Текст книги "Катастрофа. Том I"

Автор книги: Н. Тасин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

XVII

Около полудня Париж был объявлен на осадном положении.

Образованы были десятки военно-полевых судов, по приговорам которых в тот же день расстреляны были несколько сот грабителей, преимущественно из беженцев.

Покорно и тупо шли они на расстрел, покорно и тупо умирали; казалось, что сам инстинкт самосохранения потерял над людьми власть в эти роковые дни. Не слышно было жалоб, протестов. Никто не защищался, не просил, не умолял о прощении. Спокойно переступали порог, отделяющий жизнь от смерти, точно это было нечто обычное, повседневное, не имеющее значения.

Судьи пристально вглядывались в лица осужденных в надежде уловить на них хоть тень страха, хоть проблеск ужаса перед смертью; но лица были тупы, бесстрастны, как если б это были не лица, а картонные маски, бездушные и безразличные.

– Неужели тебе не страшно умирать? – спросил председатель суда одного из только что приговоренных к расстрелу.

Тот тупо, мутными глазами, посмотрел на спрашивающего и медленно, нехотя переспросил:

– Чего?

– Неужели, говорю, ты не боишься смерти?

– А чего ее бояться?

И, достав из кармана украденный кусок колбасы, за который его приговорили к расстрелу, он спокойно стал прожевывать ее.

Солдаты, которым приходилось расстреливать осужденных, вначале нервничали; но по мере того, как они наблюдали это полное равнодушие к смерти, они и сами становились равнодушны, точно те, кого они убивали, были не люди, а существа какой-то низшей породы.

– Ну, становись, что ли! – вяло приказывал какой-нибудь солдат тому или иному из приговоренных. – Будем тебя расстреливать.

И тот так же вяло, точно ему приказывали сделать что-либо давно уже прискучившее, становился на указанное место.

Уже с раннего утра приступили к уборке трупов. Роль могильщиков возложена была преимущественно на беженцев, которых приставленные к ним солдаты бесцеремонно понукали ружейными прикладами в спину, а иногда, в случае неповиновения, просто-напросто прикалывали штыками. Никого это не возмущало. Тонкие, рафинированные парижане, недавно еще так горячо говорившие о правах человека и гражданина, спокойно смотрели на жестокое обращение с беженцами. Казалось, воскресли времена рабства, когда патриции, при всей своей утонченной культуре, истязали и убивали своих рабов с такой легкостью, с какой они топтали ползущих по земле червей.

Нелегка была работа могильщиков. Точно отряды санитаров, являющиеся на поле сражения после кровопролитной битвы, они должны были убирать тысячи трупов и подбирать раненых, которых часто приходилось с большим трудом извлекать из-под развалин разрушенных домов.

Если бы Париж, по мановению руки какого-нибудь волшебника, затих хотя бы на одну только минуту, если бы вдруг прекратился шум этого истерзанного, истекающего кровью, но все же живого города, воздух огласился бы глухими подавленными стонами тысяч корчившихся от боли и молящих о помощи людей, похороненных под грудами обломков. Но гигантский людской муравейник продолжал жить лихорадочной жизнью, и гул ее заглушал стоны раненых. Многие из них так и не были найдены и умирали в страшных муках. Нередко случалось, что их оставляли умирать под обломками даже тогда, когда их стоны доходили до слуха: и без них слишком много было хлопот. Бывало также, что раненых тут же приканчивали, чтобы избавиться от лишней возни.

Больницы, клиники, санатории были переполнены изувеченными людьми, десятки частных домов и общественных зданий были обращены в лазареты; но несмотря на это, для многих раненых не хватало места, и их укладывали прямо на земле, во дворах, садах, часто просто на улице. Многочисленные мобилизованные, как на войне, отряды врачей, фельдшеров и сестер милосердия выбивались из сил и впадали в отчаяние. Ощущался острый недостаток в медикаментах и перевязочных материалах, тем более что многие аптекарские склады были разрушены во время налетов зоотавров.

Но самое ужасное было не здесь, не на поверхности, а внизу, в спусках в подземный город. Они были битком набиты трупами, и их надо было извлечь во что бы то ни стало и возможно скорей, – в противном случае город задохнулся бы от их смрада. К тому же, подземные работы были парализованы: мертвые преградили в них доступ живым, как бы сознательно отрезая им путь к спасению, чтобы и их увлечь с собой в царство небытия.

Комитет обороны и все наличные члены правительства лично руководили работами по очистке спусков.

Первые сотни трупов, находящиеся на небольшой глубине, были сравнительно легко извлечены; но чем дальше, тем дело становилось хуже. Тяжелый смрад разлагающихся тел делался с каждой минутой невыносимее. Мертвые, казалось, отгоняли живых единственным, находившимся в их распоряжении, оружием. Чем глубже приходилось спускаться, тем труднее было дышать. Люди задыхались от зловония и многие тут же падали без чувств.

Муниципальные, университетские и десятки частных лабораторий лихорадочно работали над изготовлением дезинфицирующих средств. Целые тонны их выливались в спуски; извлекавшим трупы рабочим были розданы специально приготовленные, для защиты от зловония, маски и пропитанные особым веществом тампоны. Они несколько облегчали положение, но смрад все же был невыносим, и люди более получаса подряд не могли оставаться на этой ужасной работе.

Пришлось установить часовые, а потом и получасовые смены. Но и после такой недолгой работы в глубине этих зловонных клоак, люди выходили оттуда полумертвые и часто тут же лишались чувств. Это пугало свежих, ждавших своей очереди рабочих, и приставленным к ним солдатам стоило немалого труда удержать их от повального бегства.

Пробовали извлекать трупы с помощью особых, приспособленых для этой цели машин, снабженных огромными воздушными насосами; но они действовали плохо, да и то только на небольшой глубине. Без рабочих рук обойтись нельзя было, а их нужны были многие тысячи. Чуть ли не ежечасно приходилось мобилизовывать новые слои населения. Были мобилизованы даже чиновники многих правительственных и муниципальных учреждений. Люди прятались от этой ужасной повинности в домах, в погребах, в сараях, но их вытаскивали силой и под конвоем вели к зловонным клоакам.

Трупы, по мере извлечения, частью сжигались, частью увозились за город, где тысячи людей были заняты рытьем длинных, широких и глубоких ям. Сотнями, точно поленья дров, сваливались в эти ямы трупы, поливались толстым слоем извести и закапывались. Случалось, что импровизированные могильщики опознавали среди них родных и близких; но не было ни слез, ни причитаний, и работа продолжалась в угрюмом молчании, как если бы пережитые за последнее время ужасы изменили саму природу людей и убили в них самые элементарные человеческие чувства. Смерть стала слишком уже обыденным явлением.

Между тем, смрад все сильнее распространялся по городу. Зловонными струями поднимался он вверх, стлался по земле, растекался по улицам и площадям, проникал в дома. Мертвые как бы мстили живым за свою смерть и из глубины своих временных могил слали им грозное, зловещее memento mori. Мстительные, злопамятные, они, казалось, решили задушить своим зловонным дыханием недавно еще великолепный Париж, который и без того был теперь почти уже трупом.

Особенно сильно давало себя чувствовать зловоние в домах, находившихся в непосредственной близости от спусков в подземный город. Дышать здесь с каждой минутой становилось труднее, и люди бежали из этих домов, как бегут от очагов смертельной заразы. Но смрад полз за ними; точно живой, хитрый, коварный враг, он преследовал их по пятам, до самых далеких углов города. Люди запирались в домах, плотно закрывали окна и двери, но смрад, невидимый, бестелесный, всегда находил какую-нибудь щель, в которую и пробирался с безмолвным злорадством победителя.

Лихорадочно работали сотни лабораторий, целыми тоннами изготовляя всевозможные средства для борьбы с этой новой, обрушившейся на Париж напастью. Многочисленная армия фармацевтов и химиков дружно ополчилась на невидимого, неуловимого, но потому еще более страшного врага. И с каждой минутой они все сильнее чувствовали свое бессилье. Надо было во что бы то ни стало поскорей очистить спуски от трупов и глубоко закопать их. Только это могло спасти Париж.

Мертвые властно, настойчиво требовали, чтоб их предали земле. Но тяжелая работа подвигалась с ужасающей медленностью. Тщетно власти молили, приказывали, грозили. Тщетно руководители работ, со Стефеном и Гаррисоном во главе, подбодряли людей собственным примером, бесстрашно спускаясь в зловонные клоаки и помогая извлекать из них трупы: люди работали нехотя, из-под палки. Многие из них задохнулись от зловония, другие испытывали такое головокружение, что их приходилось отводить в ближайшие санитарные пункты.

Солнце уже заходило, разбрасывая гигантской невидимой кистью по небу пурпур и багрянец, а самая трудная часть работы оставалась еще впереди. Трупы были извлечены только до глубины около ста метров, а подземный город находился на глубине в четыреста семьдесят метров.

Нельзя было терять ни минуты. По приказу Комитета обороны работы должны были продолжаться и ночью.

Это решение вызвало громкий ропот.

– А зоотавры? – раздавались голоса. – Они нас всех слопают!

– Хоть бы ночью передышку дали! – возмущались другие.

Снова пришлось пускать в ход убеждения, мольбы, угрозы.

– Поймите же! – в сотый раз кричал охрипшим от напряжения голосом Стефен, торопливо переходя от одной группы к другой. – Ведь это для вас же! Зоотавры грозят гибелью сравнительно немногим, между тем как от зловония может задохнуться все население Парижа.

Но его плохо слушали. Измученные люди думали только об одном: поскорей бежать от этих проклятых мест, а там будь что будет.

И тысячи людей, несмотря на все принятые суровые меры, бежали. Многие бежали за город, подальше от этого гигантского очага зловония, и беспорядочным, фантастическим табором располагались под открытым небом. Здесь дышалось легко, полной грудью; сюда не доползал невидимый, коварный враг, который так злобно хватал за горло и душил там, в этом ужасном городе, превратившемся в зловонную клоаку.

А в этой клоаке люди продолжали, задыхаясь от смрада, извлекать трупы.

Уже звезды зажглись в потемневшем небе, уже молодой месяц резво стал заигрывать с легкими и пушистыми, как юные барашки, весенними тучками; земля все дальше и дальше уходила в длинный и темный туннель, именуемый ночью, а в злополучном, истерзанном и задыхающемся Париже все еще шла упорная, неустанная борьба с тысячами мертвецов, которые во что бы то ни стало хотели задушить его в своих смрадных объятиях.

Волшебно-красивая майская ночь набросила на город свой темный звездный плащ, но не покой, не забвение несла она людям, а новые тревоги и новый ужас: высоко в небе, гигантскими темными громадами, один за другим стали появляться зоотавры.

XVIII

На другой день, 18 мая, в городе открылась эпидемия. Люди заболевали какой-то новой, неизвестной еще болезнью, которую не могли определить врачи. Начиналась она тошнотой и таким сильным головокружением, что больные не могли удержаться на ногах; потом шли ужасные рвоты, которые продолжались без малейшего перерыва целыми часами. Глаза наполнялись кровью и вылезали из орбит, лицо и все тело покрывалось бурыми пятнами; больные корчились в нечеловеческих муках, как если бы внутренности их жгли раскаленным железом, извивались, катались по земле и умирали.

Окружающие заражались от них и тоже, после нескольких часов ужасных страданий, умирали. Были поголовно больные семьи. В некоторых домах страшная эпидемия в несколько часов сваливала всех жильцов, так что некому было ходить за заболевшими. Дом в буквальном смысле вымирал, и когда в него заглядывал свежий человек, он находил только скрюченные в предсмертных муках трупы с вылезшими из орбит огромными остеклевшими глазами.

Ни один из заболевших не выздоравливал. Это была мертвая хватка: раз вцепившись в свою жертву, страшная болезнь разжимала свои цепкие когти только тогда, когда несчастный испускал дух.

Особенно сильное опустошение производила эпидемия среди беднейшего населения, в частности, среди беженцев из провинции, которые жили скученно, в бараках, амбарах, а еще чаще среди развалин разрушенных домов. Смерть как бы задалась целью разредить население Парижа, который, несмотря на тысячи ежедневно уносимых жертв, продолжал задыхаться от избытка приливавшей крови.

Новые, импровизированные кладбища росли с каждым днем. Вокруг Парижа тянулись длинные ряды свежих общих могил. По соседству с живым городом вырастал город мертвых, который все плотнее заселялся за счет живого, – огромный, тянущийся на километры некрополь, в котором тысячи и тысячи парижан ежедневно находили успокоение от пережитых ужасов.

Работы по извлечению трупов из спусков в подземный город пришлось приостановить, так как большинство рабочих становились жертвой ужасной эпидемии и в свою очередь разносили заразу по всему городу. Оставшиеся в спусках трупы были залиты известью и всякого рода дезинфицирующими веществами, а сами спуски герметически закрыты в ожидании момента, когда снова можно будет приступить к работам. Мертвецов наглухо заперли в огромных глубоких склепах, чтобы защитить от них живых.

19 мая, рано утром, разразилась буйная весенняя гроза. Тысячи мощных токов сталкивались в воздухе над самым городом. Казалось, что рать огненных воинов в огненных колесницах скачет по небу, забрасывая друг друга ослепительными огневыми стрелами. От их титанической борьбы содрогалась земля и испуганно разверзалось, до самых своих сокровенных глубин, небо. Гулкими раскатами, с буйным задором, проносились над землей удары огневых стрел об огневые доспехи.

Потом начался ливень, – обильный, долгий, упорный. Небо, казалось, плакало неземными слезами над несчастьями земли. И эти слезы принесли земле облегчение: воздух очистился, и люди, в первый раз после ряда долгих мучительных дней, вздохнули свободно, всей грудью. И то, что стало вдруг возможно дышать легко и свободно, казалось им таким огромным счастьем, что они подолгу вбирали в легкие воздух, как если б они никогда еще в жизни не испытывали такого наслаждения.

Дождь шел почти без перерыва часа четыре подряд, как если бы небо задалось целью основательно очистить и промыть землю. Потом, после передышки в несколько часов, снова разразилась буйно-веселая, пьяно-задорная гроза с ливнем.

– Неужели и сегодня прилетят зоотавры? – спрашивали себя люди, с тревогой всматриваясь в темное, грозно нахмурившее брови небо.

Там, за этими низко нависшими тучами, чудились притаившиеся чудовища, выжидавшие момента, чтобы ринуться на землю. Иногда та или иная туча принимала на мгновение смутные очертания зоотавра, и страх сжимал сердца смотревших на небо людей.

– Зоотавры! Зоотавры! – раздавались тревожные крики.

– Ничего подобного! – возражали люди с более спокойным темпераментом, не так легко поддающиеся панике. – Это самая обыкновенная туча.

– Да нет же, это зоотавры, говорят вам! – настаивали более нервные. – Вот он сделал движение хвостом и повернулся на бок.

И они сломя голову бросались бежать, ища спасения от пока еще призрачной опасности.

Скоро зоотавры действительно появились. Их пока еще не было видно из за туч, но они уже пронизывали их своими длинными, таинственными прожекторами. Зыбкие столбы ослепительно-яркого света падали на город, упирались то в землю, то в крыши домов, то в церковные шпили, точно ища точку опоры. Озарявшие небо молнии резво наскакивали на них, но гасли при первом прикосновении к ним. Стало нестерпимо светло, светлее, чем днем; не было уголка, где люди могли бы укрыться от этого зловещего, чреватого тысячью опасностей света.

А еще через минуту, как бы послав людям предостережение, зоотавры, при блеске молнии и раскатах грома, ринулись на Париж.

XIX

Только через неделю удалось, наконец, совершенно очистить спуски от трупов.

Целых два дня после этого их вентилировали. Для того, чтобы усилить приток воздуха в подземный город, были устроены десятки новых отдушин. В разных концах поставлены были гигантские электрические вентиляторы, которые производили такой ветер, что находившиеся поблизости рабочие едва могли устоять на ногах.

По приблизительным данным, число погибших в эти роковые дни от зоотавров, эпидемии, пуль и в спусках, доходило до трехсот тысяч. Из живого тела Парижа с кровью был вырван большой кусок, и казалось, что он никогда не оправится от нанесенной ему раны.

Но жизнь берет свое. Мертвецы были похоронены и мирно спали на выросшем вокруг города гигантском кладбище. Толстый слой земли, отделявший их от живых, мало-помалу покрывался молодой, нежно-зеленой весенней травкой, которая как бы символизировала вечное торжество жизни над смертью. То, что покрыто землей, забывается, точно память человеческая не в силах пробиться через могильные холмы, перейти грань, отделяющую живое от мертвого.

С каждым днем живой Париж оправлялся понемногу от нанесенной ему страшной раны, забывал своих мертвецов и с животным эгоизмом думал только о том, чтобы спастись от нагрянувшей неведомо откуда беды.

Работы по сооружению подземного города возобновились с удвоенной энергией и быстро подвигались вперед. Тысячами копошились люди в недрах земных, темных и таинственных, никогда еще не видавших человека и встречавших его с враждебной неподатливостью. С жутким гулом отдавались удары буравов и машин о первозданные стены: изгоняемый из своего жилища человек стучался в новое жилище, стучался неутомимо, настойчиво, с упорством путника, которому некуда больше идти.

Дружно спорилась работа. Измученные непрекращающимися ужасами, парижане видели теперь единственное спасение в подземном городе и взялись за дело с энергией отчаяния. Работы производились в три смены, днем и ночью, без малейшего перерыва.

Комитет обороны долго не решался ввести ночную работу: боялись, что если спуски останутся на ночь не запертыми, в них, в момент налета зоотавров, ринутся охваченные паникой толпы, и повторятся ужасы памятной роковой ночи.

Стефен не разделял этих опасений.

– Парижане получили слишком тяжелый урок, – говорил он, – и, поверьте, будут теперь благоразумнее.

– Толпа всегда толпа, – возражали ему более скептически настроенные коллеги. – Когда она охвачена паникой, у нее перестают функционировать задерживающие центры.

Но Стефену все же уступили и решили произвести опыт. На всякий случай у всех спусков поставлены были автоматические пожарные насосы, чтоб обдавать из них водой толпу, если б она вздумала напирать.

Комитет обороны выпустил воззвание к населению, в котором, между прочим, говорилось:

«Граждане! Париж заплатил десятками тысяч жертв за свое неблагоразумие. Мы твердо верим, что этот тяжелый урок не пропадет даром. Помните, что нас могут спасти только железная выдержка и спокойствие. Ночные смены значительно ускорят ход работ и тем самым спасут многие тысячи жизней, но если население вздумает спасаться от зоотавров в открытые спуски, разразится новая катастрофа, и сооружение подземного города снова и надолго затормозится.

Граждане! В ваши руки отдаем мы дело спасения Парижа. Пусть каждый из вас, в сознании лежащей на нем великой ответственности, удерживает своих менее благоразумных сограждан. Не верьте клеветникам, которые вздумали бы распространять слухи, что галереи подземного города служат по ночам убежищем для привилегированных. Перед лицом грозной опасности нет привилегированных. Все равны! В интересах справедливости, вся рабочая армия будет разбита на четыре отряда, которые будут работать посменно, то днем, то ночью. Кроме назначенных в ночные смены и заведующих работами, никто в подземный город допускаться не будет, какое бы он высокое положение ни занимал. Правительство и высшие чины администрации будут оставаться, вместе со своими семьями, наверху, разделяя с остальным населениям все опасности».

Стефен оказался прав: на этот раз население не осталось глухо к голосу разума. Оно это доказало в первую же ночь: несмотря на жестокий налет зоотавров, никто не пытался искать спасения в спусках.

На следующее утро многотысячные толпы еще не мобилизованных на работы граждан устремились в мэрии, умоляя, чтоб их занесли в рабочие списки: они надеялись этим путем хоть время от времени попадать на ночные работы и таким образом хоть часть ночей проводить в безопасности.

Приходили свободные от трудовой повинности старики, подростки, женщины. «Союз французских женщин» организовал, несмотря на запрещения уличных сборищ, внушительную манифестацию. Стройными рядами двинулись тысячи женщин к зданию министерства внутренних дел, где в это время заседал Комитет обороны; на красивых, колыхавшихся впереди каждого отряда, вышитых шелком знаменах, красовались надписи: «Мы тоже хотим участвовать в спасении Парижа! Да здравствует трудовая мобилизация женщин!»

Комитет обороны принял делегацию манифестантов с председательницей Союза французских женщин, знаменитой феминисткой Маргаритой Дюкро, во главе. Она произнесла длинную речь, в которой говорила об эгоизме мужчин, всегда оттесняющих на задний план слабую половину рода человеческого, и о священных правах женщин.

– Сударыня, тут речь идет не о правах, а об обязанностях – и обязанностях очень тяжелых! – возразил ей Сте-фен. – Что касается прав, вы, женщины, кажется, не имеете основания жаловаться: вы пользуетесь всеми решительно правами, и вдобавок присвоили себе еще одно, так сказать, сверхштатное право, каким мы, мужчины, не пользуемся.

– Это какое же? – запальчиво, готовая к бою, спросила госпожа Дюкро.

– Право не считаться с законами.

– Что вы этим хотите сказать, г. президент?

– То, что вы нарушили декрет о запрещении каких бы то ни было собраний под открытым небом. Мужчинам это, вероятно, даром не прошло бы: в переживаемые нами ужасные дни необходима железная дисциплина; но вы, женщины, спекулируя некоторым образом на нашем рыцарстве…

– Господин президент! – тоном оскорбленного достоинства перебила его госпожа Дюкро. – Я бы вас просила…

– Хорошо, не будем об этом говорить. Повторяю: речь тут идет не о каких-либо попранных правах, а о тяжелой обязанности, от которой правительство хотело освободить женщин. Работа в подземном городе требует сильных мускулов и большой выносливости. Но если вы настаиваете… Мы обсудим этот вопрос и, быть может, найдем возможность удовлетворить ваше желание.

– Это не только желание, но и требование! – сухо возразила председательница Союза французских женщин, с вызовом глядя на Стефена.

Он с любопытством взглянул на эту маленькую, худенькую женщину, почти уже старушку, в груди которой билось сердце неугомонного борца, и улыбнулся улыбкой взрослого человека, выслушивающего угрозы ребенка.

– Хорошо, пусть требования! – согласился он. – Я позволю себе только заметить, что вам следовало бы формулировать его несколько недель назад, когда работы только начались.

– На что вы намекаете, господин президент?

– Я не намекаю, а прямо говорю: тогда, когда у нас была острая нужда в рабочих руках, вы молчали, а теперь… теперь даже дряхлые старики умоляют, чтобы их занесли в рабочие списки.

Госпожа Дюкро поднялась во весь свой крошечный рост, и глаза ее стали метать молнии. Стефену вдруг стало жаль эту маленькую, фанатично преданную делу женщину, и он поспешил успокоить ее.

– Простите, если я был несколько резок, – сказал он. – Мы все теперь так нервничаем, что надо быть снисходительным. Очень уж тяжелое время… Будьте покойны, я постараюсь, чтобы женщины были допущены к работам.

Он сдержал слово. На следующий же день десятки тысяч женщин были включены в рабочие списки.