третья морда говорит убежденно:
– Чего вы тут сидите? Вам нужно торопиться печень лечит.
– Да у меня печень здорова.
– Ну это вы другим рассказывайте. Верьте мне, вам нужно печень лечить. Вон мою кузину послали же лечить печень. И вам надо.
– А меня посылают на морские купания.
– Кто?
– Врач.
– Да плюньте вы на врача – ей-Богу, чудачка! Я вам говорю – вам надо печень лечить.
– Простите, но почему я должна плевать на врача, который прошел специальную школу, имеет опыт и знания – и буду лечиться у вас, когда вы присяжный поверенный?
– Ну, уж это, знаете ли, дамская логика. Женское рассуждение. Все бабы докторам верят. Как заболеют, так непременно к доктору. Много ваши доктора понимают! Я вам говорю, что вам надо печень лечить. Впрочем, как хотите – ваше дело.
– А вот один знакомый инженер советует мне лечиться от малокровия. У меня его, кажется, также нет – так, может быть, нужно полечиться?
– Ерунда. Что он понимает? Я вот еду – тут есть небольшой курортик, очень хорошо лечит от аппендицита.
– А разве у вас аппендицит?
– Нет у меня скидка.
– Это что же за штука?
– Скидку мне там сделают, знакомый врачь обещал. Раз скидка, так отчего же не полечиться? Непрактично было бы упустить.
* * *
У меня есть один знакомый из персонала собачьей лечебницы за городом… Может быть устроится хорошая скидка…
* * *
Морды, прожелкшие, обиженные, обойденные судьбой, ходят по опустелым улицам, дают друг другу советы, смотрят в окна магазинов на выгоревшую дешевку, празднуют свой сезон.
Файфоклоки
Рецепт приготовления файфоклока следующий:
1 кило миндального печенья;
на пять франков кексу;
на десять какой-нибудь дряни;
1 кило конфет;
1 лимон.
Всё это режется и раскладывается по тарелкам в виде звёзд или каких-нибудь геометрических фигур – ромбов, квадратов, концентрических кругов.
Делается это для того, чтобы с первого же момента поразить воображение гостя, чтоб он присмирел и понял, что попал не так себе куда-нибудь, а в дом, где любят красоту и ценят искусство. Красота – это, как известно, страшная сила, и уложенная винтом баба (я говорю, конечно, про печенье, а не про женщину) производит впечатление гораздо более яркое и острое, чем просто натяпанная кривыми ломтями. Можно ещё купить орехов. Но к ним следует относиться как к элементу декоративному и щипцов не класть. От них, если дозволить их съесть, только треск и сор. А так, без щипцов, если какой гость и надумает взять, то недалеко уедет: повертит в пальцах, лизнёт и сунет потихоньку под пепельницу.
Если гость строптивый и задира, то надо дать понять, что вы его штуки заметили и не одобрили – берёшь, мол, добро, есть не ешь, а только изводишь. От этого он делается скромнее и иногда даже начинает говорить комплименты.
Если вы натуральный беженец и живёте в одной комнате, то для настоящего светского файфоклока вы непременно должны придать вашему помещению элегантный вид: выбросить из пепельницы присохшие к ней косточки вишен, старые туфли засунуть подальше под кровать, а новые, наоборот, выставить около окошка – пусть сверкают. Умывальную чашку можно скрыть под небрежно развёрнутым японским веером. Словом – иногда самыми маленькими усилиями можно достигнуть потрясающих эффектов.
Между прочим, если у вас есть стул с расхлябанной ножкой, не стыдитесь и не прячьте его. Он вам сослужит службу: если к вам придёт очень важный гость, запрезирает ваш кекс и спросит, есть ли при вашей комнате salle de bain [50]50
ванная (фр.)
[Закрыть]– сажайте его немедля на этот стул. Он потеряет равновесие, брыкнёт ногой и попытается обратить всё в шутку. А вы улыбнётесь «с большой выдержкой» и скажете:
– Ах, пустяки, не стоит обращать на это внимание. Здесь мебель хотя и очень дорогая, но очень прочная.
Тогда он подумает, что сам сломал ножку, и сильно сконфузится. Тут берите его голыми руками.
Разговоры за файфоклоками нужно вести на самые светские темы, а вовсе не о том, что вас лично в данный момент больше всего интересует.
Допустим, ваша душа занята тем, что утром сапожник содрал с вас пятнадцать франков за новую подмётку. Как бы ни были вы полны этими переживаниями, говорить о них не следует, потому что все притворятся, что их такая мелочь никогда не интересовала, и даже не сразу поймут, кэс ке сэ, мол, подмётка.
Говорите об опере, о туалетах. Только не надо говорить непременно правду.
– В оперу не хожу – денег нет.
Или:
– Сегодня утром смотрю – ах! – на новом чулке дырка!
Это не то. Надо держать высокий тон.
– Французы не понимают даже Чайковского, как вы хотите, чтобы они претворили (непременно скажите «претворили», я на этом настаиваю) Скрябина?
Или так:
– Пакэн повторяется!
И больше ничего. Пусть все лопнут.
Если разговор очень вялый, вы можете легко оживить его, бросив вскользь:
– Видела вчера в церкви Анну Павловну. Какая красавица!
Тут-то и начнётся.
– Анну Павловна красавица? Ну уж это, я вам скажу…
– Анну Павловна харя.
– Она одевается недурно, но ведь она ужасна!
– Одета она всегда возмутительно! Я даже не понимаю, где она заказывает эти ужасы. Её выручает смазливое личико…
– Личико?! У неё муравьиный нос. Фигура только и выручает.
– Горбатая… Один бок…
– У неё три ноги…
– У неё скорее фигура смазливая, чем лицо.
– Характер у неё смазливый, а не фигура.
– Несчастный муж! Жена, кажется, продаётся направо и налево…
– Женщине шестой десяток, и вечно за ней хвост мальчишек.
– Очевидно, умная женщина. Раз ей шестьдесят лет, да ещё и урод она, и одевается скверно, так за что же ей платят?
– Анну Павловна умна? Вот уж разодолжили! Дура петая-перепетая.
– А много ли им нужно! Была бы хорошенькая мордочка.
– Да одевалась бы хорошо.
– Так, значит, она хорошенькая?
– Совершенная цапля, только коротенькая… Кривая.
– Ну вот! А вы говорите, продаётся. Сама всем платит.
– Что же – значит, богатая?
– Ломанного гроша нет. Я ей сама старую шляпку подарила.
– Так как же тогда? Чем же она платит?
– Ах, какая вы наивная! Уж поверьте, что на это найдётся.
– А на вид ей не более тридцати.
– Ах, какая вы наивная! Ей на вид все восемьдесят.
Это разговор специально дамский.
Для возбуждения мужских страстей вы вскользь бросаете:
– Интересно мнение большинства. Следует нам вообще объединиться, разъединиться или отъединиться?
Тут пойдёт.
В общем, эти разговоры, если их не сбивать, могут длиться часа три-четыре.
Но если вам захочется есть, то вы всегда можете мгновенно погасить энтузиазм толпы и элоквенцию ораторов простой фразой, произнесённой вполголоса:
– Ах, я и забыла! Меня просили продать тридцать билетов на благотворительную лотерею. И куда это я их засунула… надо поискать.
Ровно через полторы минуты ваша комната останется пустой.
Окурки, бумажки от конфет, сизый дым, огрызки печенья – унылые клочья былого файфоклока – унылые файфоклочья.
Последние крики на лестнице:
– Заходите!
– Позвоните!
– Шшш… не крие па сюр лескалье! [51]51
не кричите на лестнице (фр.)
[Закрыть]
